После выступления

У Адриана Брауна были прекрасные манеры, которые не могли не понравиться окружающим. «В литературном мире существует абсурдный счет! – говорил он, отступив на два шага к стене и тем самым включив каждого в поле зрения. – Молодой талант вынужден дожидаться своей очереди!» Адриану это всегда казалось чудовищной несправедливостью. Он купил книги Питера и Джеймса и теперь бережно держал их, слегка прижимая к груди. Осыпав друзей комплиментами, он спросил у Макса, нельзя ли приобрести и его книгу, и, услышав, что такой книги не существует и что Максу в очередной раз отказали в очередном издательстве, выразительно вскинул брови:

– Надо подумать, что можно предпринять в этой связи! После двадцать пятого июня, когда я вернусь из Англии, заезжайте в гости! Джошуа хорошо знает дорогу в нашу конуру, где вам будут рады два скучных старика.

Последнее было типично английским самоумалением. Много пишущий, то и дело летающий с континента на континент Адриан Браун ни в коем случае не был «скучным стариком». Невысокий, прямой, с розовым лицом, какие бывают только у очень здоровых людей, он свои семьдесят три года носил с легкостью и даже с какой-то юношеской заносчивостью. Что же касалось его жены, то и тут Джошуа мог бы поклясться, что Эвелин Браун никак нельзя было назвать скучной старухой. Красивая, подвижная в свои шестьдесят семь лет, она была прекрасной собеседницей, так как обладала замечательным человеческим качеством – любопытством. К тому же она хорошо готовила и любила кормить своих гостей, что не раз выручало Джошуа в трудную минуту, когда, проговорив с Адрианом часа три, он понимал, что вот-вот, к своему стыду, свалится в голодный обморок.

Трое служащих складывали стулья и с грохотом сдвигали их к стене. Кто-то поднял рычажок яркости до упора; многоярусная хрустальная люстра, подарок Джона Рокфеллера-младшего библиотеке в Тисборо, зажглась над головами, и на минуту показалось, что это солнце вернулось из-за горизонта. Во всяком случае, стали видны все углы огромной комнаты с подвесными абажурами, глубинными арками и створчатыми окнами в нишах, которыми архитекторы XIX века так любили украшать интерьеры официальных помещений. Это и был американский модерн, здесь человек чувствовал себя демократично и просто, как у себя в гостиной.

Адриан с сожалением оглядел оживленную толпу. Ему было пора:

– У меня еще полторы встречи, одна – с гостеприимными хозяевами, вторая, увы, с самим собой в постели. Помните у Йетса: «Когда ты стар и сед…»

Они помнили, они вежливо улыбнулись.

Боровский вышел его проводить, а трех оставшихся поэтов тут же обступили дамы во главе с устроителем вечера, добродушным румяным толстяком в синем костюме и галстуке такого ярко-малинового цвета, что, казалось, от него сейчас вспыхнет вся его пышная шевелюра. Молодым людям было поднесено шампанское, и устроитель, он же директор, наконец сказал то, что уже давно готовился сказать:

– Старинная библиотека в Тисборо… – начал он голосом человека, давно дожидавшегося, чтобы ему дали слово, и улыбнулся всеми складками лица. – Библиотека, в которой я имею честь вас видеть, уже семьдесят лет поддерживает добрую литературную традицию – представлять лучшее, что есть в молодой поэзии!

В конце речи он добавил имена двух-трех известных поэтов, выступавших здесь на заре своего творческого пути, и слушатели, притихшие было под грузом этих звучных имен, удовлетворенно зашевелились и потянулись к столу с закусками.

Питер Грей налегал на шампанское, в котором он знал толк и которое жена, опасаясь за его полнокровие, не позволяла ему пить. «Какие глупости! Шампанское – самый здоровый напиток», – думал Питер, наливая себе второй, а потом и третий бокал и закусывая благородное Veuve Clicquot жесткими вареными креветками. Боровский не возвращался, и, допив шампанское, дослушав похвалы, вся группа шумно спустилась по широкой лестнице во двор.

Выехали поздно, что совсем не удручало молодых людей. Уже несколько лет они выступали вместе и находили большое удовольствие в этих турне. Все доставляло им радость: дорога, неизвестные яркие комнаты, где их принимали душевно и не без помпы, и и особое удовольствие им доставляло обмениваться впечатлениями о прошедшем вечере, возвращаясь домой на машине. Этот профессиональный разговор давал им ощущение единства, и думали они о себе как о единой группе. Ядром ее с давнишних пор были Джеймс Литлтаун и Питер Грей. Сидевший за рулем Джеймс Литлтаун был типичным ньюйоркцем – амбициозным, равнодушным к природе, предпочитающим любому морю море людей, птичьему щебету – человеческие голоса. Без людей он не мог прожить и дня, называл себя человеком самоубыточным и радовался, когда случай позволял ему вырваться из дома. Сейчас он, впрочем, был немного задумчив. Уже два или три раза он озабоченно посмотрел в зеркальце на Воровского, а потом остановил взгляд на знаком силуэте справа. С трудом умещавшийся в узком сиденье его полноватый друг Питер Грей был именно тем, кем Джеймс Литлтаун всегда мечтал себя видеть, а именно – поэтом до мозга костей. У него были живые зеленого цвета глаза, на высокий лоб спадали светлые, без признака седины волосы, с полгода назад он отпустил треугольную бородку, которая делала его немного старше, но в целом только красила его. Он недавно женился, и это тоже прекрасно подходило его молодому облику. У обоих поэтов имелась известность, которая приходит после солидного количества публикаций, выпуска книг, а главное, отзывов прессы, наша образованная публика, к сожалению, все еще верит ей больше, чем собственному мнению. У двух других их товарищей, сидевших на заднем сиденье, ни книг, ни известности не было, но они и были много моложе. Из этих двоих один был совсем юным. Американскому поляку Джошуа Воровскому, который и пригласил на сегодняшнее чтение своего профессора и известного критика, шел только двадцать пятый год. Он был физически силен, близорук и еще очень смущался на публике. Сегодня он все воспринимал празднично. Он поехал с ними впервые, учебный год заканчивался, профессор остался доволен прочитанным куском диссертации, прощаясь, он пообещал разузнать для Джошуа что-нибудь в Англии, и это было мило с его стороны, потому что в Англии издать диссертацию отдельной книгой было больше шансов, чем дома, в Америке.

Оставив позади полотно железной дороги, они выбрались на магистральный хайвей. Джошуа поглядывал в окно и думал о том, что будет делать через неделю. Он вспоминал дом и родителей. Даже по отцу – он обнаружил это вдруг, и это тоже явилось для него своего рода откровением – он истосковался. Подростком он отца презирал. Тот все свои неудачи вымещал на домашних, и это качество Джошуа считал низким. Только когда Джошуа уезжал учиться, их отношения вдруг изменились. Растроганный выпавшей сыну честью отец выдал Джошуа энную сумму на жизнь. «Польска не згинела!» – сказал он, провожая Джошуа на поезд, и, когда поезд тронулся, он еще долго шел вдоль перрона, утирая набежавшую слезу. Джошуа решил, что переборет свою обычную холодность с отцом. Вот это неожиданное чувство смирения и переполняло его теперь, и к нему примешивалось другое, связанное с одной женщиной, про которую он неотрывно думал последние несколько недель.

Быстро, с ноющим звуком, пронеслась мимо и скрылась за дождем машина скорой помощи. Джошуа прикрыл глаза и ясно увидел Эллен, стоящую у окна, покусывающую нитку гранатовых камней. Такая уж у нее была непонятная привычка, от которой у него кололо в груди и сосало под ложечкой.

Познакомились они, когда он еще был школьником; работавшая на телевидении Эллен Холл вдруг оказалась их соседкой. Представила друг другу их мать. «Ты знаешь, кто это?» – спросила она, подводя Джошуа к молодой женщине в сером плаще и белом берете. В жизни Эллен оказалась маленького роста, с короткими полупрозрачными ресницами и прямыми тонкими волосами. Утром, когда он щелкал пультом, в окошке телевизора возникала другая Эллен, яркая, оживленная, с завитой волной волос на лбу, с лазерной указкой в руке. Родители уходили на работу рано, он лежал в своей комнате на диване и слушал, как Эллен рассказывает про все циклоны и засухи, про все маленькие дождинки и большие дожди, которые упадут на их головы весной.

В мае Эллен по приглашению матери приходила плавать в их бассейне. Она плавала с ожесточением, а потом сидела в кресле, подставив лицо солнцу и не зная, что он смотрит на нее. Одноклассницы недоумевали: он перестал обращать на них внимание. Но разве кто-то из них мог тягаться с Эллен Холл! В ней всё было идеально. Лицо ее было простым, но с лучистой симметрией и всякий раз вызывало у него улыбку. Иногда они разговаривали, однажды он набрался храбрости и пригласил ее в кино. Фильм был французский, с мелкими и, как всегда, неточными субтитрами. Пока она искала в сумочке очки – у нее, как и у Джошуа, была близорукость, и обычно она носила линзы, но тут почему-то забыла, – он стал потихоньку переводить ей, что говорилось на экране. Она надела очки и приложила ладонь к его губами: «Тсс… Я все понимаю». Она была из Квебека, он этого не знал. В автобусе он засмотрелся на ее ноги в тонких колготках. Автобус резко затормозил, и Джошуа потерял равновесие. Если бы она не подхватила его под руку, он бы упал. С полминуты маленькая теплая рука, как если бы проверяя пульс, сжимала его запястье, потом соскользнула в его ладонь и осталась там. Так они и шли, держась за руки, и лишь когда подходили к дому, она вынула руку из его ладони. «Твои родители еще не спят!» – строго сказала она и показала пальцем на горящее окно на втором этаже. Это было окно его комнаты, вечерами мать всегда оставляла для него свет, но Джошуа не стал исправлять ошибку – слишком он дорожил своим наблюдательным пунктом. С замирающим сердцем он дожидался каждый день, когда Эллен войдет в свою комнату. Загоралась настольная лампа, и, присев на край кровати, она стягивала с ног туфли, ставила их в зеркальный шкаф. Потом подходила к окну и перед тем, как задернуть шторы, смотрела в темноту. На минуту их глаза встречались. Нет, она его не видела.

Джошуа замечтался и не услышал, когда его окликнули. Это был Джеймс. Встреча с Брауном произвела на Джеймса Литлтауна огромное впечатление. Преподаватель колледжа, солидный человек, автор четырех поэтических книг, он с удивлением обнаружил, что больше всего хочет похвальной рецензии от Брауна. Последнюю, недавно вышедшую книгу критики обошли молчанием. И теперь Джеймс хотел как можно тактичней намекнуть о своем желании Джошуа, так как говорить на эту тему с самим Брауном он не решался. Углы его губ поползли вниз, он обратился к задремавшему Воровскому:

– Эй, Джошуа, дорога впереди длинная, потом спать будешь! Расскажи лучше, о чем вы говорили с Адрианом? Кто ему понравился больше, кто меньше?

Дорога и впрямь впереди была длинная; зарядивший после Тисборо дождь стучал по капоту и в стекла машины. Боровский, который и не собирался спать, поднял голову и посмотрел вперед. Сказать ли?

– Здесь все свои! – сказал Джеймс, и Джошуа кивнул.

– Все без исключения ему очень понравились! – сказал он медленно. – Ну вот, пожалуйста, если тебе интересно… Мои стихи он почему-то счел лучшими, на втором месте у него Питер, потом – ты, потом – Макс.

Джошуа снял очки и, достав из кармана салфетку, тёр их до тех пор, пока белое волокно салфетки не посыпалось ему на колени. После чего он снова их надел и почти заискивающе взглянул на Джеймса:

– На что я ему, конечно, ответил: «При чем здесь я? Я и не написал-то еще ничего!»

– Понятно, – сказал Джеймс Литлтаун.

– А? Что? – громогласно спросил Питер. – Кто ничего не написал?

Больше всего Питер не любил, когда жена оказывалась права. Теперь, когда выпитое второпях шампанское теснило его грудь, он думал: ну вот, опять она скажет: «Я тебе говорила!». Он хотел отоспаться до Нью-Йорка, но разговор над ухом его разбудил. Он отстегнул ремень, стянул сжимавший плечи и грудь пиджак – дышать стало легче, но неуютное чувство не проходило. Жена все поймет и задаст трепку, подумал он лениво.

– Ты дал объявление? – спросил он у Джеймса.

Джеймс покачал головой:

– Какой же я балбес!

Между собой они решили, что о следующем совместном вечере дадут рекламу в «Нью-Йоркер». Это нужно было делать заранее и стоило гораздо больше, чем они предполагали. С двух других их товарищей они благородно договорились денег не брать. Ни Макс, ни Джошуа не имели доходов.

– Запиши! – сказал Питер.

– Сейчас!

Порывшись в кармане пиджака, Джеймс вынул сложенный пополам листок. Рецепт. Черт, он забыл заказать снотворное. Теперь до утра не уснуть. В этом семестре на него насели, и он с трудом успевал читать сочинения. Все его бывшие сокурсники, кто хоть что-то собой представлял, подсуетившись и поработав локтями, уже давно нашли себе уютные места при хороших университетах, пока он все дожидался своей очереди. Скромный преподаватель в третьесортном штатном колледже… Учить будущих бизнесменов грамотно писать – это ли предел его возможностей? Долгие годы он себя уговаривал, что именно этого он хотел – оставаться инкогнито. Но вот ему тридцать шесть, у него семья, двое детей. Он отдавал себе отчет в том, что его инкогнито было самообманом и что на самом деле он никому, кроме своих друзей, не был известен. Они любили его и поддерживали, и ему тут же стало стыдно за вспыхнувшую в нем пару минут назад ревность. Он размял затекшую шею и стал думать о предстоящей поездке с семьей в Амстердам. На первое июня у них уже были заказаны билеты. Музеи. Он покажет детям свои любимые картины. Потом они обязательно съездят в Делфт. Интересно, стоит ли еще на ратушной площади тот сигарный магазин? Хозяин его всегда узнавал. Миляга-человек… Они садились с Джеймсом за столик, выкуривали по сигаре, выпивали по рюмке коньяка. «Выйду на пенсию, перееду в Голландию!» – с ожесточением подумал Джеймс.

Макс шумно поерзал в кресле:

– Что такое? О каком объявлении вы говорите?

Когда Макс Геллер зажигался какой-то идеей, вся скрытая в нем нервная энергия пробивалась наружу. Вот и сейчас в темноте машины руки его вскидывались, он теребил переносицу, щипал подбородок, то и дело толкая соседа слева локтем. Все знали его неистовость и, немного посмеиваясь, любили этого неугомонного человека. Он обладал редким умением портить отношения со всеми полезными ему людьми. Вот и недавно в издательстве, где ему отказали, но отказали вежливо, наговорив кучу приятных глупостей и намекнув, что в будущем обязательно рассмотрят его кандидатуру, он сказал редактору: «Вы – патологический лгун!» Вспомнив это, он расхохотался и прокомментировал встречу с Брауном:

– Абсурдный счет, ха! И он, значит, не побоялся выделить нас! Вы читали его статью в «Нью-Йорк ревю оф Букс»?

– О чем? – спросил Джеймс.

– Об Элиоте.

Друзья знали, что Геллер тайно считал себя новым Элиотом.

– Он его знал, кажется? Я имею в виду, лично был знаком? – уточнил Питер.

– Общеизвестно! – ответил Макс, опять потеребил подбородок и уставился на Джошуа дьявольским взглядом:

– Я знаю, почему Брауну не понравилось! Я сегодня плохо читал!

– Во-первых, ему понравилось, во-вторых, ты хорошо читал, как поэт, – ответил Джошуа, прихлопнув рукой выбивающийся изо рта зевок.

