- Ну... Спокойной ночи, - пожелала Клава спокойно, пряча в глазах усмешку.
      - Не усну я, - сказал он жалко.
      - Уснешь. - Она погладила его по голове и вышла.
      Володька стал раздеваться, что было не очень-то легко с одной левой рукой. Справившись, он лег, накрылся одеялом, и тут его стала бить дрожь, которую никак не мог унять... Он слышал, как в большой комнате ходила Клавина мать, убирала со стола, ходила долго то сюда, то туда и наконец вышла. Значит, спать будет в другой комнате, обрадовался Володька. Потом он слышал, как раздевалась Клава, как легла в постель, потушив свет... Стало темно и очень тихо... Он достал папиросу и закурил, чтобы успокоиться.
      - Ну, как ты? Не спишь? - услышал он Клавин шепот, а потом ощутил горячую руку, прикоснувшуюся к его лицу.
      Он схватил ее руку в свою и крепко сжал.
      - Я скажу, когда прийти... Мама уснет как следует...
      - Хорошо, - еле слышно ответил он осекшимся голосом.
      Только эта тоненькая дощатая стенка отделяет его от Клавы, и ему даже не верилось, что вот-вот он поднимется и на цыпочках пройдет в ее комнату. Что будет потом, Володька реально не представлял. Он даже страшился немного, видимо, потому, что Клава была уже замужем, а у него опыта никакого. Что случилось у Надюхи, он плохо помнил, был тогда сильно пьян, и вообще все как во сне.
      Володька докурил папиросу, но она не успокоила, все так же трепыхалось сердце и била мелкая дрожь, а время тянулось бесконечно долго... И вот наконец протянулась Клавина рука, послышался ее сдавленный шепот:
      - Иди. Только постарайся не шуметь...
      Он осторожно, чтобы не скрипнула кровать, встал и на цыпочках направился к Клавиной комнате. Хорошо, подумал, что на нем трусы, а не ужасные госпитальные кальсоны, и хорошо, что нет двери, а только проем с занавеской. К Клавиной постели он подходил, дрожа всем телом. Она подвинулась к стене, давая ему место. Он прилег.
      - Как ты дрожишь, - шепнула Клава и положила руку ему на грудь. - Сердечко бьется...
      Потом она обняла его и прижалась горячим телом, таким горячим, что Володька дернулся, отпрянул, но не успел...
      - У тебя так давно не было женщин? - несколько обескураженно спросила Клава.
      - Да... - только и мог сказать он, смущенный случившимся.
      - У меня тоже никого не было... всю войну, - прошептала она со вздохом и стала целовать Володьку жадными, изголодавшимися губами.
      Наутро, обессиленный, он еле добрался до своей постели и проснулся уже тогда, когда Клава ушла на работу, а на столе кипел самовар, дымилась только что сваренная картошка. Ольга Федоровна пригласила к завтраку, внимательно посмотрела на него и, увидев черные круги под глазами, наверно, догадалась обо всем.
      ...В палате его встретили хихиканьем и глупыми расспросами. Он ничего не стал говорить, бухнулся на койку, потому что боли, исчезнувшие ночью, вернулись опять и, чтобы уйти от них, надо было поскорее заснуть.
      Идя от Майки, Володька дошел до Колхозной и повернул на 1-ю Мещанскую, прошел бывшую немецкую школу, в которой до восьмого класса учился Сергей, прошел особняк греческого посольства и дошел до Ботанического сада, где часто бывал в детстве... За ним около "деревяшки" "Пиво-воды" толпился народ. Володька замедлил шаги, вглядываясь в лица, потому что с первого дня приезда в Москву ему все время казалось, что вот-вот он встретит кого-то из одноклассников или дальневосточных однополчан, но знакомых не обнаружил и пошел дальше, но тут его кто-то сильно толкнул в бок. Он обернулся.
      - Толька?!
      - Он самый... Ну, привет, друже, привет... Сколько же не видались?
      - С сорок первого.
      У Толика была сытая розовая физиономия. На небольшой, крепко слаженной фигуре ладно сидела комсоставская гимнастерка, а хромовые сапожки сверкали, как на параде.
