Елена КАТАСОНОВА
      АЛГОРИТМ СЧАСТЬЯ
      Анонс
      Любовь Олега и Риты родилась в те тревожные дни, когда плечом к плечу они стояли у Белого дома в Москве в августе девяносто первого года. Какими они были тогда счастливыми, гордо уверенными в себе! Но грянул год девяносто второй, и как же все изменилось. Чудовищное, немыслимое расслоение общества потрясало и унижало: они, мозг страны, оказались чуть ли не на самом дне. Наконец Рита принимает единственное, как ей кажется, правильное решение...
      ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
      Глава 1
      - Поедем в лес?
      - Хорошо.
      - Если, конечно, опять не зарядит с утра дождь.
      - Конечно.
      - А то все дождь да дождь. Прямо ужас какой-то!
      - Значит, до завтра?
      - Значит, до завтра.
      Они стоят, прижавшись друг к другу, им трудно расстаться. Рита - вся, целиком, в его больших и сильных руках. Этими руками Олег защищает ее от нескромных взглядов редких прохожих, вообще от всего на свете.
      - Иди, дедуля, иди, - говорит он вслед любознательному, средних лет, мужчине. - Иди себе, не оглядывайся.
      Рита фыркает, зажимая ладошкой рот.
      - Ой, Алька, какой ты смешной! Ему же лет сорок, ну пятьдесят, не больше, а ты - "дедуля"...
      - А чего он поглядывает? - ворчит Олег, и они замолкают надолго.
      Целуются, пока хватает дыхания. Расставив ноги, Олег вжимает Риту в себя. Ей страшно и радостно: так вот как это у них бывает - что-то жесткое и горячее упирается ей в живот, и все в ней рвется навстречу. Олег вдруг отталкивает от себя Риту - резко, едва ли не грубо. В глазах - боль, раздражение, беспомощная мольба, испуг перед собственным непослушным телом.
      - Все! Пока.
      - Пока.
      - Ритка, ты обещала поговорить с матерью!
      - Ладно, ладно.
      Чуть не ляпнула, что мать-то опять на гастролях.
      Рита открыла дверь, зажгла свет. Пусто без мамы. И голодно. Но главное - пусто. Может, в самом деле взять да и выйти замуж? Будет не так одиноко, придется кому-то стирать, для кого-то стряпать, заодно и сама прокормишься. "Но ведь я его не люблю", - печально подумала Рита и подошла к зеркалу.
      Большое, во весь рост, трюмо бесстрастно отразило тоненькую фигурку, серые грустные глаза, нежный овал лица, дымчатые легкие волосы. "А вдруг я не полюблю вообще? - испугалась Рита. - Ведь мне уже двадцать. Валька вон давно спит со своим парнем, а я... Вдруг я фригидна?"
      Она узнала это мудреное слово из книжки - той, что дала ей Валя, - и теперь все думала, думала...
      - Раз ты не хочешь с ним спать, значит, ты, мать, фригидна, авторитетно заявила Валя. - На-ка вот, почитай. - И сунула подруге тощую книжицу, где на серой шероховатой бумаге мелким шрифтом, почти без полей это самое и рассказывалось.
      Такие книжки во множестве лежали теперь на развалах - доселе невиданное, новое чтение для стремительно преображающейся страны: астрологические прогнозы, пророчества Нострадамуса, триллеры и детективы, где на обложках сплошь кровь да трупы, а главное - во всяком случае для молодежи - что-то вроде пособий по сексу, о котором Ритина мама, например, сроду и не слыхала.
      - Ох, мамка, мамка! - прошептала Рита, с укоризной поглядев на портрет матери - молодой, счастливой, - написанный отцом в их общей юности, еще до свадьбы. Мать сидела на зеленом лугу, цветастый сарафан "солнце" закрывал ноги, на голове красовался венок из желтых, не превратившихся еще в белый пух одуванчиков.
      - Ох, мамка! - снова прошептала Рита. - Почему с тобой ни о чем таком невозможно поговорить?
      У тебя все друзья, да подруги, да Аркадий Семенович, а как же я?
