Еще издали увидел Бежия быстро шагающего, почти бегущего к нему Коргоко, сердце его затрепетало в предчувствии беды, и ноги словно приросли к земле.
      – Бежия, погибли мы! – закричал старик и, задыхаясь, побежал к нему.
      – Что, что случилось?
      – Похитили! – сказал Коргоко, едва держась на ногах.
      Бежия не сразу понял, что произошло. Вдруг он схватился за горло, словно ему накинули на шею петлю. Потом сорвал с головы шапку и провел рукой по лбу.
      – Что ты сказал? – недоверчиво спросил Бежия. – Пошутил? – добавил он с упреком.
      – Что ты? Разве так шутят? Взгляни на меня!
      – Значит, это правда? Скажи, кто похитил, когда?
      – Далеко увезли ее, не скоро достанешь! – с грустью произнес старик и подробно рассказал пастуху обо всем.
      Но Бежия был так всецело поглощен своим горем, так потрясен ужасом случившегося, что даже не в силах был вникать в смысл рассказа Коргоко. Одно неудержимое желание владело им: увидеть любимую, побыть с ней хоть одно мгновение, – и потом сразиться за нее не на жизнь, а на смерть с человеком, который посмел отнять ее у него.
      Кровь то приливала к его щекам, то отливала от них, и ему казалось, что он теряет сознание.
      Слух о беде в доме Коргоко быстро разнесся по деревне, и главный пастух, друг и доброжелатель Бежии, знавший о его страсти к Циции, тотчас же поспешил к пастуху, чтобы высказать ему свое сочувствие и подать совет.
      Мохевцы всегда бывают так чутки и насторожены, что к ним никто не может подойти незамеченным. На этот раз Бежия и Коргоко так были поглощены своим горем, что даже и не заметили, как главный пастух очутился рядом с ними.
      – Что вы? Не стыдно вам? – воскликнул главный пастух: – Мужчинам не пристало теряться в горе!
      – Опозорили мой дом, шапку, – честь мужчины, – сорвали с моей головы! – простонал Коргоко.
      – У мужчины всегда есть враги. Только надо давать им достойный ответ, – сказал главный пастух.
      – Надо, надо, нет слов! – воскликнул Бежия. – И враг наш проклянет день своего рождения, – месть моя будет беспощадна!
      Главный пастух взглянул на Бежию и подумал: «Да, с этим шутки плохи, он сумеет отомстить».
      – Да, парень, ты оправдал мои надежды, – сказал он. Иди, мсти, но будь справедлив в своей мести, не подобает мужчине быть несправедливым. А ты, Коргоко, что собираешься делать? – обратился он к старцу.
      – Что я могу в мои годы? Продам имущество, пойду поклонюсь в ноги начальникам, попрошу о помощи. Если бы у меня был сын...
      – Что ты, Коргоко! Зачем тебе начальники? Они оберут тебя до нитки, а помощи от них не дождешься. А вот Бежия, чем он тебе не сын?
      Но Бежия, обиженный словами старика, подумал, что его отстраняют от участия в поисках Циции, и сразу замкнулся в себе.
      «Кто больше меня вправе заботиться о судьбе Циции? Я люблю ее больше всех на свете и пойду один искать ее», – подумал он, тяжело вздохнул, схватил ружье и быстро стал прощаться.
      – Куда ты? – удивленно спросил главный пастух.
      – Пойду своей дорогой. Сам еще не знаю куда...
      И не успел старик опомниться, как Бежия уже исчез.
      – И он меня покинул! – скорбно проговорил Коргоко, весь сгибаясь, как под непосильной ношей, – а я так на него надеялся!..

      Спустя несколько дней Коргоко входил в приемную начальника уезда.
      В те времена у начальников, особенно в горах, непременно бывали свои приближенные люди, через которых они держали связь с местным населением, а заодно и обделывали свои дела.
