Глава девятнадцатая

– А почему на пикапе Боско? – удивилась Нелли.

– Хотелось бы не облегчать задачу тому проходимцу, который сфотографировал нас позапрошлой ночью.

– Вы думаете, он за нами следит?

– Не знаю, но рисковать не стоит.

– Господи, как я буду счастлива, когда все это останется позади!

– Если вам и впрямь страшно, то все может закончиться очень быстро. Достаточно будет отправиться в контору к адвокату и заявить, что вы в эти игры больше не играете. И упорствовать не будете. И не станете настаивать на дележе ровно пополам. И не…

– Так дела не делаются.

– Именно так они и делаются, когда бывший муж упрямится, а у бывшей жены сдают нервы.

Тогда они делят нажитое на глазок. А вопрос о том, честно это или нет, отпадает сам собой.

– А что бы назвали честными требованиями вы сами?

– Я бы сказал, что сто тысяч в год, – вы ведь в состоянии прожить на сто тысяч в год?

– И на какой срок?

– Может быть, на пять лет. Вы прожили с ним пять лет, вот пусть он и обеспечит вас на пять лет.

– Он зарабатывает двадцать миллионов в год.

– У него большие издержки. Так что предоставьте эти хлопоты ему самому. Возьмите сто тысяч в год чистыми, налог пусть выплачивает он. И какое вам тогда дело до двадцати миллионов?

– А вы сами не мечтали бы получать по двадцать миллионов в год?

– Нет. Конечно, когда тебе задают такой вопрос, первым делом хочется ответить на него: а как же. А как же! Но у меня был случай поразмыслить над подобной проблемой. И я сказал себе: нет.

– А от какой суммы вы бы не отказались? – продолжила она с легкой улыбкой в углах рта, понемногу разрастающейся, пока он обдумывал этот вопрос.

– Миллион, – в конце концов сказал он. – Мне кажется, я бы согласился на миллион.

Они оба расхохотались.

У Ла-Бри он повернул на юг.

– А почему вы избегаете фривеи?

– Потому что там сейчас жарко, как в духовке.

– Да, вы правы.

Она откинулась на спинку сиденья.

Свистун искоса посмотрел на нее. Понравилось ему то, как она сейчас выглядела, – без особых затей, больше смахивая на школьницу, которой была когда-то, даже без помады на губах; нос резко очерчен, хотя и не крупен, лучи солнца играют на высоких скулах, веснушки проступают сильнее обычного, волосы пучком, перехваченные резинкой.

– Вы говорили, что, прибыв в Калифорнию, поначалу поселились в Венисе.

Она понимала, что он смотрит на нее. И в ответ утвердительно мотнула подбородком.

– Жили вдвоем с матерью?

– С чего вы взяли?

– Когда вы сказали, что вам хотелось бы съездить в Венис, вы упомянули только о матери. А про отца не сказали ни слова.

– Сначала я переехала сюда одна.

– И сколько вам было?

– Четырнадцать.

– А потом приехала ваша мать?

– Да, когда мне было лет семнадцать. Или восемнадцать.

– После смерти вашего отца?

– Нет. После того как она его оставила.

– Значит, мать переехала к вам и вы стали жить вместе. Ну, и как это у вас получалось?

– Неплохо. Но долго это не продлилось. Мать с дочерью жили, держась как две сестры. А потом за нею прибыл отец. Когда она покинула его, он сказал «ну и черт с тобой», однако потом понял, что не в силах вынести дальнейшей депривации.

– Дальнейшей чего?

Она посмотрела на него так, словно он совершенно сознательно валял дурака.

– Да вы сами понимаете.

– Ну, положим.

– Отец, знаете ли, никогда не мог насытиться моей матерью. И, по-моему, не насытился до сих пор. Хотя они прожили здесь, в Венисе, уже лет двенадцать, может быть, тринадцать.

– И вы часто навещаете их?

– Нет, не слишком часто.

– А откуда вы, собственно, родом?

– Из Банта.

– Ах вот как, – пробормотал Свистун, словно знал, где находится этот город, и только по чистой случайности запамятовал.

– В долине Скунса.

– Штат Юта? Она рассмеялась.

– Айова.

– А что поделывает ваш отец?

– В настоящее время? Они с матерью владеют чем-то вроде мотеля, в котором, в помещении былых магазинов и складов, живут сейчас пьяницы, наркоманы и художники всех сортов.

– А как было раньше?

– Отец был фермером. Ему досталась ферма от деда. Три поколения нашей семьи владели этой фермой. Но моему отцу удалось потерять ее.