Был слышен был только стук дворников, продолжавших сметать со стекол остатки дождя. Потом и они смолкли. Джошуа посмотрел на далекие огоньки. Там, за изгибом реки, куда его близорукий взгляд не достигал, лежал их городок: бывшие текстильные фабрики, кирпичные фасады, плоские железные крыши. Их район был самый дорогой. Парк, театр, три музея и обсерватория – все лучшее находилось в их районе. И его семья всегда там жила. Отец кичился тем, что он, поляк, состоял во всех комитетах старейшин. Джошуа снова попытался подумать об отце с нежностью, но вместо этого представил его, выходящего к обеду в пижаме, визгливо покрикивающего на мать. Почему она не ушла от него много лет назад, когда была молодой? Она говорила, что должна была сохранить семью. Ради них, троих детей, она осталась. Когда-то мать была красивой, никогда не унывающей женщиной; на нее оглядывались, когда она шла с маленьким Джошуа по улице. Он помнил ее молодую руку, тесное обручальное кольцо сжимало ее безымянный палец, и невидимое кольцо сжимало ее жизнь. Перед дверью школы она всегда удерживала его за плечо, чтобы пригладить непокорные, как у нее самой, волосы. Он понял, что больше не хочет видеть отца, и прежнюю радостную мысль о возвращении домой сменило обычное тягостное чувство. Нет, он останется на лето в Нью-Йорке. Днем, чтобы не сидеть в раскаленной солнцем комнате, будет ходить в библиотеку, писать будет по ночам.

А Эллен? Когда мать упомянула в телефонном разговоре, что шерстяной мужчина съехал и соседка напротив заняла положенный ей прямоугольник окна, в Джошуа вдруг вспыхнули детские фантазии. «Она как?» – спросил он небрежно. «Она велела передать тебе привет!» – вспомнила мать и тут же заговорила о том, что они с отцом отремонтировали вторую ванную комнату… Джошуа понимал, почему Эллен снова осталась одна. Как и он, Эллен была привередлива.

Джошуа прикоснулся рукой к голове, и волосы издали легкий электрический треск. Любил ли он Эллен или только память о ней? А может, он любил самого себя, того, еще никому не нужного юношу, который из-за нее опаздывал в школу. Встречались они по утрам. Сначала все было просто, потом осложнилось. Он ревновал и мучился. В последние его месяцы дома Эллен сдала квартиру, и в один ненастный день вместо нее в окне появился мускулистый шерстяной мужчина. Он, этот мужчина в летах, открыв окно настежь, делал у подоконника упражнения для пресса. В его отжиманиях было что-то оскорбительное для взгляда семнадцатилетнего поляка. Закончив их, мужчина обтирал грудь махровым полотенцем и бросался на кровать, которая иногда отзывалась женским визгом.

Джошуа прислушался к себе. Что-то изменилось в нем сегодня. Что, он и сам толком не знал, но то, что его друзья ему (он это почувствовал, пусть только на минуту) позавидовали, почему-то сладко томило, как томит любовь. Только еще сильнее.

Да, он съездит повидаться с родными и вернется к себе. Отец, конечно, надуется, откажет ему в обещанных деньгах. Ну да Бог с ним! Адриан уже дал ему на лето редактуру. Поначалу Джошуа не придал значения тем нескольким фразам, которые Адриан сказал в его адрес. Он даже подумал: не потому ли профессор так добр, что знает его? Но нет, Адриан был не из тех, кто говорил что-то не взвесив. Значит, стихи действительно были выдающимися… Неужели правда, что он лучше его замечательных друзей? Он устало посмотрел на них. Они уже не казались ему великими, и как хорошо и уверенно он вдруг почувствовал себя в своей молодой, только начинающейся жизни! Дождь перестал, под мостом сияла река. Он еще раз с непонятным сердцебиением взглянул в окно на далекие, уходящие в темноту огоньки Олбани и, вжимаясь лбом в стекло, погасил самодовольную улыбку.

Мачо Джо собирается в тюрьму

Есть категория людей, умеющих, не перебивая, излучая лицом участие, слушать вас, а при этом думать о своем. Таких людей любят, о них с восторгом говорят – тонкий собеседник! Иногда они и сами начинают в это верить. Я принадлежу к этому типу людей: мимика сочувствия доведена у меня до автоматизма. Слушая, я киваю головой, понимающе вздыхаю, сочувствую, радуюсь. Обычно мне это сходит с рук. Но, бывает, я пропускаю мимо ушей что-то очень важное, касающееся меня.

Как-то останавливает меня на улице знакомый, все знают как Мачо Джо. Это большой, шумный и невероятно словоохотливый человек. Придерживая меня за рукав, он говорит:

– О, привет, хорошо, что увидел тебя! Про мой бардак ты уже слышала?

– Нет, – говорю я, а сама быстро начинаю соображать, сколько времени у меня уйдет на то, чтобы отвязаться от него.

А он уже начинает рассказывать что-то про свою коллекцию. Он уже двадцать лет торгует индейским искусством и, поскольку всегда озабочен поиском новых покупателей, жалуется на каких-то дилеров, которые сбивают цены, я ослабляю контроль, или, попросту говоря, ухожу в отключку. Пробуждаюсь только, когда он, сжимая мою ладонь, за что-то бешено меня благодарит:

– Триш так и сказала: они в России еще и не то видели! Так ты, стало быть, согласна?

– Согласна на что? – спрашиваю я осторожно.

– На шесть-семь коробок!

– Каких коробок?

Он всплескивает руками:

– Ты что, меня не слушала?

Я говорю, что, конечно же, слушала, и тут же прошу все повторить сначала.

– Короче, – говорит он, – месяц назад меня взяли за жопу, был суд, мне дали десять лет. Я, конечно, все предчувствовал и до ареста успел кое-что продать, но, естественно, не все. Оставшиеся вещи нужно срочно перевезти, иначе пропадут. Так ты согласна?

– Ты откуда идешь? – спрашиваю я, оглядывая его. Видятся мне при этом разорванные наручники, спиленные кандалы на ногах.

На нем обычные штаны и женская кофта поверх футболки:

– А, это… – говорит он. – Микки, помнишь, такой худой, бывший гонщик? Его жена мне одолжила.

– Жена? Микки?

– Я ж тебе говорю, меня на месяц отпустили. Так можно к тебе перевезти или нет?

Я мычу что-то нечленораздельное.

– Ну и отлично, – благодарно трубит Мачо Джо. – Завтра в пять подъедем, будь дома! У тебя телевизор, надеюсь, есть?

– Телевизор?!

– Ну да, телевизор! – отвечает Мачо Джо, раздражаясь от того, что я все время переспрашиваю. – Мой друг, завтра же бейсбол! Мировой кубок, «Ред Соке» вышли в финал! Короче, есть?

– Есть, – говорю. – И, может быть, даже работает.

В пять часов они подъехали – Мачо Джо с Триш и Микки с Джейн. Мужчины сходу принялись разгружать контейнер и перекладывать вещи в коробки, а мы с Триш и Джейн вошли в дом. И вот, сидя на высоком табурете посреди моей кухни – одета она была во все черное, как будто Мачо Джо уже умер, – Триш снова пересказывает всю историю. Я уже все знаю, но люди говорят об одном и том же по-разному.

– Я как раз под душем, он еще спал, – всхлипывает Триш. – Звонок в дверь, я выхожу в халате. На пороге, Бог мой, восемь федеральных полицейских с автоматами! Что такое, спрашиваю. Ордер на арест! Я ничего не знаю. Но я действительно ничего не знала! Меня – в наручники, Мачо Джо приковали к раковине в кухне… Восемь часов переворачивали дом вверх дном. Это был такой ужас, такой позор, какого я в жизни не испытывала! Я даже зубы не почистила в тот день!

Всхлипнув, она залпом заглотила остаток воды и посмотрела на нас покрасневшими глазами:

– Десять лет, девочки, десять лет я верила в эту ложь! Как он мог? Потом этот позорный суд. Вы не представляете себе, что у меня был за чудовищный месяц. Он со мной не разговаривал, пил виски и смотрел в окно. Не продал почти ничего. У меня руки опускаются! Через неделю он уйдет в тюрьму, а я останусь ни с чем.

Когда Триш наконец замолчала, Джейн, женщина, мыслящая политически, выразила свои чувства в одном отчаянном восклицании:

– Черт бы побрал эту бушевскую администрацию!

А теперь давайте все по порядку.

Итак, Мачо Джо. В миру – за неимением лучшего слова – Мачо Джо имел репутацию высокого класса арт-дилера, специалиста по индейскому искусству. Но на искусстве, как известно, много не заработаешь, даже на индейском. Поэтому помимо индейских тотемных скульптур Мачо Джо еще торговал гашишем. С одной стороны, повсюду в их доме на специальных мраморных столиках стояли угрюмые животные символы, и стены были увешаны пестрыми индейскими одеялами. С другой стороны, о которой мы не знали (или не хотели знать), Мачо Джо привозил с мексиканской границы гашиш и коноплю. При этом речь шла не о каких-то жалких унциях и даже не о килограммах, а о тоннах и дальнобойных грузовиках. Наверное, при таком виде заработка Мачо Джо лучше было лечь на дно и затаиться, но Мачо Джо был не из тех людей, что прячут деньги под матрас, а сами ютятся в развалинах. Мачо Джо не только не затаился, но на виду у всего города стал строить новый трехэтажный дом.

Год назад он закончил великое строительство. Дом из белого камня стоял на высоком холме, принадлежавшем им с Триш. С этого холма открывался роскошный вид на леса, поля и огороды; по другую сторону лежал чистый дорогой пригород с игрушечными церквями, отелями и маленькими ухоженными парками. Таким образом, помимо непосредственно дома, Мачо Джо с Триш оказались владельцами и этого сокровища. Выходящий теплым летним вечером на крыльцо мог ладонью, как драгоценности из шкатулки, зачерпнуть весь пригород с его изумрудными и рубиновыми огнями. Когда в патио собирались гости, Триш выкатывала на столике кофе со сливками, тонко нарезанные сыры, ягоды в хрустальных вазочках.

– Все чистое, органическое, местного производства. Мы с Мачо поддерживаем местных фермеров! – приговаривала она с гордостью.

Я завидовала.

– Если бы мы вдруг взяли и разбогатели, – иногда произносит мой муж, впрочем, чисто гипотетически, – мы бы взяли к себе жить всех наших друзей-поэтов, а на оставшиеся деньги издавали бы журнал!

Вслух я с ним соглашаюсь, потому что неудобно не соглашаться с благородным ходом мысли, но сама я, если порой и размечтаюсь, представляю дело иначе. «Я тоже хочу дом и чтоб меня все оставили в покое!» – взвизгивает моя истертая в локтях душа. А бедные друзья-поэты и так живут у нас годами.

Так вот, я завидовала напрасно, потому что в то самое время, когда Мачо Джо разливал в тонкие бокалы французское вино и мы мирно выпивали и закусывали органическими продуктами, за Мачо Джо уже велась неусыпная слежка.

Парадокс жизни: все мы хотим знать будущее, но что может быть хуже будущего, которое знаешь? Взять хоть моего отца – его тоже в свое время арестовали, но зато еще накануне вечером он спокойно поужинал, утром спокойно сел в троллейбус, проехался до работы…

Доверив Джейн вести с Триш душеспасительные беседы, я вышла на крыльцо. Теплый октябрьский ветерок трепал листья на деревьях, и в воздухе плыла какая-то осенняя грусть. Было время заката. Что-то в последнее время такие долгие красные закаты нагоняют на меня тоску. Может, оттого, что всё куда-то летит, а я остаюсь?

Доставая скульптуры, мужчины вели степенный разговор:

– … Ну ладно, понимаю, – говорил Мачо, – промахнулись один раз – не было кандидата! Но когда они избрали этого ублюдка на второй срок, тут уж я совершенно о…л! Это, мой друг, говорит о качестве мозгов в Америке…

Микки задумчиво молчал. Когда он заговорил, голос его звучал хрипло:

– Знаешь, Мачо, – сказал он, – мне иногда кажется, что в такое время за решеткой сидеть не хуже, чем гулять на свободе. Ей-богу, сам бы сел, лишь бы не видеть весь этот бардак! Куда тебя, кстати, определили?

– В Девенс.

– Федеральная? Курорт-спорт! А кстати, о спорте, вы смотрите сегодня бейсбол?

– Ну так! А ты?

– Что за вопрос!

Мики вытащил из стоящего на газоне контейнера бутылку с пивом и поискал глазами открывашку:

– Так ты когда туда?..

– В понедельник. А что?

Микки снова поискал открывашку и, не найдя ее, опустился на крыльцо.

А дальше сделал следующее. Согнувшись пополам – он был худой и гибкий, как ребенок, – со стороны ботинка просунул в брючину руку и что-то покрутил. Потом подергал ботинок и вместе с ним вынул кусок ноги. Я смотрела не отрываясь. Сверху на голени чернел небольшой металлический штырек, которым он поддел крышечку.

Он показал мне конструкцию:

– Протез – сам делал!

Я сказала, что, в принципе, могла бы и за открывашкой сбегать, но Микки уже и думать забыл про меня.

Завинтив ногу обратно в штанину, он поднялся:

– Я могу подвезти!

Мы занесли в дом семь коробок. Мачо Джо заглянул на дно контейнера и вытащил из него последнюю вещь. Это была огромная рыбина из черного малахита; ее вскинутые вверх плавники и судорожно вздыбившийся хвост, должно быть, говорили о содержащейся в ней темной тотемной силе. Мачо Джо поставил ее на траву перед нами и загляделся:

– Эту щуку, друзья мои, я взял у одного черокского мужика еще в восемьдесят шестом году. Две недели курили гашиш, а она все лежала у кровати. Потом я ему говорю: не продашь? «Нет, – говорит, – продать не могу, могу только подарить».

Мы понимающе молчали.

Он сдул с лезвия картонную труху и, прищурившись, поглядел на часы. Зрение, если верить Триш, Мачо Джо подсадил на ночных стриптизах.

«Поменьше надо пялиться на голых баб!» – ворчала она, когда он жаловался на глаза.

– Без десяти шесть, пора включать. Вы, надеюсь, остаетесь?

– Джейн вообще-то ночью дежурила… – сказал Микки.

– Понимаю, – ответил Мачо Джо.

Видно было, что он расстроен.

Они зашли в дом, а я осталась сидеть и наблюдать за происходящими на улице переменами. Ровно в три часа улица опустела, жизнь вдруг втянулась внутрь домов, как улитка в ракушку. Опустели детская площадка, перекресток, магазины. Было непонятно, как может так быстро опустеть целая местность! Происходило что-то стихийное, вроде отлива. Куда-то подевались многодетные мормонские соседи, старушка, бросавшая собаке теннисный мячик. Все было пусто, только я да еще мексиканский садовник в соседнем огороде остались от целого городка. Когда в одном из домов раздавались особенно громкие голоса, мы с садовником поднимали головы и понимающе улыбались друг другу.

– «Ред Соке» выигрывают, – сказал он, улыбнувшись мне в очередной раз.

– Похоже, что так.

Он вышел ко мне, раздвинув кусты руками. Это был не садовник-мексиканец, а японец, управляющий филиалом крупной фармацевтической фирмы. Такой уж выдался день – все оказывались кем-то не тем, кем казались. Пора уж было перестать удивляться. Я и перестала.

Его звали мистер Кимото, и жену его звали миссис Кимото. Мы разговорились, что да как, и я спросила, сколько они в этой стране. Они приехали в Америку из Хиросимы двадцать лет назад. Услышав «из Хиросима», я подумала, что, наверное, не смогла бы жить в стране, сбросившей на нас ядерную бомбу. Интересно, что Бертран Рассел именно так и предлагал сделать: сбросить ядерную бомбу на Советский Союз. В каком-то смысле мы ее сами сбросили на себя еще в тридцать седьмом году.

Он показал на портфолио:

– Альбом?

– Портфолио подруги.

– Ваша подруга – художница?

– О нет! Моя подруга – жена коллекционера и… Я решила не продолжать.

Когда-то я работала продавцом в книжном магазине, и коммерческая выучка у меня осталась. Она, видимо, навсегда оседает в организме, как радиация. Сначала я, кстати, была с покупателями честна. Если книга мне не нравилась, я отговаривала покупателя ее брать. Задвигала Коэльо поглубже, прятала «Код да Винчи».

Менеджер завел меня в кабинет.

– Ты кем работаешь?

Я растерялась. Выпил он, что ли, думаю. Я знала, что он держит в сейфе бутылку с коньяком.

– Ты здесь работаешь продавцом! – объяснил он и вдруг не на шутку разбушевался. – Цель продавца – продать книгу. Не обсудить, не дать свою никому не нужную оценку, не спрятать ее черт знает куда, чтоб потом никто не мог найти, а продать. Поняла?

