- Здорово, но не здорово. Свиданку без меня устроили. Понятно.
      - Чего тебе понятно? Иди-ка спать. Лыка не вяжешь, - грубовато оборвала его Надюха.
      Гоша подошел к столу и уперся взглядом в Володьку.
      - Я же предупреждал, командир... Пусть я тебе и жизнью обязан, но не вздумай с Надюхой путаться. Дракой дело не кончится, тут кровушкой пахнуть будет, - он взял со стола початую четвертинку и прямо из горлышка влил в себя.
      - Дурак ты, Гошка! - прикрикнул Володька. - Забыл, что ли, слово тебе давал? Иди проспись. Кровушкой меня не испугаешь.
      - Не испугаю? - ухмыльнулся Гошка. - А это видел? - И в его раскрытой ладони оказалась знакомая Володьке финка с красивой наборной ручкой.
      - Сам знаешь - видел, - спокойно сказал Володька. - Если бы кто другой меня на такой понт брал, врезал бы, - и опустился на стул.
      - Врезал бы? - вдруг засмеялся Гошка. - Другому врезал бы, а мне не хочешь? Любишь, значит, Гошку? - переменил он тон.
      - Знаешь же... Брось, Гошка, эти замашки свои. Убери финку, - добавил Володька тихо, не приказным голосом.
      - Ладно, командир, это я сдуру, - примирительно сказал Гоша и спрятал финку. - Дай пять.
      - Держи, - протянул руку Володька.
      Когда Гоша окончательно успокоился, Надюха рассказала ему о своем предложении Володьке.
      - Валяй, - сказал Гошка.
      И Володька начал "валять"... Снова на столе у Канаевых появились буханки хлеба, консервы, купленные в коммерческом, масло, сахар, чай, иногда и мясо с рынка, а в Володькиных карманах шелестели мятые червонцы... Но опять надо было придумывать для матери какое-то объяснение, и Володька долго ломал голову, что бы изобрести вразумительное. Кроме займа денег у Сергея, он ничего не придумал, но того надо было предупредить, и они встретились у Ботанического сада - место, приблизительно одинаково удаленное от их домов. Прошли в сад, всколыхнувший в обоих детские воспоминания: оказывается, водили их матери сюда в одни и те же годы, когда им было по пять-шесть лет.
      Ботанический, огромный для них тогда, представился сейчас очень маленьким. Аллейка, казавшаяся бесконечной, всего-то тянулась метров на триста. Там в тенечке они и присели на скамейку.
      - Значит, так, Сергей... Ты дал мне взаймы тысячи три. Для моей матери. Понимаешь? - начал Володька.
      - Не совсем...
      Володька рассказал о своих "делах" с Надюхой и Егорычем, закончив словами, что ему, конечно, очень противно заниматься этими махинациями, но что делать?
      - Подумаешь, какие махинации! - усмехнулся Сергей. - Вы, сэр, забудьте о той "святой" и прочее русской литературе, на которой мы имели счастье быть воспитанными. Это в тихих дворянских усадьбах хорошо было рассуждать о нравственности, честности, высокой и чистой любви. Прошла кровавая война. Жизнь тяжелая и еще долго будет такой. А кто-то разбогател, кто-то устроился, как всегда бывает при всех войнах. Сантименты надо отбросить, Володька.
      - Мой Гошка говорил, что в такое время все тянутся к хлеборезке.
      - Твой Гошка не дурак, - рассмеялся Сергей. - Ты его слушай. У тебя же ни черта нет практической жилки, а время действительно не такое, чтобы витать в эмпиреях. - Сергей помолчал немного, потом спросил: - Что у тебя с институтом?
      - Не знаю еще, куда перевестись из архитектурного. Придется в гуманитарный какой-нибудь. В технических черчение... А вообще-то, если откровенно, никуда мне не хочется, - вздохнул он.
      - Как это так? - удивился Сергей.
      - Мне кажется, Сергей, что главное я в своей жизни сделал, а остальное все не то уже. Остальное несущественно...