      - Давно в Москве? - спросил Володька.
      - Месяца четыре уже. Из госпиталя я, видишь, - показал Толик сведенную кисть правой руки. - По чистой.
      С Толей Лявиным Володька учился до седьмого класса, потом тот пошел в ФЗУ и пропал. Неожиданная встреча произошла в тридцать девятом в вагоне эшелона, стоявшего на Красной Пресне, куда их погрузили вечером, довезя автобусами из призывного пункта в Марьиной роще. Ночь они простояли, а утром, проснувшись, Володька увидел напротив себя сидящего на нижних нарах Толика. Оба обрадовались, как-никак знакомые.
      - Я только оттудова... Понимаешь? И погулять не дали - в армию сразу, объяснил Толик.
      Володька не сразу понял, откуда Толик, но расспрашивать не стал, только удивился очень, когда по приезде в часть на вопрос о специальности Толик заявил - повар.
      Дорога на Дальний Восток оказалась Толику знакомой, потому что еще в Александрове он посоветовал всем запасаться водочкой - чем дальше, тем с нею труднее будет. Но знал об этом, видимо, не только он - в Александрове винная палатка была почти разнесена марьинорощинской братвой.
      За Уралом водки было уже не купить. А у них с Толиком порядок. Здесь-то и начал Толик - за стопочку требовал флакон одеколона. Поначалу Володька не понял зачем, но вскоре, когда уже ни на одной станции спиртного нельзя было достать, Толик торжественно раскупорил флакончик и предложил попробовать. Володьку чуть не стошнило, но потом за неимением другого пошел и одеколончик.
      - Ну, что делать собираешься на гражданке? Как жить? - спросил Толик.
      - Осенью в институт пойду... Правда, не знаю пока, в какой. А ты?
      - Я? - Он засмеялся. - Сам понимаешь, домушничать больше не буду. Туда больше не хочу, да и дружки порастерялись... Ты мне, Володька, объявление не сделаешь: "Есть свежее, холодное пиво. 22 р. 60 к. кружка"?
      - Зачем тебе? - удивился гот.
      - В "Уране" пивом торговать буду.
      - Ты - пивом?
      - Ага... "Уран" - только начало. На Сретенке точку обещают. Знаешь, рядом со столовой помещеньице есть, узенькое такое?
      - "Ущелье Аламасов"?
      - Оно самое... Сделаешь?
      - Ты же видишь, - показал Володька на руку.
      - А левой не сумеешь?
      - Попробую.
      - Так приходи завтра в "Уран". Пивком угощу... Ты когда на фронт угодил?
      - В сорок втором, после училища.
      - Ах да, вас же в Серышевское запихнули... Ну, а меня долго из санчасти не брали, да и не взяли бы, но одна история вышла. Ты капитана Иванова помнишь?
      Володька кивнул.
      - А женку его видел? Молоденькая такая, худенькая, но огонь...
      - Видел.
      - Закрутил я с нею... Да влипли, зашухерил капитан. Меня сразу в маршевую и на запад. Но не жалею. Такой бабенки больше не попадалось, а уж втрескана в меня была - жуть!
      Володька посмотрел на Толика. Личико у него было прямо херувимское, ангелочек, и только. Разумеется, женщинам он нравился, здесь Толик не врал.
      - Ты очень устаешь, мама? - спросил Володька, увидев, как тяжело и со вздохом опустилась она в кресло, придя с работы.
      - Да нет, Володя... Когда шила белье, уставала больше. Просто как-то раскисла... Шла война - мы все держались изо всех сил, а сейчас, видимо, реакция. Странно, но у нас на работе некоторые стали жаловаться на недомогания, которые не давали о себе знать во время войны, - она улыбнулась. - Все три года я жила как под дамокловым мечом - ждала самого страшного, но теперь все кончилось, ты дома, а я все еще не верю этому чуду. Нам очень повезло, Володя.
      Он кивнул... Мать ни разу ни слова не сказала о его увечье, не охала и не ахала, даже делала вид, что не обращает никакого внимания на его безжизненную руку. И "нам повезло" она повторяла часто.
