XXXI

— А теперь шампанского, Ксавер! — закричал Янко. — Жак Грегор пришел, теперь начинается!

«Акробат» запел. У него был хороший мягкий тенор, только, пожалуй, слишком сладенький. Успех, выпавший на его долю, не давал покоя Яскульскому. Он вскочил и затянул глухим басом:

Цыгане снова играли и пели. Ксавер так хлопотал над бутылками, что с него пот лил ручьями. Много ли надо молодым людям? Покричат, посмеются — и вот они уже счастливы. Яскульский завел новый охотничий рассказ. В первый раз всё это были, конечно, враки, а вот теперь… Но его никто не слушал. Стоял такой шум, что едва можно было расслышать свои собственные слова.

Доктор Воссидло обнял Жака за шею. Это был белокурый, хрупко сложенный человек. Когда он пил, он становился мягок как воск. Он вздыхал, голос его звучал нежно, точно голос девушки. Да, слава богу, теперь его дела пошли лучше. Ему больше не нужно торговать зубными щетками и аспирином. Теперь у него есть практика, и он хорошо зарабатывает. В городе очень много венерических больных (он чуть было не сказал «слава богу»), — каждый третий мужчина заражен, каждая третья женщина. Приходится много работать со шприцем. Ежедневно, от пяти утра до десяти вечера, он трудится, не разгибая спины. Он снял во дворе почтовой конторы несколько комнат и там принимает по вечерам. Это удобно, пациенты могут незаметно проходить через двор. Разумеется, ему было бы приятней работать в качестве хирурга; но ничего, он всё-таки доволен. Наконец-то и ему улыбнулось счастье!

— За твое здоровье, Жак! В конце концов этим я обязан тебе.

А Лео Михель, право, был скучен со своими вечными разговорами о социализме. Он чокнулся с Жаком и сказал:

— В сущности, мне не следовало бы пить за твое здоровье, Жак!

— Почему же? — весело спросил Жак.

— Ну мне как социалисту! Ты это забыл? Что Жак сделал из этих простых, бесхитростных крестьян? Он отдал их на эксплуатацию капиталу. Да, вот что сделал Жак! Он, Лео Михель, не умеет льстить, он всегда говорит правду. Жак смеялся. Этого Михеля трудно было принимать всерьез. А может быть, крестьяне довольны тем, что зарабатывают деньги? Ведь раньше они подыхали с голоду. Михель вскочил и подбоченился:

— А что, скажи, платит рабочим «Анатолийская нефть»? Между нами говоря, Жак, разве это заработная плата? Это голодная заработная плата, если сравнить ее с европейскими ставками. А эти бараки! Вонь от них даже сюда доходит. Рабочие спят там в страшной тесноте, как рабы на галере, их пожирают вши и клопы. Подожди только, когда у меня будет своя газета…

Жак снова рассмеялся.

— Компания сдала рабочим бараки без вшей и клопов, в этом ты можешь быть уверен! Мы везде устроили горячие души, но они ими не пользуются.

Михель раздражался всё больше.

— А для кого и для чего эти рабы надсаживаются по двенадцати часов в сутки, разрешите вас спросить? — кричал Михель, сверкая глазами. — На кого они работают? Для человечества? О нет! На несколько десятков капиталистов. Капитализм…

Но он не договорил, так как «акробат» поднял его вместе со стулом на воздух, и он яростно дрыгал ногами, пытаясь слезть оттуда. Все кругом смеялись.

Яскульский ненавидел социалистов, ненавидел острой ненавистью. Он горланил:

— Что это ты заладил, милейший? Ты говоришь так только потому, что у тебя нет денег. Если бы у тебя были деньги в кармане, ты бы расписывал капитализм в стихах.

Михель, казалось, задыхался от гнева. Пусть Яскульский положит ему на стол сто тысяч крон, он только плюнет на них.

— Если бы я положил на стол только сто крон, дорогой мой, понимаешь, только сто, так ты стал бы на колени перед столом, если б я потребовал! Я знавал побольше социалистов, чем ты думаешь. И что это были за люди? Вот здесь был один такой болтун. Он говорил на собрании перед деревенскими батраками, мутил их, но они просто разбили ему нос в кровь и выбросили из трактира.

Михель в отчаянии воздел руки к небу:

— Где здесь логика? В твоей диалектике нет никакой логики! С тобой невозможно разговаривать!

