Вдова любила свой прекрасный дом, прекраснейший дом на древесных улицах. Пять спален было в нем, и гардеробная на первом этаже, и буфетная, и просторные чердачные комнаты с красивыми щипцами, и в одной чердачной комнате Вдова поселила свою чернавку Веру. У Веры из окна открывался замечательный вид на леди Дуб, а за леди – дымка холмов, будто написанных профессиональным аквалеристом, а вдали еле-еле виднелся темно-зеленый мазок Боскрамского леса.

Вдова любила большой фруктовый сад с деревьями и кустами, длинный подъезд к фасаду, крытый розовым гравием, изящные кованые ворота и стеклянную оранжерею за домом – градостроитель, спохватившись, спроектировал ее напоследок, и Вдова держала там свои кактусы.

Вещи у Вдовы были красивые. Вдова делала себе красиво (говорили люди). Были у нее бело-голубые дельфтские вазы с гиацинтами по весне, а на Рождество – молочай в сацумском фарфоре. На дубовом паркете мягкие индийские ковры, на подушках наволочки из шелка-сырца, расшитые и с кистями, точно прямиком из султанского дивана. А в гостиной у нее висела люстра, маленькая, времен Георга Третьего, с нитями стеклянных бусин, и крупные хрустальные груши капали с люстры великанскими слезами.

Мэдж давным-давно сбежала в Мирфилд, выйдя за блудливого банковского клерка, и произвела на свет еще троих детей.

Винни выглядела так, будто питается хлебными корками и обглоданными костями, и ходила кислая, как солодовый уксус, который отмеряла пинтами из керамической бутыли на задах. Уксусная Винни, ровесница века, но не так истрепана войнами, родилась синим чулком, однако после Первой мировой ненадолго сходила замуж за некоего мистера Фицджеральда – тылового дипломированного библиотекаря с маниакально-депрессивными наклонностями, человека существенно старше, чем его синечулочная жена. Чувства Винни касательно смерти мистера Фицджеральда (от пневмонии в 1926 году) так и не прояснились, хотя в освобождении от супружеских обязанностей, признавалась она Мэдж, есть своя прелесть. Впрочем, Винни осталась в супружеском гнезде на Ивовом проспекте, которое недолго делила с мистером Фицджеральдом.

Этим домом она, по крайней мере, владела единолично в отличие от патентованной бакалеи – там железной рукой правила мать, а Винни низвели до простой продавщицы. «Я бы управляла не хуже матушки, – писала она Мэдж в Мирфилд, – но она ничего мне не доверяет». Бакалея была уготована Гордону; едва он закончил школу, Вдова упаковала его в белый фартук и немало осерчала, когда он вечером улизнул из дому на лекции Глиблендского политеха.

– Все, что ему потребно знать, содержится здесь, – молвила Вдова, тыча себе в лоб, точно в яблочко мишени.

В фартуке Гордону было неуютно; за полированным прилавком красного дерева он стоял с таким лицом, будто в голове у него разворачивается совершенно иная жизнь.

Затем пришла новая война, и все переменилось. Гордон стал героем, на «спитфайре» летал в синем небе над Англией. Сыном-летчиком Вдова гордилась до умопомрачения. «Зеница ока», – писала Винни в Мирфилд. «Любимчик ясноглазый», – отвечала Мэдж. Глаза у Гордона и впрямь были ясные. Он был зеленоглаз и красив.

Элайза – загадка. Никто не знал, откуда взялась; сама она утверждала, что из Хэмпстеда. Произносила «Хампстид», точно королевская особа. Намекала – хотя за язык не поймаешь, – что где-то у нее водятся если не деньги, то голубая кровь.

– Хоть бы серебряную ложку изо рта вынула, – сказала Мэдж Винни, когда сестры познакомились с Элайзой.

Акцент у нее и впрямь был странен, несуразен в «Ардене», где так славно, по-северному, смягчались гласные. Элайза будто застряла между очень дорогим пансионом и борделем (иными словами, в высшем обществе).

