Энтони лениво поднялся и двинулся в круг, на ходу снимая мундир, и через долю мгновения от своего места шагнул Гален. Они обменялись положенными легкими поклонами и сцепились в смертельном объятии двух медведей. Действительно, бродячий генерал был крепок не только с виду. Мускулистый, ширококостный, сильный, как может быть силен воин, который не слезает с седла и не выпускает оружия, – но и Бейсингем тоже не из теста слеплен, силу свою он культивировал годами, с упорством и знанием дела.
      Они долго стояли друг против друга, и Энтони, наконец, почувствовал, что Гален уступает. Со стороны еще ничего не было заметно, но он-то ощутил, что напор противника ослабел и тот чуть-чуть сдвинулся назад. Темные глаза сверкнули, Гален поднажал – это было ошибкой, он тут же потерял устойчивость и дрогнул уже по-настоящему. Дальше все просто. Противник начал терять силы, теперь не дать ему снова закрепиться, немножко поводить, выматывая, потом крутануть – и на землю. «То-то балийцы обрадуются, – мелькнула мысль, – второй раз их командующего сунут физиономией в дерьмо…» Бейсингему стало противно. Кретинизм какой-то, они ведут себя не как генералы, а как желторотые лейтенантики перед девчонками!
      – Предлагаю ничью, – тихо сказал он.
      Гален лишь зубы стиснул да глянул так, что сразу стало ясно, какие слова он про себя говорит. Энтони вдруг стало весело. Он мгновенным движением сбросил напряжение и выпрямился.
      – Все! – объявил он. – Я закончил…
      Он надел поданный ординарцем мундир и, повернувшись к ошарашенным зрителям, небрежно пояснил:
      – В рамках состязаний мы сделали все, что могли. А уродовать друг друга ради амбиций – глупо. Увечья я признаю только боевые. Пусть это считается проигрышем, я не возражаю.
      На протяжении всего вечера Бейсингем несколько раз ловил на себе быстрый взгляд Галена. Наконец, ему это надоело, он поднялся на стену полюбоваться закатом и через пару минут услышал то, чего ждал – быстрые и почти неслышные шаги. Цыган, при всей своей массивности, обладал на удивление легкой походкой. Энтони неторопливо повернулся, в упор столкнувшись с темным неприязненным взглядом.
      – Я об этом не просил, – сухо бросил Гален. – И я бы так не поступил, и впредь поступать не собираюсь, так что не воображайте, будто я вам что-то должен…
      – И не надо, – Энтони пожал плечами. – Я здесь со своей армией, она знает меня много лет, для меня ни выигрыш, ни проигрыш ничего не значат. А вы человек пришлый, за вами следят постоянно, и не с самым добрым чувством. Не стоит бросаться авторитетом, генерал, нам еще воевать…
      Если бы пламя цыганских глаз было материальным, Энтони бы сейчас вспыхнул, как факел. Но все их молнии утонули в безмятежных серых глазах трогарского герцога. Гален скрипнул зубами, повернулся и, не говоря ни слова, сбежал вниз, а Энтони продолжал любоваться закатом. По правде сказать, все это начало ему надоедать – и бессмысленный марш, и союзный командующий со своим бешеным норовом, и вся эта война, мутная, как глинистые воды Саны.
 
      На подходе к переправам параллельные дороги, по которым двигались армии, слились в одну. По плану, первыми должны были пройти балийцы, но на самом деле так, конечно, не получилось. Обе армии подошли практически одновременно и, поскольку никто не желал ждать посреди выгоревших от солнца полей, перемешались. Бейсингему было скучно ехать просто так, и он с удовольствием поучаствовал в полудюжине разбирательств, кому перед кем идти, покомандовал растаскиванием сцепившихся телег полковых обозов. Наконец, он распределил свои кавалерийские части между балийскими – пехота и армейский обоз разберутся сами, – выяснил, кто где находится, и, полностью удовлетворенный, поехал впереди, вместе со штабом. Он заметил, что к молодым штабным офицерам подтянулись их товарищи из полков, и поморщился: нет, определенно, влияние балийской армии иначе как тлетворным не назовешь. Надо бы разогнать эту теплую компанию, но они так заразительно смеются…
      Взрывы хохота впереди стали совсем уж оглушительными, колонна дрогнула и остановилась. Бейсингем, ругаясь про себя самым отчаянным образом, поехал взглянуть, что за балаган остановил движение армии.