      У начальника, к которому явился Коргоко, тоже был свой советник – один обнищавший дворянин, кичившийся своей родовитостью и не имевший за душой ни гроша. Трудиться для своего пропитания дворянин «Апракуне», – так прозвал его народ, – был неспособен, так как его с детства развратило бездельничание и болтание по чужим дворам. Он готов был скорее умереть от голода, чем переложить даже спичку с места на место, и когда ему советовали заняться каким-нибудь делом, он обиженно напоминал о своем происхождении и добавлял:
      – Что ж поделаешь? Был бы я простым крестьянином, всем бы мог заниматься, а теперь – что поделаешь, – дворянин я, не пристало, неудобно!..
      Так рассуждал дворянин «Апракуне», и иной раз ему удавалось вызвать сочувствие слушателей к своей судьбе. Однако этот надменный дворянин, которому родовитость не дозволяла трудиться, умудрялся не пропускать ни одного дарового обеда, ни одних поминок, ни одной свадьбы. На пиршествах этих он паясничал и готов был стать шутом любого хозяина, лишь бы не лишиться хорошего угощения. Всегда насквозь пропитанный винными парами, пузатый, охрипший от балагурства, он вечно таскался от соседа к соседу, заботясь лишь о том, чтобы нажраться самому; судьба голодной семьи мало его тревожила, ему было безразлично, сыты его дети или сидят на черством хлебе.
      На одном пиру заметил его уездный начальник и ради потехи пригласил к себе на службу. «Апракуне» умел немного болтать по-русски, он мог бы занять место переводчика и, конечно, охотно согласился бы делить свои доходы пополам с начальником.
      Начальнику очень понравилась эта мысль, и он с удовольствием думал о том, как пригласит к себе гостей и будет развлекать их шутом «Апракуне».
      Начальник улыбался своим приятным мыслям, когда к нему подошел хозяин дома и почтительно осведомился:
      – Ваше высокородие, вам не приходилось видеть, как «Апракуне» изображает мартышку?
      – Как, мартышку? Сколько способностей у этого человека!
      – Хотите, он проделает это сейчас ради вашего высокородия?
      – Очень буду рад! Хе-хе-хе! Так, значит, изображает мартышку?
      Хозяин отдал распоряжение, и через несколько минут в гостиную вступила процессия из трех человек: один держал подмышкой опрокинутое ведро и колотил палкой по его дну, другой вел на веревке «Апракуне» – мартышку и припевал, хлеща своего «зверька» хворостиной: «Чолах, чолах гелды, гарибабани гелды». А наш надменный дворянин, представитель и защитник чести рода, являл собой прежалкое зрелище. Он подпрыгивал на корточках, вытянув вперед голые, неестественно длинные руки. Веки его были загнуты кверху, что безобразило его до крайности, лицо перекосилось, и жирный, дряблый подбородок болтался при каждом прыжке. Так развлекал уездного начальника и гостей дворянин «Апракуне».
      Это представление окончательно решило судьбу «Апракуне»: он получил верный кусок хлеба, сделался любимцем и самым приближенным человеком начальника уезда.
      Впоследствии «Апракуне» проявил еще один, наиболее достойный талант, благодаря которому стал правой рукой начальника. Он сделался посредником между жалобщиками и начальником, вел переговоры с посетителями о размерах вознаграждения, необходимого в интересах дела, и, разумеется, ему всегда перепадали крошки с барского стола.
      Именно этот «Апракуне» и встретил Коргоко, когда тот вошел в приемную.
      – Кто ты и зачем сюда явился? – надменно спросил он посетителя в ответ на его приветствие.
      Держа шапку в руках, Коргоко подошел поближе к «Апракуне», низко поклонился ему и спросил:
      – Взгляни-ка, дорогой, на меня получше, разве не узнал меня?... Ты с начальником в Бурсачирах гостил, это ведь я тогда обед вам устраивал!
      – В Бурсачирах? – переспросил «Апракуне», будто и на самом деле позабыл об этой пирушке.
      – Да, дорогой!
      – Постой, постой!.. Это прошлым летом, что ли?
      – Как же, как же, милый, прошлым летом! – Коргоко удивился, что так быстро позабыто его гостеприимство.
      – Разве упомнишь всех, кто нас приглашает! – как бы извинился «Апракуне», но с пренебрежительностью, ясно показывающей, что угощение это ровно ничего не означает.