– Поняла, – трусливо ответила я.

– А теперь иди и работай! И чтоб никакого литературоведения! – прокричал он мне в спину.

Я пошла и стала работать. Продавала книги, литературоведением не занималась. Потом и меня, и его, кстати, тоже уволили, но это уже к делу не относится.

В общем, мистер Кимото был на середине портфолио, когда я сказала:

– Великая индейская культура… Могу познакомить с оригиналами! Это – шедевры!

Я думала, что он откажется.

– Пойду предупрежу миссис Кимото, – просто ответил он.

Когда он вернулся, я с трудом его узнала. Вместо рабочей одежды на нем был темно-синий костюм, с которого он на ходу стряхивал соринку. В руках он держал блокнот и калькулятор. Сердце мое подпрыгнуло от радости.

– А почему ее мужа зовут Мачо Джо? Он что – индеец? – спросил мистер Кимото, когда мы входили.

– Да, – говорю, – индеец. Хотя по нему и не скажешь.

Мачо Джо с Триш не отрываясь смотрели на экран телевизора, и показывать работы Мачо Джо отказался:

– Мой друг, – воскликнул он, похлопав японца по плечу, – если есть охота, иди выбирай! А я обязан посмотреть этот матч. Если «Ред Соке» сегодня выиграет, я могу спокойно садиться в тюрьму. Ты же понимаешь, что второго такого матча не будет еще десять лет!

Мистер Кимото покивал: да-да, конечно. Когда он ушел в гостиную, Мачо Джо тихо спросил:

– Кто этот парень?

– Японец.

– Сам вижу, что японец. Откуда?

– Из Хиросимы.

– Откуда-откуда?

– Из Хиросимы, – повторила я.

– Полное блядство! Ты посмотри на этих кретинов!

Последнее, впрочем, относилось к чему-то в телевизоре.

Только во время рекламы Мачо Джо вернулся к разговору:

– Хиросима – культурный центр! – сказал он. – А где ты его нашла?

– Кого?

– О ком мы говорим? Японца, конечно! – ответил Мачо Джо, раздражаясь на мое переспрашивание.

– В соседнем огороде! Они – наши соседи…

Я начала пересказывать историю нашей встречи, но перерыв кончился, и Мачо Джо меня уже не слушал.

Мистер Кимото отобрал работы очень быстро. В следующем перерыве они с Мачо Джо подбивали итоговую сумму, а я смотрела забавную рекламу. Двое мужчин с жаром общались между собой. «Ты только подумай! – восклицал один. – Сегодня наши болельщики выиграют в двойном размере!» – «Но это же невероятно!» – отвечал партнер ему в тон. «Невероятно, но правда!» – радостно подтверждал первый и, переводя взгляд в камеру, обращался ко мне:

– Вы только задумайтесь: сегодняшние ваши покупки удваиваются! Вместо одного кресла – два, вместо одного буфета – два, вместо двух комодов – четыре, вместо четырех стульев – восемь! Лишь бы ваша любимая команда выиграла!

– А она выиграет! – сказал Мачо Джо.

Мистер Кимото взглянул в экран и вежливо улыбнулся. Потом он протянул Мачо Джо две руки:

– А что вы говорили про тюрьму? Я хочу надеяться, что это была шутка?

Мачо Джо пожал только одну из рук, потому что в другой у него был стакан с виски.

– Мой друг, ты можешь надеяться, но мне уже и место известно! Можешь меня навещать.

– Навещать буду. Миссис Кимото тоже! – сказал японец и еще раз потряс его руку.

Мы с мистером и миссис Кимото выпили и закурили. С акации летели золотые листья, щебетали какие-то невидимые, но очень болтливые птицы. Я семнадцать лет живу в Америке, но мне до сих пор кажется, что птицы здесь говорят по-русски. Одна спрашивала: «Крутить, крутить?» Вторая отвечала: «Четыре, четыре, четыре». Третья добавляла: «Тихо, тихо!»

Приблизительно такой же незамысловатый разговор вели и мы.

– Вы много курите? – спрашивала у меня миссис Кимото.

– Четыре с утра, а там как получится.

Мне не очень хотелось касаться этой болезненной для меня темы. Болезненной – потому что сигареты стоят дорого. В день – я как-то подсчитала – я выкуриваю на двенадцать долларов, а зарабатываю в день – это уже подсчитала моя дочь – одиннадцать долларов и тридцать семь центов. Моя зарплата – болезненная тема номер два. Болезненная тема номер три – это метафизика замкнутого круга. Чтобы работать, мне нужно курить. Но когда я курю, я практически уничтожаю плоды своей работы. Подготовка к занятию – пять сигарет. Са-мопрочистка мозгов после занятия – еще две. Помимо этого, я курю, когда пишу. Стихотворение – тридцать пять сигарет, цикл стихов – … тут я уже даже не бралась считать. По сути, мои издержки на курево должны были бы списываться с налогов. Это – профессиональные затраты, но пойди объясни это налоговому управлению.

Супруги дали мне возможность высказаться на тему налогового управления и разом заговорили, перебивая друг друга.

– Вы пишете стихи? А про что они?

Это – болезненная тема номер четыре. Я жила в России тридцать лет. Меня никто ни разу не спросил, про что мои стихи. В Америке меня почему-то об этом спрашивают все, даже профессиональные литераторы.

– Я пишу про всё, – ответила я.

Они переглянулись, и мистер Кимото достал из кармана телефон.

– Мы с миссис Кимото хотели бы купить ваши книги. Как они называются?

Я продиктовала названия книг. Птицы продолжали переговариваться. Теперь первая говорила: «Пилить, пилить». Вторая ей отвечала: «Вить, вить». А третья, видимо устав от их болтовни, просто молчала.

– Это, наверное, голубые сойки, – сказала я супругам.

– Да, наверное, – согласились они, но разговор про птиц не вызвал у них интереса.

– А сколько вы зарабатываете с одной книги? – спросила миссис Кимото.

– С одной книги?

Я задумалась.

Мы чокнулись и закурили по третьей сигарете:

– Я почему спрашиваю, – сказала хозяйка. – Я тоже написала книгу, и мы с мистером Кимото хотели бы ее издать за свой счет. Как это делается?

– А про что ваша книга? – спросила я.

Оказалось, этот вопрос был не столь уж бессмыслен.

– Про смерть, – невозмутимо ответила она.

Все еще продолжая улыбаться, миссис Кимото объяснила, что три раза в неделю работает с умирающими людьми. Приходит, сидит с ними, читает им стихи. Ее услуги оплачивались значительно выше моих. Сорок долларов в час. Я посмотрела на нее и подумала: не поинтересоваться ли вакантными позициями? Что-то меня остановило.

– Я могу спросить у своего издателя.

– Если не трудно…

– Нисколько. Я обязательно узнаю! – щедро пообещала я ей, заранее понимая, что ничего такого делать не стану.

Почему люди врут, думала я, пробираясь через кусты к себе домой. Ведь никакого же проку мне не было в этом вранье! Может, хочется иногда выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле?

Мачо Джо был в прекрасном расположении духа, из чего я заключила, что «Ред Соке» выиграли.

– Эй, Джипси, – протрубил он (так он иногда называл Триш), – выдай мне подписанный чек!

«У меня уже нет ни чековой книжки, ни х…я», – объяснил мне он и поинтересовался моей фамилией.

– Может, не надо? – неуверенно спросила я, но фамилию назвала.

Мачо Джо выписал чек на полторы тысячи и засунул мне в карман.

– Не говори ерунды!

После этого они стали прощаться. На лестнице он мне сказал:

– Послушай меня хоть раз в жизни: поезжай в Мексику. Остатки самой гуманной в мире цивилизации!

Я пошла за ним:

– Разве ацтеки не делали человеческие жертвоприношения?

Это было неуместно, я сразу поняла. Он уже дошел до конца тропинки, но тут вернулся обратно:

– Слушай, – сказал он, – черокскую щуку я оставляю тебе.

Я утерла слезу и ответила, что буду хранить ее до его возвращения.

– К черту возвращение, загони ее японцу за полцены и поезжай в Мексику. Я тебе говорю: великая цивилизация. И не спорь ты все время, пожалуйста! Знаешь, только не обижайся, ты хороший человек, но у тебя есть эта идиотская привычка – все время спорить. Не спорь, ты не в России! Улыбайся, кивай, и тебя полюбят.

Я хотела возразить ему, что все не так просто, но вовремя остановилась. Мы обнялись, и он пошел, величаво покачиваясь, закуривая сигару, затягиваясь ею на ходу. До него я знала только одного человека, который затягивался сигарой. Тот во время службы в советском флоте спрыгнул с корабля и плыл до Турции две недели. Я с ним познакомилась в Израиле. Он работал океанографом, ездил по всеми миру, опускался на дно нескольких океанов, а умер от мышечного спазма в Кинерете. Судьба, подумала я, от нее никуда не удерешь – ни в Израиль, ни в Мексику.

Мачо Джо грузно опустился на сиденье, и, просигналив три раза фарами, они уехали. Улица снова была пуста, и я снова сидела на крыльце и смотрела на дорогу. Потом стала припоминать, откуда они вообще взялись – эти Мачо Джо и Триш.

К истории возвращения «Улисса»

У нее были синие, но с азиатской удлиненностью глаза; ее длинные темные волосы, которые под порывами ветра перехлестывали ей лицо, тонко пахли полевым букетом. «Чем она таким их моет?» – думал Митя, убирая прядь с ее полуоткрытых губ. Естественно, что с такой внешностью ее не могли звать иначе. Анна, Аня, Анна Витальевна для своих студентов. Мите нравилось, что Ане ничего не мешает – ни то, что волосы растрепал ветер, ни то, что качели были мокрыми, ни то, что Митя смотрит на нее как-то особенно. Они любили одни и те же книги, картины, музыку. Эти совпадения, которые Митя три года находил забавными, оказались роковыми. Как-то он вот так же стоял, смотрел на нее и вдруг понял, что мог бы так смотреть всю жизнь. Но прошло уже полгода, а он все не решался поговорить с ее мужем Владимиром. Препятствовало совсем малое: Митя не находил правильной формулировки. Фраза «мы с вашей женой любим друг друга» казалась помпезной. «Оставьте ее, она любит меня» – удручала надрывом. Этого, кроме как с разрыванием ворота на рубашке, ему было не произнести. Во-первых, у него не было подходящей рубашки, во-вторых, Владимир был человеком замкнутым, никого к себе близко не подпускал. Митя предвидел высоко вскинутую бровь, ухмылку на тонких губах и мысленно осекался. Объясниться не получалось еще и потому, что за неделю до Нового года Владимир куда-то уехал. Тут-то Митя принес и положил на стол тяжелый прямоугольный пакет.

– Это – Брейгель? Нет, это – Вермеер! – гадала Аня и с детским любопытством ощупывала утлы пакета.

Митя вынул из сумки бутылку коньячного спирта:

– Подожди, сначала вот это!

Выпив по рюмке, они ничего не почувствовали. Просто стало весело и захотелось чего-то праздничного – мандаринов. Мандаринов не было, был персиковый компот. Они развели им коньячный спирт и со стаканами в руках танцевали под Джо Дассена. Ее кот путался под ногами, за что был выставлен на кухню.

– Сейчас можно? – спросила Аня.

– Сейчас можно, – ответил Митя и стал разворачивать пакет.

Сюрприз, надо отдать должное дарителю, был изощренный. В серой папке с завязками лежала ксерокопия десяти эпизодов «Улисса».

– Я буду его преподавать! Вставлю между Уайльдом и Элиотом! – ликовала Аня.

К тому времени они с Митей уже немало выпили, и голова ее кружилась от профессиональной гордости:

– Точно, на пятом курсе!

Они включили на елке гирлянду, снова танцевали и тихонько целовались. Было хорошо, за окном земля была еще бесснежна, везде звездно горели фонари. Все так же целуясь, они легли, и еще долго кружился у Мити над головой освещенный белыми лампочками потолок, и все соскальзывала с края дивана подушка.

Утром, борясь с оборотами земли, он прошел в кухню и вернулся оттуда со стаканом воды и плохой новостью. Несчастное, запертое животное справило ночью нужду прямо в кухне и замело следы позора «Улиссом». Страниц тридцать был непоправимо испорчены.

– То-то я чувствую, что пахнет дерьмом, – философски произнесла Аня.

Она решительно взялась за дело. «Улисса» следовало отмыть.

– Это – возмездие! – вздыхал Митя, который был болезненно брезглив.

– Никакое не возмездие! Просто под Новый год всегда случается какая-нибудь ерунда!

Бумага оказалась крепкой, выдерживала струю воды. Отмытые страницы Аня отдавала Мите, и он выносил их на балкон. Было холодно, прищепки скоро кончились, пришлось возиться со скрепками. Это было страшной морокой. Веревки оказались толще скрепок, а бумага тоньше их, и все это путалось у Мити в руках – загиб, разгиб… Митя сильно замерз, грел руки над газовой плитой.

Потом Аня включила утюг и попросила его принести гладильную доску.

– Прямо сейчас? – проворчал он, но пошел и принес.

От качающихся в окне страниц по кухне бежали странные треугольные тени. Митя сидел, подперев щеку рукой, и смотрел, как она водит по бумаге утюгом. Потом они допили коньячный спирт и снова немного целовались на диване. И виновник торжества, ее кот, тоже сидел рядом, недовольно смотрел на Митю. Тот его согнал.

– Какой ты, однако, ревнивый! – сказала Аня, и было непонятно, шутит она или говорит всерьез.

В пять Аня сложила «Улисса» и сделала чай. Темноватый зимний день горел-горел и вдруг неожиданно погас. Пошел откуда-то из глубины искрящийся в темноте от собственного ускорения снег. Под ним Митя и побрел домой, оглядываясь на ходу. Она все в том же халате стояла в окне. Было красиво, сумрачно, стыдно. Он помахал ей рукой и пошел быстрее.

Все-таки, как он и сказал, это было возмездие. Всю неделю протрезвевший и безголосый Митя лежал дома под ватным одеялом и стучал зубами. Приходила участковый врач, жаловалась на количество больных. В Новый год Мите поднесли пектусиновую микстуру. «Поменьше надо шляться по ночам!» – поучительно произнесла мать, когда он поморщился. Когда же он выздоровел, его, повязав горло сестриным мохеровым шарфом, послали в магазин отоваривать купоны на сахар. Он уныло поплелся, осторожно выпуская из ноздрей пар и вдыхая новый холодный воздух. На улице вовсю была зима; гибельное настроение, которое всегда наваливается на людей после праздников, чувствовалось в толпе перед магазином. Тут он увидел Владимира, тот был без шапки, острые уши его горели от холода:

– Вот где нынче встречаются интеллигентные люди! – сказал Владимир.

– А неинтеллигентные?

– А неинтеллигентные сахар достают по блату! Что-то вы, Митя, голубчик, запропали?

Это обращение Владимира на «вы» всегда перебегало Мите дорогу. Он молча указал пальцем на горло.

– Послушайте, – сказал Владимир, смягчаясь, – ожидается человек из Нижнего Новгорода, надо бы разбавить застолье! Если у вас нет на вечер более интересных планов, заходите к нам!

Митя не был уверен.

– Понимаю, – кивнул Владимир, – но если надумаете, прошу. И можно без звонка. Аня, по-моему, что-то готовит.

Митя и впрямь никуда не собирался идти, но, когда время подошло, вышел из дому и направился к ним.

– Сегодня же и скажу, – пообещал он себе, чтобы как-то оправдать свой визит.

Увидев Митю в дверях, Аня не удивилась. Она повела его за собой на кухню.

– Я готовлю роскошный ужин! – говорила она, грохоча кастрюлями.

В кухне пахло горелым куриным пером. Он присел за стол и стал смотреть, как она запихивает синюшную курицу в кастрюлю. В ней не было ни следа от той недавней ночи. Прижимая торчащие куриные ноги крышкой, она попросила его подать соль.

– Кто этот ваш гость? – спросил Митя.

– Понятия не имею! Какой-то Володин знакомый… Интересно все же, как они там живут, в этом Нижнем Новгороде. Скукота ужасная, наверное!

– А чем Владимир занят?