      Как оказалось, неподалеку от дороги стоял цыганский табор. Энтони насчитал двенадцать кибиток. Мужчины столпились в отдалении, ни одной женщины не было видно, а ребятишки, как и положено цыганятам, клянчили у солдат «что-нибудь».
      Капитан Шимони, один из штабных адъютантов, придумал забаву. Отыскав в кошельке монету с дырочкой, привязал ее на шнурок и с высоты коня дразнил ребятишек, опуская монетку и поддергивая вверх. Остальные, по-видимому, уже успели заключить пари: они хохотали и подбадривали «своих» мальчишек и девчонок громким свистом.
      Бейсингем, посмеиваясь, наблюдал. Он еще не решил, прекратить ли остановившую движение забаву или посмотреть, чем она закончится. Сам он желал успеха девчонке лет десяти в грязнейшей красной юбке, которая прыгала не хуже мальчишек и, кроме того, обещала вырасти прехорошенькой – если ее, конечно, отмыть…
      Цыганочка почти схватила монету, но все же промахнулась и шлепнулась в пыль под восторженные крики зрителей. И тут в кучку веселящихся офицеров ворвался всадник. Разбросав их в стороны, он одним движением вырвал Шимони из седла и швырнул на землю, под ноги лошадям. Тот вскочил, схватился за саблю, всадник двинул на него коня, остальные, увидев, кто это, растерялись…
      Первым среагировал Бейсингем. Рванувшись вперед, он успел схватить под уздцы рыжего жеребца, оттолкнуть Шимо-ни в сторону грудью своей лошади и перехватить руку Галена, метнувшуюся к эфесу, – все одновременно.
      – Опомнитесь, генерал! – в короткий приказ герцог вложил всю властность, доставшуюся ему от десятков поколений аристократических предков. – Прекратите! Что вы себе позволяете?
      Сослуживцы говорили, что когда Бейсингем командует так, он способен словом остановить атаку боевых слонов. Останавливать атаку слонов ему не приходилось, но тут сработало – Гален обернулся. И у Энтони на мгновение замерло сердце: лицо генерала было землистым, и глаза не пылающие, как обычно, когда он злился, а совершенно слепые от ярости. В таком состоянии не бьют, в таком состоянии убивают. Пытаться справиться с ним все равно что вытаскивать из костра бочку с порохом. Приказать скрутить силой? А если он возьмется за шпагу? Только рубки сейчас и недоставало! И потом, унижать союзника, с которым и так очень непростые отношения…
      Мысли заметались, но безотказно сработал инстинкт: Энтони крепче сжал поводья рыжего и заговорил, очень спокойно и твердо, как уговаривал бы взволнованную лошадь или собаку:
      – Вы правы, это было отвратительно. Так себя вести недостойно офицеров. Я собирался все это прекратить, но не успел, вы меня опередили…
      – Зачем вы унижаетесь, герцог! – выкрикнул кто-то сзади.
      – Молчать! – рявкнул Бейсингем так, что над дорогой повисла звенящая тишина. И продолжил еще спокойнее: – Это моя армия, генерал. Я дам этим ребятишкам денег и накажу виновных. Я понимаю ваши чувства, успокойтесь…
      Гален, наконец, перевел дыхание и еле заметно обмяк в седле.
      «Кажется, пронесло!» – подумал Энтони и тоже облегченно выдохнул.
      – Что вы понимаете? – каким-то погасшим голосом проговорил генерал. – Ладно, отпустите, хватит меня держать…
      Бейсингем выпустил повод, обвел взглядом собравшихся вокруг офицеров. Все они, до того неотрывно смотревшие на своего командующего, едва тот повернул голову, поспешно отвели глаза. Да, конечно, они не того ждали… Можно подумать, ему самому нравится уговаривать взбесившегося хама вместо того, чтобы надавать ему по физиономии. А как потом вместе воевать – об этом они не думают. Генерал Одони, начальник штаба, глаз не отвел, едва заметно улыбнулся – хорошо, хоть для него дело выше чести, он, наверное, один понимает… Энтони перевел взгляд на руку Галена, по-прежнему стискивавшую эфес шпаги. Генерал разжал пальцы, коротко выдохнул и выпрямился.