      Рита села в кресло. Задумалась. Вальке теперь не до нее, Олегу только бы целоваться, а маму она стесняется, всю жизнь стесняется, сколько дразнит себя. Ведь у Риты не просто мама, а мама-певица, потому и дочь назвала Маргаритой: в память о дебюте в "Фаусте". Мама то в театре, то на гастролях, то она распевается, то спорит с аккомпаниатором, который перед ней явно робеет и, кажется, в нее влюблен, то у нее конфликт в театре, а то, наоборот, триумф. И когда Рита была маленькой, маме тоже было не до нее, потому что долго, очень долго болел папа - с постоянной изматывающей температурой, мучительным захлебывающимся кашлем, кислородными подушками, вызовами "скорой" и больницами, больницами... Нет, об этом не надо, лучше не вспоминать. Но не вспоминать у Риты не получалось.
      - Тихо, тихо... Ты поела? Садись быстренько за уроки, а я побежала. Покорми, как проснется, папу.
      И мама исчезала, оставив за собой легкий шлейф едва уловимых духов, а Рита, маленькая, худенькая, некрасивая в свои девять лет, оставалась с папой, лежавшим смирно и неподвижно во сне или в забытьи.
      "Только бы он проснулся!" - молила она того неведомого, могучего и всесильного, от которого, как ей казалось, зависел папа.
      - Ритик, - слышался слабый голос, и она летела на этот голос, мгновенно воспрянув духом, забыв все свои страхи, потому что любила. И папа любил ее, Рита чувствовала это каждой клеточкой своего тела.
      - Как дела? - спрашивал он тихо, откашлявшись в клетчатый большой платок, и Рита знала, что ему в самом деле интересно все, что с ней происходит.
      - Сядь подальше, - быстро говорил он, если Рита, забывшись, присаживалась к нему на постель. - Открой форточку. Ну, что сказала твоя историчка?
      История была их любимым предметом, а папа знал так много, что Рита замирала от восхищения и слушала, слушала - о богах и героях древности, о великих подвигах и битвах титанов.
      - Откуда ты все знаешь? - спрашивала она.
      - Ведь я художник, - улыбался папа. - А вся живопись, великая живопись прошлых веков вдохновлялась библейскими сказаниями, легендами, мифами.
      Сходи с мамой еще раз в Третьяковку, посмотри Иванова, и не забудьте зайти в зал, где иконы.
      Рита могла слушать отца часами, только он быстро слабел.
      - Расскажи мне про нить Ариадны, - робко просила она, боясь, что папа вот-вот закроет глаза и лицо его опять станет как неживое.
      Он рассказывал, преодолевая немыслимую, невыносимую слабость, потому что понимал страх дочери, догадывался о, нем, и боль за нее, чувство вины перед хрупкой, ласковой, любимой девочкой, его родной и единственной, жгли, мучили, уничтожали.
      - ..И она вывела Тесея из лабиринта и, опасаясь гнева отца, села вместе с ним на корабль и покинула остров Крит... А теперь иди, дай мне поспать.
      Отец не хотел рассказывать дальше - - как Тесей предал свою спасительницу, спящей ее покинул. О неблагодарности и предательстве доченька его еще узнает... Голос "отца падал до Шепота, и он засыпал мгновенно.
      Мать приходила ночью, но Рита, несмотря на строгий наказ, все равно ждала, не ложилась. Нарядная, с блестящими глазами, шикарным букетом от поклонников, мать появлялась в их скромной квартирке словно из другого мира.
      - Как отец? - спрашивала машинально. - Что в школе?
      Уж будто школа была самым главным! Рита как раз влюбилась тогда, она так мучилась, так страдала, но маме было не до нее. А потом папу увезли в больницу - он же и настоял, - Пойми, я боюсь за маленькую, - сказал он маме, нарочно не называя имени, но Рита сразу поняла, о ком они говорят.
      - Там десять человек в палате, - прошептала мама.
      - Ну и что? - возразил отец. - В компании веселее...
      Рита ездила к нему в Сокольники, входила в палату, где всегда была настежь открыта форточка, стоял лютый холод, и все лежали в свитерах поверх теплых пижам. Папа подставлял Рите для поцелуя висок или шею, чтобы губы его и нос были подальше, подальше... Он уже не рассказывал о богах и героях древности, вообще старался не говорить, а если и говорил, то отвернувшись от Риты, глядя в другую сторону. Под Новый год - в холле, у поста медсестры, уже стояла маленькая симпатичная елочка - он долго смотрел на дочь каким-то чужим, странным, словно издалека, взглядом.