– Заканчивает какой-то срочный перевод. Потерпи! Сейчас я тут управлюсь, и пойдем немного пройдемся.

Они оделись и вышли. Она рассказывала что-то смешное про экзамены. Про студента, которого она вытягивала на Рабле. «Ну, кого еще из героев ты знаешь, кроме Гаргантюа и Пантагрюэля? Ну, подумай!» – «Ну, еще помню Гульфика!»

Посмеиваясь в колючий шарф, Митя шел рядом, радуясь, что разговор с Владимиром отложился. Медленно добрели до детской площадки. Снег накрыл песочницы аккуратными белыми салфетками. Снежная баба стояла с вытекшим глазом, и кто-то уже успел сунуть ей под мышку бутылку из-под портвейна.

– Бедненький! Не будем его сгонять! – услышал Митя.

Аня показала рукавичкой на голубя, который сидел на их качелях, и потащила Митю дальше. Голубой снег хрустел под ногами, и Мите казалось, что так можно идти хоть всю ночь, слушая этот чистый хруст, вдыхая запах ее волос. Они дошли до горки. Аня подобрала кем-то брошенные санки, дала их ему, заставила взобраться на горку, а сама осталась стоять внизу. Сверху она казалась совсем маленькой: на белой вязаной шапке качался красный помпон. Глядя на нее, на обледенелый скат, который вдруг показался Мите очень высоким, он замешкался. Аня вскинула голову:

– Эй, там, на вершине! Ми-тя! Я тебя л…лю!

Ветер рассыпал последнее слово. Он съехал.

Куртка гостя сушилась на вешалке, а сам гость, светловолосый богатырь в свитере грубой вязки, отчего казалось, что грудь его обтянут кольчугой, сидел напротив Владимира за кухонным столом. Между крепких ног новгородца стоял кожаный дипломат, из замка торчал ключ. Видимо, дипломат уже открывали и снова закрыли.

– Рад приветствовать, – произнес гость, церемонно целуя Ане руку и с силой сжимая в своей красной клешне Митину ладонь.

После этого он снова сел и, повернувшись мощным корпусом к Владимиру, продолжил разговор:

– Ты сам видел схему, Вова! Полторы тыщи сразу и роялти за каждые сто проданных экземпляров. Пойдет?

– Пойдет, – отвечал Владимир, удивленно оглядывая Митю, который в задумчивости присел на раскаленный радиатор.

«Сегодня явно не время. Завтра с ним поговорю», – подумал Митя.

Аня, меж тем, хозяйничала. Она надела фартук и показала ему, что надо достать из висячего шкафчика. Глубокие тарелки.

– Трупный отвар не употребляю! – сказал гость, отодвигая свою тарелку в сторону.

Он нырнул головой под стол и вынул из дипломата какую-то брошюру и раскрыл перед Митей:

– Смотрите!

«От каких болезней помогает…» – начал читать Митя и запнулся.

– Что помогает?

Аня поставила еще две тарелки и села рядом.

– «…питье мочи».

– Какой миляга! – воскликнула Аня, когда Матвей вышел из кухни.

Владимир продолжал невозмутимо есть:

– Он не миляга, дорогая, а миллионер, владелец сети платных туалетов.

Миллионер оказался человеком непривередливым. Он попросил у Ани сырую картофелину и, четвертовав ее в кулаке, стал с аппетитом жевать.

– Вот сейчас я расскажу вам! – сказал он, беря салфетку. – У меня в юности были головные боли, непроходимость кишечника, и врачи подозревали язву. Потом я прочел вот эту книжицу… С тех пор уже десять лет я по нескольку раз в день пью мочу и думать забыл про все болезни!

Он снова склонился над дипломатом и вынул из него другую брошюру в коричневом переплете.

– Вот вам, Дмитрий, в личное пользование. Почитайте, не пожалеете!

– А это о чем? – спросил Митя, коричневый цвет обложки показался ему подозрительным.

– Кусочек древней истории! Как изобрели этот способ лечения. Не обращайте внимания на стиль, таких переводчиков, как Вова, тогда у нас не было! Началось все на Востоке! Ну, это как всегда! Первыми в двадцатом веке были англичане. Они попробовали, и оказалось, что действительно в моче… в моче человека, – уточнил он, – содержится большое количество нужных нашему организму минералов… Сейчас покажу вам схему!

За этим последовала легкая отрыжка, и гость, нависая над Митей, в самом деле открыл что-то вроде таблицы с множеством химических формул и звездочками ссылок.

– Теперь понимаете, почему это так работает? Впрочем, личный опыт лучше любых слов! Кстати, ни вкуса, ни запаха вы не будете чувствовать!

– Может, лучше все-таки вина выпьем? – предложил Митя.

Владимир его остановил:

– Подождите, Митя! – сказал он. – Вам не кажется, что вы перебиваете интересного собеседника?

– Нет, все-таки сегодня же и скажу! – храбрился Митя, выходя покурить на балкон и наблюдая из темноты за жизнью в световой призме. Его отсутствия, казалось, не замечали. Трое людей в кухне продолжали шевелить губами и улыбаться.

Первая сигарета сломалась, он взял другую и снова посмотрел в окно:

– Если она сейчас выйдет ко мне, она скоро будет моей женой, – произнес он вполголоса.

Она не вышла, вместо нее поднялся Владимир. В накинутой на плечи куртке он вышел к Мите, неся в руках знакомую серую папку.

– А вот если не секрет, как это попало к вам? – спросил он, присаживаясь на край подоконника.

«Улисса» Мите подарила одна женщина, с которой у него на четвертом курсе случился роман. Она была старше его, красивая, но его к ней не тянуло. Вспоминать об этом, а тем более объяснять Владимиру не хотелось.

– Так, одна знакомая… Неважно! Я ведь с вами, Владимир, давно хотел поговорить!

Владимир посмотрел себе на руки:

– Что ж, говорите.

– Понимаете, Владимир, – начал Митя, удивляясь собственной храбрости, – я ведь, как выяснилось, люблю вашу жену. Мы понимаем друг друга с полуслова, мы обожаем одни и те же книги, картины, музыку… Я только читал про такое, но сам никогда не верил, что такое… – тут его голос задрожал, и он остановился.

Владимир метнул на него удивленный взгляд:

– Я, извиняюсь, не понял, – спросил он с усмешкой, – вы что же, пришли просить у меня руки моей жены?

– Нет, нет, что вы! – пробормотал Митя. – Я просто хотел вас известить!

– Очень вам благодарен. Спасибо, что известили. И что же нам теперь делать?

Митя не знал, что на это ответить. А ведь он так и думал, что случится что-нибудь подобное: Владимир будет спокоен и насмешлив, а он будет нелеп и сбивчив. Что ж, вот он и выставил себя в глупом свете. Как же ему могла так изменить интуиция и чем он был сейчас лучше Матвея?

– Я на ваше признание отвечу своего рода признанием, – вдруг произнес Владимир почти мягко. – То, что вы влюблены в… – он взял в паузу имя жены, – я знал давно и до сих пор на это смотрел и впредь собираюсь смотреть с пониманием. Вы, Митя, молоды и романтичны, и я в принципе отношусь к вам с большой симпатией, но вы совершенно ничего не понимаете в жизни, если думаете, что общие вкусы имеют в любви какое-либо значение. Аня вам не по зубам. Если б вы даже и женились на ней, вы бы все равно ее не удержали.

Митя открыл рот, чтоб ему возразить, но Владимир жестом остановил его.

– Вот видите, вы опять перебиваете! Дайте я все-таки доскажу.

– Да, да!

Митя благодарно закивал.

– Есть такие женщины… – сказал Владимир со странным выражением в лице. – Есть такие особенные женщины, которым от вас ничего не нужно. Они приходят к вам случайно и уходят случайно, отдав вам свою молодость, девственность, красоту. И звать не надо, и удержать нельзя. Вы полагаете, что вы были бы счастливы, женившись на ней?

Митя судорожно дернул головой.

– Вы ошибаетесь, – ответил Владимир, видимо, приняв это движение за кивок. – И вот вам мой совет… Хотите быть счастливы – любите ее безраздельно, тоскуйте по ней, и это самое лучшее, что вы можете получить от этой любви!

Они молчали с минуту. Потом Владимир сказал:

– «Он убил свою мать, но он не может носить серые в полоску брюки».

– Что? – спросил Митя.

– Помните это место в «Улиссе»?

Митя помнил, он кивнул.

– А что касается вкуса, – Владимир поднял на него свои странные темные глаза, – могу ведь и я, как сорок тысяч братьев. И если уж честно, то «Улисс» в этой папке – уж не знаю, какими судьбами он попал к вам, – когда-то принадлежал мне.

Он договорил, тоже поднес спичку к сигарете, которую давно мял в руке. Они оба курили и смотрели в окно на гостя.

– Мы с вами, Митя, – прошлое, – сказал Владимир, – и вот там, – он показал на Матвея, – наше будущее! Смотрите, это он показывает схему приема.

В руках у Матвея был стакан, по которому он водил пальцем, показывая что-то Ане. Было видно, как он воодушевлен.

Еще полминуты назад Мите казалось, что он вот-вот разрыдается, но вместо этого он вдруг рассмеялся. И смеялся долго. Владимир ждал, он подровнял расползшиеся в папке страницы и положил руку Мите на плечо. Это был простой жест, но подействовал отрезвляюще. Митя перестал смеяться.

– О Господи, Володя, – выдавил он, утирая лицо шарфом, – а ведь этот выбор профессии – не случайность!

Брегет

У меня были золотые швейцарские часы-брегет. Они достались мне от деда, к которому перешли в наследство от его отца, торговца мануфактурными изделиями из города Леово. За этим брегетом мой не лишенный сентиментальности дед однажды вернулся домой в очень неудачное время, а именно 22 июня 1941 года, когда все остальные родственники и знакомые, кто как мог и на чем мог, старались побыстрее убежать из пограничного с Румынией городка. Румыны были коллаборационистами, в шесть часов они так рьяно принялись истреблять евреев, что самому архитектору геноцида Адольфу Эйхману пришлось вылететь из Германии, чтобы обуздать их пыл.

Показывая кому-нибудь часы, я говорила: «швейцарский брегет» – и рассказывала эту историю.

Дед часы спас, но мост уже взорвали, он отстал от беженцев и потом еще три месяца мыкался по всем станциям от Молдавии до Киргизии, разыскивая своих.

Мой слушатель обычно кивал головой: вещь с историей.

Еще у меня был знакомый вор-карманник Коля. Его я знала на протяжении пятнадцати лет, из которых на свободе он провел только пять, а остальные сидел. В последний раз Колю посадили за кражу мяса у зоопаркового льва. Произошло вот что. Гуляя с детьми по зоопарку, Коля увидел, что работник положил в клетку огромную говяжью вырезку. «А мои дети едят хрен знает что!» – сказал себе Коля и, когда работник удалился, вошел в клетку. Лев Колю не тронул. Колина ли дерзость его восхитила, или лев угадал в Коле собрата по неволе, но он повел себя благородно. Зато люди, люди… Кто-то, конечно, стукнул, и Колю повязали прямо на выходе и судили за издевательство над животным и мелкое хулиганство. Это его обижало, потому что животных Коля любил больше, чем людей, к хулиганам себя не причислял, даже наоборот, как скоро покажет эта история, с хулиганством боролся. Сам же он был повсеместно уважаемым в криминальном мире вором в законе.

Рассказывая про Колю, я всегда добавляла: «Коля – вор в законе». Человек с удивлением спрашивал: «Неужели такое еще бывает?» Я объясняла, что да, бывает. Один журналист, через которого я хотела получить подработку в газете, не остановился на моих россказнях и попросил его с Колей познакомить. Устроить это было просто, потому что Коля жил на одной со мной лестничной клетке. Я пригласила Колю, журналиста и для атмосферы еще двух друзей, Клаву и Шурика. Для начала я показывала брегет, потом мы перешли к главной части.

– А что, Коля, собственно, значит «вор в законе»? – спросил журналист, наливая рюмку.

Вопрос не застал Колю врасплох. Он поднял рюмку, понюхал:

– А вот то, Леня, и значит, что, где бы я ни сидел, мне будут наливать первому!

Журналист вежливо посмеялся:

– Ну а все-таки?

– Жизнь наша, – начал Коля, и взгляд его больших, чуть вылупленных глаз заволокся, – она вроде зыбкой паутины – можно увязнуть по самые помидоры, а можно и подняться. Я, Леня, могу потянуть ниточку здесь, а далеко на севере, на другой колючей зоне, аукнется.

Я уже была знакома с Колиной теорией, но мне было интересно, что скажет журналист.

– Это же чистая эзотерика! – сказал он. – Как же ты вытаскиваешь кошелек?

– А ты что, Леня, про меня в газету писать будешь?

Журналист сказал, что про конкретно Колю он ничего писать не собирается.

– Мне образ важен. Образ – это изображение внутреннего мира, – объяснил он.

Колю объяснение устроило. Они вышли на середину комнаты, и Коля слегка толкнул журналиста в бок. Тот нервно улыбнулся и снова принял боевую стойку. Коля похлопал его по плечу:

– Да ты, Леня, расслабься!

– А я совершенно расслаблен, – ответил журналист. – Но учти, что меня так просто не сделаешь.

– Ты уверен? – спросил Коля с улыбкой.

Предвосхищая развязку, я тоже улыбнулась.

Журналист, разумеется, ахнул, когда Коля протянул ему бумажник. Все это я проходила уже не раз.

– Чистый гипноз! Тебе бы в цирке работать! – сказал журналист, поспешно убирая бумажник в карман.

Коля был польщен, и я тихо радовалась, что благодаря мне происходят такие интересные встречи. Еще выпили, еще посидели. Журналист прочитал стихотворение «Прогулка по камере». Человек он был солидный, в пиджаке, прозвучало немного претенциозно, но Коле понравилось. Польщенный, журналист хотел еще прочитать по памяти «Письма римскому другу», но запнулся на второй строфе и, добавив только, что автор тоже сидел, а теперь находится в местах отдаленных, предложил выпить.

– За свободу всех незаконно осужденных! – сказал Коля, вставая.

Мы выпили, после чего была моя очередь что-нибудь рассказать. Я и рассказала. У пивных автоматов рядом с кладбищем, где мы с подругой как-то поздно вечером пили пиво, к нам подошли двое. Один был худой, в желтой кофте. Второй – бритый крепыш в безрукавке, на плече у него синела наколка. «Погода выдалась отличная», – начал худой и в незамысловатых выражениях предложил прогуляться по кладбищу. Мы, естественно, отказались, и худой отступил. Бритый же действовал более решительно. Он взял по-другу за локоть, в ответ на что она, женщина красивая и гордая, преподаватель литературы в Институте искусств, с размаху ударила ухажера сумочкой по голове. Обстановка складывалась неприятная, тут-то я и поинтересовалась, не знают ли они Колю Мотыля.

– Тебя то есть, – сказала я Коле.

Колины тонкие брови взмыли вверх. Он спросил:

– Они знали?

– Они знали, Коля!

– Мотыль – это твоя фамилия? – перебил журналист, берясь за блокнот. Ручка торчала у него из верхнего кармана пиджака, и, расписав перо, он быстро что-то застрочил в блокноте.

– Кликуха у меня такая, Леня, – ответил Коля и снова повернулся ко мне.

– А что была за наколка у бритого? Не кинжал со змеей?

Я сказала, что в темноте не разглядела – может, и кинжал, может, и со змеей.

Коля нахмурился:

– Это – Боров, он недавно освободился.

– Хм, – сказал журналист и, записав что-то в блокноте, поднял на Колю глаза. – А откуда ты знаешь?

– Знаю что? – не понял Коля.

– Что это… Как ты его назвал?

– Боров?

– Да.

– Как не знать? Ты же, Леня, своих коллег знаешь! Так вот, я тебе ручаюсь, – сказал Коля, снова поворачиваясь ко мне, – что сюда он больше не ходец, можешь спокойно пить свое пиво!

Я испугалась, в основном за Колю, и поспешно добавила, что они нас не тронули. Даже пиво купили за свой счет.

Коля грозно молчал с полминуты, потом покачал головой:

– Это уже неважно.

– А второй? – спросил журналист. – Его тоже знаешь?

