Жан Леон Жером. «Юлий Цезарь и Клеопатра»

Она говорила быстро. «Они всегда говорят быстро, эти греки», – подумал Цезарь.

Он стоял в глубокой задумчивости.

Она пошла к краю террасы. Обернулась.

– Выбор есть всегда. И у меня он есть. Я могу выйти из подземелий, броситься в ноги Потину и брату, покаяться, убедить их в своей покорности и тогда сесть на троне женой ослепительного Птолемея, как завещал отец. Правда, на одну ступеньку ниже. В Египет вернется мир, и Риму до поры не о чем будет беспокоиться. Но я этого не сделаю, потому что потом мне придется каждый день с ужасом ждать той ночи, когда капризный мальчишка, сын моего отца, в котором течет одна со мной кровь, ненавистный мне и ненавидящий меня, придет в мою постель и станет касаться меня, чтобы производить на свет египетских наследников. – Ее губы искривились в гримасе отвращения, сразу ее испортившей. – Священные законы… Так жили братья и сестры Птолемеев столетиями до меня. Но моей матерью была рабыня из Ашкалона. Наверное, правду говорят, что во мне мало благородной птолемеевой крови. И я лучше навсегда останусь в подземельях дворца… – Она на миг замолкла. – Прости, мне пора.

Она перегнулась через террасу и тихо сказала что-то на не знакомом Цезарю языке. Мужской голос снизу что-то ответил.

– Кто это? – спросил Цезарь и перегнулся через балюстраду. Но увидел только черноту.

– Мои друзья. Они не причинят римлянам никакого вреда. Молю, не поднимай тревоги! – Она умела умолять глазами, эта египтянка.

– Итак, царица Клеопатра, ты пришла для того, чтобы полазать по террасам дворца и рассказать мне то, что я и так знаю?

– Я пришла, чтобы сказать тебе, Цезарь, то, о чем ты уже и так знаешь: я – в западне! – Уверенность ее голоса вдруг исчезла. – Я в западне, – повторила она спокойно, словно о чем-то уже привычном. И с неожиданным отчаянием продолжила: – Меня учили законам Египта, меня учили сложному церемониалу приемов, и как управляться с советниками и вести переговоры с иностранными царями на их языках, учили истории, поэтике, риторике, геометрии, я наизусть знаю и «Илиаду», и «Одиссею». Правда-правда!.. – поспешила заверить она, хотя он и не выказывал сомнений. – О, как все это мне сейчас помогает выживать в норах под дворцом!

От ее отчаянного взгляда у него сжалось сердце. Глупая девчонка! А может, просто неимоверно талантливо разыгрывает перед ним беспомощность и заманивает его в ловушку? Он не верил здесь никому.

– Ты забыла еще об одном варианте: в Александрию приходит большой римский флот, вся ваша династия низложена, Египет окончательно становится римской провинцией. И тогда из вашей хлебной корзинки мы будем брать когда угодно и сколько угодно.

Он был безжалостен. Ну разве можно было говорить такое несчастному ребенку?

Клеопатра здорово удивила его тогда. Задумчиво, словно пытаясь что-то себе уяснить, она проговаривала:

– Значит, ты хочешь отнять у Египта независимость, превратить его в римскую провинцию…

– Это лучше, чем разбираться тут в ваших дрязгах. Гордиев узел – одним ударом.

– Да, одним ударом… И это значит, что вместо нашей династии в Александрии будет править римский наместник?

– Таковы правила игры, – весело развел руками Цезарь.

– Ты не окончил еще свою войну. У тебя очень много врагов, и все они здесь: далеко от Рима, но недалеко от Египта – в Африке, в Сирии, в Иудее. Кстати, и в Испании… Какого бы своего римлянина ты не посадил здесь наместником, он может поддаться искушению вступить в союз с египтянами и твоими врагами. Тогда вместо хлебной корзинки ты получишь еще одну войну. А если…

– …А если ты, Цезарь, оставишь Египту его династию и сделаешь полновластной царицей меня, верную Риму, – смешно скопировал Цезарь печальную интонацию и выговор Клеопатры, – то можешь быть и за Египет, и за отправки зерна совершенно спокоен. Где-то я что-то похожее уже слышал!