      – А ты к нам по делу, что ли? – спросил «Апракуне»
      – Как же иначе? Разве бросишь в такую пору скотину без присмотра!
      «Апракуне» обрадовался. Коргоко был человек состоятельный, от него можно было ожидать большой наживы. И «Апракуне» стал расспрашивать его о деле, но так небрежно, словно вовсе и не слушал его. Этим он давал понять горцу, что одного рассказа недостаточно, что надо заранее знать, на что можно рассчитывать.
      – Да, так о чем ты? – как бы выйдя из задумчивости, перебил старика «Апракуне».
      – А о том, что дочь у меня похитили!
      Но «Апракуне» снова занялся своим делом.
      – Беро! – позвал он есаула.
      – Я здесь, ваша милость!
      – Лошадей почистить надо, после обеда хочу немного проехаться.
      – Слушаюсь, ваша милость!
      – Да, так ты говоришь, дочь твою похитили? – снова обратился он к Коргоко.
      – Да, похитили, и нет у нее защитника...
      – Да ведь пришел же ты, значит – защитник! – пошутил «Апракуне» и снова занялся есаулом.
      – Лошадь начальника подковали? – спросил он.
      – Нет еще!
      – Как нет! – разгневался дворянин. – Какой же ответ прикажете дать начальнику?
      – Подков подходящих не нашли, ваша милость!
      – Прикажи найти, пусть из-под земли выкопают... Слышишь? Шкуру спущу!
      – Воля ваша. Пойду передам, – и есаул вышел.
      Коргоко понял, к чему клонил «Апракуне», и принялся соображать, как бы поудобнее заговорить с ним о единственно интересующем его деле. «Апракуне» догадался, что смущает посетителя, и стал настороженно следить за каждым его движением.
      – Дорогой ты наш господин! – начал Коргоко. – Ты ведь один давний наш благодетель, еще от пращуров твоих так повелось... Уж не оставь ты нас без милости своей, а от нас, слуг твоих, требуй всего, чего захочешь.
      Маслом разлились по сердцу «Апракуне» эти слова. Но он решил еще немного помучить просителя, он знал, что тому некуда больше итти...
      – Удивительный вы народ, право!.. Девушка нашла себе жениха... Ушла с ним. Кажется, следовало бы радоваться, а ты и начальника, и меня попусту беспокоишь.
      – Да, но ее ведь у меня похитили, не по своей воле пошла... Помоги, рабом твоим стану!..
      – Довольно, довольно... Рассказывай, кто же ее похитил?
      Старик подробно рассказал о своем горе.
      – Так, значит, Султи? И ты точно знаешь, что он увез ее в Чечню?
      – Да, ваша милость, у меня есть свидетель.
      – Ах, вот как, значит, и свидетель есть... – «Апракуне» глубокомысленно задумался:
      – Гм! Гм! Дело сложное. Будь это в нашем уезде, а то вон куда увезли!..
      – Какая для вас разница, ведь закон ваш везде одинаков?
      – Да, но завяжется переписка. Кто, да откуда, да когда, да сколько лет? Времени много уйдет, да и расходы большие понадобятся. Советую тебе, лучше оставь ты это... – лукаво закончил «Апракуне», умышленно усложняя дело.
      – Что ты, ваша милость? Как оставить? Да пусть все мое имущество на ветер пойдет, только бы отомстить обидчику...
      – Ну, что же, видно, придется мне взяться за это.
      – Вот, вот, не оставь меня! – взмолился старик.
      – Да, но, знаешь, начальника придется почтить...
      – Да я рад служить, скажи только как?
      – Тогда давай говорить начистоту.
      – А как же, – согласился Коргоко, – надеясь, что теперь-то они сговорятся. – Начальник – русский, как мы поймем друг друга без твоей милости.
      – Деньги ты с собой захватил?
      – Рублей восемьдесят... «Апракуне» нахмурился.
      – Может быть, мало? Так ты не, стесняйся!
      – Сам-то я ни гроша у тебя не возьму, но, знаешь, начальнику не могу предложить так мало. Ведь он – важный; человек.