– Жорка это. С Малой Малины, – сказал Коля задумчиво. – Он – шестерка и дурак, его тоже здесь не будет!

Журналист снова что-то записал и поглядел на нас.

– Это чистый Бабель!

Коля удивленно поднял брови.

– Бабеля не знаю!

Журналист объяснил, что Бабель – это такой писатель из Одессы, и Коля улыбнулся. Одессу он уважал. Сам он был родом из Николаева, но в Одессе у него были родственники.

Когда весь коньяк был выпит и все слова сказаны, Коля отправился спать, а мы продолжали сидеть и рассуждать про воровскую жизнь.

– А я не нахожу в жизни воров ничего интересного, – сказала Клава. – Ну что можно добавить к Диккенсу или к тому же Бабелю?

Журналист считал, что есть что добавить, если подойти к теме глобально.

– Это ведь целый мир со своими правилами, ритуалами, я бы даже сказал, моралью. Я уверен, что у этого Мотыля были в жизни настоящие драмы. Вот описать бы, например, как он стал вором, почему пошел на такие крайности, как чувствовал себя после первой кражи. У него ведь, наверное, и личная жизнь имеется. Ведь, меж нами говоря, этот Коля достаточно хорош собой.

Насчет личной жизни моего соседа журналист, можно сказать, попал в точку. Коля был женат четыре раза и все на одной и той же женщине Наташе. На данном этапе – мне иногда трудно было поспеть за динамикой их отношений – Коля опять спохватился, что жить без нее не может, и делал отчаянные попытки вернуть Наташку домой. Уверял, что поедет на заработки в Сибирь, но что-то все откладывал. А что касается морали, то «не руби сук, на котором сидишь» было его любимой поговоркой.

Клава с ним не соглашалась:

– Но мне неинтересно рассматривать в микроскоп каких-то насекомых. Все это было, было, было! – восклицала она.

У Шурика, который работал на телевидении, было мнение, что писать следует о людях своего круга, которых знаешь и понимаешь. «А вор – он и в Африке вор», – говорил Шурик, не замечая, что сам себе противоречит.

Мы засиделись за этим разговором допоздна. Первым спохватился журналист, которому с утра предстояла командировка на овощной завод. Предыдущие два дня он тоже там провел.

– Сплошные обеды, материал застопорился, – пожаловался он, откланиваясь.

После журналиста, романтично обнявшись, ушли Клава с Шуриком. В прекрасном настроении от удачно сложившегося вечера – мне показалось, что все остались довольны, – я принялась убирать в комнате. Открыла окно, чтобы выветрился запах одеколона, которым журналист, видимо заглушая запах овощного завода, облился чересчур обильно, вынесла на кухню стаканы, тарелки и, когда стол очистился, заметила, что брегета нет. «Спокойно, – говорила я себе, – материя не возникает из ничего, но и, слава Богу, не исчезает бесследно». Я заглянула в ящик стола, в тумбочку, пошарила на книжных полках. Брегета не было. В принципе, у своих Коля ничего не брал, но я вспомнила, что однажды по пьяному делу он стащил у меня подаренный одним иностранцем портативный диктофон. Потом разбудил среди ночи, бешено извинялся.

Я решила оставить все до утра и пошла спать.

В десять часов утра Коли не было, и я решила его потревожить. Мне было очень неудобно, ведь он все-таки был моим другом.

– Какие люди! Милости просим! – обрадовался Коля.

По тюремной привычке спал он в брюках, а единственной рубашкой занавешивал окно. Я попросила Колю не обижаться и объяснила, что у меня накануне, когда мы сидели, пропал брегет.

Коля и не думал обижаться:

– На обиженных воду возят, – ответил он и стал выворачивать карманы. Из одного он вытащил расческу, из другого выпала розовая салфетка из ресторана «Дойна».

– В прошлое воскресенье Наташку сводил, – похвастался он, поднимая салфетку. – Давай ищи!

Мне стало еще неудобней: в комнате имелось три предмета. Матрас, под который мы заглянули, гитара и колесо от несуществующей машины. Уходя, Наташка вывезла к родителям всю их нехитрую обстановку. Коля потребовал, чтобы мы осмотрели кухонный буфет. Его Наташка не смогла забрать, потому что буфет был привинчен к стене. Кстати, привинтил его сам же Коля, но не чтоб Наташка не унесла, а чтоб самому в запальчивости не пропить.

– Может, я по инерции стащил! – настаивал Коля.

Я отказалась осматривать буфет.

В последующие недели я продолжила поиск дома. То мне вдруг приходило в голову, что брегет завалился в ящик дивана, и, открыв диван, я заглядывала в его темное нутро. То я вспоминала, что еще не смотрела в кладовке с постельными принадлежностями. Потом, мысль о Шурике не давала мне покоя. Странная вещь – подозрение! Начинаешь замечать то, чего раньше не замечала. У нас в институте на курсе по психологии однажды провели эксперимент. Показали фотографию человека и сказали, что он насильник и убийца. Вроде смотришь после этого на фотографию и видишь, как жестоко сверкают глаза, как глубоко и порочно пролегла над переносицей морщина. А в другой, параллельной группе, про того же человека сообщили, что он известный ученый, и люди тут же углядели в его лице печать выдающейся личности. Морщины, глубокая черта на переносице говорили о тяжелом умственном напряжении. Поди разберись в человеческом лице. Что оно значит? Его глаза, улыбка?

Поинтересовавшись у Шурика, который час, я заметила, что тот нервничает, отвечает слишком поспешно. Короче, задал мне пропавший брегет загадку. А напрямую спросить не получалось. Только открою рот, как вспомню, что у этого Шурика мать – инвалид, что он за ней ухаживает чуть ли не с детства. Может, думаю, ему понадобились деньги, чтобы сиделку нанять, а попросить было неудобно. В конце концов я решила прекратить этот унизительный поиск. И действительно, жить вроде стало проще.

А как-то полгода спустя я увидела в витрине ломбарда брегет. У меня не было сомнений, это был именно мой. Я вошла в магазин, и продавец, пожилой круглолицый еврей, с удовольствием мне его принес – вещица ему самому нравилась. Полюбовавшись, он протянул его мне. Брегет был теплый от солнца. Когда он занял в моей ладони знакомое место, сердце у меня на секунду сжалось, а потом отпустило. Продавец хотел мне показать, как он открывается, но я и сама знала.

Я спросила, кто сдал. Продавец стал припоминать:

– Мужчина импозантный, при пиджаке…

Вот и весь внутренний образ, в четырех словах.

Как можно небрежней я поинтересовалась о цене. Продавец посмотрел на брегет, на меня.

– Сердце мне говорит, что вам это будет стоить сто рублей.

Я удивилась, даже обиделась:

– Всего сто? Он ведь золотой, швейцарский!

Продавец расхохотался:

– Золотой, швейцарский! Дай тебе Бог такого жениха, деточка! Золотого, швейцарского!

Он стал что-то показывать, водить по ободу толстым шершавым пальцем. Проба – другой номер, печать на крышечке не та… Я, как ни смотрела, ничего не могла разглядеть. Все было мелко, неразборчиво.

– Брегет румынский, золото дутое, турецкое. Но что да, то да – вещь сработана со вкусом! – объяснил он мне.

Я вернула ему часы и вышла из магазина. Все равно у меня не было денег.

Но семейная вещь, видно, крепко держала меня. Месяца два я не могла успокоиться, потом не выдержала и пошла проверить, там ли он. Брегет лежал в витрине, будто ждал одну меня. В общем, делать было нечего, одолжила я у журналиста в залог под будущие статьи сто рублей и отправилась в ломбард. Продавцу я ничего не объясняла, да он и не спрашивал, просто обернул мой брегет куском газетной бумаги, перетянул ниткой и положил на прилавок.

Кстати, именно в этой газете была моя последняя статья «Время и бытие в стихах молодых поэтов Молдавии». Заголовок ей дал журналист и очень им гордился. Ни про какое бытие в статье не говорилось, а что касалось времени, то выходила неувязка. Обсуждаемым «молодым» поэтам было за сорок, мне же тогда исполнилось двадцать два. Я намекнула журналисту, что странно называть их «молодыми», они мне в отцы годятся.

– Время – это метафора, – ответил журналист уставшим голосом и вдруг расстроился. – И вообще, при чем здесь ты?

Я заметила, что я все-таки автор.

– Тебя никто не знал и знать не будет! Сравнение должно быть не с собой, а со стержневыми поэтами поколения. Кстати, не забудь вставить их в следующий раз, а то пойдут обиды, – добавил он.

«Кстати, надо будет не забыть», – сказала я себе, опуская брегет в карман.

При сочинении следующей статьи я вставила «стержневых» в первый же абзац. Мне-то что, пусть сравнивают с кем хотят! А про брегет я журналисту ничего не сказала: твердым моралистом я не была тогда и сейчас не являюсь.

С тех пор многое поменялось в мире. Союз распался, Молдавия откололась от России, журналист к России примкнул. Молдавского языка он не знал и учить не захотел. В Интернете иногда мелькают его «материалы», окрашенные дымкой ностальгии, воспоминаниями об интересных годах работы в молодежной газете. Я же давно живу в Америке. И вот я сижу за своим столом, по Колиной версии – на другом краю паутины, и думаю: в одном журналист все-таки ошибался. Время – не метафора. Как-то оно капает на шестеренки истории, вращает стрелки. Когда останавливается, я подкручиваю золотое дутое колесико, и оно снова начинает стучать. В остальном он был прав: меня действительно никто не знал тогда и сейчас не знает.

Холостяки

Перед тем как открыть кассу, Гилберт Стэплтон привычным движением закатал рукава своей любимой льняной рубашки. Пятна меланомы четко проступили на гладкой безволосой коже. Все началось с мелочей: с того, что он вдруг стал раздражителен и голова начала считать время. Только что ему было сорок пять и вдруг ни с того ни с сего исполнилось шестьдесят, и оставшееся время жизни вдруг ужалось настолько, что он мог заглянуть за край. Его тихая мечта, которую он, как белка свой орех, то перепрятывал глубже, то снова извлекал из-под вороха листьев, опять отдалялась от него. Он мечтал уйти на раннюю пенсию, переехать в Англию и потихоньку заняться историей. Когда некоторое время назад младший брат, волнуясь и заикаясь по телефону, сказал, что дом нужно продать и перевезти мать поближе к нему, Гилберт поначалу категорически отказался. Брат, человек мягкий, практически безвольный, долго после этого не заводил разговор на эту тему, но прошло полтора года, мать практически не выходила из дома, и брат снова обратился к Гилберту. Как черт из коробочки выпрыгнул и покупатель – один из коллег брата готов был купить дом. Названная сумма Гилберта озадачила: так мало, не обманывают ли их? Но брат заверил, что на большее рассчитывать не приходится. Сам по себе дом ничего не стоил, коллега покупал его из-за земли. «Скоро и она обесценится из-за наводнений», – сказал брат, и Гилберт согласился подписать. С этим брат и прилетал сегодня. По крайней мере, как думал Гилберт, он делал благородное дело, за которое мог себя уважать.

Их магазин, располагавшийся в цокольном этаже исторического здания рядом с гарвардской площадью, в то утро был тих. Гилберт сел глубже и пристроил ноги на низкий кожаный стульчик. Помещение он снимал у частного мужского клуба «Пи». На втором этаже, где находился клуб, Билл отдавал распоряжения единственной работавшей там женщине, Клаудии. Когда она готовила, всегда пела грустную гватемальскую песню, одну и ту же. Голос у нее был красивый, молодой, но слов Гилберт не мог разобрать. Он посмотрел вверх, оглядел стены. Зимой они сделали ремонт, пришлось повозиться, перетаскивая коробки с книгами. Свежая краска источала приятный запах, к нему примешивался древесный аромат, исходящий от новых стеллажей. В информационном отделе отец Пол уже принимал заказ, и второй телефон продолжал звонить. Ничего, подождут. Во французской секции в своем обычном углу присела мадам Бланшетт. Ее склоненную голову и немного безумный кошачий взгляд прикрывала брезентовая шляпа. Читая книгу, мадам Бланшетт шевелила ртом с белой, как после молока, полоской над верхней губой. Это от перекиси водорода. У женщин в этом возрасте пробиваются усики. Да, жизнь пытается всех перемешать в одном котле. Стирает разницу между полами, стирает акцент. Вот и мадам Бланшетт – знала ли она, что будет вот так просиживать в этом подвале? Муж был французским культурным атташе. Вечная память. Гилберт его помнил. Учтивый человек, всегда с улыбкой. Если уходить, то вот так: быстро, не доставляя никому хлопот. Он и не доставит.

Гилберт встал и прошелся вдоль стеллажей, проводя ладонью по корешкам книг, приветственно кивая посетителям, он знал почти всех. Тридцать лет работы на одном и том же месте. Тридцать лет и два месяца – это большой срок для человеческой жизни. Он уже знал по опыту, что, как медленно ни двигались стрелки, время бежало быстро. Летели дни, годы. Брат приезжал сегодня после обеда, и Гилберт ждал его с нетерпением.

В полдень он, как обычно, отланчевал в их маленькой кухне. Когда заканчивал, в кухню, потирая руки, вошел отец Пол. Он достал из сумки свой бутерброд и аккуратно положил его на тарелку:

– Я хотел с вами кое-чем поделиться, Гилберт. Вы уже закончили?

– Ничего-ничего, я могу задержаться. Пятница – легкий день!

– Представляете, Гилберт, – начал отец Пол, присаживаясь напротив, – на днях, когда вы ходили на прием к врачу, подходит ко мне одна женщина. Она по-английски не говорит, испаноязычная, по акценту я сразу определил, что из Испании.

– Это так очевидно?

– Конечно, кастильский выговор! Да, так вот… Представляете, в магазине полно покупателей, а она вдруг на глазах у всех падает передо мной на колени, и в лице у нее – а оно у нее такое деликатное, тонкое – ужасное страдание!

Гилберт поднял на него глаза. Круглая, загорелая голова отца Пола чуть склонилась, открыв тонзуру среди белых волос:

– Что же такое случилось? – спросил Гилберт.

– Просит исповедовать! Я объяснил, что не имею права.

– Я не знал про это.

– Это еще не все! Она, знаете, зашла опять в конце рабочего дня и опять чуть не плачет! Рассказала, что здесь в гостях, у нее случилась, м-м-м, ну, скажем беда… А священник в церкви по-испански не говорит, и хоть бросай все и лети назад в Испанию!

Гилберт посмотрел на часы. История затягивалась.

– Что же вы сделали? – спросил, шагнув к двери.

– Я ее в нашем дворе исповедовал!

От неожиданности Гилберт остановился на пороге.

Бывший священник, а ныне его подчиненный, отец Пол старательно заткнул за воротничок сутаны салфетку. Так он делал всегда: берег свою одежду.

– Вы правильно сделали, – сказал Гилберт после короткого раздумья. – Это все такие формальности! В нашей церкви с ними меньше считаются.

– Спасибо, Гилберт!

Отец Пол перекрестился и стал медленно есть.

Где-то зазвонил колокольчик, Гилберта ждал покупатель.

– Я пойду, – сказал он нерешительно, глядя, как монах медленно и нежадно ест свой сухой бутерброд с сыром.

Отец Пол улыбнулся:

– Я недолго, скоро к вам присоединюсь!

Отпустив покупателя, Гилберт высыпал в кассу новую пачку меди. Цент доллар бережет. У них с отцом Полом никогда не было недостач. Гилберт гордился тем, что не побоялся взять того к себе на работу. После того как святой отец ушел из монастыря, он жил случайными заработками, в основном переводами. «В его возрасте, – подумал Гилберт, – без страхового полиса очень тяжело». Начав работать в книжном магазине, отец Пол получил все медицинские льготы. Мужественный человек. До того он два года жил в Доминиканской Республике, его разговорный испанский, насколько Гилберт мог судить, был совершенен. Их связывала многолетняя дружба. Оказавшись в роли начальника, Гилберт разрешил монаху остаться в сутане, только попросил носить более официальную обувь.