Она отвернулась, уставилась в окошко. Потом посмотрела на крышу машины с внутренней стороны, всю в каких-то непонятных отметинах. Боско однажды поведал Свистуну, что именно сюда упирались ноги попутных красоток, охваченных мимолетной страстью.

– Там, где река Скунс впадает в Миссисипи, есть город Маскатин, – сказала Нелли. – На тамошних фабриках изготовляют пуговицы из только что добытого перламутра. В пятидесятые это было прибыльным бизнесом. Пластиковая революция практически положила этому конец в семидесятые, но отец ухитрился прогореть еще раньше, так что для нас это осталось чужой головной болью.

Говорила она сейчас простовато и насмешливо – именно тем тоном, каким рассказывают свои байки владельцы ферм и ранчо.

– Мой отец сам из фермерской семьи и ничего, кроме фермы, у него не было. Но в тридцать лет, совсем недавно женившись, но уже успев обзавестись двумя детьми, одним из которых была я, он решил, что пора разбогатеть, а разбогатеть можно было только на перламутре. Он купил лодку и снасть. И все остальное тоже. Это было в пятьдесят первом. Его неоднократно предостерегали, напоминая о законах против браконьерства, но он стоял на своем: дно и берега реки представляют собой всеобщее достояние. Он заложил ферму, чтобы раскрутить пуговичное дело на полную катушку.

Мать рассказывает, что после этого им жилось предельно туго, но я была тогда совсем маленькой и, разумеется, ничего не могла заметить: горячая пища у меня была, платья и туфли были, а о чем шептались отец с матерью на кухне, уложив меня в кроватку, оставалось для меня тайной. Но сейчас, глядя на руки матери, я понимаю, что она подразумевает под этим «жить предельно туго». Она разделывала речных устриц вручную вместе с отцом и его работником.

Так что лет пять-шесть им приходилось туго, а когда дело вроде бы пошло на лад и моему отцу засветили кое-какие барыши и, может быть, еще через пару лет мы и впрямь выбились бы в люди, появился человек по имени Мартин Мэгпи. Я бы никогда не забыла это имя, даже если бы оно не звучало настолько по-идиотски. Он прибыл к нам с кожаным портфелем, прибыл в костюме за четыреста долларов и объявил о том, что право на рыболовство, на сбор перламутра и на добычу полезных ископаемых принадлежит каким-то людям с Востока.

Короче говоря, отец обратился в суд и начал тяжбу. В конце концов ему навязали некое соглашение. Так или иначе, пока дело переходило из одного суда в другой, работать на реке он все равно не мог. Адвокаты раздели его догола. При всем своем упорстве он этого не вынес. Он потерял дело, продал за какие-то гроши все свое оборудование заклятым врагам и вернулся на те несколько акров, что еще оставались у него в Банте.

Строго говоря, все это не имело особенного значения. Как я сказала, произошла пластиковая революция – и вслед за моим отцом разорился этот чертов Мэгпи, да и все остальные тоже.

– Значит, он принялся фермерствовать на оставшемся клочке земли?

Она неожиданно горько рассмеялась.

– А вам известно, что в Айове ежегодно производится гигантское количество попкорна?

– Нет, я не знал этого, – ответил Свистун.

– Очередной великий замысел моего папаши оказался связан с попкорном. Он решил выращивать цветную кукурузу.

– Да, мне такая попадалась.

– Нет, вы такого не видели. Вам попадался попкорн, выкрашенный естественными красителями. Но Джесси Рейнбеку хотелось совсем иного. Его кукуруза должны была, произрастая, расцветать всеми цветами радуги. И мне эта мысль даже нравится. Но тогда мне было двенадцать – и что я понимала? Ему понадобилось всего три года на то, чтобы разориться окончательно, но к этому времени я давно от них уехала.

– И он все-таки вернулся на землю?

– Да земли-то у нас уже никакой не осталось. Ему было пятьдесят, а выглядел он на все девяносто. И дело не в том, что он был, допустим, лентяем. Напротив, он был готов трудиться не покладая рук. Но упрям. Упрям и глуп. Мечтатель, всю жизнь потративший на бесплодные мечтания. Землю он продал. Им с матерью пришлось жить на чужой квартире, пока все мои братья и сестры не разъехались кто куда. И тогда мать уехала в город. В Кедар-Рэпидс. Именно так она себе представляла большой город. И на этот раз отец, конечно же, перебрался туда следом за нею. Попытался найти работу. В Кедар-Рэпидсе они занялись изготовлением мебели. В чем он ровным счетом ничего не смыслил. Прожив там с ним немного, мать отправилась разыскивать меня, во всяком случае, она внушила отцу именно это. И мы стали делать вид, будто нам вдвоем страшно весело. Хотя чего уж тут веселого, когда приходишь в бар вдвоем с родной матерью. Когда отец заявился за нею и туда, в Венис, я воспользовалась удобным поводом и смылась в Голливуд.