И спор потонул в общем смехе.

Янко кричал и смеялся громче всех. Он всё хотел слышать, ни одного слова он не должен пропустить. Жадно схватывал он, что говорилось кругом, в каждый разговор вмешивался, над каждой шуткой смеялся. Роза следила за ним восхищенным взглядом. Если он что-нибудь говорил и его слушали недостаточно внимательно, она кричала: «Слушайте, слушайте, что Янко говорит!» Его остротам она восторженно аплодировала, всё равно, были они удачны или нет. Она не делала ни малейших усилий скрыть свою влюбленность, обнимала его, целовала его лицо и руки.

— Да, я люблю Янко. Я восхищаюсь им!

— Да, люби меня, Роза, восхищайся мною, — благодарно говорил Янко. — Быть любимым, быть предметом восхищения — это такое блаженство!

Но вот настала минута, когда нужно было прощаться.

— Прощайте, друзья мои, прощайте! — Янко целует Розу, целует девиц из бара. — Трудно мне, трудно расставаться с вами!

Он обнимает Жака, обнимает Михеля и Воссидло, обнимает Яскульского. Пусть Ксавер нальет ему стакан вина.

— Завтра в это время я буду далеко от вас. Веселые часы провели мы с вами вместе!

И вдруг у Янко срывается голос. Роза плачет. Она покрывает быстрыми поцелуями руку Янко. Никогда, никогда она не отпустит его одного.

«Куда это он хочет уехать? — думает Жак. — У него нет денег. Последние свои кроны он отдал этому проходимцу Ледерману.

Всё это сплошная комедия. Он вошел теперь в роль трагического героя, и это нравится ему. Никуда он не поедет и вообще ничего не сделает. Завтра я снова увижу его, он рассмеется и скажет: «Куда ж мне ехать, ведь у меня нет ни гроша!» И он, Жак, одолжит ему несколько сот крон. И Янко опять будет смотреть на жизнь веселее. А в конце концов Борис — ему больше ничего не останется — заплатит долги Янко. Ему придется сделать это ради чести семьи Стирбеев».

А эта история с картинами? Чепуха! Фаркас грозил, что заставит Янко явиться к нему в одиннадцать часов утра, грозил его вытребовать, но в конце концов он не захочет ставить себя в смешное положение. Если Янко не придет, он сам отправится к Янко, составит протокол и направит его в надлежащую инстанцию. Протокол этот будет пылиться в шкафу вместе с другими судебными актами, и вся история будет предана забвению. Мы еще и не такое видывали.

— Желаю вам, друзья мои, полного счастья! — воскликнул Янко, поднимая стакан.

Вдруг он покачнулся и смертельно побледнел. Даже губы его побелели.

Ксавер поспешил к нему со стаканом воды. Роза испуганно вскрикнула:

— Что с тобой? 

— Ничего, ничего! Мне нужно глотнуть свежего воздуха. 

И Янко вышел из комнаты.

У него было мучительное чувство, будто он вдруг проваливается в бездонную глубину. Холодный пот выступил у него на лбу.

XXXII

Шатаясь, вышел Янко на воздух. Он всё еще был точно парализован ужасом. Когда кто-нибудь прыгает с парашютом и видит, что парашют не раскрывается, он, вероятно, испытывает ужас, подобный тому, какой испытал Янко! В эту секунду он в первый раз с ужасающей ясностью осознал, что ему нет больше спасения. Беспомощно падал он в бездну. Хмель разом соскочил с него, уступив место беспощадной ясности мысли. Правду нельзя больше скрывать. И эта правда ужасна. Янко Стирбей банкрот! Он банкрот во всех отношениях. Его финансовое банкротство — еще не самое худшее. Нет! Ни эти долги, ни эта глупая история с картинами, ни его страсть к женщине, которая его не любила, — всё это не самое существенное. Главное то, что у Янко Стирбея — так он мысленно называл себя — нет больше никаких моральных резервов, чтобы построить новую жизнь. У него нет для этого никаких предпосылок. «Без денег Янко ничто». Доказательство его полного банкротства заключается в том, что такие, как Янко Стирбей, не могут существовать без денег. И по этой столь простой и столь жалкой причине он должен погибнуть!.. Нет, парашют не раскроется. Конец, конец!