      Да, конечно, повезло не угодить в число тех пяти-шести миллионов, о которых поминали с Деевым.
      После обеда мать посмотрела на Володьку и сказала:
      - Володя, я очень боюсь, вдруг Юлины родители как-то узнают о твоем возвращении и... - она замолчала. - Тебе трудно идти к ним, я понимаю, но это надо, Володя.
      - Я схожу к ним, только чуть позже... Сейчас не могу. - Он взглянул на мать.
      Она выглядела не только усталой, похудела еще больше с того, сорок второго года, появились морщины и седые волосы, а ей только сорок три, и Володька в школе всегда хвастался, что у него самая молодая мать. Она ответила на его взгляд слабой понимающей улыбкой, но все же твердо повторила:
      - Это надо, Володя. И не откладывай, пожалуйста.
      Юлькина часть оказалась недалеко от расположения их бригады, километрах в восьмидесяти... И, как только через Москву они обменялись адресами, переписка пошла частая, особенно когда после коротких, но тяжелых боев на участке Сытьково - Бутягино их часть отвели на отдых и появилось время... Первые Юлькины письма не вызывали тревоги, она находилась не на передовой, но вскоре появилось в них нечто обеспокоившее его.
      "Дорогой Володька! Наверное, ты все-таки был прав, говоря, что война не для девчонок. Трудно порой бывает. Помнишь, я жаловалась, что выдали мне такую огромную шинель, в которую можно меня обернуть три раза? А вот недавно она меня спасла - пока меня вывертывали из нее, я проснулась и так завопила, что все вскочили, как по тревоге, и тому человеку пришлось ретироваться. Таких немного, но противно и надоедает..."
      Володька злился, кусал губы и не раз намекал начальству, чтоб отпустили его денька на два, но начальство намеков не понимало, вернее, делало вид, а Володька мучился: всего часа четыре на попутных машинах до Юльки, а невозможно. Он думал, что появление его в Юлькиной части положило бы конец всяким там приставаниям к ней.
      В другом письме Юлька писала, что, на ее беду, понравилась она одному майору, человеку, на ее взгляд, нехорошему, и что если его ухаживания не прекратятся, то придется просить о переводе в другое подразделение. Это встревожило Володьку еще больше, ведь "другое подразделение" могло обернуться передовой.
      После того письма Юлька долго молчала, и Володька не знал, что и думать, ходил мрачный, все валилось из рук. Занятия со взводом разведки, увлекшие его поначалу, стали тяготить и надоедать... Когда он возвратился в свою часть, ему предложили на выбор либо роту, либо взвод разведки. Володька взял взвод, точнее, его остатки. В боях на участке Сытьково - Бутягино взводу не пришлось быть в деле, и сейчас он, помня свою разведку на Овсянниково, в которой только чудом удалось добраться до немцев и захватить "языка", усиленно занимался с ребятами. Каждую ночь ползали они на имитированную оборону противника, сделанную по всем правилам - и с проволочными заграждениями, и минами, и консервными банками. Раздобыли трофейные немецкие осветительные ракеты. Их запускали бойцы, изображающие противника... Целую неделю не удавалось им скрытно, не обнаружив себя, подобраться к "противнику". Долго не могли научиться бросать ножи и много переломали немецких штыков, хрупкая сталь которых не выдерживала неудачных бросков. Многое приходилось осваивать самим, так как не все было в руководствах и инструкциях. И вот эти занятия после последнего письма Юлькиного Володька стал проводить вяло, без прежнего напора.
      Жили они в лесу, километров шестьдесят от передовой... Недалеко находились две деревеньки, но ходили туда редко, да и незачем - молодух не было, одни старики да старухи... Кормили неважно, но с этим мирились и те, кто побывал на передовой, и те, кто прибывал на пополнение из госпиталей, знали: лучше любой недоед, чем передний край, куда можно попасть за два ночных перехода. Но бригада пополнялась медленно, и вряд ли раньше зимы попадут они на фронт. В лесу обжились, устроили большие землянки с двойными нарами, обзавелись печурками - живи не тужи.