      - Ты у меня хорошая, славная, - сказал тихим, надтреснутым голосом. Дай Бог тебе счастья... - Отец помолчал и добавил странную фразу, которую Рита не поняла, а переспрашивать не посмела:
      - В некоторых странах, на Востоке, раз в несколько лет люди меняют имя. Да мы-то не на Востоке... Иди, доченька, я хочу спать. Нет-нет, не целуй меня, маленькая моя...
      - Завтра придет мама, - сказала Рита и встала.
      - Хорошо. Мне как раз нужно с ней поговорить. Иди.
      Мама полдня провела в больнице. Вернулась усталая и печальная. Села, запустив пальцы в волосы.
      - Отец просил тебя больше не приходить.
      - Почему? - ахнула Рита.
      - Он за тебя боится.
      Мама сидела, закрыв глаза, покачиваясь из стороны в сторону, тонкие пальцы утонули в золоте дивных волос"
      - Но ведь я мою руки, - слабо возразила Рита.
      - Руки... Руки! - вдруг закричала мама. - А воздух? Их кашель? Там везде микробы!
      - Но, мама...
      - Молчи! И этот бред насчет имени: будто оно несет в себе какую-то там судьбу! Какая еще Маргарита Готье? Я назвала тебя - он же знает! - в честь совсем другой Маргариты! Хотя... - голос ее упал до шепота, словно силы внезапно покинули мать, - та, из "Фауста", тоже...
      И мать замолчала.
      - Мамочка, - робко коснулась ее руки Рита. - Ты чего? Имя как имя. Мне нравится. Я привыкла.
      - Да-да, - спохватилась мама, обняла Риту, прижала к себе крепко-крепко, укрывая, защищая дочку от рока, о котором твердил ей сегодня Костя, слабеющий на глазах, теряющий себя от страха перед тем неизбежным, что к нему приближалось. Потом он развеселился - внезапно и странно, лихорадочные пятна загорелись на впалых щеках.
      - Молодежь намерена смыться, - шепнул он и кивнул в сторону действительно молодых, щемяще молодых ребят, сбившихся в тесную стайку, сговаривающихся о чем-то у высокого, до потолка, окна.
      - Смыться?
      - Ну да, удрать, - молодо засмеялся Костя. - В компанию. На Новый год.
      Катя на мгновение увидела прежнего Костю - веселого, талантливого, подающего такие надежды! Она знала точно, когда к ним пришла беда: он готовился к первой своей персональной выставке и писал, писал как одержимый этюды - под нудным и бесконечным осенним дождем. Уже покашливал, уже болело что-то внутри, а он все писал, торопился, будто знал, что осталось недолго... А она была в городе, в театре, и не остановила, не уберегла, не оттащила его от трижды проклятого мольберта...
      - А ты? Может, и ты? - ужаснувшись безумству молодых, все-таки спросила она. - Я подогнала бы такси, встретили бы Новый год вместе.
      - Что? Домой? - Глаза у Кости блеснули радостной, отчаянной надеждой, но он тут же махнул исхудавшей, слабой рукой. - Нет, я человек ответственный.
      - Тогда я приеду к тебе, - заторопилась Катя. - В вечернем спектакле я как раз не занята.
      - А Рита?
      - Да она идет к своей Вале, - нетерпеливо отмахнулась от неважного Катя.
      - Правда? - Глаза его засияли, как тогда, в юности, и она поняла с болью, как же ему здесь одиноко.
      - Правда, правда, - заторопилась утешить. - Приду с подарками, как Дед Мороз, - и для тебя, и для врача, и для нянечек.
      - А что для меня? Поллитру? - хитро подмигнул Костя.
      - Шампанского, - шепнула Катя.
      И они взялись за руки и посмотрели друг на друга с любовью.
      - Знаешь, - виновато сказал Костя, - я здесь стал верить в Бога. Ты только не смейся.
      - Я не смеюсь.