Действительно, стрелки на часах еле ползли. Было полчетвертого, когда Гилберт, хромая, вышел из магазина. По пятницам в бухгалтерии он получал сумку с деньгами. Оставаясь в полукруглой тени анфилады, он обогнул выступающее в переулок кирпичное здание «Вордсворта». Великая книжная культура уходила в прошлое, и замазанные известкой окна закрывшегося книжного гиганта напоминали об этом. Во внутреннем дворе было непривычно пусто. Контейнер с остатками демонтированной мебели успели вывезти; на том месте, где он стоял, остался влажный прямоугольный след. Как хорошо, что у них здесь было оплаченное помещение! В дверях Гилберт известил о своем приходе легким покашливанием. У бухгалтера был гость. Их постоянный покупатель профессор Флеминг уже собирался уходить, но, увидев Гилберта, задержался на пороге:

– А, Гилберт! – воскликнул он, как всегда, радостно и приподнял соломенную шляпу. – Легки на помине! Мы только что говорили о вас с Уолтером. Вышла статья в нашем историческом ревю – совершенно по вашей теме! Вы как англичанин скажите: в основе английской культуры со времен колоний лежит двойной стандарт? Я не люблю обобщений, но иногда в них что-то есть. Вы не находите? Характер нации.

Флеминг по-птичьи помигал глазами:

– Почитайте, почитайте, голубчик, мне будет интересно с вами поговорить!

Вот за это Гилберт и любил свою работу, за встречи с такими людьми, как Флеминг, которые мыслили и обозревали историю. В ожидании, пока бухгалтер откроет сейф, Гилберт присел к столу и полистал университетский каталог. Ирония заключалась в том, думал он, что от Англии он всю жизнь пытался взять лучшее – достоинство и аристократизм, то есть то, чего там уже, наверное, не осталось. А от Америки – то, чего там еще не народилось, – те же достоинство и аристократизм. Вот это он и скажет Флемингу, когда увидит его в следующий раз.

– Вы торопитесь, Гилберт? Хотите кусок хорошей запеканки? – спросил бухгалтер, доставая из холодильника коробку. – Я сам приготовил. Старый рецепт, такого вам не поднесут ни в одном ресторане!

Не дожидаясь ответа, он разложил запеканку на две тарелки и подал Гилберту столовый прибор. Медленно ел и все рассказывал про своего племянника из Медфорда. Там было двое мальчиков-близнецов, которых Гилберт знал и думал, что они еще в младших классах.

– Нет, Гилберт, они уже в одиннадцатом, – сказал Уолтер, утирая полный подбородок салфеткой. – Племянник переживает, что дети теряют французский язык, на котором, как вы знаете, говорит с ними мать.

– В семье они на каком говорят? – спросил Гилберт.

– Дома еще иногда по-французски, но читать на нем их уже не заставишь… В школе они выбрали испанский, потому что это практичней. И конечно, Гилберт, уровень образования в наших школах оставляет желать лучшего! Вам повезло, что вы отучились в Англии, где такие прекрасные государственные школы. Дети вашего брата как учатся?

Когда Гилберт говорил об Англии, речь его замедлялась:

– Очень хорошо. При университете, где Уильям работает, замечательная школа. Брату все это очень удобно: он подвозит детей с утра, забирает после работы. Он сегодня прилетает. Я вам не говорил? Он хочет продать дом, чтобы мать переехала в город.

Из скромности Гилберт умолчал, что дом записан на его имя.

– Вот как! Кто-то уже есть на примете?

– Уильям все устроил! М-да… Сегодня все и подпишем.

Он нахмурился, и бухгалтер, человек наблюдательный, это заметил:

– Ваша матушка как поживает?

– Она поживает неплохо, но, конечно, с памятью у нее проблемы! М-да… В общем, Уолтер, ничего нового нет в том, что с возрастом мы не становимся лучше!

– Да! – вздохнул бухгалтер, собирая крошки со стола. – Мы не становимся моложе, вот это уж точно! Так значит, брат прилетает сегодня! Во сколько? Вы, наверное, поедете встречать?

Гилберт объяснил, что точного времени он не знает, но думает, что Уильям будет во второй половине дня.

– Это хорошо, что вы с братом хотя бы время от времени видитесь, – сказал Уолтер с пониманием. – У меня, как вы знаете, с собственным братом сложные отношения, а вот зато с племянником, тьфу-тьфу… Это очень важно, иметь кого-то в семье… Особенно, Гилберт, для закоренелых холостяков.

Он протянул Гилберту сумку с деньгами:

– Здесь три тысячи. Я уже пересчитал. Может, успеете до пяти?

Солнце нависало над башней с часами, и площадь, как бы расширившаяся в периметре от жары, быстро заполнялась людьми. Туристы, среди них было много из стран Азии, задерживались перед витринами. Гилберт постоял в дверях крытой галереи, припоминая что-то. Да, сначала в университетский магазин за ревю! Скучающий за столиком открытого кафе его старый партнер по шахматам показал ему на доску. «Нет, нет, не сегодня!» – прокричал Гилберт и поспешил мимо. Статья об Англии. Хорошо, что не забывают старушку Европу! Он давно не заглядывал сюда. Слава Богу, все по-прежнему. Его рука протянулась к бумажной пирамиде и вытащила из металлической скобы крепкий, пахнущий свежей печатью номер. Как он любил запах книг! После того как он бросил курить, обоняние у него стало как в молодости. Прекрасно пахли итальянские и французские издания, немецкие тоже имели приятный запах, а вот словари и учебники из Индии из-за многомесячных транспортировок в трюмах кораблей пахли плесенью и рассохшимся резиновым клеем.

У продавщицы было хитрое, как у лисички, лицо. Она метнула в его сторону вопросительный взгляд:

– Что-то ищете?

– Как пахнет! – сказал Гилберт и еще раз приложил журнал к лицу.

Она не поняла, что он имеет в виду, поджала тонкие губы:

– Хотите использовать вашу скидку?

– Не в этот раз. У меня в августе будут большие покупки. Очень большие, – добавил он и посмотрел на полку новинок.

Вот-вот должна была поступить в продажу биография Черчилля. Трехтомник. Он давно его дожидался.

– За журнал с вас пять долларов, – сказала она. – Вам нужен пакет?

– Не надо, – сказал Гилберт, пряча чек в карман.

Ему следовало поторопиться: брат мог приехать с минуты на минуту. Обгоняя туристов, он быстро пошел в сторону банка и у двери в недоумении остановился. Такого с ним раньше не случалось: сумочка с деньгами осталась в магазине. Подгоняя непослушное, отяжелевшее от жары тело, он двинулся сквозь толпу. Ему пришлось идти против течения, навстречу вдруг хлынувшим из всех подворотен студентам. Вязкая человеческая масса обволакивала его со всех сторон и делала путь вдвое длинней. На переходе больная нога скользнула по крышке люка, и он чуть не упал. Бешено заколотилось сердце. Но он выровнялся, потянул на себя медную ручку и, проскочив меж двух зазевавшихся туристок, подбежал к прилавку. Слава Богу, обошлось. Терракотовая сумочка темнела на фоне окна, и лисичка, кладя ее на прилавок, уже не была с ним сурова.

– Я увидела ее и сразу переложила в безопасное место! – сказала она.

Он утер лоб салфеткой и спросил, который час. Ремешок на его часах истерся, и он благоразумно носил часы в кармане жилета, который оставил в магазине.

– Без двадцати трех пять.

Во время ремонта в магазине Гилберт установил во дворе стол с двумя скамейками, на которые они с братом и сели. Внутренний двор всегда держал прохладу. Брат медленно открыл пачку «Галуаза», под глазами у него были мешки. Не в пример Гилберту он закурил поздно, но без сигарет не мог.

– Однако у тебя усталый вид! – сказал Гилберт. – Трудный перелет? Где твой чемодан?

– Я прилетел еще вчера. Не хотел тебя утруждать и остановился в отеле.

Гилберт опешил:

– Какие глупости! Ты меня ни капли не утруждаешь. Сегодня же перенесем твои вещи ко мне!

Немного вымученная улыбка натянула тонкие губы Уильяма:

– Мне не дали трех дней, завтра на рассвете лечу обратно! Но давай оставим этот разговор. Расскажи лучше о себе! Ты закончил лечение? Что говорят врачи? Эти пятна, – он посмотрел на его руки, – они по-прежнему не сходят?

– Все нормально. Я чувствую себя нормально. Просто с этим ремонтом было много возни, все легло на меня…

– Да, ты рассказывал… – сказал брат задумчиво.

Большой, сутулый, с этими мешками, нависавшими на худые щеки, он сидел напротив Гилберта и все тянул носом, как будто не мог надышаться. Докурив одну сигарету, он тут же вынул другую и так же жадно ею затянулся. Гилберт любил запах дыма, когда-то он и сам с удовольствием курил сигарету-другую за вином, но с тех пор, как лежал в больнице, больше не возвращался к этому занятию. И все-таки вид голубой струйки дыма, винтообразно взбирающейся вверх, доставлял ему эстетическое удовольствие. Потом он перевел взгляд на брата:

– В магазине стало очень красиво и просторно! Ты просто не узнаешь!

– Да, да, верю, но, может быть, в другой раз? Во сколько ты сегодня освобождаешься? Я бы хотел тебя пригласить поужинать.

– Скоро, скоро. Ты докуривай и пойдем внутрь!

Уильям не уловил настойчивости в его голосе:

– Я ведь могу здесь подождать! А пока что подготовлю все бумаги…

– Другого раза может и не быть! – сказал Гилберт.

Он придержал для Уильяма тяжелую дверь и, подождав, пока тот войдет, плотно прикрыл ее у них за спиной.

– Я тебе писал, что мы зимой поменяли ковры, поставили новые стеллажи… Вот смотри, я сам спроектировал, у нас, знаешь, не было денег нанять кого-то. Сейчас я тебя познакомлю с нашим монахом. Тридцать лет во францисканском монастыре, старый наставник умер, а с новым он не поладил. Я, по сути, взял на себя большую ответственность, когда принял его на работу. Он, хотя и говорил на восьми языках, но поначалу не умел пользоваться телефоном. Путался, нажимал сразу на все кнопки… Ха-ха…

Идя на полшага впереди Уильма, Гилберт еще что-то рассказывал, разводя руками. Потом он оглянулся и увидел, что брат его не слушает. Сдвинув белесые брови, Уильям лихорадочно рылся в портфеле.

– Где же эта чертова бумажка? – бормотал брат. – Ты знаешь, о чем я говорю? О завещании матери… На случай ее скоропостижной смерти…

Наконец-то он нашел то, что искал, и протянул бумагу Гилберту.

Увидев почерк матери, Гилберт почувствовал, что к горлу подступает знакомый горячий комок. Ему вдруг захотелось крикнуть: «Ах, оставьте вы все меня в покое! Она еще меня переживет!» И он закричал и дрожащими руками стал рвать протянутый братом документ, который оказался жестким, – и тогда Гилберт, вцепившись в него зубами и порезав о край нижнюю губу, все-таки разорвал бумагу на части. Сначала он рыдал безмолвно, потом рыдания задели какие-то другие, более глубинные струны и перешли в голос. Только один раз взрослым мужчиной он так плакал, когда по дороге из Африки, на корабле, отчим умер от непонятной инфекции. Но тогда слезы несли утешение, теперь нет. Вода в глазах и боль в груди – вот что были эти слезы. Еще час назад он осознавал себя благородным наследником славного имени и вдруг оказался таким же, как они, – ничтожеством, червяком, корчащимся на асфальте во время дождя, который, кстати, уже стучал в окно, покрывая его широкими полосами воды.

Крупная капля пота сбежала у брата с переносицы и повисла на кончике носа. Он отвел глаза:

– Прости меня, Гилберт, что я пристаю к тебе со всеми этими делами…

– Прости и ты, ради Бога! – бормотал Гилберт. – Эта нога… Да я еще сегодня понервничал, потерял сумочку с деньгами… Сейчас я все склею, подпишу. Я это умею.

Кивок брата перешел в плавное покачивание головы:

– Не волнуйся, Гилберт! У меня сохранилась копия, этого будет достаточно. Я не должен говорить, как я тебе благодарен!

– Оставь, о чем ты! – Гилберт отмахнулся.

Уильям вынул папку, подал ему:

– Если хочешь, можешь прочитать, но, поверь, здесь все в порядке, – сказал брат уже другим, более решительным голосом. – Я поставил галочки в тех местах, где ты должен расписаться. Был сегодня у юриста, потому задержался.

После того как с деловой частью было покончено, им обоим стало легче. Убрав бумаги в портфель, брат присел на ступеньку винтовой лестницы.

– Как у вас славно, Гилберт! – вздохнул он. – Если бы ты знал, как это все отличается от моего быта! Студенты, шум… Я бы дорого дал, чтобы жить вот так! – и он обвел рукой полки с книгами. Потом он привстал, уступая дорогу последним уходящим покупателям, и снова присел на край ступеньки, спиной к чугунным перилам:

– Нет, все-таки у вас очень хорошо! И так стало уютно после ремонта! Магазин ведь принадлежит издательству «Галлимар», не так ли? – спросил он.

Гилберт закрыл кассу, и они пошли к выходу:

– Принадлежал! А вот год назад, когда старый Галлимар умер, магазин перекупил канадский француз. Мишель Колье… Ты, может быть, слышал про него. Он держит магазин в Лондоне. М-да… Я там, правда, ни разу не был, но говорят, что выглядит хорошо, хотя стандарты у него уже другие. Мишель Колье? Нет, не знаешь? Он должен был приехать месяц назад, но застрял в Нэнтакете и, судя по всему, там гуляет. Вчера опять звонил, говорил, что задерживается. Где ты хочешь ужинать? – спросил Гилберт, переводя разговор на более насущную тему.

Он открыл над ними зонт, но высокий Уильям под ним не поместился и просто поднял капюшон. Неуклюжий, с тонкой шеей и висящими, как веревки, вдоль тела длинными тонкими руками, он вышагивал рядом, стараясь примериться к степенному шагу Гилберта.

– Мне все равно! Только позволь мне заплатить! – ответил брат.

Но Гилберт снова чувствовал себя старше:

– Вот уж нет! – сказал он мягко, но твердо. – Я как-никак у себя дома!

В ресторане было пусто, в дверях стояли два официанта и смотрели на них как простые смертные смотрят на кинозвезд. Уильям вспомнил ресторан, они были в нем три года назад. Сели за столик у неработающего летом камина, и Гилберт заказал Chateau тагдаих девяносто шестого года. На самом деле Гилберт еще три дня назад зарезервировал здесь места. Это был дорогой старый ресторан с хорошим поваром, который знал Гилберта. Они с братом мирно беседовали и пили вино.

– Ей будет очень удобно рядом со мной, – продолжал брат. – Больница рядом, а там, у нас в деревне, бывало, река так разольется, что никуда и не доберешься.

Явно, что Уильям чувствовал необходимость оправдать поспешность продажи их семейного гнезда. Гилберту стало его жаль:

– Ведь ты это делаешь не для себя! – сказал он Уильяму с отцовской нотой в голосе.

За время, что они ужинали, дождь кончился. Гилберт отвел брата в гостиницу и вышел к остановке. Подъехавший автобус обдал его брызгами воды. Он утер лицо тыльной стороной ладони и вспомнил этот жест. Где-то в старом фильме, который он смотрел в детстве, английского офицера бьют по лицу, а он утирает кровь рукавом и улыбается. В ожидании, пока водитель опустит подъемник и ввезет мужчину в инвалидном кресле, Гилберт рассматривал калеку. Вот уж кому не повезло! Остаться без ног в таком молодом возрасте!

Что могло случиться? В автобусе инвалидное кресло поставили рядом с Гилбертом. Рассматривая переразвитый торс мужчины, Гилберт поднял глаза и увидел, что тот глядит на него с состраданием. Неприятно удивленный жалостливым взглядом инвалида, Гилберт покраснел и отвернулся к окну. Ветер гнал облака, которые неслись обратно к океану, и над Кембриджем разливался ясный розовый закат. «Закат красен – путь мореплавателя ясен», – вспомнил он старую английскую поговорку. Трудный день завершался неплохо. Гилберт знал, что брат исполнит обещание и послезавтра же вышлет ему дневники отчима. Он начнет работать. Запишет свой кусок истории и прокомментирует записи в дневниках. Ему, по сути, повезло, что он носил фамилию отчима: с такой фамилией легче будет опубликовать труд. В Америке, где отчим преподавал в самые важные годы жизни, его помнили и чтили даже больше, чем в Англии. «Так всегда. Нет пророка в своем отечестве!» – подумал Гилберт. Представляя себе, как покажет книгу Флемингу, он мысленно стал готовить сопроводительную фразу. История с точки зрения частного лица. Разве не это являлось ведущим направлением в истории? Он улыбнулся скромной улыбкой и уже по-другому, с гордой ясностью, повернулся к калеке.