      Пивная кружка с пеной у Володьки вышла неплохо. Некоторая небрежность акварельных мазков, сделанных неумелой пока левой рукой, даже пошла на пользу. А вот с текстом он намучился, буквы получились кривоватые, края неровные... Ладно, сойдет, подумал Володька и, завернув ватман, направился в "Уран" к Толику.
      Тот стоял за буфетной стойкой в белом халате с очень серьезным и деловым видом.
      - Принес?
      - Держи, - протянул Володька сверток.
      Толик развернул, расправил лист, посмотрел.
      - Порядок... Спасибо. Я наливаю тебе?
      - Валяй.
      Володька оперся о стойку и стал тянуть пиво. Оно было действительно холодное и свежее, как он и написал в рекламе. Народа почти нет, и они могли поговорить.
      - Ты и на фронте поварил? - спросил Володька.
      - Нет, не вышло... В стрелковую роту запихнули. Думал, уже хана, живым не выйти, но потом ротный в ординарцы взял, ну и кормил я его. Однажды батальонный зашел, попробовал моего варева - забрал к себе. Там уже полегче, но все равно два раза долбануло. Первый - легко, в санбате отлежался, а второй раз осколком... Еще налить?
      - Налей, - согласился Володька, подумав, сколько же кружек отвалит Толик за работу.
      Отвалил три, а потом сказал, что ему в подсобку надо. Они попрощались, и Володька вышел на улицу... Пиво немного ударило в голову, домой идти не хотелось, и он зашагал к Сретенским воротам, а оттуда вниз по бульвару к Трубной...
      Того удивления Москвой, какое было в сорок втором, Володька не ощущал. За месяцы госпиталя уже свыкся с мыслью, что отвоевался и что вернется в родной город, но бродить по московским улицам было приятно. Вот и Рождественка напомнила институт, экзамены. Может, зайти? Но кольнула мысль о Тоне, и он прошел мимо.
      За Петровскими воротами, около Никитских, у "деревяшки" толпился разный люд. Володька остановился, раздумывая, но тут подъехал к нему какой-то оборванный, замухрышистый тип, уперся в Володьку долгим немигающим взглядом. Он подумал, может, знакомый какой, но пока не узнавал, внимательно вглядываясь в лицо человека, так пронзительно и неприятно уставившегося на него.
      - Помрешь скоро, лейтенант, - вдруг прохрипел тот, и в голосе всплыло что-то далекое, знакомое.
      Володька вздрогнул, не владея собой, он выдал прямым ударом в лицо этому типу... Тот отлетел к стене "деревяшки" и упал. Теперь Володьке стало стыдно псих, наверно, или контуженный, - и он подошел к упавшему.
      - Ненормальный ты, что ли? Чего порол?
      - Струсил, лейтенант... Наконец-то страшок в твоих глазах увидел. Не узнаешь? - осклабился тот, продолжая лежать.
      - Не узнаю, - пробормотал Володька, хотя опять что-то знакомое почудилось в голосе.
      - Куда тебе всех нас запомнить? А я вот век тебя не забуду.
      - Ладно, вставай, - протянул Володька руку.
      - Сто граммов поставишь? Тогда встану, - не принял он Володькиной руки. И напомню тебе кое-что.
      - Поставлю, черт с тобой. Поднимайся!
      Тот взял Володькину руку, встал.
      - Гони монету на стопку, или пойдем вместе.
      - Пить я с тобой не буду. Держи, вынул Володька тридцатку и червонец.
      - Брезгуешь, значит? - тот взял деньги грязной, в какой-то экземе лапой. Так вот, командир, забыл небось, как гнал нас? Инвалид я на всю жизнь... Ясно было - захлебывается наступление, а ты все вперед и вперед... Вспомнил? Да куда там, тебе разве каждую серую скотину упомнить? Ты и за людей нас не считал.
      - Врешь! - взорвался Володька. -- Где это было? Где? Отвечай!
      - У вороны в гнезде, - зло бросил тот. - Удаль свою показывал, форсун.
      - Я всегда в цепи шел... Впереди шел. Говори, где это было?