      - Это вы загнули, сэр! Самое главное и самое интересное в нашей жизни только начинается. Появилась возможность показать, каков ты есть и на что способен, - горячо сказал Сергей. - Война - это пропавшее время. От человека требовалось лишь одно - воевать! И никому не нужен он был как личность.
      - Наверно, не совсем так, Сергей, - заметил Володька.
      - Именно так! У нас засохли мозги, мы не прочли ни единой книги, мы интеллектуально отстали на пять лет. Это главное в жизни, а не ползать на брюхе под пулями.
      - Ты и не ползал.
      - Не ползал в эту, ползал в финскую, - обрезал он Володьку.
      - Ты просто не так устал, Сергей...
      - Возможно. Но это пройдет. Нам же всего по двадцать пять и уже двадцать пять. Для науки, которой я собираюсь заниматься, это много. Придется наверстывать бешеными темпами. - Сергей говорил убежденно, резко, уверенный в своей правоте. - Понимаешь, - продолжал он, - мы должны доказать и себе, и другим, что способны на большое. Может, черт побери, и на великое!
      - Мне что-то ничего не хочется доказывать, - вяло произнес Володька, завертывая самокрутку.
      Сергей внимательно посмотрел на него.
      - Мда... Прости, у тебя все сложнее. Ушел архитектурный... и с ним многое, о чем мечтал...
      - Ни о чем я особо не мечтал, - протянул Володька безразлично.
      - Как же?! А твои проекты загородного ресторана? Я помню.
      - Это было мальчишество, Сергей.
      - Но тебе же хотелось создать что-то оригинальное? Мы же с тобой не ординарные люди, Володька!
      - Ну, хотелось... Когда это только было? А насчет неординарности не знаю... Я в армии стремился как раз быть как все, так было лучше.
      - Слушай, Володька, а как твои дела с Тоней? - в глазах Сергея мелькнула догадка.
      - Она в Германии... С отцом...
      - Понятно... Из наших видел кого-нибудь?
      - Майку... И Лелю, помнишь?
      - Ну как тебе Майка? - живо спросил Сергей. - Правда шикарная женщина?
      - Да... Она красивая.
      - Обязательно позвонить надо. Я говорил тебе, что у нас в сорок втором была мимолетная, так сказать, встреча. Очень приятная, кстати.
      - Приятная? - переспросил Володька, и что-то кольнуло, он вспомнил Майкин вопрос: не говорил ли чего Сергей про нее?
      - Очень. Чему ты удивляешься? У нее старый муж, и вообще она человек свободных взглядов.
      - У тебя же Люба, - сказал Володька.
      - Ну, ты действительно увяз в девятнадцатом веке, - он засмеялся, хлопнул Володьку по плечу. - Проснитесь, сэр!
      - Ладно, пойду я... - поднялся Володька, ему неприятен был этот разговор, и он холодно глянул на Сергея.
      Что это, ревность, думал он, возвращаясь домой. Нет, конечно, просто какое-то разочарование в Майке. Ведь то, что было у них, Володька объяснял ее прошлой влюбленностью в него. Он вообще думал, что у женщин все может быть только по любви. Мужчина - дело другое... Правда, в Иванове чуть пошатнулась в нем эта наивная вера, но он отмахнулся - шла еще война.
      - Мама, - начал он разговор в один из вечеров, - тебе не кажется, что все то, чем мы с тобой жили, - одно, а настоящая действительность - совсем другое?
      - С чего это у тебя вдруг? - спросила мать, кинув внимательный взгляд на Володьку.
      - Начал размышлять... Знаешь, вроде бы шесть лет армии, из них три года войны, должны были что-то значить, а оказалось, что у меня нет никакого жизненного опыта. Я научился лишь воевать, понимать и дружить с теми, кто рядом, ну а в остальном остался, наверное, таким же мальчишкой.
      - Меня это не очень огорчает, Володя, - улыбнулась мать.
      - Но я же ни черта не смыслю в том, что вокруг меня!
      - Что именно? - спросила она спокойно.
      - Ничего не понимаю!