Вся родня Гордона впервые узрела отнюдь не застенчивую невесту на свадьбе. Вдова рассчитывала, что ее малышу достанется тихая милая женушка – невзрачная шатенка, умеющая вести приходно-расходную книгу. Чтоб не слишком образованная, чтоб мечтала о местной частной школе для выводка внуков Ферфаксов, а больше никаких амбиций. Элайза же оказалась…

– Сердцеедка? – рьяно встряла Мэдж.

На свадьбу Элайза – тонкая, как ива, и стройная, как Дугласова пихта (Pseudotsuga menziesii), – надела темно-синий костюм с утянутой талией; в петлице белая гардения, на голове черная шляпка из перьев, точно плюмаж балерины. Черный лебедь, злодейка. Никакого букета, лишь кроваво-красные ногти. Вдова, особо не скрываясь, содрогнулась от ужаса.

Вдова скрутила длинные волосы в пучок, походивший на стальную мочалку, и больше смахивала на сицилийскую вдову, чем на английскую. Ее отношение к этой свадьбе из ее наряда вполне очевидно – она облачилась в черное с головы до пят. Она пристально смотрела, как Гордон («Мой малыш!») надевает кольцо на палец этому странному созданью. Возникало подозрение, что Вдова пытается усилием воли оторвать Элайзе палец.

Что-то странное сквозило в Элайзе – с этим никто не спорил, даже Гордон, но никто не понимал, что не так. Стоя у нее за спиной в загсе, Мэдж пережила завистливую судорогу, заметив, как тонки у Элайзы щиколотки под непатриотично длинной юбкой. Как птичьи косточки. Винни хотелось их переломить. И сломать Элайзе шею, как стебелек. Щ-щелк.

Вдова настояла на том, чтобы заплатить за прием в отеле «Регентство», – вдруг кто подумает, что Ферфаксы не в состоянии себе позволить приличную свадьбу. Ясно как день, что с Элайзиной стороны никто не явится и уж тем более не раскошелится. У Элайзы, судя по всему, никого не было. Все мертвы, голубчик, прошептала она, и темные глаза ее полнились трагедией непролитых слез. Та же трагедия пропитала и ее голос, хриплый, шелестящий никотином, виски, бархатом. Сокровище Гордона, нечаянная находка – Гордон выудил ее из руин разбомбленного дома, очутившись в Лондоне на побывке, и даже вернулся за ее потерянной туфлей (Они такие дорогие, голубчик).

Мой герой, улыбнулась она, когда он осторожно поставил ее на тротуар. Мой герой, произнесла она, и Гордон потерялся, утонул в карамельных ее глазах. Эпоха рыцарей, прошептала запыленная бомбежкой Элайза, жива и здорова. И зовут ее?

– Гордон. Гордон Ферфакс.

Чудесно.

– Как они со свадьбой-то поспешают, а? – подмигнул мирфилдский банковский клерк куда-то в пространство, а Элайза тотчас налетела на него, проворковала: Голубчик, неужели мы теперь одна семья? Так трудно поверить, – и он ретировался под водопадом хампстидских гласных.

– Ах-ах, фу-ты ну-ты, – сказала Винни Мэдж.

Волосы у Элайзы были темные-темные. Блестящие, волнистые. Черные, как вороново крыло, как грач, как черный лебедь.

– Черной крови подмешали? – одними губами спросила Винни сестру за свадебным тортом.

Мэдж потрясенно отсалютовала бокалом хереса и одними губами ответила:

– Макаронница?

Элайза, умевшая читать по губам со ста шагов, сочла, что новоиспеченные золовки похожи на рыбин. На Треску и Палтуса.

– Тот еще фрукт! – презрительно сказала Вин ни сестре, когда все пили херес за жениха и невесту.

– Ягодка, – отметил муж Мэдж, похотливо воздев бровь.