Когда она замолчала, за этим молчанием ему почудились многие темные воронки и водовороты, многие ямы и пропасти. И все это промелькнуло сейчас у нее на лице, вынырнув из забвения, как внезапно всплывшие утопленники.

– А когда, собственно говоря, вы были у них в последний раз? – спросил Свистун.

В глазах у нее вспыхнуло сожаление.

– С тех пор прошло четыре года, Уистлер. Вот поэтому мне и страшно.

Он включил музыку. И дальше они ехали в молчании. Прибыв на место, Свистун начал оглядываться, где бы припарковаться.

Венис соответствует представлениям о рае небесном двенадцатилетнего анархиста.

Загорелые люди с клоунски размалеванными лицами, полуобнаженные колдуньи в бикини, накачавшись молодым вином, отдыхают после бурной ночи, лежа на песчаном пляже.

Проститутки занимаются своим промыслом прямо на набережной, по которой прохаживаются клеящиеся молодчики.

Пожилые еврейские парочки сидят в шезлонгах под раскладными зонтами, спасаясь от солнца, в поисках которого они и прибыли сюда, за три тысячи миль от Бруклина и от Бронкса. Их приверженность Венису, где разбой и кражи являются столь повседневными, что самые правоверные боятся исполнять предписания, связанные с субботой, удивляет всех, кроме самих евреев. Если вы спросите у них, не хочется ли им вернуться на Восточное побережье, они ответят: да, но только в том случае, если нам возвратят молодость.

Налетчики, культуристы, красотки-купальщицы, монашки в сутанах с короткими рукавами, пейсатые раввины в лихо заломленных плоских шляпах, конькобежцы на роликах, бытовые и профессиональные убийцы – на всех лежит печать одинакового загара, у всех шелушатся носы, а на плечах поблескивает втертый крем.

Вольные художники, живущие эпизодическими обещаниями и вечными надеждами, проигрывают здесь затяжную битву землевладельцам, стремящимся заселить каждый квадратный ярд дилерами и брокерами, сбегающими в этот рай из лос-анджелесского ада. В результате каждый коттедж обрастает бесчисленными пристройками, каждая лавочка превращается в шикарный бутик, полный латиноамериканских товаров.

Практически на каждой крыше появляется роскошный – тысяч на двести долларов – пентхаус, на балконе которого полуобнаженные разведенки ухаживают за цветами, прикидывая процентную вероятность сиюминутного изнасилования.

Свистун припарковал машину у огромного жилого массива: на стоянку здесь не могла бы присесть и птица.

Правда, практически рядом находилась и огромная совершенно пустая стоянка, вывеска которой извещала о том, что за сутки тут берут десять долларов. Свистун пожертвовал бы этой суммой, но к стоянке почему-то не было удобного подъезда.

– Запру, и ладно, – пробормотал он. И, обратившись к Нелли, сказал: – Нажмите на кнопку и вылезайте.

Высокий загорелый парень лет двадцати, подойдя к машине, утер сопливый нос голой рукой.

– Надо было вам ехать на стоянку, – сказал он. – А это место все равно зарезервировано.

– За кем это?

Парень, нагнувшись, заглянул под машину, словно в надежде обнаружить там россыпи червонного золота.

– Должно быть, это последнее место для парковки, оставшееся свободным во всем Венисе.

– И ты его хозяин?

– Нет, что вы! Но я работаю на хозяина.

– Подо что?

– В каком смысле подо что?

– Под процент или за жалованье? Как это у вас организовано?

– Мне позволяют спать вон там, у стены.

– Ну, и подкармливают, наверное?

– Что-то вроде, – произнес парень столь обиженно, словно именно Свистун был в ответе за его незадачливую судьбину.

– Значит, тебе сегодня повезло, – сказал Свистун.

– В каком смысле? Свистун сунул ему двадцатку.

– Но… – начал было парень.

– Понял.

Свистун отобрал у него двадцатку и дал взамен две десятки.

Парень при всем своем унынии улыбнулся. Чуть было не сказал «спасибо», однако в последний момент раздумал, отвернулся и помчался прочь. Ему не терпелось найти торговца наркотиками и прикупить у него на два укола.

Нелли взяла Свистуна под руку и приноровилась к его шагу. Сейчас им приходилось идти назад, на Дадли-корт.