      - Я и прежде, как бы тебе сказать, почти верил, наполовину. Многие из нас, художников, так. Наверное, потому, что все мы читали Библию, изучали иконопись, вообще - иконы и мастеров прошлого. А они писали на библейские темы, расписывали храмы, а перед этим постились, давали обеты... И знаешь, кто-то же создал этот удивительный мир - его краски, цвет, небо, уходящее в никуда...
      Костя устал, откинулся на подушку, а она все держала в своей его руку и гладила, гладила другой рукой.
      ***
      Он умер под самый Новый год, тридцать первого, на рассвете.
      - Во сне. От удушья, - сказал врач. - Часа в четыре мы его уже вывезли.
      - Куда? - тупо спросила Катя.
      - В коридор. Как положено.
      "Теперь Новый год для меня всегда будет горем", - подумала Катя. Она словно одеревенела, и все за нее решали друзья, подсовывая какие-то бумаги на подпись. А хоронил Костю Союз художников. Было тепло, градусов пять, не больше, неслышно падал легкий снежок, украшая собой венки и цветы. "Откуда столько народу? - рассеянно думала Катя. - И все говорят о погибшем таланте.
      Это - главное? А сам Костя? Его руки, глаза, смех...
      Никто никогда больше не обнимет меня". Эта мысль обожгла огнем, темный ужас застил небо, и Катя рухнула наземь. К ней подбежали, подняли, сунули под нос нашатырный спирт.
      - Не надо, не надо... У вас же дочь...
      "И театр, - пробилось в сознание. - Театр и дочь. А вдруг на нервной почве я потеряю голос?"
      Стало страшно, так страшно и одиноко, что и не выскажешь. Катя оттолкнула Ритину руку и, пошатываясь, подошла к могиле, чтобы бросить смерзшийся, твердый комок земли - туда, вниз, в темноту, где лежал теперь ее бедный Костя.
      "Может, Бог есть на самом деле?" - подумала Катя и пошла в церковь. Там ею тоже руководили, и она делала все, как велели: заказала сороковины, написала записочки "о здравии" и "об упокоении", заплатила за какую-то особую молитву - "там тоже есть тьма, надо молиться, чтобы ему было тепло и светло", - раздала деньги нищим. А вещи Костины упаковала в целлофановый огромный пакет, завязала тугим узлом и выбросила на помойку, чтоб никому они не навредили.
      И осталась одна, без мужа.
      Глава 2
      - Ты поела? Уроки сделала? - спрашивала, не дожидаясь ответа, мама.
      Эти два ее постоянных вопроса люто ненавидела Рита. Папа ни о чем таком никогда не спрашивал, папу интересовало совсем другое.
      - Ты что читаешь? "Туманность Андромеды"?
      Ну и как, нравится? Я, помню, зачитывался. А что за девочка к тебе ходит? Валя? Ну познакомь!
      Мама не видела никого - ни Риты, ни Вали. Она жила своей, особой жизнью, где Рите не то чтобы не было места - ее кормили и одевали, о ней рассеянно, но постоянно заботились, - просто главное было вне дома: в театре и на концертах.
      Иногда, свернувшись клубочком, тоскливо дожидаясь, когда мама возвратится из театра, Рита мечтала чем-нибудь заболеть - лежать пластом, гореть в огне, бредить, только не умирать, нет: смерть - это страшно. Когда-нибудь так, как с папой, будет и с, ней, и с мамой, вообще со всеми... Да, это страшно, не надо! А вот заболеть... Чтобы мать за нее испугалась, села у изголовья, взяла за руку, может, даже заплакала... Но как назло ничего серьезного не случалось, мелкие нападения вирусов проходили сами собой: "Лечишь - семь дней, не лечишь - неделя", - смеялась мама, - а когда однажды Рита переела мороженого и началась ангина, мама испугалась больше не за нее, а за себя.
      - Ой, не подходи! - вытянула она как щит свои красивые, с длинными пальцами, руки. - Ангина жутко заразная! Не дай Бог заболеть! Отдели посуду, повесь полотенце от моего подальше. Нет, лучше я заберу свое в комнату. И молоко кипяти не в кастрюле, а в Кружке, договорились?