      - Володя, после войны жизнь всегда сложна. После окончания гражданской и военного коммунизма для многих был непонятен нэп. Жизнь сразу наладилась, откуда-то появилась масса товаров, но появились огромные деньги у одних и весьма скромный заработок у других... Сейчас, конечно, все иначе, но какие-то нечестные люди умудрились нажиться на трудностях и несчастьях других. И что из этого? При чем здесь "придуманные мифы"? Порядочность всегда останется порядочностью, а не...
      - Опять ты за свое, - перебил Володька. - Порядочность, непорядочность. Это чересчур прямолинейно. Жизнь не укладывается в эти два понятия.
      - Ты так решил? - она посмотрела на него. - Объясни тогда.
      - Чего объяснять? Жизнь каждый день подчеркивает относительность всего этого, - махнул рукой он.
      - Нет, дорогой, человечество дорого заплатило и еще дорого заплатит за то, что сочло абсолютные истины за относительные, - сказала мать убежденно.
      - Ты веришь в абсолютные истины?
      - Без них нельзя жить, Володя.
      - А "не убий"?! И война? Нет, мама, ты не права. - Он поднялся и стал ходить по комнате, громыхая сапогами, потом остановился. - Понимаешь, мама, во время войны у каждого был смысл жизни - победить. А сейчас?
      - Жить честно, - спокойно сказала мать.
      - Опять - честно, нечестно! Честно я не мог сходить даже в ресторан, чтобы отпраздновать возвращение. Ходил на чужой счет - то угощал Деев, то Гошка...
      - Кто этот Гошка?
      - Мой бывший разведчик. Разве я не говорил тебе о нем?
      - Нет... Володя... - Она помолчала, словно колеблясь. - Ты что, действительно взял взаймы у Сережи, и на эти деньги мы так шикуем?
      - Спроси у него, - стараясь придать уверенность голосу, ответил Володька.
      - Я и спрошу, - не сразу сказала она. - Хотя, конечно, вы уже сговорились.
      Володька ушел в свою комнату с неприятным ощущением, какое всегда бывает после вынужденного вранья. Кроме того, слова матери если не убедили его окончательно, то дали толчок к мыслям тоже нелегким. И тут позвонила Майя.
      - Как поживаешь, Володька? - спросила она небрежно.
      - Так себе, - пробурчал он.
      - Смотрю, у тебя неважное настроение?
      - Вроде... Знаешь, Майка, я, как вернулся в Москву, начал делать что-то не то...
      - К этому "не то" отношусь и я? - шутливо осведомилась Майка.
      - В какой-то мере, - ляпнул он прямо. - Потому что это один из целого ряда непорядочных поступков, мною совершенных.
      - Боже, как длинно и непонятно! - воскликнула она. - Неужели ты надеешься прожить, всегда поступая порядочно! Это смешно, Володька! Господи, насколько же я старше тебя! Надо ведь вернуться с войны таким невинным агнцем, - она рассмеялась.
      - Не такой уж я невинный, - угрюмо сказал Володька. - Просто в войну всегда делал то, что надо. А сейчас делаю не то...
      - Я как-то не замечала, что ты страдаешь рефлексией. Что ж, позанимайся этим, только не слишком всерьез. Я больше не буду тебе звонить, а то получилось - связался черт с младенцем. Не хочу быть этим самым чертом... Но, когда будет плохо, звони. - Она резко повесила трубку.
      Володька, вспомнив про разговор с Сергеем, набрал Майкин номер.
      - Мы не закончили разговор, Майя.
      - Разве?
      - Что у тебя было с Сергеем? - спросил он в упор.
      - Вот в чем дело! - протянула она. - Что он тебе рассказал?
      - Что очень приятно провел с тобой время.
      - Если ему было приятно, при чем здесь я? Никаких приятностей я ему не доставляла. Посидели в "Коктейле", вот и все.
      - Правда, Майка? - произнес он с облегчением.
      - Я не врушка. Ну теперь все? - и, не дожидаясь ответа, повесила трубку, но уже не так резко.
      - Привет, сэр! - окликнул его Сергей около букинистического магазина, находящегося вблизи Сретенских ворот. - Почему не звонишь?
      - Так...