– Ты и вправду неплохо разбираешься в политике, римский консул! – усмехнулась Клеопатра.

Совсем неподалеку раздались тяжелые шаги. Он узнал легионерскую поступь.

– Сюда идут! – Она схватила его, и втолкнула в узкую темную нишу между колоннами и стеной, и втиснулась туда же сама.

Он неожиданно покорился и не верил сам себе: подчиниться этой девчонке и неизвестно зачем прятаться с ней от своих же легионеров! Но как раз в этом тоже было острое, давно забытое наслаждение, предчувствие приключения. Их тела были плотно прижаты друг к другу, и это взолновало его. Он не видел ее лица. Факел вырывал из темноты только ее губы, и он смотрел на них завороженно. Она стояла, затаив дыхание. И оба не двигались.

Она пахла корабельной смолой, пряным сладким карробом и морским ветром. Всемогущие боги, какое неодолимое охватило его тогда желание к этой испуганной замарашке с обветренными припухлыми губами, этой заговорщице, беглянке, дерзкой девчонке, этой кошке, гуляющей по ночным террасам, этой царице Египта!

Он имел стольких женщин в стольких странах! Из них можно было с легкостью составить добрую когорту, но не многие могли предложить ему по-настоящему интересное приключение. Здесь он его чувствовал всем телом!

Наконец «опасность» миновала, но они продолжали стоять в нише.

– Кажется, ушли – прошептала она, и от этого шепота у него по спине поползли приятные мурашки.

И почему-то тоже шепотом, он ей ответил:

– Не лукавь, царица. Ты удивительно умна для своего пола и потому прекрасно понимаешь: мне нет никакого смысла поддерживать твоего брата. Он – под контролем человека, на чьих руках – кровь римского консула. Потин ненавидит Рим, он внушил эту ненависть Птолемею, и они будут только ждать случая, чтобы вонзить нож нам в спину. К тому же у них сейчас сильная армия и поддержка александрийской знати. А у тебя нет армии. Знать Александрии тоже тебя не поддерживает, разве только дальние провинции. Властью ты будешь обязана только мне. Все, что от тебя требуется, – это… любовь к Риму.

– А Рим меня уже полюбил так, что, кажется, проткнет насквозь… – прошептала она и приблизила свои губы к его губам, но не поцеловала, а остановилась очень близко и замерла. Ему понравилось, что она ждала действия от него. Ее язык был упоительным – маленьким, твердым и по-кошачьи острым.

Судьба этой страны и ее царицы решалась в тесной темной нише между колоннами, а под ними простиралась древняя ночная Александрия.

Из-под террасы опять донесся чей-то тихий свист и слова на незнакомом языке. Клеопатра нехотя вылезла из ниши и, перегнувшись через баллюстраду, что-то ответила гортанным шепотом.

Цезарь буднично отряхивался от пыли.

– Тебе нет смысла возвращаться в подземелья, – заметил он. – Я обещаю тебе поддержку Рима.

– А как с Арсиноей? – спросила она из темноты.

– Это будет зависеть от того, кто из вас полюбит Рим больше, – улыбнулся он и мысленно прикинул, когда его требование подкреплений должно достигнуть Марка Антония, и сумеет ли он до их прихода продержаться в Александрии с двумя неполными легионами против Ахиллы.

– Я вернусь, когда тебе поверю. И еще… загляни-ка Арсиное под волосы, вот тут, на шее.

Через мгновение царицы-кошки уже не было на террасе. Он разозлился на нее: ослушаться его и подвергнуть себя смертельному риску! Больше всего на свете Цезарь хотел, чтобы она осталась.