      – Как же, равный царю, ваша милость.
      – Вот и подумай сам! Дело нешуточное, в Чечню ее увезли.
      – Сколько нужно?
      «Апракуне» задумался.
      – Тысячу рублей самое малое.
      – Ух! – холодный пот выступил на лбу у Коргоко. – Откуда мне столько взять?
      – А ты как думал? Приходишь по такому делу и дрожишь над своими деньгами. Уходи прочь! – разгневался «Апракуне».
      Коргоко снова принялся молить его о помощи. После долгих переговоров и торговли они сошлись на пятистах рублях.
      Вся беда была только в том, что у Коргоко их не было на руках, а без денег «Апракуне» не хотел браться за дело. Тогда, испугавшись, как бы Коргоко не раздумал платить такие деньги, «Апракуне» посоветовал ему занять их у местного торговца на проценты, причем сам он, «Апракуне», входя о положение просителя, поручится за него.
      От всех этих затруднений у несчастного мохевца мутился рассудок, он не понимал, что попадает в ловко расставленные сети. Он все еще верил, что родовитый «благородный» «Апракуне» не захочет его погубить и заступится за него.
      После всех этих мытарств Коргоко повидал начальника, который принял его очень милостиво и обещал ему помочь. Была написана бумага к начальнику во Владикавказ о том, чтобы старику была оказана помощь. Коргоко ушел от «Апракуне» окрыленный надеждой. Бывшие при нем восемьдесят рублей он оставил своему благодетелю за труды. Ему же вручил он и деньги для передачи начальнику.

      Поздно ночью у ворот Темурки остановился какой-то человек и стал громко звать хозяина.
      «Кто бы это мог быть?» – насторожился Темурка. Он нехотя вышел за дверь и попросил гостя войти в дом.
      – Мне к тебе некогда, выйди-ка ты сам ко мне.
      По голосу неизвестного Темурка догадался, что тот пришел не зря, и обрадовался возможности нажиться.
      Но едва он подошел к воротам, как почувствовал на груди дуло ружья.
      – Ни звука, и следуй за мной! – приказал неизвестный.
      Темурка покорно повиновался.
      – Я хочу узнать от тебя только одно, – сказал неизвестный, отведя Темурку подальше от дома. – Денег у меня нет, чтобы тебя подкупить, но ты должен сказать мне всю правду.
      – Да я и так всегда говорю правду! – пробормотал Темурка.
      – Куда поехал Султи?
      – Какой Султи?
      – Да ты не хитри! Отвечай, – куда он уехал с похищенной девушкой.
      – А ты сам кто?
      – Я – жених Циции, Бежия. Советую отвечать поскорей!
      – Скажу, скажу! – засуетился Темурка. – К Джариаху они пошли и, кажется, там пока и находятся, у хозяина.
      – Где брод?
      – Вода теперь мелкая, всюду брод! – ответил Темурка.
      – Тогда прощай, Темурка, но если ты сказал мне неправду, знай – гора с горой не сходится, а...
      – Клянусь тебе...
      – Как знаешь!.. – и Бежия кинулся к своему коню, не подумав о том, что униженный Темурка будет мстить.
      А Темурка поглядел ему вслед и сказал, махнув рукой:
      – Как он одурачил меня, этот мохевец! Ничего, я в долгу не останусь!
      Он быстро вернулся к себе, оседлал коня и кратчайшей дорогой помчался к Джариаху предупредить Султи об опасности. Он надеялся и на этот раз получить хорошее вознаграждение за услугу, а заодно и отомстить мохевцу.

      Темурка выехал на шоссе и там придержал коня. Он пораздумал и вдруг переменил решение. Лучше объехать Бежию. Если он попадется мохевцу на глаза, это может кончиться плохо, тот догадается, куда так торопится Темурка, и тогда ему не сдобровать.
      Между тем Бежия переехал реку и долго петлял по вьющейся вдоль берега тропинке.