      От обиды у Риты перехватило дыхание. Она молча разогрела молоко, бросила в него на глазок щепоть соды и ушла к себе, обжигая пальцы о горячую кружку. Даже за тряпкой возвратиться не захотела. Там, у себя, в крохотной комнатушке, глотая вперемешку с горючими слезами пенистую противную жижу - еще и температура скакнула черт знает куда, - Рита сказала себе, что мама ее не любит. Она любила отца и театр, никого больше. Теперь у нее остался только театр. И все. Дочь родилась по недосмотру - мама сама как-то проговорилась - и всю жизнь была, в общем, некстати.
      Рите было уже четырнадцать, она думала о жизни постоянно, с утра до ночи, вертела ее в своих представлениях так и сяк, мечтала, надеялась и пугалась.
      "Тебе нет до меня никакого дела", - мысленно упрекнула она мать и перестала учиться. Вот просто перестала, и все.
      Была весна. Сияло мартовское холодное солнце, и последние лыжники больше стояли, опершись на палки, подставив солнцу розовые от загара лица, чем катались по влажной, уже не скользкой лыжне. Пахло водой, талым снегом, свободой. Рита бродила по улицам с мокрыми ногами и в мокрых варежках, отогреваясь в кино. Девчонки ужасались ее отваге: ведь скоро экзамены, и могут не взять в девятый, отправить в ПТУ или еще куда. Ей было отчаянно все равно.
      "Пускай! - ожесточенно твердила она себе. - Пусть вызовут мать. Пускай побегает!"
      Но маму почему-то не вызывали, никто о Рите не беспокоился, и она, погуляв, поскучав, сдалась и явилась однажды в класс - сама, добровольно. Тем более что налетел какой-то циклон, яркое солнце скрылось за хмурыми тяжелыми тучами, повалил сырой снег, на ходу превращаясь в ледяной, пакостный дождь, под ногами образовалось жуткое месиво из грязи, снега, воды, и какие уж там прогулки, какая свобода... В классе хоть было тепло, ниоткуда не дуло. И была верная Валька, и Сашка вдруг взял да влюбился, и на истории-литературе-обществоведении было, надо признать, здорово интересно, а математику-физику-химию Рита списывала у Сергея или у того же Сашки.
      О папе она скучала так, что разрывалось сердце.
      С ним советовалась, ему все рассказывала, иногда упрекала, что бросил ее одну навсегда, а ей так его не хватает!..
      ***
      - Завтра премьера, пойдешь? Столько лет не ставили "Трубадура"!
      Мама положила перед Ритой пропуск. Золотом сверкали волосы, синим светом сияли глаза. - - Мне некогда, - хмуро ответила Рита и отодвинула от себя пропуск. - У нас контрольная, - соврала она.
      - Подумаешь, контрольная! - фыркнула, как девчонка, мама. Контрольная преходяща, искусство вечно! Ну спишешь у своей Вали. Кстати, пропуск на два лица.
      Но Рита все равно не пошла. Весь вечер просидела у телевизора, злясь на себя и на маму, молча жалуясь папе, чувствуя такое огромное одиночество, что когда зазвонил телефон, бросилась к нему как к спасению.
      - Мама еще не пришла? А ты почему не в театре? Эх, жаль, я не смог!.. Передай, что звонил, хорошо? Позвоню завтра. Але, ты меня слышишь?
      - - Слышу, - буркнула Рита и бросила трубку.
      Это был Аркадий Семенович - громогласный, толстый, в очках. И вечно у него было отличное настроение, и вечно он хохотал на весь дом, и пахло от него дорогими сигаретами, хотя Рита ни разу не видела, чтобы он курил, и он дарил цветы маме, а Рите - как маленькой, шоколадки.
      - Ну что ты, Аркадий, - радовалась мама, принимая цветы. - Мне и так некуда их девать.
      - Не умею приходить к женщине без цветов, - самодовольно басил Аркадий Семенович. - Просто не получается.
      И они радовались вдвоем, вместе.