Потом легионеры обыскали все крыло дворца, прилегавшее к тронному залу, прошли по одному из найденных подземных ходов почти до самой гавани, но найти ни ее, ни тех, с кем она скрывалась, не смогли. Этот дворец, в котором она выросла и знала каждый закоулок, был запутаннее кносского лабиринта[84]! Искать дальше не было ни времени, ни людей.

Цезарь готовился к войне. Он знал, что дворец кишит шпионами Потина, как змеиная яма. Караулы были усилены. Римляне построили у гавани форт, баррикадировали улицы, собирали катапульты и готовились к уличным боям.

Голос Арсинои он переносил уже с трудом. Какое-то время их держала вместе постель, но он очень быстро привык к совершенству ее форм, а никакой новой «приправы» к уже надоедавшему «блюду» ему явно подать не могли. Однажды, когда Арсиноя спала, он вспомнил о словах Клеопатры и осторожно отвел с ее шеи длинные густые волосы. Лампа у ложа с ее стороны светила ярко. И Цезарь увидел: там, где начиналась линия волос, был маленький, не до конца сформированный… глаз. Веки этого глаза срослись, и на них виднелись даже крошечные ресницы… Наутро он ничего не сказал ей о своем открытии.

Арсиноя продолжала верещать о своих правах на престол, о своей царской крови Александра, о своем высоком предназначении, о божественном происхождении, о верности Риму, о злокозненной Клеопатре et cetera, et cetera. Иногда вечерами Цезарь невзначай оказывался на той террасе, где встретился с царицей-кошкой. Однажды он увидел, что Арсиноя принимала на террасе темнокожего бородатого посетителя в странном одеянии. Он звенел какими-то склянками и извлекал из своих необъятных рукавов какие-то мешочки.

– Это халдей, они так искусны в изготовлении ядов! – пояснила она ему, отпустив посетителя. – Ты знаешь, а ведь можно напитать ядом даже виноград и смоквы. Нужно только такое приспособление… Я раньше об этом не знала, – добавила даже с какой-то детской радостью.

Халдея Цезарь приказал схватить и допросить под пыткой, кому эти яды предназначались, но вскоре ему доложили, что выполнить его приказ не удалось – халдей успел быстро отпить из какой-то своей склянки и тут же умер.

Однажды ночью Арсиноя вдруг исчезла, и наутро в покои Цезаря пришла важная делегация – в облаке курений, от которых у всех присутствовавших римлян запершило в горле. Посланники объявили, что царственные брат и сестра – Птолемей и Арсиноя – приказывают Цезарю возвращаться с легионами в Рим, так как их дальнейшее присутствие в Александрии «нежелательно и неугодно». Это было объявление войны.

Цезарь понимал, что попал в западню, и, как в любой хорошей западне, обратного пути здесь нет. Римляне оказались окружены. Под их контролем была только ничтожная часть дворца и кусок Александрии, примыкающий к дворцовой стене. Из опасения шпионов все донесения и карты в штабе запирались в сундук, ключ хранился лично у Цезаря. Он запретил вход в свои покои всем, кроме своих легатов, преторов, ординарцев и личной стражи. Он остался без рабов, за исключением пробовальщиков пищи. Готовили во дворце его легионные повара, но каждое блюдо, что он ел, все равно пробовали уже три египтянина вместо одного, – еду могли отравить в любой момент. В такой переделке ему не доводилось бывать ни в Галлии, ни в Киликии, ни в Испании, ни в Риме – нигде! Здесь враг жил под одной крышей с ним.

Если не подойдут подкрепления, от которых не было вестей, – это конец.

Между тем в Александрии начались мятежи против римлян. Об этом явно позаботился Потин. А лазутчики сообщили, что двадцатитысячная армия Ахиллы уже на подступах к городу. Вестей о римских подкреплениях все не было.