Янко тяжело дышать. Легкие у него тоже как будто парализованы. Он жадно глотает воздух, спускаясь по деревянной лестнице во двор. В горле стоит какой-то комок. На свежем воздухе всё стало еще яснее. До последнего часа он лгал себе, думал, что, может быть, в последнюю минуту перед ним мелькнет какой-нибудь выход. Он на это надеялся, откровенно говоря. Но теперь всё кончено.

Он зябнет. Сразу вдруг похолодало. В воздухе кружатся отдельные снежинки. Что это, зима пришла? Впрочем, ему теперь всё безразлично. Он медленно расхаживал по двору, охваченный ужасом и безнадежностью. Кругом было темно, почти черно. На небе холодным блеском мерцали редкие звезды.

Вдруг Янко испуганно вздрогнул. Кто-то был поблизости. Он ясно почувствовал это, и его сердце сжал страх. Там, у ворот, стоит какая-то фигура. Он едва-едва различает лицо, как слабое сияние, и сразу исчезает страх. Сердце наполняется горячей, никогда не изведанной радостью. Он не мог в этой темноте рассмотреть фигуру, стоявшую у ворот, но инстинктивно узнал ее. Это была Соня. Бесшумно подошел он ближе увидел ее нежное бледное лицо.

— Это вы, Соня? — прошептал он, и его бросило в дрожь.

— Да, это я, Янко, — вполголоса ответила она. — Я давно уже стою здесь и думаю, как бы вас вызвать. Но никто не выходил оттуда. А когда вы вышли, я сомневалась, вы ли это, у вас изменилась походка.

— Должно быть, я почувствовал, что вы здесь. Да, конечно, какой-то тайный голос позвал меня сюда, — прошептал Янко.

Соня тоже говорила шепотом.

— Я вот почему пришла сюда, Янко, — сказала она. — Вы так странно вели себя, когда прощались со мною! Вы сегодня много пили? Зачем вы это делаете?

— Я всегда был пьяницей, — ответил Янко, точно это было извинение. Его по-прежнему трясло. — Если б я только знал, что вы придете, Соня, я бы не выпил ни одной рюмки, клянусь вам. Теперь, конечно, поздно. Но не думайте, что я сейчас пьян. У меня совсем ясная голова. Мне только чудится, будто я сплю. Быть может, я и в самом деле сплю? Позвольте мне дотронуться до вашей руки. Да, это ваша рука. Какие у вас ледяные пальцы! Вы озябли?

— Вдруг сделалось холодно. Даже снег пошел. Итак, завтра вы уезжаете, Янко?

— Да, завтра я уезжаю.

— Вы не хотите сказать мне, куда вы едете? — прошептала она, и лицо ее близко придвинулось к нему. Он ясно видел ее светлые глаза.

— Никому, даже вам, я не могу сказать, куда я еду.

Молчание.

Затем Соня прошептала настойчиво и требовательно:

— Вы должны обещать мне, что не сделаете ничего, что может причинить мне боль. Хорошо, Янко?

Несколько мгновений Янко молчал, затем ответил:

— Обещаю.

— Вот и прекрасно, — сказала Соня так же тихо, но в голосе ее послышалось облегчение, точно она освободилась от какой-то заботы. — Доброй ночи!

— Я провожу вас, Соня! Позвольте мне поблагодарить вас за то, что вы пришли.

— Нет, нет, идите к своим друзьям, я не хочу, чтобы вы меня провожали!

И она выскользнула в темноту.

Секунду Янко стоял в каком-то оцепенении, потом пошел вслед за ней.

— Соня, — вполголоса позвал он. — Соня, Соня!

Он старался слухом проникнуть во мрак. Но кругом была только безмолвная ночь.

XXXIII

Долго ли простоял Янко во дворе, затаив дыхание, прислушиваясь к ночным звукам, он и сам не знал. Но вдруг снова услышал пение цыган за красными занавесками. Правда ли, что здесь была Соня? Или он так пьян, что всё это вообразил себе?

— Нет, нет, конечно, она была здесь. Конечно, была! — громко воскликнул он вне себя от радости. — Я чувствую еще ее руку, я слышу еще ее тихий, нежный голос. Она пришла. Ей было не безразлично, что случится со мной!