      На самом же деле Володька был обозлен на Сергея за намеки насчет Майки, и ему не хотелось встречаться с ним. Но сейчас, когда он взглянул на него, у Володьки сжалось сердце - Сергей плохо выглядел, ничего не осталось от того бравого, самоуверенного вида, с которым он встретил Володьку у себя дома. В руках был вузовский учебник по медицине.
      - Зачем тебе это? - Володька показал на книгу.
      - Пойду в медицинский...
      - А химфак?
      - Ты газеты читаешь? Чудеса - дезертиры, эти гады, которые воевать не хотели, амнистированы, а... - он замолчал.
      - Ну знаешь, многих же зазря посадили под горячую руку: и от эшелонов отставших, и случайно от части отбившихся, ну и прочих, - заметил Володька.
      - Тех - понятно. Но ведь и настоящих дезертиров амнистировали. - Сергей взял Володьку под руку. - Пойдем посидим где-нибудь... так вот, Володька, не будет мне на химический хода, понимаешь, там все сложнее. Ну а с медициной полегче. Тебе ясно все?
      Володька кивнул.
      - Попробуем сделать что-нибудь настоящее на этом поприще. - Он улыбнулся и сжал Володькин локоть.
      Они прошлись до бульварного кольца и присели в скверике.
      - Ты не находишь, что в этой войне было... ну, нечто трагическое? - начал Сергей.
      - Ты говоришь о тех пяти-шести миллионах наших потерь?
      - И о них, конечно. Но не о пяти-шести, их было гораздо больше, Володька.
      - Думаешь?
      - Предполагаю... - он вытащил папиросы, закурил. - Мда... странный мы народ - русские... Все для будущего, - повторил Сергей то, о чем часто твердил в сорок втором, и задумался.
      - Война - всегда трагедия, Сергей, - сказал Володька.
      - Разумеется, - согласился тот, не сразу, видимо, отключившись от своих мыслей.
      - Лейтенант... - вдруг услышал Володька знакомый голос и, подняв глаза, увидел того типа, которого ударил около "деревяшки". - Опохмелиться дай, - без просительных ноток сказал тот.
      Он стоял перед Володькой в каких-то рваных брюках - "сменке", обутый в галоши, обвязанные веревками, чтобы не свалились, с бледным, землистым лицом, на котором блуждала ухмылка.
      - Это что за явление? - вскинул голову Сергей. - А ну марш!
      - Погоди, - остановил его Володька.
      - Дай тридцатку, червонец у меня есть. Как раз на стопку получится, повторил тот.
      - Хорошо, дам. Если скажешь, где я тобой командовал? На каком фронте, в каком месте, в какой части?
      - Ух ты, сколько вопросов. А если не скажу?
      - Не дам, - отрезал Володька.
      - А ты, лейтенант, не вспомнил разве меня?
      - Нет.
      - Ладно, скажу... Готовь монету.
      Володька вынул из кармана тридцатку и держал ее, красненькую, в руке.
      - Дивизию я не упомнил, а вот про место, где гнал ты нас на убой, скажу...
      - Говори! - нетерпеливо кивнул Володька.
      - Скажу... - и поглядел на Володьку угрюмо, с угрозой. - В сорок втором это было...
      Володька вздрогнул, и тот, заметив это, злобно усмехнулся.
      - ...на Калининском...
      - Не тяни, гад! - не выдержал Володька.
      - Подо Ржевом... - выдавил тот и увидел по Володькиному лицу, что бьет не мимо.
      - Под какой деревней? - опять не сдержался Володька.
      - Тебе и деревню сказать? Давай тридцатку, скажу и про деревню, ежели не забыл. Напомню, все напомню. Давай.
      Володька протянул руку, и тот вырвал из его пальцев красненькую, быстро сунул ее в карман.
      - Ну вот, на опохмелку есть, - засмеялся. - А если теперь не скажу? Что тогда, лейтенант?
      - Изувечу до полусмерти, - процедил Володька, поднимаясь со скамейки.
      - Не выйдет! - крикнул тот и бросился бежать, но у него сразу же сорвалась с ноги галоша, и он остановился.
      Володька подскочил к нему, схватил за грудки и прохрипел:
      - Ну, говори!
      - Под Кокошкином это было, - сказал тот. - Вспомнил теперь?