      Правда, при Рите он приходил редко. Чаще при ней уходил. Где он работал, что делал, Рита не знала, но когда ее не было, когда была она в школе или шлялась по улицам, Аркадий Семенович часто оказывался в их доме. Не каждый, конечно, день, потому что мама очень много работала, но часто. Вернувшись, Рита видела сияющее лицо матери, немытые фужеры в мойке, свежий букет в керамической вазе, а иногда Аркадия Семеновича, если не успевал он уйти. Если же успевал, то пахло его сигаретами - в комнате и на кухне, и особенно в ванной. Легкий одеколон, сигареты и еще что-то - неясно тревожное, чуть уловимое, мужское. Рита смотрела мимо виноватых глаз матери.
      - Будешь кушать? Садись! Правда, первого сегодня нет, но зато я купила бифштексы, сейчас разжарю. Ой, нет, пора на репетицию: вечером у меня спектакль.
      - Да я сама все сделаю, - говорила Рита.
      - Тогда и мне. Жрать хочется зверски!
      - Почему ты так говоришь, мама?
      - Как? - терялась мать.
      - Так грубо, - беспощадно поясняла Рита.
      - Извини, ты права.
      Мать съеживалась, тускнела, и Рите становилось немного легче.
      - А когда мы поедем к папе?
      Это был второй удар, безошибочный.
      - Ну ты же видишь, какая погода, - оправдывалась мать. - На кладбище сейчас не пройдешь. Вот растает снег...
      Рита молчала. На самом деле ей вовсе не хотелось ехать за город в холодном автобусе по тряской дороге - папа и так был все время рядом, просто невыносимо было видеть мать столь счастливой. Однажды Рита все рассказала Вале. Та слушала молча, серьезно. Круглое лицо с татарскими скулами, узкими горячими глазами и пухлым ртом оставалось непроницаемым. Не играли ямочки на щеках, и она не перебивала, как всегда, Риту. Потом обняла верную свою подружку, прижала к себе.
      - Она у тебя такая красивая, молодая. Сколько ей лет?
      - Да уже почти сорок! - возмущенно воскликнула Рита.
      - Да-а-а? - не поверила Валя. - А на вид лет тридцать, не больше.
      - А хоть бы и тридцать! - Рита сбросила со своих плеч Валину руку. Отец так любил ее, так любил, а она...
      Валя кое-что знала о жизни. Мать ее была дворником, а отец - сильно пьющим водопроводчиком.
      Да еще то и дело бросал мать, уходил к молодым.
      Правда, потом возвращался. Так что жизнь она понимала. И потому сказала:
      - Не судите - да не судимы будете.
      Так всегда говорила мать, когда Валя призывала ее не пускать отца, выгнать к чертовой матери!
      - Я бы, например, никогда! - крикнула Рита.
      - Откуда ты знаешь? - резонно возразила Валя. - Что же ей - так и быть одной?
      - А я?
      - Ты - дочь. Я имею в виду мужчину.
      - Да она уже старая!
      Круг замкнулся. Подруги друг друга не понимали.
      ***
      Потом был десятый класс, выпускной вечер, гулянье по ночной Москве. Валина мама сшила подружкам шикарные платья: Рите - - белое, Вале розовое, к черным, татарским ее глазам и смоляным волосам; мама подарила Рите колечко, Аркадий Семенович неожиданно преподнес тоненькую серебряную цепочку. Рита растерялась, вопросительно взглянула на мать.
      - Давай-ка я тебе ее застегну, - сказала мать. - К белому платью будет знаешь как здорово.
      Они стояли вдвоем напротив Риты, и уже без боли и возмущения, с грустью она поняла: ничего не поделаешь, у мамы есть этот самый Аркадий Семенович.
      Это у нее, Риты, нет никого, только Валя да Сашка со своими дурацкими вздохами и записочками.
      - Куда будем поступать? - забасил Аркадий Семенович.
      - Еще не знаю, - пожала плечами Рита.
      - Как - не знаешь? - всполошилась мама. - Ты же хотела на географический, в МГУ?
      - Да там небось конкурс...
      - Ну и что - конкурс? Возьмем репетиторов.
      Правда, Аркаша?
      - Конечно. - Аркадий Семенович ободряюще стиснул матери руку. - И друг у меня есть один.
      Правда, на биофаке. Но это же рядом! Поможем.