      - Да катись ты... - выругался тот и вошел в пивную. Остановившись в дверях, обернулся и с ненавистью: - Все равно помрешь скоро, помяни мое слово, - и шмыгнул в помещение.
      Когда Володька вынул папиросу и когда зажигал спичку, пальцы у него подрагивали. Вот так неожиданно, как бы из-за угла ударил его Ржев, если действительно этот тип из его роты. Не из взвода, конечно, своих он помнил до сих пор если не по фамилиям, то по лицам. Наверное, из другого взвода Володькиной роты, а тех ребят, разумеется, упомнить он не мог, просто не успел...
      Володька пошел дальше к Пушкинской, и наконец вроде бы туманно стал вырисовываться в его памяти один случай в том первом их наступлении, как не мог он поднять командой какого-то залегшего бойца и пришлось ухватить его за шиворот, дернуть и сильным ударом стволом автомата в спину подтолкнуть... Обернувшись, тот огрызнулся: "Потише, командир, смотри..." - и блеснул глазами, в которых таилась угроза. Побежав дальше, Володька невольно ощутил холодок между лопатками и, оборачиваясь на ходу, увидел, как вырос куст разрыва рядом с тем бойцом... Но было в те минуты не до раненых, не до убитых. Рвал глотку Володька в крике "Вперед, вперед!" и бежал, бежал...
      Что ж, может быть, на миг прихваченное взглядом лицо того бойца ушло из памяти, и это он, тот самый, который сейчас выплеснул накопленную за годы инвалидности ненависть, считая виноватым во всем Володьку.
      Он дошел до памятника Пушкину и присел на скамейку. У памятника, как и в сорок втором, лежали цветы. Сразу вспомнилась арбатская старушка с ее единственным цветком, так растрогавшая его тогда. Вряд ли жива она. Но эта мысль пробежала мельком. Володьке было нехорошо, он никак не мог успокоиться, стряхнуть кинутый в него склизкий и словно бы прилипший комок.
      Чтобы рассеяться и не думать об этой встрече, он стал разглядывать проходящих по бульвару людей. Было много военных, порядочно инвалидов... Некоторые женщины и девушки хорошо одеты, не в наше, москвошвеевское, а в американское, может, и немецкое, не разберешь. Того и другого на московских рынках предостаточно. Подложенные плечики делали женские фигуры строгими, а погончики на платьях напоминали о недавней войне.
      Володька вдруг почувствовал себя одиноким среди множества людей, идущих мимо него, спешащих по каким-то своим делам, сидящих на скамейках и, видно, ждущих кого-то... Ему захотелось встретиться с кем-нибудь, поговорить, в общем, не быть одному, и он вытащил блокнот с Майкиным телефоном.
      - Неужели это ты? - обрадованно воскликнула она, услышав его голос. Хочешь встретиться? Очень хорошо. Давай в восемь... Приглашаешь в ресторан? В какой? Не знаешь? Пойдем в кафе "Националь". Около него и встретимся. Хорошо.
      Потом она сказала, чтобы он пришел пораньше и занял очередь, там всегда много народа.
      До вечера еще полно времени, и Володька пошел домой... Пришедшая с работы мать не обратила внимания, что он принарядился, то есть с грехом пополам выгладил гимнастерку и почистил сапоги. Синий шевиотовый костюмчик, купленный в тридцать восьмом в бывшем "Мюре и Мерилизе", оказался узок. Он долго примерял, вертясь перед зеркалом, и вспоминал историю его покупки: всю ночь простояли они с приятелем на Пушечной, укрываясь в парадных от милиции, а утром влились в толпу, которая понесла их к дверям магазина, прижала, потом взметнула на четвертый этаж... Костюмы они купили одинаковые, выбирать особенно было не из чего, и около часа дня вышли с торжественными лицами, крепко держа в руках пакеты - это были первые костюмы в их жизни.
      - Мама, не жди меня к ужину. Я вернусь, наверно, поздно, - сказал Володька.
      - Куда ты отправляешься?
      - Поброжу по Москве... Может, зайду куда-нибудь. Надо же отметить возвращение.