– Напомните мне, что если я надумаю кого-нибудь надуть, то начинать надо с вас.

– А что, по-вашему, он меня надул?

– Вы сами себя надули. Должно быть, этот пустырь никому не принадлежит. Здесь наверняка намечено какое-нибудь строительство.

– Вы циничны, – улыбнувшись, сказал Свистун.

– А вы – идеальный объект для любого жульничества.

– Включая ваше?

Ее рука и предплечье напряглись. Он прижал ее руку плотнее к себе, словно Нелли могла бы вырваться и убежать. Ее лицо исказила странная и нехорошая гримаса, глаза стали невыразительны, как костяшки пальцев. Правда, это продлилось всего ерунду, какие-то полсекунды.

– Только не давите мне на ногу, – сказала она. – С одним садистом я совсем недавно рассталась.

Здешний бар был удобен во всех отношениях. На бульваре Санта-Моника, сразу за чертой пляжа, но все же за ней, а следовательно, цены здесь были сравнительно разумными. Здесь имелись семнадцать сортов пива и подавали, по мнению знатоков, лучшие бифштексы из всех, какие можно найти на много миль вокруг.

Но знаменитости приходили сюда на ланч и ужин главным образом в силу здешних неписаных, но многолетних законов. Здесь не принято было подходить к звезде и докучать ему или ей просьбой об автографе. Уйдя отсюда, ты мог сплетничать, сколько тебе влезет, но здесь ты не имел права заглядывать под столик, под которым иной раз весьма прихотливо переплетаются ноги героев и героинь светской хроники. Особенно в случаях, когда партнеры не были законными супругами или постоянными любовниками. Да и заказывать пианисту пошлые песенки здесь было тоже не принято.

Когда Роджер Твелвтрис со своей свитой прибыл сюда, для ланча было уже поздно, а для ужина рано. Свита, прибывшая с ним, была на этот раз, за исключением Гарри Клорна, не телевизионной командой. Это была команда, с которой он собирался снимать игровое кино.

Наступило время, когда гонорары Твелвтриса просто-напросто перестали расти, потому что расти им стало некуда. Даже сам он признавал, что подобная приостановка вредит его имиджу парня из маленького городка, пришедшего в мир, чтобы завоевать его.

Конечно, он получал все новые и новые привилегии. Бесплатными становились машины и яхты, аэропланы и женщины, но это все – не в счет.

Когда некий молодой жополиз обратился к телесети с предложением профинансировать игровой фильм на три персонажа, причем не телефильм, а кинофильм, его поначалу встретили очень холодно. В конце концов, сказал Твелвтрис, даже если создать кинокомпанию, в этом не будет ничего особенного. Нынче собственными кинокомпаниями не обзаводится только ленивый.

Но подхалим не унимался, особенно напирая на то, что Твелвтрис сможет играть главную роль в каждой картине.

– Свифти Лазар… Бог да благословит этого человека в его-то года… с ходу предложит вам десять миллионов. А Карсону он предложил всего миллион. Десять миллионов за главную роль в фильме по сценарию Нормана Мейлера. Норман Мейлер, разумеется, никогда не пишет сценариев, но это не имеет значения, потому что вы отвергнете это предложение. А тут уж вся Америка призадумается, мол, надо же, а вдруг он действительно смог бы замечательно сыграть! И все сразу же поверят в это. Если Фрэнк Синатра, даже провалив роль, получил за нее «Оскара», вы-то уж, с вашим мастерством, мгновенно окажетесь на самом гребне волны.

– Мне это не нравится, – пропищала Милли Босуэлл. – Тут не пахнет гарантированной прибылью.

– Но и расходы составят всего тридцать пять Миллионов, – возразил наглый молодой пердун. – И, кроме того, Роджер, деньги решают далеко не все. А ведь телевизионная слава – товар скоропортящийся. А вот кинофильм остается на долгие годы. Появляются видеокассеты. Существует, мать ее в рот, такая штуковина, как история киноискусства!

Вот почему Милли Босуэлл не пустили в кинокоманду Твелвтриса, вице-президентом стал молодой наглец, а Джон Бама, нервно облизывая губы, сочинял свой первый стотысячедолларовый сценарий; правда, из этого гонорара десять тысяч причитались агенту, десять – «свату», пять – адвокату, пять – менеджеру компании, один процент с четвертью отходил в западное отделение Всеамериканской писательской гильдии, а еще десять тысяч пришлось потратить на мелкие взятки по пустякам.