Мстители

Все утро мы сидим на крыльце – я, Лука, Мальколм, Диана и Мирский – и думаем, как нам убить папашу нашего друга Галилео. Галилео – самый лучший ученик в классе, и во время тестов он всем помогает, и к тому же он – один из нас. А мы – это шестерка верных, поэтому мы против того, чтобы Галилео забрали у матери и отправили жить к какому-то непонятному отцу.

– Который даже его не любит! – говорит Лука. – Вы знаете, что он сделал? Он отобрал у него телефон, чтобы Галилео не мог ни с кем созвониться.

– Влезем по пожарной лестнице, разобьем окно и, когда этот отец войдет, толкнем на него какой-нибудь шкаф! – говорит Мальколм.

Он смотрит на нас, и, как всегда, когда фантазирует, его кривые зубы выступают из-под верхней губы, которая из-за этого уже немного раздвоена.

Мальколм был первым, кто узнал новость, от которой мы пришли в ярость. Но Мальколм, при всех его достоинствах, увы, не Эйнштейн. И, как вы уже, наверное, могли заметить, воображение у него детское.

Другое дело Лука, на чьем крыльце мы и сидим. Он первый возражает Мальколму. Он это умеет, он очень тактичный человек, наш Лука.

– Если мы разобьем окно, – говорит он, ковыряя палкой землю, – то полиция поймет, что в доме кто-то был! К тому же откуда тебе известно, что у него есть шкаф?

– Придумай что-нибудь получше! – отвечает Мальколм.

Он обижен и не смотрит на Луку. Но, надо отдать Мальколму должное, он быстро справляется:

– Может быть, ты и прав. Тогда – план «Би»! Находим какого-нибудь трехлетку, сажаем за руль и сами садимся рядом. Когда этот отец подойдет к дому, мы выедем из-за поворота и – бац, прямо на него. Потом выскочим из машины и все!

От счастья, что придумал такое, он морщит нос.

– А что с трехлеткой будет? Ты подумал? – спрашивает Лука.

– Ничего с ним не будет, ему же только три года!

Хотя план с машиной нам кажется более продуктивным, чем со шкафом, но и в нем мы видим явные недостатки.

– Трехлетних тоже судят! – говорю я Мальколму, потому что сам видел по телевизору такой сюжет.

– Не может быть! Я не верю! – упрямится Мальколм.

– Джон прав, – заступается за меня Мирский. – Им дают условный срок, а потом, когда им исполняется восемнадцать лет, сажают в тюрьму и дают большой срок как уже взрослым.

Мальколм знает, что кто-кто, а Мирский не из тех людей, которые болтают лишь бы что. У него отец – адвокат, и он все знает про суды и всякое такое. Поэтому Мальколм замолкает. Но он еще уточнит, обещает ему Мирский торжественно.

– Не говори отцу про наши планы! – просит Лука. – Адвокаты и полиция всегда заодно!

Мирский разводит руками:

– Я не такой идиот! И вообще, ты не знаешь моего отца! Он ни за что не скажет полиции. Он полицию презирает за то, что у них, у девяноста девяти процентов, умственный коэффициент низкий.

– Какой низкий? – спрашиваю я.

– Ниже, чем у нас. Даже ниже, чем у брата Галилео.

Тут мы все вспоминаем, что у Галилео есть младший брат Рафаэль, и это нас озадачивает.

– И его тоже отдали отцу? – вспыхивает Диана.

Диана – единственная девочка в нашей шестерке, но мы ее терпим, потому что она занимается тейквондо и может ногой дать в голову даже самому здоровому в классе. Например, быку Браяну, который не отличается умом, зато довольно мощно дерется. Она это проделала однажды, и мы все были свидетелями, как этот Браян от ее удара перелетел через два ряда парт. Так что она имеет право голоса.

Мы смотрим на нее, но она снова молчит, и почему-то глаза у нее на мокром месте. У девчонок всегда так, даже у тейквондисток, они сначала должны поплакать.

– Я просто предлагаю отравить его к чертям собачьим, – говорит Мирский, и мы все смотрим на него с уважением и немного с ужасом. Вот это уже взрослый разговор! Мирский действительно старше нас почти на год, потому что родился в декабре и из-за этого не смог пойти в школу со своими ровесниками. У Мирского уже на зубах пластинки, которые он все время ощупывает языком. Он тоже хочет быть адвокатом, и ему нужна полноценная внешность.

– Я точно бы его отравил, – повторяет он, скалясь, и улыбка у него из-за этих пластинок дьявольская.

– Чем? – спрашиваем мы хором. – Крысиным ядом?

– Ни в коем случае, – отвечает Мирский и кривится от нашей наивности. – Ртутью!

– Ртутью! Где ты возьмешь столько ртути? – спрашиваю я. – В градуснике?

Мирский качает головой:

– В батарейках! Мы купим в аптеке десять штук и вытащим из них ртуть. Comprenez vous, les enfants?

Les enfants молчат.

– He понимаю, как ты потом эту ртуть подольешь ему, – честно отвечаю я.

Мирский, обводя нас спокойными глазами, вздыхает:

– Эх, мелюзга! Очень даже просто! Выясним, где его папаша обедает, и летом я устроюсь официантом в тот же ресторан. Каждый день я буду добавлять ему в еду по десять миллиграммов ртути. Никто ничего не заметит, потому что я буду это делать очень постепенно.

У Мирского очки, в которых я вижу наши уменьшенные отражения.

– Постепенно? – спрашиваю я. – Сколько же надо ждать?

– Недолго. Так отравили Наполеона.

– Вау! – говорим мы.

– Да, – отвечает Мирский, – я вам говорю, это – железная смерть!

Потом мы все смотрим на Диану, которая одна пока ничего не предложила. У Дианы, как у всех девчонок, глубокий эмоциональный мир, но мы знаем, что когда она его переборет, отцу Галилео не поздоровится. Девчонки коварны, а Диана еще и умна. У нее тоже умственный коэффициент зашкаливает. Как и у Галилео.

– Ну, ты что скажешь? – спрашивает меня Мирский.

В этот момент мать Луки мисс Романа выходит на крыльцо, и я ничего не успеваю ответить. Она несет в руках поднос с горячим шоколадом и бутылку пенящихся сливок. Она очень добрая, эта мисс Романа, и не жалеет нам ничего. Другие родители, включая моих и, конечно, Мирского, требуют, чтобы мы ели здоровую пищу. Но мисс Романа кладет в шоколадное молоко столько сахара, сколько мы хотим, и сливки она тоже не забирает. Она оставляет всю бутылку на крыльце, и мы по очереди кладем на шоколад большую шапку сливок. Моя – больше других. Я думаю, скребя голову, но всё почему-то не о том. Направление моих мыслей мне самому непонятно. Я думаю почему-то об этом неизвестном мне отце Галилео: что мы знаем про него?

– Тебе дать трубочку? – спрашивает меня мисс Романа, и я киваю, но продолжаю думать.

Все остальные тоже думают, кто о чем.

– Что это вы сегодня такие тихие? Может, замышляете чего? – спрашивает мисс Романа и смотрит на Луку.

Да, это именно то, о чем я говорил: женщины коварны и наблюдательны. Впрочем, надо ли этому удивляться? Мы и впрямь ведем себя необычно. В любой другой день мы бы уже карабкались на стену, которая отделяет дом Луки от соседнего дома, где живут какие-то муж с женой. Это очень высокая стена, сложенная из больших гладких плит. Их, наверное, навезли из каменоломни, где работает этот сосед.

Мысль о каменоломне дает мне идею помощнее той, что была у Мирского, и я наконец перестаю думать об отце Галилео.

Мисс Романа уходит кормить младшего брата Луки.

– Галилео даст ему снотворное, и, когда он заснет, мы положим его на самом краю каменоломни. Во сне человек хоть раз, да поворачивается на другой бок! – говорю я и демонстрирую им свою мысль. Для этого я кладу пену на край стакана и жду, пока она скатится в него. Потом я незаметно начинаю дуть на нее сбоку, но проклятая пена только колышется и не хочет падать в стакан. К тому же я еще не объяснил им, что означает моя демонстрация, поэтому они перестают обращать на меня внимание и опять начинают говорить о ртути и о том, как Мирскому устроиться в этот ресторан. Это правда, что Мирский выглядит взрослым, но не настолько, чтобы его туда взяли, думаю я, но ничего не говорю.

Диана поднимается с крыльца и одергивает шорты. Сзади на ногах у нее две красные полоски, следы от ступеньки, на которой она сидела. Она смотрит, как мы смотрим на ее ноги:

– Что? – говорит она.

Мальколм краснеет как рак:

– Ничего, – отвечает он, выставляя вперед свои зубы.

– Я вот что хотела бы выяснить, – с вызовом говорит Диана, и по лицу ее видно, что она еще не переборола свой эмоциональный мир. – Что она такое сделала, что Галилео должен жить с этим отцом?

Под «она» – мы сразу это понимаем – Диана подразумевает мать Галилео Терезу. Это резонный вопрос, но у нас нет ответа. Но, с другой стороны, нам безразлично, что сделала мать Галилео, потому что, что бы она ни сделала, мы все равно будем на ее стороне. Она всегда подбирает нас во дворе школы. У других родителей твердые принципы. Они постоянно твердят нам об обязанности учеников быть собранными и не опаздывать на школьный автобус. «Это – ваша проблема, и теперь добирайтесь сами!» – говорят они. А добираться самим– это значит потратить все наши сбережения на метро и автобусы. Но мать Галилео плевать хотела на принципы и на все, что думают другие родители и учителя. Она просто открывает все три двери, и мы залазим в ее черный вэн, где в жару работает кондиционер, и потом она развозит нас по домам. Так что Тереза, с нашей точки зрения, в полном порядке. К тому же эта Тереза – довольно красивая. У нее белые волосы, которые она оставляет распущенными. И она всегда носит белые платья и не плачет, как моя мать, когда Галилео приходит домой поздно.

– Не исключено, что она курит марихуану или употребляет какие-нибудь другие наркотики! – говорит Мирский. – Бывает, что отбирают детей у матерей, которые употребляют наркотики.

В этом смысле мы доверяем мнению Мирского, он от отца-адвоката слышал все эти вещи, а не просто высосал из пальца. Но, как я уже и сказал, нам все равно! Пусть даже она и наркоманка, это не имеет никакого значения, потому что мы на стороне Галилео и его брата. Она всегда с ними по выходным, они не должны тратить время на всякие дурацкие клубы, в которые наши скучные родители запихивают нас, чтобы мы повышали свой умственный коэффициент. Сегодня, слава Богу, праздник, и все эти клубы закрыты, и закрыта математическая школа, в которую я хожу по воскресеньям. Но у меня это – исключение, а у Галилео – это норма жизни! Так что пусть мать Галилео хоть трижды будет наркоманкой, а отец, наоборот, будет примерным отцом, мы будем его ненавидеть.

– Вряд ли она наркоманка, – говорит Лука, вспомнив что-то. – Нет, она сто процентов не наркоманка!

– Откуда ты знаешь? – спрашиваем мы.

Действительно, откуда у него вдруг появились такие сведения?

– Потому что ее бы уволили с работы!

– А где она работает? – спрашивает Диана.

Она наконец-то поборола свой эмоциональный мир, и глаза ее горят местью за Галилео.

– Она работает в компании, которая продает изометрическую технику.

– Ну? – спрашивает Мальколм.

Он, как я уже сказал, не Эйнштейн. До нас, впрочем, тоже еще не дошло, при чем здесь техника.

– Ее, когда она ездит за границу, проверяют на наркотики. И еще ее просто проверяют каждые два месяца! Галилео мне сам рассказывал!

– У них нет никакого права! – говорит Лука не слушая. – Все было в порядке, пока этот отец не стал жаловаться, что она настроила Галилео против него. Я точно знаю, почему он это делает.

– Почему? – спрашиваем мы.

– Потому что он хочет отомстить Галилео за то, что тот хакнул его компьютер!

Мы все задумываемся над этим новым байтом информации. Тут надо сказать, что мы все знаем главную гениальность Галилео, а именно, что Галилео – великий хакер. Он знал все про компьютеры задолго до нас. В третьем классе на уроке программирования он спросил учителя, когда мы будем проходить «джаву», и, когда мистер Хэнкс ответил, что мы не будем изучать ничего такого, Галилео сказал, что он тогда сам выучит. Потом Галилео научился строить веб-сайты, и в четвертом благодаря ему мы все имели веб-сайт, где могли делать очень мощные вещи.

– Так что можно сделать, чтобы связаться с ним? – спрашивает Лука.

Обращается он ко всем, а в основном к Мальколму. Но даже Мальколм, который дольше всех знает Галилео, не уверен, что это можно устроить. Он жует свою трубочку передними зубами, которые у него, в отличие от Мирского, останутся кривыми, потому что у его родителей нет денег. Диана начинает бить ногой в дерево у калитки. Она это делает не хуже Брюса Ли. Дерево уже немного качается, и тень от его веток пробегает по нашим лицам. И без Галилео это воскресенье – уже не воскресенье, а черт знает что… И Диана, хотя она и настоящий tom-boy и всегда первая придумывает что-нибудь по-настоящему смелое, тоже ведет себя странно, как обычная девчонка из класса – какая-нибудь Эмили или Лиса. С этими мы вообще не водимся.

Но я знаю, почему она сегодня такая эмоциональная и почему, вместо того чтобы думать о том, как убить отца Галилео, она бьет ногой по дереву. Это потому, что у нее самой дурацкий отец, который однажды, когда уже не жил с ними, залез в окно и угрожал матери ножом. Из-за него Диана и стала заниматься тейквондо, чтобы, когда он еще раз захочет залезть в окно, дать ему ногой в голову.

– Я знаю, кажется, как найти его адрес, – внезапно говорит Диана, когда мы меньше всего чего-то от нее ожидаем.

– Как?

Она объясняет нам, и мы поражаемся, что сами не додумались. А ведь всё тривиально: в компьютере, на школьном портале, где имеются все адреса и имейлы, есть и адрес отца Галилео.

Лука тут же бежит к компьютеру, а мы меж тем начинаем искать наши телефоны, чтобы звонить родителям, что задержимся.

– Что мне сказать? – спрашивает Мирский, у которого меньше всего получается врать спонтанно.

– Что мы идем в кино, – говорю я. – Это самое логичное. Надо, чтобы это был длинный фильм, как минимум на три часа. За это время мы успеем связаться с Галилео.

– А ты что не звонишь? – спрашивает Мальколм Диану.

– Я не могу сегодня, – говорит она.

Потом приходит Лука, и по его похоронному виду мы понимаем, что он ничего не нашел.

– Там только адрес матери, – вздыхает Лука, снова садясь на крыльцо и беря в руку палку.

Потом Мирский прячет телефон в карман и сообщает нам, что и он не может. Это нас изрядно удручает. Мирский, хоть и без воображения, но он – наш аналитик. И к тому же он физически очень силен. По воскресеньям соседи обычно отсутствуют, и мы у них берем бревна и доски для строительства нашего дома. Дом мы строим в лесу, неподалеку от озера.

Потом Мирский уходит, и Диана тоже, а мы залазим на кучу бревен. Сохранять равновесие на куче бревен трудно. Без Галилео это все не так интересно. И без Мирского тоже. Я не говорю уже про Диану, которая вообще может стоять на одной ноге.

Мы – я, Мальколм и Лука – возвращаемся на крыльцо, и к нам выходит младший брат Луки Зеен. Он уже поел и может гулять. В руке у него пакет с новым воздушным змеем, которого он хочет запустить прямо здесь, во дворе. Это глупо, потому что вокруг дома полно деревьев, и любому из нас понятно: первое, что змей сделает, это полетит прямо на дерево, где и останется.

– Подожди, – говорит Лука, – давай пойдем в другое место.