      - Хорошо, Володя. Только не трать много денег. У нас же нет никаких перспектив, - вздохнула она.
      - Да, мама...
      Слова матери сразу испортили настроение, ужин в ресторане стал чем-то недозволенным: действительно, какое у него право выбросить сегодня пятьсот рублей - а именно такую сумму прикинул он, зная ресторанные цены, - когда впереди только пенсия и стипендия, которые вместе составят, наверно, не больше того, что он задумал истратить.
      "А ладно, какого черта! - подумал он. - Провоевать почти всю войну, остаться живым и не иметь права посидеть с женщиной в ресторане. Вон они, нашивки за ранения - два легких, два тяжелых! Это же кровь! Чего еще раздумывать!" - отбросил он сомнения и прибавил шагу.
      Около кафе "Националь" стояла очередь, человек тридцать... Не успел спросить, кто последний, как подошла Майя и, схватив его за рукав, отвела в сторону.
      - Я совсем забыла, Володька... Здесь могут попасться знакомые. Пойдем в другое место.
      - В "Коктейль?" - спросил он.
      - Туда тоже не стоит.
      - Куда же?
      - Не знаю... Пойдем пока просто прогуляемся. - Она взяла его под руку, и они пошли вверх по Тверской.
      Володька любил старые названия московских улиц, да и неудобно было говорить "пойдем по Горького". Надо было прибавлять "улице", а это лишнее слово всегда выпадало, и получалась нелепость.
      - Володька, ты очень дружил с Сергеем. Где он сейчас? - спросила Майка.
      - Жив. Но еще не демобилизовался.
      - Мы встретились в сорок втором... Он был в штатском при "звездочке" и вроде не собирался воевать.
      - Он пошел, Майя.
      - А его отец? Сергей говорил что-то о посылках... без которых...
      - Отец сам отказался от его помощи, - перебил Володька. - Через два года он должен выйти... Сережке повезло, его взяли в школу военных переводчиков.
      - Повезло? - усмехнулась она. - Наверное, сам объявил, что знает немецкий.
      - Возможно... - безразлично протянул Володька.
      - Он тебе ничего не рассказывал... про меня? - Майка взглянула прямо в глаза Володьке.
      - Про тебя? Говорил, что ты стала роскошной женщиной, - улыбнулся он. - И был прав.
      - Терпеть не могу этого слова! Больше ничего не говорил?
      - Ничего.
      Ему показалось, что она облегченно вздохнула, но он не придал этому значения.
      - Куда же нам зайти? Я настроился посидеть где-нибудь.
      - Володька, у тебя, наверно, не так много денег? Давай просто пошатаемся по Москве...
      - Может, зайдем в самотечную "Нарву"?
      - В эту забегаловку? Нет, Володька, погуляем. Разве тебе не приятно бродить по Москве... победителем, - досказала она.
      - Да, победителем, - задумчиво сказал Володька. - Правда, Вовка Деев при нашей встрече высказался: войну-то выиграли, а мы с тобой калеки...
      - Не смей об этом! - резко прервала Майка.
      - Знаешь, когда шла война, не страшно было никакое увечье, а вот сейчас... На параде-то не мы прошлись, - закончил он.
      - Впереди вся жизнь, Володька. Неужели ты этого не понимаешь?
      - Умом понимаю, но вот почувствовать это душой что-то не получается, задумчиво произнес он.
      - Получится, - она дотронулась до его руки и слегка пожала.
      Они вышли к Страстному бульвару, повернули направо и двинулись к Трубной. Возле пивной, где сегодня напророчили Володьке скорую смерть, он остановился.
      - Зайду куплю папирос. Подожди меня.
      Через несколько минут он вышел с пачкой в руках. Около Майки стоял какой-то пожилой, хорошо одетый мужчина и, держа ее за локоть, что-то говорил. Володька подошел и с недоумением уставился на него.
      - Володька, этому гражданину я очень понравилась. Приглашает в ресторан. Скажи ему пару слов, - спокойно проговорила она, усмехнувшись.
      - А ну пшел! - процедил Володька, отрывая руку мужчины от Майкиного локтя. - Пшел! - повторил он, надвигаясь на него.