      – Я, кажется, превысил свои полномочия… – сухо сказал он. – Если вы считаете себя оскорбленным, жду ваших секундантов, или, может быть, предпочитаете дуэль немедленно, со свидетелями?
      И лишь теперь Бейсингем, наконец, разозлился:
      – Заняться мне больше нечем – драться с вами! – бросил он, отъезжая в сторону и, даже не взглянув на цыгана, дал сигнал продолжать движение.
      Тот вздрогнул, быстро посмотрел на него, щека дернулась – но ничего не ответил, повернулся и двинул коня к обочине дороги. Энтони яростно провел рукой по лбу, словно бы мог стереть заливший лицо яркий румянец. Он всегда злился на себя за то, что легко краснеет, но поделать ничего не мог – это свойство не поддавалось никаким тренировкам.
      «Как обидно, – мелькнула мысль, – только-только начали налаживаться приличные отношения, и все прахом из-за каких-то мелочей: балийской борьбы да нищих бродяжек…»
      Повозки двинулись, однако офицеры не торопились. Столпившись вокруг Шимони, они горячо что-то обсуждали – не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что именно. Так что Бейсингем предпочел пока остаться. Высыпав из кошелька пригоршню серебра, он приказал адъютанту раздать деньги цыганятам, а сам отъехал в сторонку и, оглаживая возбужденно танцующую кобылу, краем глаза наблюдал за своими штабными, ожидая, чем все закончится.
      Тем временем Гален, выбравшись на обочину, спешился, отдал коня подоспевшему ординарцу и подошел к сгрудившимся стайкой ребятишкам. Один из малышей тут же кинулся к наблюдавшей все это издали группе мужчин, от которой навстречу ему уже двигался крепкий вислоусый цыган – быстро, совсем не в манере своего племени. Бейсингем не слышал, о чем шел разговор. Гален что-то спрашивал, цыган отвечал, кивая, потом покачал головой. Генерал, развязав кошелек, дал ему несколько золотых монет и повернул обратно.
      Он уже подходил к коню, когда ему заступил дорогу Шимо-ни, очень бледный, с трясущимися губами.
      – Я требую удовлетворения, – выкрикнул он.
      Гален, даже не взглянув на него, взлетел в седло. Шимони схватил коня за повод.
      – Вам, должно быть, ваша особая знатность не позволяет принять вызов дворянина, господин барон?
      Гален, мгновенно побледнев, резко взмахнул хлыстом. Капитан вскрикнул и выпустил повод.
      – Молодой человек, – с уничтожающим презрением произнес генерал, пряча хлыст и неторопливо разбирая поводья, – я иногда дерусь на дуэли. Но я дерусь с людьми, а не со скотами. Симонэ, – обратился он к ординарцу, – прикажите дать цыганам хлеба и десяток выбракованных лошадей. Счет пусть принесут мне. Позвольте проехать! – он слегка оттолкнул капитана и тронул коня.
 
      …Они остановились в небольшом городке, облюбовав один из трех постоялых дворов. Несмотря на относительное удобство ночлега, настроение у всех было отвратительное. Весь вечер офицеры испытующе посматривали на Бейсингема, но молчали – впрочем, Энтони и без слов знал, о чем они думают. Их товарища смертельно оскорбили на глазах командующего – и что вы теперь собираетесь делать, милорд?