      - Да не надо мне никакой помощи! - крикнула Рита и ушла к себе, хлопнув дверью.
      Цепочка осталась лежать на столике.
      Глава 3
      - География - это мир, в котором живет человек, - философствовала Рита, - Горы, равнины, снега...
      - Счастливая ты, Ритка, - вздохнула Валя. - Сколько там у вас интересного! А у нас в ателье одни бабы. Сидим и шьем. И клиенты - бабы. И даже заведующая. Хоть бы командовал нами мужик!
      Рита обняла Валю, заглянула в лицо. Татарские глаза печальны, детский рот обиженно вспух.
      - Ты тоже могла бы... - начала она, но Валя вспыхнула, закричала:
      - А жрать на что? Мать, что ли, меня прокормит? Ты ведь знаешь, он у нас опять отвалил, кобель ненасытный!
      Так сказать об отце...
      - Чтоб он сдох, старый пьяница! - Валя, будто подслушав Ритины мысли, поддала жару. - Перестал бы терзать наконец мать!
      - А твой Гена? - Рита постаралась перевести разговор на другое.
      - Что - Гена? - не унималась Валя. - Ему бы только трахаться - с утра до ночи. "Ты такая, ты сякая..." А чтоб жениться - так вот тебе, фигушки.
      Дура я, дура!
      Валя, рухнув на тахту, зарыдала. Рита села рядом.
      Гладила блестящие смоляные волосы, как могла, утешала.
      - Ты ведь такая красивая! Возьми и брось!
      - Да не могу я! - в отчаянии крикнула Валя. - Я люблю его!
      - А я - нет, - огорченно призналась Рита.
      - Ну и правильно, - всхлипывала Валя. - Их любить - себе дороже. И что не спишь с ним - тоже правильно, молодец.
      - Так я ж не люблю, - повторила печально Рита. - Какое уж тут геройство?
      Валя уже успокоилась. Села, вытерла ладонью глаза, шмыгнула носом.
      - Ты что завтра делаешь?
      - Мы едем в лес.
      - За грибами?
      - Просто так.
      - Может, пойдете с нами на дискотеку?
      - Вечером? Может, пойдем. Я тогда тебе позвоню.
      - Ага, позвони. А Олегом своим не бросайся.
      Таких сейчас - поискать.
      - Каких?
      - Чтоб тащил не в постель, а в загс. Да еще симпатичный. Да еще аспирант. Будет ученым...
      ***
      Папа стоит и звонит в бубенчики. Ворот рубахи распахнут, лицо веселое, озорное. Звонит и звонит.
      Рита открывает глаза. Телефон на тумбочке аж подпрыгивает от нетерпения.
      - Але, это ты? - лениво потягиваясь, зевает Рита.
      - Спишь? - возмущенно кричит Олег. - А в Москве знаешь что делается?
      - Что? - недоуменно моргает Рита.
      - Да я и сам не в курсе, - еще громче кричит Олег. - Включай поскорее телик. Какой-то у нас, что ли, переворот. В городе танки!
      - И что же нам делать? - теряется Рита.
      - Как - что? Давай к Моссовету! Нет, лучше на Пушкинскую: там легче встретиться. Жду через час.
      И, не дожидаясь ответа, Олег - где-то там, далеко - швыряет трубку.
      Рита смотрит на часы. Без пяти девять. Как раз - "Время". Нажимает красную кнопку. Из туманного голубого небытия выплывает знакомая дикторша. Что это с ней? Такая всегда красотка, а тут... Даже вроде как постарела. И глаза несчастные. Что-то бормочет - сразу видно, что врет, - о болезни президента, о том, как надо все укреплять, всех защищать - от кого, от чего? - и - вовсе уж неожиданно - бороться с сексом и порнографией. Вот те на! Только узнали, что есть он, секс-то, даже у нас, как призывают уже с ним бороться.
      Рита прыскает в кулачок, включает телик погромче, чтоб было слышно на кухне и в ванной, накидывает на себя халатик, мечется по квартире: умыться, одеться, чайник, два бутерброда...
      - Детка, сделай потише.