      У слияния двух тропинок он свернул к скале, в которой на довольно большой высоте была высечена пещера. Из этой пещеры при луне видно было извилистое течение Терека, пропадающего далеко-далеко. Он решил здесь немного отдохнуть.
      Бежия был с детства очарован гордой красотой родной природы. И теперь сердце его, переполненное любовью, неудержимо тянулось к ней.
      В Дарьяльском ущелье «Терек воет, надрывая грудь, и скалы вторят Тереку в тревоге», бурные волны бесстрашно ударяются о скалы и, гневно взлетая в воздух, опадают и рассыпаются легкой росой, но даже и здесь, перед самым Джариахом, все еще тревожно рокочут они, хотя ничто больше не препятствует их бегу. В этом месте Терек все еще продолжает реветь, как раненый лев, хотя он уже миновал скалы и чувствует себя победителем.
      И скалы, противники Терека, испытав на себе его неукротимую мощь, здесь как бы расступились добровольно и только издалека сопровождают неистовый поток, прославляя его за отвагу.
      Человеческое сердце здесь переполняется радостью и свободно наслаждается раздольем и нежным трепетаньем лунного света, ласково изливающегося на окрестность.
      Бежия любил родную реку, и теперь, когда он глядел на нее, сердце у него замирало и ныло от восторга еще и оттого, что он один и нет рядом друга, чтобы вместе любоваться этой красотой.
      Взгляд его остановился на озаренной луной скале, основание которой омывал Терек. Олень, вожак стада, привел на отдых свое маленькое семейство на свежую поляну, расположенную у самой вершины. За этой поляной сразу женачинались горы, покрытые дремучими лесами, и оттуда часто доносилось рычание медведя, и это наводило страх на стадо. Вожак то и дело настораживался, вытягивал шею, поднимал уши и нюхал воздух, чтобы определить, не близка ли опасность.
      За вершиной тянулась неровная гряда скал, многоцветно переливающихся в лунном свете.
      Бежия всецело отдался думам о своей любимой и забылся. Ему вдруг почудилось, что в самой середине оленьего стада вспыхнуло трепетное сияние и оттуда возникло видение девушки; сперва смутное, колеблющееся в неясной дымке, оно стало вырисовываться все отчетливей, и наконец образ Циции встал перед ним в своей неповторимой красоте.
      Она стояла посреди стада, гордая и радостная, улыбка озаряла ее лицо, и она ласково глядела на таких же стройных, как она сама, животных. А животные не только не пугались присутствия мохевской девушки, но, наоборот, сами подходили к ней, терлись лбами об ее руки; и она гладила их своими тонкими восковыми пальцами, ласкала и нежно обхватывала руками их выгнутые шеи.
      Бежия замер от восхищения; ему страстно хотелось подойти к стаду, смешаться с ним, но кто-то невидимый словно связал его по ногам, и он не мог сдвинуться с места.
      Он изнемогал от волнения, звал к себе Цицию, но слышал в ответ только ее счастливый смех. Сделав нечеловеческое усилие, он поднялся на ноги, протянул к ней руки и закричал:
      – Циция, Циция! Погибаю я без тебя, ищу тебя! Снова зазвенел в ответ ее веселый, беспечный смех. Бежия терял последние силы, он все продолжал тянуться к ней, как вдруг его разбудил шум скатившегося камня. Он вскочил и протер глаза.
      – Какое странное видение! – вздохнул он. До его слуха ясно донесся топот лошадиных копыт.
      Он насторожился. К его пещере медленно приближался всадник в бурке. Бежия спрятался за камень и стал ждать.
      – Темурка? – воскликнул он, узнав всадника, и вышел из засады.
      – Да, это я!.. Слава богу, что догнал тебя, – воскликнул Темурка, немало огорчившийся этой встречей.
      Мохевец удивился словам Темурки, ведь они так недавно расстались.
      – Не хочу отпускать тебя одного, – чужие места, чужие люди... – пояснил Темурка.
      – Хорошо, хорошо, идем в пещеру, там поговорим, – сказал Бежия, повернувшись спиной к Темурке. В ту же минуту раздался выстрел, и мохевец схватился за левую руку. Пуля прошла навылет, не задев кости.