      Он сам отлично знал, что должен делать – дуэли в армии бывали и по куда менее значительным поводам. Уж ему-то Гален отказать не посмеет. Нет, конечно, о смертельном поединке речи быть не может, помашут шпагами до первой крови. Только ничего это не решит. Если победит Гален, трогарские офицеры еще больше его возненавидят, если Бейсингем – цыган, получив еще одну пощечину, окончательно озлобится, и как тогда воевать вместе? Как ни поверни, все скверно…
      Шимони напился до потери сознания, Энтони подумал и тоже потребовал вина. Его не вдохновила даже миловидная хозяйка, улыбки которой были совершенно недвусмысленны. Он мрачно пил в одиночестве, надеясь, что, может быть, в затуманенном алкоголем мозгу возникнет какое-то иное решение – но так ни до чего и не додумался и, в конце концов, лег спать, отложив все на утро.
      Однако утром, едва они встали, послышался стук копыт, и во двор влетели Гален с адъютантом.
      «Черт тебя принес! – выругался про себя Бейсингем, как раз умывавшийся во дворе, злой с похмелья, из-за несостоявшегося рандеву с хозяйкой, из-за всего на свете… – Сейчас вылезет Одони, и будет продолжение спектакля…»
      В самом деле, генерал Одони, непосредственный командир оскорбленного капитана, вполне мог посчитать себя обязанным – да и был обязан! – заступиться за своего подчиненного, раз этого не сделал командующий. Само собой, он не стал бы ничего предпринимать, не предупредив Бейсингема – но коль скоро этот сам сюда явился, Одони может попросту не сдержаться…
      Гален спешился, окинул взглядом двор и направился к нему.
      – Рад, что застал вас здесь, лорд Бейсингем… Союзник выглядел не лучше Энтони: осунувшееся лицо,
      круги под глазами – явно не спал ночь. Но, впрочем, был он на удивление спокоен, даже как-то странно весел.
      – Ваши уже поднялись? Не могли бы вы собрать штабных офицеров?
      – Зачем? – мрачно спросил Энтони, даже не дав себе труда изобразить на лице что-либо, сообразное этикету.
      Цыган быстро взглянул на него и отвел глаза.
      – Уверяю вас, ничего недостойного. Все недостойное уже было вчера…
      Энтони ничего не понял, но предпочел дальше не расспрашивать. В конце концов, он не нанимался в няньки ни к цыгану, ни к своим штабным.
      Когда все собрались во дворе, Гален подошел к Шимони.
      – Я виноват перед вами, капитан. Я не имел права так себя вести, тем более что вы младше меня по званию. Прошу у вас прощения…
      Оторопевший было Шимони мотнул головой.
      – Нет. Я бы хотел получить удовлетворение…
      – Я не стану драться с вами, – с каким-то мертвым спокойствием ответил Гален. – Дуэль уместна тогда, когда обе стороны считают себя правыми. А я еще раз повторяю: я виноват и прошу прощения. Остальное – ваше дело. Дуэли у нас не будет, а если хотите мстить – пожалуйста…
      «Если опять откажется – убью на месте!» – подумал Энтони.
      Не иначе как эти мысли отразились на лице герцога, потому что Шимони, мельком взглянув на него, убрал руку с эфеса.
      – И за удар хлыстом вы тоже просите прощения, господин барон? – насмешливо спросил он.
      Гален побледнел, на мгновение прикрыв глаза:
      – Да, и за это тоже…
      – Хорошо, я принимаю ваши извинения! – надменно сказал Шимони и, повернувшись, направился в дом.
      «Точно, убью!» – подумал Энтони, незаметно придвигаясь поближе к цыгану.
      Однако обошлось без последствий. Гален постоял несколько секунд неподвижно, потом подошел к Бейсингему и слегка поклонился:
      – Я хотел предложить вам отменить выступление. Надо посмотреть, в каком состоянии переправы. – Генерал слегка задыхался, предыдущий разговор явно обошелся ему недешево. Энтони слушал, в полном соответствии с этикетом глядя на левое плечо собеседника, что означало крайнее внимание и позволяло не отвечать. – Я бы не стал полагаться в таком деле ни на кого. Да и людям неплохо бы отдохнуть: за рекой будет не до дневок. Кстати, вы уже завтракали, герцог? Если нет, то давайте позавтракаем вместе, есть что обсудить…
      Союзник по-прежнему не утруждал себя приличиями. Напрашиваться на завтрак было кричащей бесцеремонностью – но ведь не откажешь же! Командующие направились к дому. Краем глаза Бейсингем заметил, что офицеры вроде бы расслабились, послышались смешки. Да, единственное, что хоть немного сглаживает хамство союзного генерала, так это то, что он на удивление легко извиняется….