И вдруг у него молнией блеснула мысль. «Лучше всего, — подумал он, — если ты сейчас же пойдешь домой и кончишь всё. Сейчас же, пока в ушах еще слышен звук ее нежного голоса и живо воспоминание о ее сияющих глазах. Теперь это будет легко, это будет прекрасно. Соня будет рядом с тобой, и ее взгляд озарит этот миг». Но он вспомнил о том обещании, которое дал Соне. Как он мог всего несколько минут спустя думать о том, чтобы нарушить его?

«Никогда я не причиню тебе боли, Соня, никогда, никогда!» Новая надежда наполнила его. Он чувствовал, как новые, таинственные силы вливались в него. И несколькими прыжками он взбежал по лестнице.

Когда Янко вошел, Жак тотчас же заметил происшедшую в нем перемену. Лицо его сияло. Жак никогда еще не видел столько света на лице Янко. Глаза расширились и блестели. На губах играла блаженная, умиротворенная и прекрасная улыбка. «Что за штука, — подумал Жак, — Янко и впрямь задает нам , загадки!»

— Что случилось? — спросил он. — Тебя так долго не было.

Янко нагнулся к уху Жака.

— Я сейчас встретил ангела, — тихо сказал он.

И когда Жак с недоумением взглянул на Янко, тот встряхнул его за плечо и повторил слегка дрожавшим голосом:

— Я только что встретил ангела!

— Ты здорово пьян, только и всего, — ответил Жак, громко рассмеявшись.

— Я знаю, что ты не веришь в ангелов. Да и в чертей тоже. Я, конечно, пьян, не буду этого отрицать. Эй, цыгане, — закричал он, — праздник только теперь начинается!

Роза вздохнула с облегчением, когда Янко вошел. Страх сжимал ей горло. Безумный страх, что Янко не вернется. Но он вернулся. Сердце ее забилось спокойнее: он снова здесь. О, этот глупый страх! Она теперь сама смеется над собой. Яскульский мнет маленькую ручку Розы, плотоядно прищелкивает языком и смотрит на нее влюбленным взглядом. А Роза делает большие глаза, чтобы он влюбился еще сильнее.

— До чего мила, до чего хороша! — восклицает Яскульский. — А глаза-то каковы! Настоящие лампы! Неудивительно, что Янко влюбился. И какая фигурка! Нет, нет, я ничего больше не скажу! Танцовщица? О да, весь мир будет лежать у твоих ножек, дитя мое! Весь мир! И первый будет Яскульский, клянусь тебе.

Эти слова приводят Розу в восторг. Она смеется. Ей нравится слушать, когда высказывают уверенность в ее будущей карьере танцовщицы. И ей нравится, когда мужчины без памяти влюбляются в нее. А Яскульский откровенно признаётся в этом. Да, он старый грешник. Сотни красивых женщин принадлежали ему. Но лицемерить он не умеет. А какие лицемеры все люди! У каждого есть свои грехи, но они держат их в секрете. Он мог бы многое рассказать о дамах, настоящих дамах, но он молчит. Яскульский еще никогда ни одной женщины не выдал!

— Спроси Янко. И если Янко не захочет дать тебе образование, то я, Яскульский, готов всё сделать.

Ей нужно только прийти и сказать ему.

Роза громко смеется. Она хорошо понимает его и грозит вылить ему стакан вина на голову, если он сейчас же не замолчит.

Жак устал. Он ушел так, что никто этого не заметил, даже Янко. У Янко не было времени следить за Жаком. Он непрерывно говорил. Янко умиляется пред чудесами жизни, он говорит о чудесных поворотах судьбы, которые порой совершенно неожиданно случаются в жизни каждого человека, и как раз тогда, когда, казалось бы, всякая надежда потеряна. Он сравнивает жизнь с чудесно придуманной азартной игрой. Выпивает стакан вина и снова наполняет его. Только божественный гений мог создать эту игру с ее тысячами шансов, хороших и плохих. Тот, кто знает и страстно любит эту игру, тому, конечно, трудно встать и уйти.

— Послушай, Воссидло, ответь на мой вопрос: разве не трудно оторваться от этой игры, да или нет? Отвечай!

Но Воссидло спит. Он только немного всхрапывает, — вот и весь ответ, который Янко получает на свой вопрос. Янко обращается к Лео Михелю, он не может остановиться.