      – Собака! – сквозь зубы процедил Бежия и обернулся. Темурка скакал уже далеко, и все-таки Бежия, прицелившись, выстрелил в него, но промахнулся. Всадник скрылся за выступом скалы. Бежия с досадой отшвырнул в сторону ружье.
      Между тем, из раны обильно текла кровь. Он отвязал oт пояса солонку, которую горцы постоянно носят с собой, густо посыпал рану солью. Потом достал из сумки паклю, пропитал се салом, тоже бывшим при нем, скрутил длинный шнур, вложил его в рану и крепко перевязал руку рукавом рубахи. Он вернулся в пещеру и стал с нетерпением ждать рассвета.

      На рассвете он спустился к реке, обмыл затянувшуюся за ночь рану, наложил на нее просоленную паклю, сверху прикрыл листом подорожника, смоченным слюной, и снова сделал перевязку. Потеря крови ослабила его. Он подкрепился чуреком и сыром, выпил воды и пустился в путь.
      Вскоре он услышал позади себя конский топот. Он обернулся, придержал коня. Его нагнали горские кистины. Они приветствовали его и осведомились, кем и когда он ранен.
      – Кто мог ранить гостя в наших краях, кроме Темурки! – сказал один из спутников, выслушав рассказ Бежии. – А не хочется ли тебе поесть? – спросил он раненого.
      – Я бы не прочь! – сказал Бежия.
      Вскоре они остановились и сошли с коней. Один из спутников извлек из хурджина хлеб, яйца, курицу, кувшинчик водки, устроил стол на большом плоском камне.
      За трапезой никто не докучал Бежии расспросами. Но он сам охотно рассказал спутникам обо всем: о том, что Темурка предательски ранил его, что он едет мстить за обиду, но не сказал, какую, одному чеченцу, который теперь находится в Джариахе, и что там у него нет знакомых. Трое из спутников сами были из Джариаха. Каждый старался заполучить к себе гостя, ибо «гость от бога». Они бросили жребий. Бежия достался юноше, тот шумно ликовал по этому поводу. Остальные двое огорчились, но вынуждены были покориться своей доле. Бежия радовался, что встретил таких, радушных хозяев. Еще немного побеседовав, они поднялись и поехали все вместе на большой народный праздник, куда и держали путь кистины.
      На широком плато, обрамленном дремучим лесом и цветущими лужайками, собрался празднично разодетый народ. День был тихий, ясный, теплый. Все выглядело нарядным, радостным.
      Народ веселился, разбившись на небольшие группы, одни пели, другие, собравшись в круг, задорно ударяли в ладоши в лад чианури и глядели, как завороженные, на неистово пляшущих девушек и юношей; в стороне молодежь стреляла в цель.
      Над пылающими кострами висели на треногах огромные чаны, в которых варилась убоина цельными, большими кусками. В одном месте ребята развели костер, поминутно подкладывали в него ветки можжевельника и следили, как густой дым сперва взвивался прямо вверх, потом расползался в вышине белыми хлопьями. При этом они вели хоровод вокруг костра, резвились и пели. Деканозы уже совершили обряд благословения народа и, сидя в своих белых одеяниях на широком карнизе каменной ограды, любовались оттуда праздником.
      К одному кругу пляшущих особенно тянулся народ. Там звенели чианури, им аккомпанировал доли и все собравшиеся дружно били в ладоши. Время от времени в этот размеренный гул врывались звуки пистолетных выстрелов, веселые крики и гиканье оглашали воздух. Празднично разодетые юноши и девушки плясали в кругу, беспрестанно сменяя друг друга.
      В этом кругу была также и Циция. Щеки у нее разрумянились от жары, глаза весело блестели. Время от времени она вступала в круг и плясала самозабвенно, чтобы не уступить первенства девушкам других горских племен.
      Чеченские юноши смотрели на мохевскую девушку восхищенными глазами, то один мчался за нею в пляске, то другой кидался вдогонку, пытаясь заступить ей путь, и печально глядел вслед быстро увернувшейся девушке, которая, покачивая своим тонким станом, стремительно удалялась от своего преследователя.