…Он вернулся из города поздно ночью. День выдался тревожный. Легионы и флотилия приведены в полную боевую готовность. На острове Фарос размещен гарнизон, собраны катапульты, на крышах вокруг дворца засели азиатские лучники. Цезарь превратил свою часть дворца в крепость. Но его семь тысяч против двадцати – тридцати… Нужно было выиграть время и дождаться помощи из Сирии и Малой Азии. Если она когда-нибудь придет…

Летучие мыши бросались с вечерних красных крыш, как самоубийцы. Дворец звенел голосами его легионеров, ночами был ярко освещен факелами. Здесь уже стало знакомо пахнуть солдатской стряпней, потом, конским навозом. В захваченном тронном зале Цезаря уже ждала горячая ванна, которую приготовили ему ординарцы, – простая, без этих треклятых египетских ароматов. Он так устал и промок под февральским проливным дождем, что ему было совершенно все равно. Сильно болела шея у основания черепа. Это встревожило его, потому что иногда бывало предвестием припадка.

Постучавшись, вошел легионер личной охраны, приветствовал:

– Salve, Ваша честь. Там женщину. Вам. Принесли. В мешке.

– Красивую женщину?

– Не могу судить, Ваша честь! – продолжал выстреливать слова легионер. – Какой-то грек принес! Зовут Ап… Аполлодор, вроде.

– Обоих сюда, немедленно!

Мешок[85] был самым обычным, в таких обычно приносили из прачечных белье. Клеопатра лежала в нем, как в погребальных пеленах иудеев. Цезарь видел такие однажды в Риме.

Счастливый, голый и мокрый, он, словно выброшенный из ванны какой-то силой, выскочил, в потоках воды, подхватив поданное кем-то сухое теплое полотно, и бросился к ней, чтобы скорее извлечь ее из этих пелен.

Она стояла перед ним в какой-то простой синей одежде, с одухотворенной решительностью готового ко всему человека, и выглядела красивее и взрослее, чем тогда на террасе, хотя и мертвенно-бледной.

Его поразило, насколько иной она сейчас была.

– Жива! Юпитер всемогущий, жива! И что придумала – постельный мешок! Опять нашла неохраняемый тайный ход? Неужели еще один?!

Она кивнула. Его бурная радость обрадовала и немного обескуражила ее.

Он бросился к столу, где лежали карты.

Обтер руки и быстрым движением подал Клеопатре один из свитков:

– Я набросал по донесениям план дворца. Что скажешь?

Клеопатра подошла к столу и, пока Цезарь вытирался, изучала чертеж.

– Все правильно, – сказала она наконец немного удивленно.

Он, придерживая полотно одной рукой, другой подал ей железное стило, обмакнув его в небольшой плоский сосуд на столе:

– Укажи все тайные ходы и подземные галереи, какие знаешь.

Она сосредоченно, уверенно отметила их на плане крестиками и линиями. Цезарь, как был в белой влажной ткани на плечах, вышел в смежный зал, где бессменно трудились штабные, и оттуда до Клеопатры донеслись его приказы.

Вернулся – радостный, возбужденный. Она так и стояла в своей синей шестяной столе.

– Я ждал тебя…. Очень ждал.

Она подошла к нему, положила свои прохладные и маленькие руки ему на затылок и несколько раз твердо надавила там, где уже с утра саднило предвестие припадка. Он закрыл глаза.

Боль отпустила.

Он был еще влажный, и она стала обтирать его – медленно и умело, словно рабыня. Руки, плечи, грудь…

– Я хочу тебя, – сказала она без всякого кокетства.

– Ты хочешь так избавиться от страха?

– Да. И на тебя – вся моя надежда.

Он закрыл глаза, наслаждаясь ее прикосновениями. И сказал на латыни:

– Все будет хорошо.