Ну честное слово, сказала Элайза жениху, можно подумать, я украшение на свадебном торте, и Гордону захотелось съесть ее целиком. До последней крошки, чтоб никому не досталось. «Да какой еще торт?» – ворчала Вдова, поскольку торт был военный, с довоенными финиками, обнаруженными в недрах патентованной бакалейной кладовой. Сготовлен тяп-ляп, «дорогое удовольствие, – сообщила Вдова своим рыбьим дочерям, – для дешевой, сами понимаете».

Почему они так спешно поженились?

– Скользкое дело, – заметила Палтус Винни.

– Подозрительно, – сказала Вдова.

– Очень, – согласилась Треска Мэдж.

Они вообще в курсе, что королева Виктория умерла? спросила Элайза новоиспеченного мужа.

– Не факт, – засмеялся тот, впрочем он нервничал.

Вдова и Винни жили во мраке Средневековья. И им там нравилось. Даже не знаю, что хуже, сказала Элайза, – быть Винни на Ивовом проспекте или Мэдж в Мирфилде. И громко расхохоталась, отчего на нее уставилось все собрание.

Чарльз родился в поезде, что объясняется взбалмошностью Элайзы, пожелавшей развеяться в брэдфордском театре «Альгамбра», хотя любая нормальная женщина в ее положении сидела бы дома, задрав ноги повыше, и лелеяла бы свои варикозные вены и геморрой.

– Недоношенный, – молвила Вдова, опасливо укачивая Чарльза. – Хорошо хоть здоровенький. – На миг растаяв от своей бабушковости, она попыталась одарить Элайзу улыбкой. Винни из окна больничной палаты обозревала Брэдфорд. Она никогда не уезжала так далеко от дому. – И крупный, – прибавила Вдова, восхищенная, саркастичная, растроганная, и все это разом – очень неудобно. – Ты только подумай, – сказала она Элайзе и сощурилась, поскольку выиграл сарказм, – каким бы он получился, если б ты выносила все девять месяцев.

Ой, я вас умоляю! сказала Элайза, делано содрогаясь и закуривая сигарету.

– Дитя медового месяца, – задумчиво сказала Вдова, гладя ребенка по щеке. («Вот только чьего медового месяца? А?» – писала Винни в Мирфилд.) «Интересно, на кого он похож? – писала она Гордону. – На тебя он не похож ни капли!» Винни – чемпионка по нарочитым восклицательным знакам! (И чемпионка по количеству писем со времен упадка эпистолярного романа.)

Совершенный херувимчик, молвила Элайза, а затем: Голубушка, я бы все на свете отдала за бокал джина.

собственнически возвестила «Вечерняя газета Глиблендса». Так Вдова и узнала, что у нее завелся внук, – Элайза не потрудилась прислать весточку из больницы, куда ее отвезли, когда поезд наконец прибыл на вокзал.

– Да уж, эта в газету попадет как пить дать, – фыркнула драконша Винни.

Родился в поезде. Люди из кожи вон лезут, желая помочь, проводник переводит ее в первый класс, чтоб ей было где кричать и стонать (что она проделывала весьма воспитанно, единодушно при знали все), – она так сказала проводнику: Голубчик, вы просто ангел, что ей, решил он, самое место в первом классе. Непонятно было, что писать Чарльзу в свидетельстве о рождении. Он был философской головоломкой, как Зенонова стрела, парадоксом пространственно-временного континуума.

– Что напишем – где он родился? – спросил Гордон, вернувшись домой на побывку.

В Первом Классе, голубчик, где же еще? отвечала Элайза.

Увы, Чарльз получился довольно-таки уродлив.

– Встречают по одежке, провожают по уму, – объявила Вдова, повелительница невнятных клише.

Впрочем, Элайза (естественно – она же мать) объявила, что красивее ребенка в мире не бывало. «Чарли мой красавчик», – тихонько пела она Чарльзу, кормя его грудью, и тот ненадолго переставал сосать и дергать и улыбался матери беззубыми деснами.

– Улыбчивый какой младенчик, – говорила Вдова – она не знала, хорошо это или плохо.