      Жалобный голос матери заставляет приглушить телевизор. Сказать? Нет? Еще не пустит... "Союзный договор нуждается в доработке..." Какой еще договор? Какая там доработка? Спросить бы Олега: он все знает. Но пока ничего страшного вроде не происходит, ну пусть дорабатывают, раз нуждается. А зачем тогда танки? Или Олег что-то спутал?
      Рита выглядывает в окно. "Дождик, дождик..." - машинально напевает она. Берет зонт, сует в сумочку бутерброды. Посмотрим, что там творится, на Пушкинской.
      ***
      Тверская пуста от машин. Прямо по мостовой идут и идут люди, и все в одну сторону, к Моссовету. Странное ощущение праздника, если бы не лица: хмурые, встревоженные, злые.
      - Ну наконец-то! - бросается Олег к Рите. - Пошли, - берет ее за руку.
      - Что это, что? - лепечет Рита. - Я слушала телик, но ничего толком не поняла. Ой, танк...
      Танк выглядывает из переулка, у всем известного, красного с золотом, дома.
      - И солдаты, - шепчет Рита со страхом.
      - Десантники, - поправляет ее какой-то дядечка с толстым портфелем под мышкой. - Охраняют...
      - От кого? От нас? - изумляется Рита.
      - Мало ли... - пожимает плечами дядечка.
      Олег молча тащит Риту вперед, к листку, приклеенному на стенке. Народу все больше, но толпы как таковой нет. Тихие, сдержанные, ошеломленные люди читают какое-то воззвание и отходят, пропуская к листку других. Звучат реплики, короткие и негромкие:
      - Ельцин обращается к москвичам...
      - Велели к двенадцати здание освободить.
      - Как же, освободить им...
      - Вот мы и разделились, - непонятно и задумчиво говорит Олег.
      - Что? Что? - дергает его за руку Рита. - Что ты имеешь в виду?
      - Разделились на "они" и "мы", на какой-то там комитет и на просто нас, москвичей. Видишь призыв?
      В четыре у парламента митинг.
      - А разве у нас есть парламент? - простодушно удивляется Рита.
      Ничего-то она не знает! Олег как-то звал ее с собой, в какое-то там движение, да она не пошла; надоели собрания в школе, на факультете.
      - Это же совсем другое! - убеждал горячо Олег.
      Убеждал, да не убедил.
      Впервые смотрит Рита на Олега почтительно, снизу вверх: какой он серьезный, взрослый! Впервые замечает, как он красив. Высокий открытый лоб, смелые, широко расставленные глаза - близко посаженные Рита терпеть не может! - густые брови, а ресницы длинные, как у ребенка, и застенчивая улыбка. Но сейчас Олег непривычно серьезен, почти суров.
      - Идите к танкистам! - кричит с машины севшим от напряжения голосом человек в плаще. - Убеждайте их! Разговаривайте с ними! Только не делайте из них врагов: у них положение сложное.
      - Пошли! - решительно говорит Олег. - Какой-то план, видимо, есть. Так что будем делать что говорят. Вот что говорят, то и будем делать, - жестко повторяет он. - Это им не шестьдесят четвертый...
      - А что, что было в шестьдесят четвертом?
      - Ты разве забыла? Тогда по-тихому, по-семейному сняли Хрущева. Тоже отдыхал на море. А они собрались своей теплой компанией - Политбюро - да и сняли. Но сейчас мы этого не допустим! Дураков больше нет! Пусть подтвердят врачи, что Горбачев действительно болен! Покажут его, если он, конечно, не при смерти! Сам пусть скажет, что с ним такое произошло!
      Олег шагает размашисто, широко. Говорит нервно и взвинченно. Рита еле за ним успевает.
      - Смотри, танки. И бэтээры...
      - Но я не понимаю, - беспомощно бормочет Рита. - Как ты их различаешь?
      - Они в самом деле похожи...
      Олег взглядывает на Риту и впервые за это утро чуть улыбается - нежно и снисходительно.
      - Ах ты, дурочка! - обнимает ее за плечи. - Танк - это когда есть дуло. Понятно?
      - Понятно.
      У Александровского сада стоит целая танковая колонна. Крыши люков откинуты, торчат мальчишеские головы в шлемах. Танкисты "запирают" своими машинами Красную площадь., Олег подходит к первому танку.