Прозвучало уверенно. Но подумал он о том, что такого превосходящего по численности противника он не имел, пожалуй, со дня той ужасной высадки на открытый им остров Британния. И здесь ситуация была гораздо более запутанная.

Он взял у нее из рук и отбросил в сторону влажную ткань, прижал к себе, с наслаждением вдыхая запах ее волос.

Она слегка отстранилась:

– Я должна сказать тебе что-то…

– Ну же, говори.

– Я не знаю, как это… с мужчинами… До этого я знала только своих рабынь… До брака царица должна быть девственной… Я очень боюсь, что разочарую тебя. После Арсинои… – прибавила она огорченно и без смущения посмотрела ему прямо в глаза.

Он с притворной озабоченностью пощупал ее шею под волосами:

– Лучше скажи мне сразу вот что: есть ли у тебя на теле… что-нибудь лишнее? Или, может быть, чего-нибудь… не хватает?

Оба засмеялись.

Он крепко прижал ее к себе, и в его голосе прозвучало недоумение:

– Это как наваждение. Я все время думаю о тебе, хотя думать мне сейчас нужно совсем о другом. И хочу сейчас только одного: чтобы ты никуда не ушла от меня по крышам.

– Об этом тебе нечего беспокоиться, – усмехнулась она грустно. – Мы осаждены. В городе мятежи и погромы. Армию Ахиллы видно с террас.

– Завтра Ахилла тоже кое-что увидит. Он увидит, как сражаются легионы Рима.

Он рассчитывал своей стальной латынью успокоить девочку, но перед собой, конечно, был честнее: «Два неполных легиона против двадцатитысячной армии и всей мятежной Александрии!»

– Мы не будем ждать, пока Ахилла переведет дух после марша. Мы атакуем его завтра. Одновременно – в городе и с моря. Завтра.

– Завтра, – эхом повторила она.

Она решительно сбросила с себя все на пол и голая бросилась на огромную кровать поверх постели, словно ныряла в реку, в которой решила утопиться. Это было упругое, смуглое, жаркое, земное тело, с полной грудью, тонкой талией, округлым животом, широкими бедрами и с маленьким иссиня-черным треугольником там, где они сходились. Груди ее были расписаны каким-то сложным и искусным узором из красноватых стеблей, листьев и каких-то змеевидных знаков; большие темные соски находились в самом центре огромных цветов, стебли их вились по спине и спускались на бедра. Он видел достаточно экзотических, татуированных женских тел, однажды в Британнии ему в шатер даже привели дикарку, выкрашенную синей вайдой. Но эти растения на коже Клеопатры казались естественной частью ее, чем-то врожденным. Он лег рядом с ней и, как слепец, трогал, гладил и медленно целовал всю ее, с нарастающим упоением по-волчьи прикусывая, пробуя на вкус.

Постепенно вся она наполнялась безмолвной, мощной страстью. Он видел однажды, как разливался Нил. Поверхность его вспухает и превращается в вал воды, который, неотвратимо нарастая, идет на берега и затапливает все, насколько хватает глаз… Он понял, что и она сейчас затопит его, и что больше всего на свете он хочет утонуть… В ее движениях, ее извивах под его жадным, ставшим безжалостным ртом, было что-то животное, обреченно-безудержное. Изнемогающая от желания, уверенная в своем праве на наслаждение, девственная самка. И не из тех, для кого существуют табу.

В ту ночь они забыли и о врагах, и о неотвратимо приближающемся завтра.

…Под утро они вернулись из запредельного мира в свой, в котором даже до их террасы теперь доносился глухой рев мятежной Александрии. Кроме потрясающего по силе и остроте удовольствия, эта девчонка непостижимо дала ему давно забытое, давно оставшееся в юности ощущение, что старости нет, что он – бессмертен.

– Я разобью Ахиллу. Вот увидишь. Я разобью его. Я заставлю его наглотаться воды у Фароса! – прошептал он, снова засыпая. Обессиленная, она уже не слышала…