Элайза подбрасывала Чарльза на коленях и целовала в загривок. Винни разлепляла губы и цедила:

– Избалованный вырастет.

Повезло ему, отвечала Элайза.

Гордон наконец приехал на побывку и узрел сына, уже веснушчатого, как жираф, и с морковным хохлом на обширной лысой макушке.

– Рыжий! – злорадствовала Винни. – Интересно знать – в кого?

– Крепенький он у нас, – сказал Гордон, не обращая внимания на сестру. Он уже влюбился в своего рыжеволосого отпрыска.

– Ни капельки на тебя не похож, – твердила Винни.

Гордон таскал Чарльза по дому на закорках.

– И на Элайзу тоже, – отвечал Гордон, и тут был, конечно, совершенно прав.

Затем Гордона отправили полетать в европейских небесах – они посерее английских.

– Можно подумать, – усмехалась Винни, – он воюет с люфтваффе в одиночку.

– Железные нервы, – говорила Вдова. Железный человек.

Золотое сердце, смеялась Элайза – смех у нее был бурливый, довольно страшный.

До конца побывки Гордон умудрился зачать еще одного ребенка (Нечаянно получилось, голубчик!).

– Приглядишь за Элайзой? – спросил он мать перед отъездом.

– Как могу я не приглядеть? – отвечала она, и ее синтаксис чопорно каменел, как ее хребет. – Все-таки под одной крышей живем.

В пропаренной и влажной ванной Вдова раздвигала вездесущие джунгли Элайзиных чулок, недоумевая, отчего это входит в ее обязанности. А кроме того, размышляла Вдова, – откуда у нее чулки? У Элайзы всего имелось в избытке – чулки, духи, шоколад; чем она за них расплачивалась? Вот что интересовало Вдову.

– Хоть этот ребенок не родится в дороге, – сказала она Элайзе. Вдова боялась, как бы Элайза не собралась в харрогитские турецкие бани или на денек в Лидс.

Элайза загадочно улыбнулась.

– Мона Лиза, дьявол ее дери, – вслух сказала себе Винни, на обед куря сигареты в кладовке патентованной бакалеи.

Элайза вплыла в лавку, чреватая, как надутый парус. Села в гнутое деревянное кресло для усталых покупателей под громадными красно-черно-золотыми чайницами с поблекшими японками – в этих чайницах некрупный ребенок поместился бы. Подтянула Чарльза себе на колено и пососала ему пальцы, один за другим. Винни брезгливо содрогнулась. Он меня смешит, сказала Элайза и в доказательство расхохоталась, как всегда нелепо. Элайзу много чего смешило, и почти все Вдова и Винни вовсе не полагали забавным.

Вдовьи пальцы поискали пыль на черных бутылках амонтильядо, ощупали литые масленки (чертополох и короны), резак для бекона и струнные сырорезки. Вдова с такой яростью пробила покупки в громадной латунной кассе – размером с небольшой орга н, – что касса вздрогнула на прочном красном дереве. Вдова была прямая, как гладильная доска, сопоставимо худая. Кожа – не бывает бледнее, как белая бумага, которую тысячу раз мяли и складывали. Старая склочница. Старая склочница, на язык ядовитая, на голове поросль – что порох и пепел. Элайза запела, пряча свои мысли, ибо никому не должно слышать, что творится у Элайзы в голове, даже Гордону. Особенно Гордону.

Живот у Элайзы был как барабан. Она поставила Чарльза на пол. В барабан били изнутри. Винни видела, как что-то пихается в кожу барабана – рука, нога, – и старалась не смотреть, но невидимый ребенок притягивал взгляд. Побег задумал, сказала Элайза, из сумочки у ног извлекла пудреницу, дорогую пудреницу, Гордон подарил, – синяя эмаль, жемчужные пальмы, – и подкрасила губы. Потерла ими друг о друга, этими губами, красными, как свежая кровь, как маки, и, к сугубому неудовольствию Винни и Вдовы, причмокнула. На Элайзе была нелепая шляпка, вся из острых углов, точно картина кубиста.

Примечания

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.