— Божественная мысль создателя, — восклицает Янко, — заключалась в том, чтобы разделить человечество на два пола и зажечь в них вечное, неутолимое стремление друг к другу! Не правда ли, Лео? Только богу могла прийти такая мысль, только богу!

И снова Янко выпивает стакан вина, и опять ему наливают новый. Теперь все окончательно перепились. Бар беснуется. Цыгане тоже пьяны, один цыган два раза свалился со стула. Роза непрерывно смеется, она никак не может удержаться от смеха.

Яскульский пытался защемить ее туфельку под столом между своими сапогами, и она так ударила его по ноге, что Яскульский вскрикнул, а она никак не могла сдержать хохот. Она больше ничего не понимает из того, что говорит Янко, только чувствует с восхищением, что он высказывает глубокие, прекрасные мысли. Жермена сидит на коленях у Ники, платье ее высоко поднято, и видны ее бледные жалкие ляжки. «Акробат», который выдерживает любую дозу, сидит с безумными глазами и ласкает ее, но Жермена плачет. Жизнь жестоко обошлась с нею. С двенадцати лет ей пришлось бегать по канату с лампой на голове и двумя лампами в руках, и ее постоянно колотили. Доктор Воссидло мирно спит и видит во сне свою работу со шприцем. Лео Михель вдруг вскакивает, раскидывает руки в стороны, точно собирается улететь, и декламирует одно из своих стихотворений:

Я горю! Я пылаю, а солнца кружатся!

Это космическое стихотворение. Ники грозит вышвырнуть поэта в окно, но Янко просит позволить Михелю догореть.

Ники начинает показывать номера своей знаменитой программы. Недаром же прозвали его «акробатом»! Он ходит на руках, потом делает стойку на спинке стула. В заключение он съедает осколок разбитой рюмки. Девицы в испуге кричат и просят его перестать. Но Ники теперь не отступит. Стекло трещит на его зубах, он грызет его и грызет, пока не съедает всего осколка.

XXXIV

Янко приходит домой в три часа. Несмотря на тяжелое опьянение, он ни одной секунды не сомневается в том, что не сможет сдержать данное Соне обещание. Он сидит при свече несколько минут, мрачный, потерявший всякую надежду. Он намеревался тотчас после праздника «поставить точку». Но сейчас он испытывает такую усталость, что голова у него больше не работает. Он бросается на постель и мгновенно засыпает.

Через несколько часов сна, похожего на смерть, он просыпается, весь облитый потом. Чуть брезжит утро. Жуткая белесая мгла курится за окнами. Она наполняет Янко ужасом. Таким бывает утро сражения, в котором человеку суждено быть убитым. Янко зябнет, зубы у него стучат. Он не смеет поднять голову, не смеет окончательно проснуться. Пусть хоть немного продлится этот сладкий сон, эта теплота, ведь это жизнь! Он опять крепко засыпает. Но его будит громкий стук в дверь. Он не шевелится, не отвечает. Шаги вниз по лестнице. Он, наверно, спал очень недолго: заря только-только разгорается, небо похоже на кровавую рану. Нет, больше ему не заснуть! Он лежит и смотрит, как наступает день. Тонкий слой выпавшего за ночь снега покрывает крыши, точно иней.

Янко поднимается. Кровь отливает у него от лица, и опять то же мучительное ощущение внезапного падения в бездонную пропасть. Руки у него дрожат. Зубы слегка стучат. Невыносимый страх наполняет его. Он встает. Это конец. Он не может; сдержать обещание. Он чувствует себя совсем больным. Сейчас он, чего доброго, потеряет сознание. Шатаясь, выходит он в переднюю выпить стакан воды. Холодный пот покрывает его лицо. На полу лежит записка. Он поднимает ее, не думая. И читает, не думая. Это от Ледермана. Теперь с часу на час можно ожидать появления нефти. Янко должен немедленно прийти. Когда принесли записку? Вчера вечером, сегодня утром? Янко с отвращением кривит рот и рвет записку. Слишком долго гонялся он за обманчивым призраком! Разумеется, записка лежит здесь давно. Ведь работы на скважине уже несколько дней как остановились.

Нет, это не легко. Кто сказал, что это легко?