      Они уселись за стол. Разговаривать Энтони не хотелось. В конце концов, цыгану надо что-то там обсудить, вот пусть и начинает беседу. Гален долго устраивался на табурете, потом пригубил вина…
      – Я весь вечер ждал ваших секундантов, – наконец, начал он. – Решил: как судьба… Если пришлете, так тому и быть, а если нет…
      – Успелось бы и сегодня, – пожал плечами Энтони. – Не блох ловим…
      – На это я и надеялся, – генерал искоса взглянул на него и вдруг лукаво улыбнулся: – Вы удивлены, герцог?
      Да, в цыгане не только хамства, но и обаяния сверх всякой меры. Перед такой улыбкой устоять просто невозможно. Энтони засмеялся:
      – Нет! Я потрясен, ошарашен! Если бы я посмел, то даже спросил бы, не испытываете ли вы недомогания, барон?
      Смуглая рука дрогнула, опрокинув стакан, вино растеклось по столу. Гален рывком поднялся, снеся соседний табурет, рявкнул на весь трактир: «Хозяйка!» Когда служанка вытерла стол и союзный генерал вернулся на свое место, он был мрачнее тучи.
      – Я здоров! – сухо и отрывисто сказал Гален. – Просто я действительно был не прав. Кстати, я виноват и перед вами. Вы не сочли нужным прекратить эту забаву, и я не имел никакого права вмешиваться. Если у меня особое отношение к каким-то вещам, это еще не повод навязывать его всему свету. Да и, кроме того, – он усмехнулся и коротко взглянул прямо в глаза Бейсингему, – мне бы не хотелось в первом же бою получить пулю в спину, с этим тоже надо считаться. Вы поедете смотреть переправы или положитесь на меня?
 
      …Они ехали молча. От хорошего настроения Галена не осталось и следа. Бейсингем также не был расположен к разговорам. Провались он с его вечными перепадами настроения. Теперь-то отчего взбесился? Неужели Энтони, не глядя, попал в «яблочко» и союзник прибегает к услугам лекарей, о которых не говорят вслух?
      Чтобы отвлечься от особенностей характера союзного командующего, Энтони вспомнил Шантье. Рене еще в мае просил написать сонет его новой любимой даме… Надо бы сочинить да послать: он приедет в Трогартейн, а его уже будет ждать подарок! Рене так по-детски радуется подаркам!
      Бейсингем принялся было складывать слова, но не заладилось. Мысли естественным образом перетекли на женщин, он вспомнил о хозяйке… Да, кстати! Они ведь вернутся, ничто еще не потеряно, так что надо бы глотнуть айвилы… Он перешел на шаг, Гален тоже придержал коня.
      – Что это вы пьете? – поинтересовался он, разглядывая затейливый пузырек узорного стекла.
      – Ах, это? У меня сегодня намечается любовное свидание. Цыган удивленно поднял бровь и отвернулся, созерцая
      сверкающую под солнцем реку
      – Не то, что вы подумали! – коротко хохотнул Бейсингем. – Это чтобы не было детей. Наше старое семейное средство, фамильная мужская тайна. Оверхиллы не заводят бастардов, это у нас не принято, да и хлопотно с ними…
      Договорить он не успел – конь Галена внезапно сорвался в галоп, обдав его пылью, и помчался вдоль берега. Энтони бросил Марион следом, недоумевая, что случилось: не лошадь же потащила цыганского генерала, в самом-то деле. Бейсингем догнал спутника через полмили – тот ехал уже шагом, как и прежде.
      – Что случилось? – спросил он. – Куда это вы сорвались?
      – Так… – неопределенно хмыкнул Гален. – Размяться захотелось. Вы правы, – как ни в чем не бывало, продолжил он прерванный разговор. – Мой отец тоже говорил, что один бастард приносит больше мороки, чем трое законных сыновей.