      - Не был я под Кокошкином... Рядом был, но не там, - сразу успокоился Володька и отпустил. - Иди.
      - Неужто не ты был? - удивился тот. - А ведь похож, такой же соплячок... Знал бы, как меня тогда изувечило, понял бы. Ну, ладно... - Он стал надевать галошу, обвязывать ее веревками.
      Володька вернулся к Сергею, тяжело дыша.
      - Очень занятно, - пробурчал Сергей. - Надо было сразу гнать в шею. Закуривай и успокойся, - он дал Володьке папиросу и спички.
      Володька откинулся на спинку скамейки и облегченно вздохнул.
      - А если бы ты был под Кокошкином? - спросил Сергей. - Что тогда?
      - Не знаю... - пробормотал. - Не знаю...
      - Ну, ладно, инцидент, как говорится, исчерпан, - сказал Сергей. - Что ты думаешь о войне на востоке?
      - Чего думать? Выиграем.
      - Несомненно. К тому же американцы такой сюрпризик выдали. - Сергей ждал продолжения разговора, глядя на Володьку, но тот был занят своими мыслями, промычал что-то, поднялся. - Ты вообще понимаешь, что это значит? - спросил Сергей. - Это же...
      - Да, понимаю, - прервал его Володька. - Для меня самое важное, чтоб наших меньше побило... Ну, пошли?
      - Нет, ни черта ты не понимаешь! - возмутился Сергей. - Они же такую дубинку нам показали!
      - Ну и что? Скоро и у нас будет. Звони, Сергей. - Он протянул ему руку.
      - Будет, но сколько потребуется сил, средств. Нам хозяйство восстанавливать надо, а тут придется... - Он взмахнул рукой и уставился на Володьку.
      Тот пожал плечами и протянул руку - он как-то еще не мог вникнуть в сказанное Сергеем. Это после Володька задумается серьез о том страшном, что вошло в мир с атомной бомбой.
      Дома Володьку ждал Витька-"бульдог" в новенькой форме, при медалях, очень возмужавший. Он вскочил, бросился к Володьке с объятиями. Не было уже в нем прежней застенчивости и почтительности к старшему по возрасту, как при встрече в сорок втором.
      - Отпустили меня, Володь... Прямо из госпиталя. Дали отпуск на три месяца, но, конечно, демобилизуют. Так что отвоевались мы. С победой, Володь!
      - С победой, - улыбнулся Володька. - А что с Шуркой?
      - Живой он, Володь! Мы всю войну с ним переписывались... Ты видишь, сержант я. Училище-то не дали закончить, через три месяца сержантами на фронт отправили. А Шурка - старший лейтенант. Наверно, в армии останется.
      - Ну а ты куда?
      - Как куда? На завод. Я уже заходил к ребятам. Все новые, конечно, но мастер тот же, обрадовался мне: "Поработаем теперь, Витек!" Слушай, Володь, а как здорово, что больше над нами ни самолетов, ни снарядов, ни мин, ни пуль... Считай, словно заново родились и впереди вся жизнь.
      - Витя, пока еще трудно будет жить, - сказала Володькина мать.
      - Чего трудного-то? - даже удивился Витька. - Ну, голодновато малость, так нам к этому не привыкать. Правда, Володь?
      - Конечно, - еще раз улыбнулся Володька, глядя на загорелого крепкого Витьку, прозванного "бульдогом", а если по-ласковому - "бульдожкой" за курносый нос, большой рот и выдвинутую нижнюю челюсть.
      - Надо сетку волейбольную раздобыть, повесить и опять, как раньше... - Он споткнулся, замолк, скользнув взглядом по Володькиной руке.
      - О ком еще знаешь с нашего двора? - спросил Володька.
      - Колька Кирюшин вернулся. Правая рука ранена, нерв поврежден, ну... а об остальных ты еще в сорок втором узнал... Опустел наш двор, конечно. Наверно, везде так... - погрустнел Витька.
      Володькина мать принесла чайник и стала разливать чай...
      Они помолчали недолго, потом Витька спросил:
      - Ксения Николаевна, вы картошку-то посадили?
      - Нет, Витя...