      Тот растерянно скривил рот, потоптался на месте, ища выхода из создавшегося положения, но, когда Володька отвел руку для удара, пробормотал:
      - Извините, я не знал, что дама не одна... - и отошел от них.
      - Вот видишь, - рассмеялась Майка. - А ты говорил - в армию...
      - Надо было врезать... Сколько сволочей развелось, - угрюмо проворчал Володька.
      - Ты все такой же, - ласково потрепала она его по щеке, вспомнив, видно, школьные "подвиги" и частые отметины на Володькиной физиономии.
      - Я сегодня на этом самом месте уже дал одному...
      И рассказал про утреннее происшествие.
      - Ты уверен, что он из твоей роты? - немного помедлив, спросила Майка.
      - Черт его знает!
      - Забудь об этом. Просто какой-то псих, - сказала Майка.
      Пройдя дальше по бульвару, они присели на скамейку и закурили. Володька с наслаждением тянул дымок "Казбека", казавшийся таким ароматным после махры, которую он постоянно курил.
      - Скажи, Володька, у тебя был кто-нибудь на фронте? - вдруг спросила она.
      - Не было... Я же в пехоте воевал, а там... - О Клаве он умолчал. - Почему ты спрашиваешь?
      - Так... Не переживай, у тебя все будет.
      - Я и не переживаю, - улыбнулся он. Потом поднялся и решительно произнес: - Пойдем в ресторан.
      - Нет, - покачала она головой, - не хочется. Погуляем еще...
      Домой Володька вернулся не поздно, чему мать, видевшая его приготовления перед уходом, удивилась:
      - Ты уже пришел? Давай ужинать.
      За скудным ужином - немножко хлеба, жидкий чай с полкусочком сахара - мать опять спросила, когда же он пойдет к Юлькиным родителям.
      Володька сразу сжался и пробормотал, что пока ему очень трудно.
      - Знаю, но это нужно, - настойчиво сказала она.
      - Мама, я четыре года делал только то, что надо... Я устал от этого.
      - Володя, ты думаешь, если окончилась война, это слово потеряло свое значение? Нет, оно на всю жизнь. - Она вздохнула и внимательно поглядела на него.
      Он поднялся из-за стола и, закурив, стал ходить по комнате. Вдруг остановился, осененный новой для него мыслью.
      - Знаешь, мама, наверно, сейчас я имею право делать все, что х о ч у. И к черту всякие "надо"! По крайней мере, пока, до института. - Он смотрел на мать, ожидая ответа, но она отвечать не спешила, покачала головой, взяла папиросу, прикурила от Володькиной и только потом сказала:
      - Это может тебя далеко завести.
      - Нет, мама, - горячо возразил он. - Просто нужно немного расслабиться. Сама же говорила...
      - Я говорила о другом, Володя, - перебила она и, помедлив, спросила: - Как ты себя вообще чувствуешь?
      - Хорошо. Почему ты вдруг?..
      - Так... - неопределенно ответила мать, еще раз поглядев на него. И он понял, что она не поверила в его "хорошо".
      Вовка Деев выписался из госпиталя и позвонил Володьке.
      - Ну вот я и вышел на волю, так сказать, - сказал он в трубку, - а посему приглашаю долбануть по этому поводу.
      - Куда пойдем?
      - Заходи ко мне, решим... Куда-нибудь недалече от дома, а то ковылять на этих чертовых костылях трудновато.
      - Приду.
      Недолго размышляя, они решили отправиться в самотечную "Нарву" - и от Деева недалеко, и место знакомое. Деев долго рассматривал меню.
      - Мясца охота... Давай по бифштексу по-гамбургски.
      - Валяй, - согласился Володька, ощутив, как рот наполнился слюной.
      - Так... По стопочке, конечно, и пивка холодного, - чмокнул губами Деев.