      Что-то в его голосе насторожило Энтони. Он взглянул быстро и внимательно: смуглое лицо бесстрастно, темные глаза устремлены вдаль, за реку, где нет абсолютно ничего интересного, но дышит коротко и резко, а руки сжимают поводья – слишком сильно сжимают, даже пальцы побелели! Бейсингему стало не по себе. Да что он такого сказал? Что вообще происходит?
      Догадка, объяснявшая все, вспыхнула молнией и была невероятно проста, но от нее Энтони сразу стало жарко. Вот почему Гален так вскинулся, когда Шимони назвал его бароном! А он-то сам… Хорош, нечего сказать! Да цыган просто ангел – стерпеть, когда высокородный мерзавец отвешивает тебе пощечину за пощечиной! Что же делать? Смолчать подло, надо извиниться, но как? Вдруг он все же ошибается? Нет уж, если говорить, то прямо!
      – Генерал, – окликнул он.
      Тот медленно повернулся, взгляд скользнул мимо Бейсингема, по-прежнему куда-то вдаль, за дорогу. И тогда Энтони заговорил решительно, словно в воду кинулся:
      – Если я вас обидел… Если разговор о бастардах касается вас лично, то простите меня, я этого не знал…
      Губы Галена дрогнули в злой усмешке:
      – Странно, что вам не доложили. У вас плохие осведомители!
      – Не интересуюсь сплетнями, – уже резче ответил Бейсингем. – Мне приходилось слышать краем уха, что генерал Оверни Гален после смерти жены женился на цыганке. Если бы я мог хотя бы отдаленно предполагать, что это не так, я бы сменил тему… Я ведь уже сказал: прошу прощения! И я рассчитываю, что вы отнесетесь ко мне так, как я отношусь в подобных случаях к вам…
      – Ладно, – вагриец коротко выдохнул и усмехнулся. – Вы действительно сделали мне больно. Я рад, что неумышленно, вы мне всегда казались человеком без подлости. Что же касается отношения – то вы можете не беспокоиться, герцог. Я знаю свое место, многоуважаемая генеральша показала мне его сразу и доходчиво, еще когда я был мальчишкой. Кстати, она и не думала умирать, жива до сих пор, равно как и три ее сына – неплохие люди, но весьма спесивые… Лишнего я не потребую: уж коль рожден в навозе, то и среди роз цветами пахнуть не будешь. Так что ваших извинений для меня даже с избытком…
      Гален говорил медленно, тирада была длинной, и за это время Бейсингем успел опомниться. Тем более поэтический эпитет, который употребил цыган, позволял обратить все в шутку.
      – По-моему, после месяца похода от всех нас пахнет одинаково, – фыркнул Энтони. – И далеко не розами, а скорее тем, о чем вы говорили… Но неужели в Ваграу недворянин может стать офицером?
      – Нет, конечно. Имею личное дворянство. У нас таких, как я, называют мулами. А я, можно сказать, мул в превосходной степени: мало того, что полудворянин, так еще и полуцыган. От вас первого слышу, что мой отец женился на моей матери, это какой-то новый слух. На самом деле все было, как обычно: он ее за собой в обозе возил, сначала одну, потом с детьми…
      Кстати, о тех цыганятах… – Гален замолчал и уставился на уши своей лошади. – Я, конечно, вел себя безобразно. Но все же позвольте вам объяснить…
      Бейсингем поморщился: нарвался все-таки! Он-то как раз надеялся, что цыгану не захочется объясняться. Но ничего не поделаешь: по опыту он знал, что лучший способ отвязаться от чьих-то откровений – это их выслушать…
      – Хорошо, – кивнул он, – но при одном условии: если вы пообещаете, что потом мы торжественно похороним эту историю.