– В какое? – спрашивает Зеен, расчесывая пальцами бахрому змея, которого, сразу видно, ему не терпится запустить.

– Давай пойдем на холм в лесу!

Зеен, надо отдать ему должное, понимает, что Лука прав. Он хоть и младше нас, но имеет на редкость высокий умственный коэффициент. Почти такой же, как у брата Галилео, мы все его знаем. По дороге в парк я думаю об этих младших братьях, и мне становится жалко брата Галилео, у которого такая сложная теперь жизнь. Еще чуть-чуть, и я тоже расплачусь, как Диана. Но мне нельзя. Я против того, чтобы наши эмоции пробивались наружу. К тому же жизнь меня научила, что когда кого-то жалеешь, делаешь человеку только хуже, он может даже заболеть от твоей жалости. Поэтому я начинаю думать так бешено, что у меня начинает потеть голова. И вдруг меня осеняет.

– Стоп! Зеен учится с братом Галилео! – говорю я Луке.

Он смотрит на меня, и в глазах его начинают мигать лампочки. Не знаю, как он это делает. Он очень интересный, этот Лука.

– Эй, Зеен, – говорит он.

– Что? – спрашивает тот, не оборачиваясь.

– Подожди! Ты знаешь, где живет отец Рафы?

Продолжая идти впереди нас, Зеен говорит, что знает.

– Эй, Зеен, а ты не хочешь, чтобы мы встретились с Рафой и вместе запустили этого змея?

Это, надо отдать ему должное, Лука здорово придумал. У нас с Лукой всегда так, вместе мы находим выход из любого положения.

– Хочу, – говорит Зеен и наконец-то останавливается.

– Тогда скажи его адрес.

– Я не знаю, – говорит Зеен.

– Тьфу ты! Ты же сказал, что знаешь? – говорит Лука и смотрит на нас.

– Я знаю только зрительно, – говорит Зеен.

Мы подходим к нему и в три голоса начинаем его убеждать, чтобы он показал туда дорогу.

В ответ он говорит, что знает только, как туда проехать на машине.

– На машине! – кричим мы. – При чем здесь машина?

В этот момент нам, по правде говоря, хочется его убить.

– Ну ладно. А если на машине, то как? – спрашивает Лука, подмигивая нам.

– Надо выехать на хайвей, – говорит Зеен, размахивая змеем, как мечом, – доехать до развилки на аптеку, потом повернуть направо, потом будет мост, за ним еще Данкин Донате, и там надо снова направо. – Он продолжает говорить и говорит, пока мы не перестаем понимать.

У него на редкость мощная память, у этого семилетки.

– Ты думаешь, он будет дома? – останавливает его Лука, и Зеен пожимает плечами.

– Они могли уехать куда-нибудь, – сдается Мальколм.

– Лучше потерпеть до завтра, – соглашаюсь я.

Мы сидим на холме – я и Мальколм, – и настроение у нас как в болоте вода. В стороне Лука держит палку, и Зеен бежит по холму со змеем. Когда змей поднимается в воздух – а он это делает очень стремительно и красиво, – мы тоже встаем с травы.

– Ты будешь строить? – спрашиваю я Мальколма.

Он кивает. Потом я подзываю Луку:

– Будешь строить дом?

– А Зеен?

– А что Зеен?

– Его нельзя здесь оставлять одного, ему только семь лет.

Он прав: мы должны подождать, пока Зеен не наиграется со змеем, а потом уже вместе пойдем в лес.

– Из чего мы будем строить сегодня? – спрашивает Мальколм.

И Лука тоже смотрит на меня.

Действительно, когда нас только трое плюс Зеен, мы много не настроим.

– У меня есть две сигареты, – говорит Мальколм. – Хотите?

– Давай, – говорит Лука.

Мальколм достает две смятые сигареты, которые он прятал во внутреннем кармане куртки. Спички, разумеется, сразу гаснут, потому что на холме ветер. Мальколм показывает, как нужно зажигать спички под курткой. Он становится ко мне спиной, оттопыривает куртку, и я еще сбоку загораживаю его от ветра.

Лука курит свою сигарету, растопырив пальцы и выдувая из носа дым в две струи. Мальколм смотрит на него и начинает пускать кольца. Тут ему нет равных, он большой мастер в этом деле, и это хорошо, потому что жизнь у Мальколма, как я уже объяснил, не самая легкая. Оба его родителя работают в прачечной, и, поскольку они иммигранты, им платят мало.

– А пол и крышу мы тоже будем делать? – спрашивает Мальколм, затягиваясь так, что у него глаза наполняются слезами.

– Ну да, – говорю я.

Вообще-то идея с домом изначально принадлежала мне, поэтому с моим мнением считаются. Но сейчас им лень. Я это вижу, и мне тоже становится все равно. Докурив, мы снова сосредоточились на плане мести.

– Так что же мы придумаем для Галилео? – спрашивает Мальколм.

– Можно и не убивать этого отца! – говорю я вдруг.

Я сам не ожидал, что скажу такое, и теперь мне надо выпутываться.

– Не убивать? – возмущается Мальколм, и Лука тоже смотрит на меня с удивлением.

– Зачем его убивать? Пусть живет. Кто сказал, что он такой же негодяй, как отец Дианы?

Мальколм пожимает плечами:

– Мать Галилео сказала. И он сам мне говорил.

– Галилео не будет в обиде, если мы не убьем его отца, а только припугнем! – говорю я солидно. – К тому же если мы достроим дом, то Галилео сможет останавливаться в нем, когда отец ему надоест.

– Он же будет за ним шпионить!

– Не будет! – говорю я. – Он же будет на работе!

– Откуда ты знаешь?

– Оттуда, что теперь, когда у него Галилео и Рафа, ему надо много работать. И вообще, он ведь тоже был когда-то ребенком!

– Откуда ты знаешь?

– Все были когда-то детьми! – отвечаю я этим тугодумам.

Зуб мудрости

Практикант внимательно посмотрел на рентгеновский снимок и перевел взгляд на Ларика. Замшевые туфли нетерпеливо постучали по линолеумному полу:

– Ну так как? – спросил практикант, приглушая в радио классическую музыку.

Рука, державшая снимок, была худой, с мальчишески удлиненными фалангами, но на безымянном пальце уже сияло обручальное кольцо. Он хотел знать, готов ли Ларик удалить зуб сейчас или предпочитал прийти повторно. Ларик не был готов, но и приходить еще раз ему не хотелось. Он спросил у практиканта стакан воды и, пока пил, прокручивал в голове расписание. Дел было много, и он уж никак не ожидал, что еще и зуб нужно удалять.

– А это очень больно? – осторожно поинтересовался он.

– Он у вас дефектный, корни неглубокие!

– У моей мудрости корни неглубокие? Зачем я жил? – спросил Ларик.

Практикант вежливо улыбнулся, снова постучал туфлями по полу:

– Так как, будете удалять?

Объявление о бесплатном дантисте Ларик нашел в Интернете и сначала решил, что кто-то развлекается. Имя звучало неправдоподобно: Джон Пэйн. Сейчас он сидел у Джона Пэйна в кресле и ждал, чтобы практикант избавил его от еще одной ненужной заботы. В ожидании, пока наркоз подействует, Ларик снова прокрутил в голове сегодняшний день. В двенадцать у него было свидание с сыном, потом он должен был ехать в ремонтную мастерскую, в пять из Филадельфии приезжала Мелисса, и они бежали на концерт. Два с трудом добытых билета лежали в кармане брюк, идти не хотелось. «Как я устал, как я устал! – думал Ларик. – И зачем только я все время суечусь? Вот возьму и отдам этому симпатичному парню билеты. Он слушает классическую музыку, и Мелисса только обрадуется, что можно провести вечер спокойно!»

Практикант у него за спиной позвякивал инструментами, и Ларик прикрыл глаза. Он мог бы заснуть прямо сейчас, и даже белое солнце рефлектора ему не мешало. Ларик не отсыпался уже давно: из-за зуба, который его беспокоил ночами, и еще из-за сына. Его единственный двадцативосьмилетний отпрыск, плод его раннего брака, уже третий месяц находился в предварительном заключении, и Ларик не знал, нанимать частного адвоката или нет. «Нанимай! И пусть у него болит голова, а не у тебя!» – увещевала Мелисса по телефону. Ларик и сам понимал, что с платным адвокатом будет надежней, но сопротивлялся искушению. Нанять адвоката означало покориться обстоятельствам, не нанять – мучиться, что он чего-то для сына не сделал. Но он и так уже мучился. Не брать адвоката будет правильней, рассуждал Ларик. Пусть сын осознает, что так продолжаться не может. Нанять… Мысль Ларика, возвращаясь к началу, кусала себя за собственный хвост, и получался какой-то бесконечный круг вины.

Он очнулся от того, что практикант касался его лица холодной резиновой рукой:

– Откройте рот пошире! – сказал тот, и Ларик послушно открыл.

«Сейчас будет больно, – подумал он, – и это даже хорошо – пусть будет больно! Физическая боль заглушает моральные страдания!»

Может быть, Мелисса была права, говоря, что он был чуточку мазохистом. Взять хоть зубы, они болели всегда, а он ими не занимался. Началось все давно, когда он в пятом классе сломал передний. Подрался с соседским парнем. Тот обозвал его «жидком».

– А ты разве еврей? – удивилась еще Мелисса, когда он ей об этом рассказал.

– А что, разве не похож?

– Не очень, – ответила она и посмотрела не на нос, как это делали его подруги в России, а гораздо ниже. Он еще подумал тогда, что в Америке это нормально – встречаться с женщиной и не уведомлять ее о своем происхождении. В России он перед первым же свиданием предупреждал: «Фамилия у меня обманчивая».

Он отвлекся и не сразу понял, когда практикант спросил, не хочет ли он взглянуть.

– На что? – спросил Ларик.

Он нерешительно приоткрыл сначала один, потом другой глаз. Его зуб мудрости… Он походил на маленькое разоренное гнездо. «Вот молодец практикант! – подумал он и вспомнил про билеты. – Ну конечно, Мелисса только обрадуется!»

Практикант снова прибавил звук и стал убирать со стола. Липкая прядь волос выбилась у него из-под врачебной шапки. «Он себе вряд ли позволяет тратиться на концерты!» – жалостливо подумал Ларик и попросил у практиканта листок бумаги. «У меня два лишних билета на Прокофьева! Вы хотите?» – написал он и, положив билеты сверху, протянул все это практиканту. Тот прочитал послание и нахмурился. Две тонкие брови слетелись на переносице, как чайки на мосту.

Какое-то время они смотрели друг на друга. Потом Ларик сообразил, что практикант мог его неправильно понять:

– С женой сходите! – промычал он здоровым углом рта и показал на кольцо.

Практикант бросился его благодарить, попытался отдать билеты обратно. Ларик и слушать не хотел. Он сдернул с вешалки плащ и быстро направился к выходу. Практикант провожал его удивленным взглядом. Про себя он думал: «Вот бывают же чудаки! И что я буду теперь делать с этими билетами, я и не женат, да и времени у меня нет!»

Рядом с Мелиссой прозвучал мужской голос:

– А что у тебя за мужчина говорит? – спросил Ларик ревниво.

Мелисса доотвечала кому-то и вернулась к нему:

– Что ты спросил?

– Ничего умного, – ответил Ларик. – Ты где?

– Я заправлялась. Что у тебя с дикцией?

Ларик потрогал щеку:

– Я только что удалил зуб. Ты едешь?

– Еду.

– Хотел тебя предупредить, что концерт сегодня отменяется, дома посидим! Ты рада? Тем более что Прокофьев!

Мелисса помолчала.

– Ты, по-моему, Прокофьева не любишь? – неуверенно спросил Ларик.

– Прокофьев – мой любимый композитор! – сказала Мелисса обиженно.

После этого она стала говорить свое обычное. Она устала от постоянной дерготни, ей нужен нормальный мужчина. Ларик слушал не перебивая: женщине надо дать выговориться. Пока она говорила, он искал свою машину. Ее нигде не было. Он проверил знаки и, к ужасу своему, убедился, что запарковал ее не там. Был уборочный день, он же в спешке поставил машину не с той стороны дороги.

– Можно я тебе перезвоню через десять минут? – спросил он во время небольшой паузы.

В ответ раздалось «ну перезвони», и трубка опустела. Надо было срочно как-то выбираться отсюда. Поездка обойдется в пол сотни, потом нужно будет ехать за машиной – еще сто пятьдесят. «Это ничего! – подумал он. – Я ведь на зубе сэкономил!»

Ветер гнал по лужам мелкую рябь, но уже было теплее, чем когда он выходил утром из дома.

Подъехало такси. Ларик сел и сказал адрес. Таксист был местный, он это сразу понял по акценту и обрадовался. Пожилые бостонские водители были спокойные, неразговорчивые люди – Ларик мог отдохнуть.

– Вы знаете, как ехать? – спросил он.

– Вторая дорога из Бостона, – ответил таксист, и Ларик довольно кивнул.

Когда машина тронулась, он снова набрал Мелиссин номер. У нее было занято, потом ее голос прозвучал издалека:

– Алле, это я, – сказал Ларик. – Ты где?

– Я возвращаюсь… Поняла, что тебе сегодня не до меня!

Ларик сказал, что это не так:

– Мне всегда до тебя. Особенно когда у меня плохая дикция и я не могу склеить других баб.

– Ха-ха, – ответила Мелисса и обиделась еще сильней. – Ну что ты хочешь, чтобы я делала? Мне мало нужно, я могу обойтись без развлечений, без концертов, и вообще… Но я не могу жить в постоянной неопределенности. Мне тридцать семь лет, мне нужно устраивать личную жизнь… Я хочу иметь близкого человека рядом с собой в постели, а не в телефоне.

– Я не могу прямо сейчас лечь с тобой в постель, потому что я еду в тюрьму.

– Вот ты опять!

– Ты приезжай, а? – взмолился Ларик. – Я буду с тобой чувствительным и не очень остроумным.

В ответ было молчание, потом она решила уточнить:

– С чего ты это взял, что мне нужен чувствительный?

Ларик ответил, что прочитал это в женском журнале: из шестидесяти опрошенных женщин сорок восемь мечтали именно о чувствительном мужике.

– Ерунда, – ответила Мелисса. – Мне нужен не чувствительный, а умный, который бы меня понимал!

– А я что, не умный? У меня почти докторская степень…

– Ладно, ты знаешь, о чем я говорю. Я приеду в другой раз! – сказала Мелисса, но уже без обиды.

– Ну вот, хотел как лучше, а получилось как всегда! – вздохнул Ларик.

– Ох уж эти женщины! Жена или так? – услышал он голос таксиста.

– Или так.

– Сам в разводе?

Ларик ответил, что уже давно в разводе.

Таксист кивнул:

– Что так? Не поладили?

– Жизнь разлучила! – ответил Ларик сдержанно.

Он лишил таксиста рассказа о том, как именно жизнь разлучила его с Мариной. У него был ранний брак. После того как родился сын, Марина сделалась домоседкой, никуда не хотела идти. С мальчиком могли посидеть и Ларикины родители, и ее, но она устало валилась в кресло, в дверь просачивалась вертлявая, с прыщиками на впалых щеках девушка-соседка, и он уходил один. Сыпал дождь, блестела мостовая. Друзья еще жили свободной студенческой жизнью. На одной из вечеринок он познакомился с Леной. Потом с Ирой.

Таксист снова заговорил:

– А у меня, тьфу-тьфу, полный набор! Жена, три дочери и теща.

– Угу! – сказал Ларик, закрывая глаза.

– Слыхал про этих двоих, которые застрелили диспетчера… – не отставал таксист.

Он покрутил пульт, настраивая радио на местный канал новостей.

– Диспетчера я хорошо знал, он когда-то у нас работал. Разве не ужас?

– Ужас! – согласился Ларик и подумал: какое количество ненужной информации люди выплескивают друг на друга.

Таксист перекрестился:

– В общем, не дай Бог такое! У тебя кто в тюрьме?

Ларик ответил.

– Наркотики?

– Да.

– Я так и понял, глядя на тебя.

– Да? – спросил Ларик. – У меня такая внешность?

Таксист не улыбнулся:

– Это часто, когда родители в разводе… – объяснил он. – Я, слышь, подожду тебя у тюрьмы!