      - А моя мать много посадила... Осенью тогда поделимся с вами.
      - Спасибо, Витя.
      - Я же работать через три месяца пойду, начну зарабатывать... Как ты, Володь, думаешь, скоро карточки отменят?
      - Вот уж не знаю... - развел руками Володька.
      - Как отменят, так и жизнь сразу наладится... - После небольшой паузы Витька опять вернулся к волейбольной сетке. - У кого-нибудь она хранится, наверно, надо разузнать.
      - Не будет того волейбола, Витька, кому играть-то?
      - Вернутся еще... Не может же быть, чтобы... - он умолк.
      Володька понимал его желание возродить дворовый волейбол, вернуть ушедшее детство, от которого оторвала война - безжалостно и сразу, как и всех его сверстников.
      - Я приехала, - сказала Тоня в телефонную трубку и, пока ошарашенный неожиданностью Володька собирался с мыслями, спросила: - Ты придешь?
      - Конечно. Когда? Могу хоть сейчас.
      - Приезжай сейчас, - спокойно согласилась она и повесила трубку.
      И Володька помчался... Почти всю дорогу до Самотеки он бежал. Хотел было вскочить в подошедший как раз троллейбус, но, вспомнив, что шелестят у него в кармане денежки, бросился в коммерческий магазин и, растолкав очередь, схватил коробку шоколадных конфет за триста рублей. Бесконечно долго и страшно медленно тянулся набитый людьми троллейбус, у него лопалось терпение, и от Зубовской он опять бежал с колотящимся сердцем, пока вдруг непонятная робость не сковала его. Он приостановился, закурил и уже шагом дошел до Тониного дома. У ее двери помедлил, ощущая сухость во рту и глупое волнение. Наконец, обозлившись на себя, резко нажал кнопку звонка и тотчас услышал дробь Тониных шажков.
      Дверь открылась, и перед ним стояла Тоня - статная, с высоко поднятой головой, показавшаяся ему очень высокой, почти вровень с ним, какая-то другая. Не та, что в сорок втором. Повзрослевшая и похорошевшая. Она не бросилась к нему, как прежде, а стояла неподвижно, пристально глядя на него.
      - Здравствуй, Володька, - наконец сказала она не холодно, но как-то бесстрастно. - Проходи.
      Наверно, надо было подойти к ней, обнять после трехлетней разлуки, поцеловать, но Володьку что-то удержало: то ли какая-то напряженность в Тонином облике, то ли бесстрастность ее приветствия. И он прошел в коридор, потом в комнату, которая, несмотря на то, что в ней ничего не изменилось, показалась незнакомой и чужой.
      - Садись, - предложила она.
      Володька сел, торопливо достал мятую пачку, вырвал из нее зубами папироску и закурил. Тоня села напротив.
      - Да, вот... - протянул он коробку конфет.
      Она небрежно положила ее на стол и еще раз оглядела Володьку.
      - Ну, рассказывай...
      - О чем, Тоня?
      - Обо всем... Начни с того, почему почти полгода не писал, а когда начал, то это были какие-то маловразумительные письма. Я ничего не могла понять. Она достала пачку американских сигарет и закурила.
      - Ты стала курить? - удивился он.
      - А что, не идет? - чуть улыбнулась она.
      - Идет, - он посмотрел на нее. - Ты здорово изменилась. Даже не верится, что я с тобой целовался, - усмехнулся Володька, стараясь развязностью скрыть свое смущение. - Сейчас мне даже боязно к тебе подойти.
      - И не надо, - спокойно ответила она.
      - Почему?
      - Так... Ну, рассказывай.
      Но Володька медлил. Он не был готов отвечать на ее вопросы, он не решил еще, говорить ли о штрафном - кто знает, как примет она такое? И вообще не думал, что встреча начнется с выяснения отношений.
      - Я жду, - напомнила она.
      - Тоня, ну зачем так сразу? Со временем я все тебе расскажу, но... сейчас... Зачем?
      - Нет, Володька, надо все сразу... Что-то ведь надломилось, я чувствую это.
      - Может быть, мы просто отвыкли друг от друга? Ведь было всего пятнадцать дней и... три года.