      – Конечно, – с готовностью отозвался Гален. – Мнение наших с вами штабных кумушек меня не волнует: пусть кудахчут. Но вы – другое дело… Мне бы не хотелось, чтобы вы считали меня большей скотиной, чем я есть на самом деле…
      «Ого! – подумал Энтони. – Как он трезво на себя смотрит…»
      – Так что, если позволите… – продолжал тем временем цыган, – я все же расскажу кое-что такое, что вам, может быть, и неинтересно… Жили мы, в общем-то, неплохо. Это я только сказал, что нас возили в обозе – на самом деле летом мы жили в лагере, зимой – на частной квартире. Но все же, когда мне было лет семь, матери все это надоело. Она нашла себе мужа-цыгана и ушла со встречным табором, прихватив и нас с сестрой. Так что мне тоже довелось пожить такой жизнью, какой живут эти ребятишки. У цыган все при деле. Как только ребенок встает на ноги, он должен тащить свою крошку в семейный котел. Как сможет: умеешь воровать – воруй, нет – попрошайничай. Даром кормить не станут: если ничего не принесешь, ляжешь спать голодным. Воровским умением я обделен напрочь, да и талантом нищенства тоже не обладаю… Мул – он и есть мул… Но все же жилось неплохо, пока не наступила зима. А зима для кочевого народа – голодное время: украсть нечего, подают плохо… Тогда я понял одну вещь: когда ты сыт и когда голоден, все выглядит совершенно по-разному. Знаете, у простых людей забавы простые – вобьют монету в коровью лепешку… Ладно, монету: а если кусок хлеба, а у тебя два дня во рту ни крошки? А вы говорите, мол, понимаю ваши чувства… Чтобы их понять, надо хотя бы раз, при всей своей гордости, хлеб из дерьма вытащить и в рот сунуть. Мог бы и забыть за столько лет, но у меня, к сожалению, память хорошая…
      – Я не знал… – потрясенно сказал Энтони.
      – Вы и не могли знать… Поэтому я и хотел объясниться… Герцог, вам, может быть, неинтересно… но ни один табор никогда не остановится вблизи дороги, по которой идет армия: у них женщины, кони… Если они там стали, значит, случилась большая беда. Вы не обязаны этого знать, да вы бы и не позволили глумиться над чужим несчастьем. Но я просто не сдержался, не смог…
      – Генерал, – прервал его Бейсингем, – довольно, хватит! Вы все объяснили, и мы с вами условились забыть этот инцидент. Я отказываюсь продолжать разговор…
      Гален отвернулся и достал фляжку.
      – Вам не предлагаю, это тайтари… – он отпил глоток и замолчал.
      Они ехали шагом, лошади шли голова в голову, и Энтони почти физически чувствовал собеседника: как тот постепенно утихает, а потом уходит в себя, в какие-то свои, очень невеселые мысли. Как все, оказывается, просто! Впрочем, как любая разгаданная загадка… Однако зевать не приходится, надо ловить момент, ломать стену, пока генерал ее заново не укрепил, иначе потом будет только хуже…
      – Каким же ветром вас занесло обратно в Ваграу? – выдержав еще несколько мгновений, поинтересовался Бейсингем.
      – Вы действительно хотите это знать? – безразлично спросил Гален.
      – Хочу, – церемонно наклонил голову Энтони, выдерживая дистанцию. – Ваша жизнь достойна баллады. Какой поэт откажется услышать такое?
      – Ну что ж, – пожал плечами цыган. – Говорят, вы хороший стихотворец. Надеюсь, мне не придется жалеть о том, что дал вам этот сюжет…
 
      …Гален еще помолчал, несколько раз приложившись к фляжке и вновь изучая даль за рекой.
      – Года два мы кочевали далеко на востоке, потом вернулись в Ваграу. Однажды рано утром, еще почти ночью, я проснулся от шума. Вылез из кибитки, смотрю – табор окружили солдаты, а посередине генерал – я его помнил еще по прежней жизни. Старший табора велел мне подойти, а мать сделала знак: «Беги!» Я кинулся прочь – ну да разве от верховых убежишь? Поймали, перекинули через седло, как мешок, и увезли. Больше я ни мать, ни сестру не видел. Как я узнал потом, их табор выслали из Ваграу и велели никогда не возвращаться. Я долго думал, что отец взял меня из мести, потому что мать отказалась вернуться к нему. Только много позже он мне все объяснил. Приезжал он не за ней, а за мной. Ему было неприятно, что его сын бродит где-то с цыганами, и он решил этот вопрос так, как решал все и всегда. Ни бывшая любовница, ни девочка его не интересовали…
      – Вы их не искали? – осторожно спросил Бейсингем, вспомнив, как качал головой вислоусый глава табора.