Таким образом, в кинокоманду вошли Ред Экрон, продюсер, Хики Каддо, режиссер, Пип Померой, начальник производства, Чипс Дархем, главный бухгалтер, и Джон Бама. Причем последний держался как побитая собака и печально посматривал на Дженни, прибывшую по настоянию отца, но так и не понявшую, зачем ее пригласили.

Первые четверо были пожилыми неудачниками, отчасти подававшими в свое время надежды, отчасти не подававшими их никогда. Они испытывали такую благодарность из-за того, что их пригласили поработать и предоставили шанс малость разжиться деньжатами на старость, что их единственной – и главной – заботой было не потерять самообладания и не обмочить невзначай брючину своего господина.

Баме было двадцать семь, и он слыл восходящей звездой. Во всяком случае, ногу на нижнюю ступеньку ведущей вверх лестницы он уже поставил. И его единственной заботой было избежать чьей-нибудь злокозненной подножки, чтобы не свалиться и не зашибиться насмерть.

Сейчас он не знал, куда девать глаза. Как только он смотрел на обольстительную грудь Дженни, гневный взгляд Твелвтриса испепелял его дотла. А сам Бама подметил, что Твелвтрис при первой удобной возможности старается потереться запястьем о грудь дочери. Когда это произошло во второй раз, Бама посмотрел на спокойного блондина по фамилии Спиннерен, чтобы удостовериться в том, что поведение Твелвтриса кажется странным не только ему. Спиннерен ответил ему бесстрастным и безмятежным взглядом, означающим, что все происходящее – сущие пустяки, да и кому какое дело, если любящему папаше хочется пощупать собственную дочурку?

Во взгляде Спиннерена сквозило и определенное превосходство, как будто у него имелись основания не сомневаться в том, что Дженни достанется ему в тот миг, когда ему этого захочется. Бама, конечно, мог бы потребовать объяснений, только ни к чему хорошему это бы не привело. Инициатива явно принадлежала Спиннерену.

Бама вообще не мог понять, какого хрена нужно здесь Спиннерену. Он вечно плелся за спиной у остальных на расстоянии в пару шагов, словно ему не хотелось бы, чтобы кто-нибудь принял его за одного из членов кинокоманды Твелвтриса, а лучше уж – за некоего невинного наблюдателя, который, если к нему обратятся, может дать хороший совет – однако столь деликатного свойства, что лень, да и сложно объяснять.

Уолтер Пуласки шел по правую руку от Твелвтриса. Его брат Стэн – по левую. Братья Пуласки не были близнецами, однако настолько походили друг на друга, что у многих создавалось впечатление, будто это один и тот же человек, который, подобно легендарному сыщику из полиции нравов Айзеку Канаану, никогда не спит. Случалось, они и женщин брали по очереди, причем каждая их жертва была убеждена, что имеет дело с одним мужиком, правда ненасытным.

Да и вид у обоих был такой, будто они могут перехватить на лету выпущенную в них пулю стальными зубами.

Всю компанию препроводили к двум сдвинутым столикам в дальнем конце зала, потому что Твелвтрис заранее распорядился о том, чтобы их сдвинули.

Все, кроме Спиннерена, заказали себе что-нибудь выпить. Никто, казалось, не обратил внимания на его абстиненцию. На него вообще не обращали внимания, словно его здесь и вовсе не было.

Твелвтрис начал разглагольствовать уже по дороге сюда и продолжил разглагольствования за столом. Он выпил пять порций виски с содовой за время, понадобившееся остальным, чтобы пропустить по первой.

Он не умолкал, заказав себе, а заодно и всем остальным, ужин. Почти все взяли бифштекс с печеной картошкой и салат, потому что таков был выбор самого Твелвтриса.

Дженни распорядилась по-другому. Состроив милую гримаску и вслух ужаснувшись тому, что люди убивают себя тяжелой пищей, она заказала фирменный салат.

Спиннерен сидел обособленно, поигрывая чайной ложечкой. Не заказал он ничего, кроме кофе. Это было еще одним способом подчеркнуть собственную индивидуальность, и Бама подумал о том, что не мешало бы присмотреться к этому человеку: а вдруг с него можно будет срисовать персонаж?

Официантка безупречно справлялась с раздачей тарелок, хотя ей и мешал постоянный шум на заднем плане, производимый Твелвтрисом с его бесконечной болтовней. Однажды он на миг улыбнулся ей – улыбнулся словно бы призывно. Когда он отвернулся, официантка поймала взгляд Бамы и удивленно приподняла бровь: мол, что ему нужно от меня? Неужели он ждет, чтобы я улеглась тут на пол и раздвинула ноги?