Теперь он начинает приводить себя в порядок. Выбирает самое тонкое белье, бреется, пудрится — несколько сильнее, быть может, чем обыкновенно, — тщательно приглаживает пробор, затем надевает светло-серый костюм. Так! Теперь он скоро будет готов. Привычные жесты при одевании несколько успокаивают его. Он выкуривает папиросу, с наслаждением вдыхает в легкие дым, ходит по комнате и размышляет. Да, теперь он готов к выступлению, как он это называет. Он открыл окно и впустил в комнату холодный воздух. Это освежило его. Как чудесно дышать! Как всё-таки прекрасна жизнь! Сияет солнце, идет дождь, благоухают цветы. Скачешь верхом. Поскрипывает седло, конь храпит. Ты был расстроен, но вот плохое настроение проходит, радость и бодрость духа возвращаются. Ты опять любишь жизнь и готов прощать своих врагов. Из скольких маленьких волнений, не упоминая уже о больших, состоит жизнь!

И вдруг, набрав в легкие холодного воздуха, Янко спрашивает себя: «К чему, собственно, такая поспешность? Зачем?» Он мог бы еще сделать маленькую прогулку, он любит этот холодный воздух. Снег и солнце, как чудесно! Он мог бы ходить по улицам до вечера, ведь и вечером еще будет не поздно. В сером костюме он нашел двадцать крон, чудесно, — он еще сможет выпить вечером в «Парадизе» бутылку вина, а затем — прощай, прекрасный мир! Вот и всё. «Я просто дам себе отсрочку на один день. Еще один день, Янко!»

Страх, этот забравшийся глубоко в сердце страх, вдруг исчез. Янко снова надеется. Он находит эту мысль великолепной. Дать самому себе отсрочку на один день! В чудесном настроении он идет к двери. Но вдруг останавливается и хмурится. Он останавливается перед этим порогом, как лошадь, которая не хочет перешагнуть через чью-то тень. «Нет, — тихо говорит он, — нет». И качает головой. Он не может переступить через порог. Он мрачно смотрит перед собой. Лицо его холодно. Он весь упрямство. Он не раз нарушал слово, данное другим людям. Это уже довольно бесчестно. Но когда он нарушит слово, данное самому себе, это будет окончательной подлостью. Он будет обанкротившимся негодяем!

Нет! Янко бросает шляпу и решительно открывает ящик, в котором лежит револьвер. Он вынимает его и осматривает барабан. Но одно прикосновение к холодной стали наполняет его ужасом. Он дрожит, руки его трясутся, гортань сохнет, и зубы снова начинают стучать. Он боится револьвера и отодвигает его от себя. Ноги бессильно подгибаются, и он садится. Нет, нет, он не может! Он слишком труслив. И в то время как один Янко приказывает сделать это сейчас, сию секунду, другой Янко визжит, моля о пощаде. Яд? Он может попросить у Воссидло яду и вечером принять его. Нет! И этого он не сделает. Ложь, всё ложь! Он никогда не решится. Как обанкротившийся негодяй, будет он жить и дальше. Он будет попрошайкой сидеть у дороги, если иначе нельзя. Он — обесчещенный, погибший человек…

Дрожа всем телом, с остановившимся взглядом, с серым лицом, покрытым мелкими каплями пота, идет он к двери. Но на лестнице ноги его не держат больше, колени трясутся. Отвращение искажает его лицо. Он в отчаянии, он полон стыда, он чувствует себя запятнанным. Его следовало бы ударить по лицу. Бесчестный, бесстыдный попрошайка! Он поднимает руки к лицу и плачет.

Нет, нет, нет! Янко, шатаясь, возвращается в комнату, берет револьвер, приставляет его к груди, не раздумывая спускает курок. «Боже мой!» — шепчет он.

Глухой короткий стук раздается у него в ушах. В тот же миг точно удар тяжелого бревна в грудь бросает его на стул. Он падает в бездну. В это время он слышит удары грома и еще раз открывает глаза. Какой-то человек подходит к нему. Чего он хочет? Человек подходит совсем близко и что-то говорит. Но Янко не понимает его. Он снова закрывает глаза и проваливается в бездонную, мягкую глубину.

Человек, вошедший в комнату, был посыльный Ледермана. Он должен был передать Янко, что они наконец натолкнулись на нефть. В первое мгновение посыльный подумал, что Янко пьян, — в такой позе сидел тот перед ним, — но вдруг он увидел пятна крови на светло-сером костюме, а затем кровь хлынула у Янко изо рта. Посыльный в ужасе выбежал из комнаты.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