      – Искал, но уже много лет спустя. Табора давно нет, семьи разошлись, мать сменила имя, сестра наверняка вышла замуж… Если даже и живы до сих пор, теперь их не найти. Да и смысла большого в этом нет – что между нами общего?
      Он придержал коня, снова отпил из фляжки и вдруг коротко хмыкнул.
      – И в самом деле, сюжет для баллады. Никогда на все это так не смотрел… Мы приехали в Гальяно – это имение отца – и он оставил меня на попечении своей жены. Я тут же убежал… Но отец имел большую власть. Стража устроила облаву, тому, кто меня приведет, назначили награду, безнадзорных мальчишек наловили несколько десятков, полную камеру в тюрьме… Отец приехал, опознал меня, привез обратно в Гальяно. Он, вероятно, понимал, что этим дело не кончится, потому что приказал сделать мне наколку на руке, смотрите…
      Гален спустил рубаху, обнажив руку: чуть пониже плеча был вытатуирован боевой пес, державший в зубах меч.
      – Это герб Галенов, но, само собой, без баронской короны, я же бастард… По этому гербу меня потом узнавали без труда… Супруга генерала была женщина с правилами, но без доброты. Я убегал, меня возвращали обратно, пороли, я снова убегал… После того как я удрал в пятый раз, отец, должно быть, что-то понял, потому что взял меня снова в войско и держал при себе. Вы с чего начинали?
      – Младшим ординарцем у отца, – отозвался Энтони, – затем вестовым у старшего брата. Кстати, он был вашим тезкой, его тоже звали Теодор. Терри долго служил у отца, ему пришлось труднее, отец у нас был суровым, ну, а мне повезло…
      – Терри… Странное сокращение, я такого не слышал, – слегка удивился Гален.
      – Обычное в Трогармарке, – пожал плечами Бейсингем. – Шарф лейтенанта я получил в пятнадцать лет. Если бы отец был жив, его бы так рано не дали, он бы не позволил. Но я к тому времени остался один, так что пришлось за всю семью отдуваться…
      – А я начинал денщиком, – отозвался Гален, – потом младшим ординарцем. Вино наливать, мундир подавать, сапоги чистить… Затем был вестовым, порученцем. К шестнадцати годам отец разглядел во мне способности военачальника и принялся обучать всерьез. Мороки со мной, действительно, было много, и не только из-за характера. Чтобы узаконить меня, он добился аудиенции у вдовствующей королевы, а чтобы мне дали дворянство и чин, сам главнокомандующий просил об этом короля… Нет, я на отца не в обиде, он сделал куда больше, чем мог бы, хотя когда я начал это понимать, времени на благодарность уже не оставалось. Мне было двадцать два года, когда отец погиб – глупо, от шальной пули. К тому времени я уже был капитаном – мы все время с кем-то воевали, по мелочам, но постоянно, вы же знаете, на войне чины идут быстро. А к двадцати пяти годам я был уже полковником.
      Он замолчал, глядя на реку.
      – Хорошая карьера, – сказал Бейсингем. – Отчего же вы уехали из Ваграу?
      – По-видимому, из-за дурного характера. Как-то раз мы участвовали в одной кампании… Сцепились с Торненским княжеством из-за пограничного междуречья. Нам помогали два полка ориньянской кавалерии, ими командовал генерал Овертон, слышали о таком?
      – И даже видел. Полководец средний, но человек хороший.
      – Да, именно так. Командовал кампанией племянник короля, ну, а руководил всем я. Так уже не раз бывало, но в те разы не было Овертона. Я-то знал свое место, а вот он моего места не знал, для него важно только одно: как ты воюешь… В общем, кампанию мы выиграли, вернулись домой. Как водится, торжественная встреча, награждение, командующий получил орден, меня наградили двухгодичным жалованьем… Потом был прием во дворце.