      - Да, всего пятнадцать дней, - задумчиво протянула она. - Но какие это были дни... Все же рассказывай, Володька, - попросила она.
      - Ладно, - решил он, - не знаю, поймешь ли... Честное слово, я и сам не во всем разобрался... Понимаешь, я просто не мог писать тебе после того, что... что случилось с Юлькой...
      - Это я понимаю.
      - Ну, а потом был... штрафной...
      - Штрафной?! - воскликнула она, побледнев. - Из-за Юли?
      - Да... - опустил он голову.
      - Эх, Володька Володька... - покачала она удрученно головой. - Ты опять ни о ком не подумал.
      - Да, опять... - уныло согласился он, но потом поднял голову. - Я не мог тогда думать, Тоня. Не мог, - добавил уже окрепшим голосом.
      - А когда ты мог думать о других? По-моему, никогда.
      - Не надо, Тоня... - тяжело вздохнул он.
      - Нет, надо, - жестко сказала она, - надо же когда-нибудь поставить точку над "и".
      - Не нужно никаких точек, Тоня.
      Она посмотрела на него, затянулась сигаретой... Володьке вдруг захотелось подойти к ней, обнять, прижать к себе, сказать что-то нежное, хорошее, но ее отчужденность мешала ему.
      - Ты знаешь, что я поняла, Володя, - начала она, - по-настоящему ты любил Юльку. Сейчас я еще больше понимаю это. - Она поднялась, прошлась по комнате, затем остановилась против него. - А я не могу так, Володька. Либо ты весь мой, либо ничего мне не надо.
      - Юли нет... А я... я очень ждал твоего приезда.
      - Ждал ли? - спросила она, странно взглянув на него вроде бы всезнающим взглядом.
      Он весь напрягся - неужели о Майке? Да нет. Быть не может.
      - Почему ты не писал из госпиталя?
      - Я же не мог... рука...
      - Матери ты писал... Эх, Володька, Володька, - повторила она. - Только ли Юля? - Она достала вторую сигарету, закурила.
      Он потупился. Что ни говори, как ни оправдывай себя тем, что Тоня и в Иванове, и в Москве была для него такой далекой, почти нереальной, но ведь он виноват перед ней. Пусть это была не любовь, пусть никакого чувства не испытывал он ни к Клаве, ни к Майке, но были измены. И, если бы такое совершила Тоня, наверно, он не простил бы ей.
      - Говори уж, Володька, - с грустной усмешкой сказала Тоня.
      - Что говорить? - потянулся он к папиросам.
      Тоня снова прошлась по комнате. Володька молчал. Он не умел врать и знал, что, если начнет, Тоня, безусловно, увидит и поймет его вранье. А сказать правду? Нет, это невозможно! Он потеряет ее! Что же делать? Тоня продолжала ходить по комнате, и стук каблуков не давал ему сосредоточиться. Наконец она остановилась около него, положила руку ему на голову.
      - Ладно...
      Он схватил ее руку и прижал к лицу. Рука пахла какими-то незнакомыми духами. Она отняла руку и села.
      - Что собираешься делать?
      - Ты об институте? - обрадовался он смене темы. - Переведусь из архитектурного куда-нибудь.
      - Бросишь наш институт?!
      - Ты же видишь, - протянул он искалеченную руку.
      - Научишься левой.
      - Когда это будет? Я и пишу-то еще как курица лапой. Нет, переведусь.
      - Выходит, ты...
      Он перебил ее, сказав, что ничего "не выходит", а просто ему стал неинтересен архитектурный и что вообще он как-то не может задумываться о будущем, будь что будет... Она выслушала его внимательно и после недолгого молчания спросила:
      - А сейчас что?
      - Ничего... Шатаюсь по Москве. Иногда встречаю своих ребят...
      - И это все?
      - Что мне еще делать? - с некоторым вызовом буркнул он.
      Тоня посмотрела на него и покачала головой.
      - Что-то случилось с тобой, Володька... Да, случилось, - задумчиво сказала она, не отводя от него взгляда.
      В коридоре зазвонил телефон, и Тоня вышла. Володьке был слышен разговор, хотя он и не очень прислушивался.