      Жареного мяса Володька не ел с тридцать девятого года, не считая лошадиной губы, которую, проткнув штыком, поджаривал на костре под Ржевом. И Вовка Деев, наверно, тоже давно не едал такого, а потому проглотили они залитое яйцом мясо в один присест, не ощутив сытости. Деев, немного помявшись, все же решился выбросить еще пару сотен - заказал по второй порции и еще по стопке. В головы немного ударило, и Деев начал:
      - Ты же знаешь, с отцом у меня еще до войны были сложные отношения, гулял он, бабник невозможный, а тут совсем распоясался - начальничек же... Ведь, считай, с дочками спал, с девчатами нашего с тобой возраста, меня не стеснялся. Короче, мне эта тыловая, прифронтовая жизнь, как передохнул и отъелся после училища, осточертела, плевать я на нее хотел, воевать же шел, а не в тылу отираться, - он задумался. - Тут и получилась история.
      - Какая? - заинтересовался Володька.
      - Из-за девки, конечно.
      - У тебя из-за девчонки? - удивился Володька.
      - Чего удивляешься? В школе, и верно, я девчатами не интересовался, но пришло, видать, время, двадцать два стукнуло. И понравилась одна. Девчонка была красивая, многие за ней ухлестывали. Вот я и сцепился с одним лейтенантом. Вначале по мордасам друг друга лупили, а потом за пистолеты схватились... Ну и влепил я ему в плечо... Трибунал, как сам понимаешь. Тогда штрафбатов еще не было, разжаловали и на передок рядовым... - Он отхлебнул еще пива, нахмурился и выдохнул: - Досталось... Через три месяца за то, что в самое пекло лез, звание вернули и судимость сняли... А через полгода шлепнуло меня. Остальное знаешь.
      В ресторане было шумно, дымно и душно... Большинство посетителей военные, но и штатских хватало. Около военных крутились раскрашенные девицы, которых сразу приглашали за столик, и они жадно наваливались на еду. Фронтовики, ошалевшие и оттого, что вышли из войны живыми, и оттого, что находятся в столице - многие, возможно, впервые и проездом, - пораженные непривычным ресторанным великолепием довольно-таки замызганной "Нарвы", широко пировали с подцепленными девицами. Один капитан, сидевший за соседним столиком и напоминавший Володьке кого-то, щедрым жестом бросил на стол часики и растроганным от собственной доброты голосом предложил своей спутнице:
      - Выбирай любые... Дарю на память.
      Около Деева и Володьки девицы не вились, оба без погон, без орденов и медалей, столик их был скромным, да и заняты они своим разговором.
      - После всего, Володька, что мы хватили, гулять бы нам хоть полгодика напропалую, ан не на что, - Деев обвел взглядом веселящийся зал.
      - Тебе охота учиться? - спросил вдруг Володька.
      - Наверно, да, - задумчиво сказал Деев, разгоняя рукой дым от Володькиной папиросы, а потом, вздохнув, добавил: - Что мне еще остается? Чем черт не шутит, быть может, удастся сказать свое слово в архитектуре, оставлю, так сказать, след...
      - А мне что-то неохота, - протянул Володька. Деев понимающе глянул на него.
      - Надо же, Володька.
      - Для чего? - В глазах Володьки была тоска.
      - Ну как для чего? - встрепенулся Деев. - Высшее образование, специальность...
      - Только для этого? Скучно... - он выдохнул дым и смял докуренную папиросу.
      - Придумал более веселое?
      - Ни черта я не придумал! Понимаешь, после того, что мы сделали, все остальное кажется мне какой-то мелкой возней - институт, учеба, потом работа... - Он замолк, разливая пиво. - У меня такое ощущение, что главное в жизни нами уже совершено, а дальше... дальше пойдет что-то малоинтересное.
      - Тебе что, здорово интересно было на войне? - осклабился Деев.
      - Представь себе, да. Тяжело было, страшно, но - интересно.
      - Хреновину порешь! Вы с Сергеем любили философию разводить по любому поводу, вот и теперь чушь городишь. Может, в штабах тыловых или где-нибудь около фронта и было кой-кому интересно, а на передовой... - он задумался. Знаешь, идиоты мы были все-таки, мальчишки сопливые! Сами под пули лезли! Разве не так? - У Деева запрыгали губы, и он опрокинул стопку.