      Радостно билось сердце у юношей, сама жизнь трепетала в каждом их движении, потому что юность мохевки и слегка усталый взгляд ее ласково черных глаз неудержимо манили, притягивали к себе. Бежия и его хозяева взошли как раз на это плато и стали смотреть на танцы.
      Глаза мохевца быстро нашли ту, кого искали, он увидел Цицию, и сердце его так сильно заколотилось в груди, что он поднес к нему ладонь, как бы стараясь удержать его на месте. Сперва кровь прилила к его лицу, потом он сразу побледнел, глаза его сверкнули радостью, он шагнул вперед, взглянул на нее еще раз и остановился: Циция плясала, она была довольна и счастлива.
      «Что это значит? Чему она рада? – подумал он и снова посмотрел на Цицию. – Смеется, – значит, счастлива, значит, не насильно ее увезли!» – в глазах у него потемнело, он с трудом удержался на ногах.
      «Как же мне быть? Пропал я!.. – и вдруг мелькнула злобная мысль: – Султи ответит за все!..»
      И он принялся искать его глазами. «Вот он! Господь еще не совсем отвернулся от меня! Да, но почему он такой невеселый, притихший, почему стоит в стороне? Какая-то печаль гнетет его, он не участвует в общей радости!»
      Бежия стал следить за ним. Вдруг лицо Султи просияло. Бежия проследил его взгляд: Циция, улыбаясь, направилась прямо к Султи, подошла к нему, положила ему руки на плечи, заговорила с ним.
      – Брат мой, почему ты грустен?...
      – Не знаю! – убитым голосом ответил горец.
      – Я хочу, чтобы ты веселился... Ты должен потанцевать со мной!
      – Как хочешь! – Султи посмотрел на девушку взглядом, говорящим: «Разве я могу отказать тебе? Приказывай, я ведь твой раб!»
      Бежия не слышал их слов, и тысячи мыслей, одна мрачнее другой, вихрем пронеслись в его голове. Он схватился за кинжал и двинулся к Султи, который стоял к нему спиной.
      – Воровать ты умеешь, покажи-ка теперь свою отвагу! – крикнул он чеченцу, и кинжал сверкнул в его руке. Султи повернулся и, увидев перед собой человека с обнаженным кинжалом, мгновенно сам выхватил кинжал и приготовился к удару.
      Циция оцепенела от неожиданности, появление Бежии испугало и удивило ее.
      Противники двинулись друг к другу с обнаженными кинжалами в руках и уже готовились к схватке, как вдруг звонкий женский крик огласил воздух, и шелковый платок упал к их ногам.
      Оба замерли перед платком Циции. Все это произошло так быстро, что люди, стоявшие рядом, сперва пришли в замешательство, но тотчас же опомнились. К Султи и Бежии подбежали их хозяева, соседи, – все принялись их расспрашивать и успокаивать.
      – Бежия, не стыдно тебе? – вдруг услышал Бежия голос Циции.
      – И ты еще можешь меня упрекать? – с горечью воскликнул Бежия.
      – Конечно, могу! Ведь ты чуть не убил моего побратима. Султи – мой названный брат.
      – Названный брат?! – спросил Бежия, и в то же мгновение Султи воскликнул: «Бежия!» Кровь отлила от его лица. Он скрестил руки на груди и спокойно подошел к своему сопернику.
      – Бежия! – сказал он. – Я похитил твою невесту, потому что любил ее. Я надеялся, что и я полюблюсь ей. И тогда, клянусь, ополчись на меня целый свет, никто не сумел бы отбить ее у меня... Но счастье улыбнулось тебе, она любит тебя, а мы с ней стали отныне братом и сестрой... Теперь ты можешь пустить в ход оружие, никто не будет тебе за это мстить... Пролей мою кровь, если хочешь...
      – Клянусь, мохевцы умеют и принять друга, и встретить врага! – воскликнул Бежия и обнял Султи.
      Циция убежала домой к своим хозяевам, так как появился ее жених, а по горским обычаям невесте не пристало быть с ним на людях.