      - Нет, сегодня не могу, - говорила Тоня. - Завтра? Тоже не знаю. Нет, почему же? Просто мне надо решить некоторые вопросы... Какие?.. Ну, об этом вам не обязательно знать, - рассмеялась она.
      Володька слушал обрывки ничего не значащего вроде разговора и вдруг почувствовал себя очень далеко от Тони, от этой большой, хорошо обставленной квартиры, в которой идет совсем другая, не похожая на его и чужая ему жизнь. И даже запах духов и сигаретного дымка, стоявший в комнате, показался чужим и неприятным.
      Когда Тоня возвратилась, он спросил с натянутой улыбкой, грубовато:
      - С кем это ты?.. - хотел добавить "трепалась", но удержался.
      - С одним знакомым, - вскользь бросила Тоня.
      - И много появилось у тебя знакомых за это время?
      - А у тебя? - не задумавшись, отрезала она.
      - Какие у меня знакомые... - он усмехнулся. - Наверное, с каким-нибудь адъютантиком своего фатера болтала?
      - Нет, - спокойно ответила она и взяла сигарету.
      Он смотрел на нее, нарядно одетую, холеную, на ее тонкую шею с висящим на золотой цепочке кулоном, на длинные наманикюренные пальцы, небрежно держащие сигарету, и все больше ощущал ее отдаленность от себя - такого еще неустроенного, с неопределенным будущим, в чем-то даже убогого, занимающегося сейчас нечистым делом и на эти денежки шикнувшего коробкой шоколадных конфет, на которые она и внимания не обратила. И это ощущение было так остро и горько, что он почти непроизвольно поднялся, шагнул к выходу, потом остановился, глухо сказав:
      - Я пойду, Тоня...
      Она удивленно уставилась на него.
      - Что это вдруг?
      - Зачем я тебе такой? - вырвалось у него.
      - Нет, милый, я тебя не отпущу так, - заступила она ему дорогу. - "Зачем я тебе такой?" Ты казанского сироту из себя не строй.
      Он обошел Тоню, но она опять встала перед ним. Тогда он отстранил ее и быстро вышел из комнаты. Открыв входную дверь, выскочил на лестницу и побежал. На миг обернувшись, увидел Тоню, стоящую у двери. Сейчас окликнет, подумал, но она этого не сделала. Выбежав на улицу, Володька побрел по Пироговке, но почему-то не в ту сторону - не к Садовой, куда ему было нужно, а к Ново-Девичьему и очнулся лишь у самого монастыря. Постояв минутку, он закурил и пошел обратно.
      Поначалу ему захотелось позвонить Майке. Вспомнились ее слова: звони, когда будет плохо. Но потом подумал, что не поможет ему сейчас благополучная Майка, а если расскажет ей о Тоне, возможно, обрадуется, что все так получилось... А что, собственно говоря, получилось, задал он себе вопрос. Но сразу отбросил - ему не хотелось ни о чем думать, потому что он уже понимал, что в чем-то виноват сам... Нет, Майке звонить он не будет. Ему нужен сейчас кто-то другой. И, уже сидя в троллейбусе, он знал, что едет на Колхозную к Леле...
      Он ввалился с оттопыренными карманами, наполненными опять в том же магазине, и с бутылкой водки.
      - Мне Лелю, - хрипло сказал он открывшей ему дверь сухонькой старушке с тонким лицом. - Она дома?
      - Кажется... дома, - неуверенно произнесла та. - Вы подождите, я узнаю.
      Володька остался стоять у двери и краем уха слышал какие-то шептания, а потом громкий голос Лели:
      - Какой еще военный? Не жду я никого!
      Потом она вышла, удивленно взглянула на него.
      - Это ты... Чего это решил зайти? - спросила не очень-то любезно.
      - Так... Захотелось тебя увидеть.
      - Ну, раз захотелось, проходи. Мать уже решила, не мой ли приперся, разволновалась... Я-то знаю, не придет, а она все надеется.
      Володька прошел в маленькую, забитую вещами комнату.
      - Это Володя из нашей школы, - представила его Леля матери и пригласила сесть.