Император учредил тогда в Москве полицию во главе с полицеймейстером, утвердил табель о рангах, разработал перечень обязанностей фискалов – государственных чиновников, осуществлявших контроль и надзор за деятельностью административных лиц, учредил должность генерального прокурора. Указал вести надзор за заповедными корабельными лесами, а за самовольную посечку тех лесов строго наказывать виновных: вырезать им ноздри и высылать на каторгу.
      Игуменам и архимандритам монастырским повелел собирать летописи монастырские ради составления истории российской.
      Кто-то из ученых мужей сказал Петру, что о России уже много написано за границей.
      Петр, возражая ему, ответил:
      – Могут ли они что-нибудь писать о нашей древней истории, когда мы об оной ничего еще сами не печатали? Может быть, они тем нас вызывают издать что-нибудь об оной лучше. Я знаю, что истинные древней России источники скрываются везде по нашему государству, а особливо в монастырях у монахов. Давно уже я думал сохранить оные от совершенной утраты и хорошему историографу подать случай написать истинную Российскую древнюю историю, но всегда находил в сем намерении препятствие.
      Тогда же, совместно с искусным литератором Феофаном Прокоповичем, Петр создал знаменитый печатный труд, именуемый «Правда воли монаршей о наследнике державы своей». По сути это был теоретически и исторически обоснованный устав о наследовании престола.
      После многих больших и малых дел в Преображенском Петр заболел. Участились припадки. Однако в постель он не лег, а поехал для поправки своего здоровья испробовать минеральные воды, открывшиеся на железных заводах в Малоярославском уезде. Заводы находились за девяносто верст от Москвы по Калужской дороге и принадлежали купцу Вернеру Миллеру. Испытав на себе минеральные воды, Петр не только осмотрел железоделательный завод, но собственноручно вытянул полосу железа в несколько пудов.
      – Почем платишь с пуда? – спросил он заводчика Миллера.
      – По алтыну, ваше величество.
      – Будь любезен, уплати мне за труд. Я на эти деньги башмаки себе куплю.
      Два мастера – датчанин Марселиус и голландец Акем, видевшие, как в поте лица старался Петр над вытягиванием железа и как он ловко работал при этом тяжелым молотом, сказали:
      – Такому кузнецу можно и подороже заплатить…
      Заводчик предложил по червонцу с пуда. Петр отказался:
      – Заплати наравне с другими…
      По возвращении в Преображенское, среди прочих бумаг Петр обратил внимание на сообщение с онежских заводов об изготовлении тысячи фузейных стволов из олонецкого железа и тысячи из, железа сибирского, и что требуется на стрельбах испытать, кое железо крепче и каких зарядов пороха те фузеи не выдерживают.
      Петр решил без промедления поехать на Север к онежским заводам через Вологду и Кириллов-Белозерский. Передав все текущие дела кабинет-секретарю Макарову, Петр в сопровождении небольшой необходимой в попутных делах свиты зимним путем выехал из Москвы в Вологду.
      Через каждые тридцать верст Петру и его свите подавались сменные быстроходные лошади. Их запрягали в открытые обычные сани с надежными оглоблями и завертками. Только для самого государя от Москвы до Заонежья был несменяемый обитый кожей возок со слюдовыми оконцами и двуглавым орлом на двернице.
      Вологда, по тем временам, была городом немалым, «первостатейным», входившим в разряд городов, в которых насчитывалось свыше двух тысяч дворов. В подобных городах полагалось быть во главе управления одному президенту и четырем бурмистрам.
      На трех вологодских посадах – Верхнем, Нижнем и в Заречье – находилось тогда изб и избушек около двух тысяч, горниц да светлиц около семисот. Светлиц, в отличие от городских изб с большими светлыми окнами, было всего только сорок, и построены они были иноземцами.
      Еще с первых приездов в Вологду Петр облюбовал для своих остановок светлицу каменную на берегу Вологды, около церкви Федора Стратилата. Остановился он здесь и в этот приезд. Но тогда уже не было в живых ни старика, голландского купца Иогана Гутмана, ни его сына, а хозяйничала, продолжая торговое дело свекра и мужа, вдовствующая дородная, красивая лицом и не бедная умом Катерина Ивановна, дочь Форколина. У нее в светлице и остановился Петр.
      Дорого, ограничено спешными делами царское время. Не мешкая у вдовы Гутманши, Петр сразу же отправился в собор отстоять молебствие с многолетием.
      В келье епископа Петр пил рейнское за собственное здравие и за процветание купеческой Вологды.
      Стены архиерейской кельи были увешаны сплошь иконами в окладах и без оных. На передней стене, супротив сидевшего государя, висел портрет его величества.
      – Зело хорош. Искусен, – похвалил портрет Петр. – Вот таким я был в Полтавском сражении. И кафтан тот самый. Только правая пола у меня не была тогда отогнута. В бою бываешь застегнут на все пуговицы. И почерк изографа будто знакомый, а кем портрет писан – не ведаю…
      Епископ, довольный похвалой, улыбнувшись, ответил:
      – Строгановского живописца работа – парсунника Степана Нарыкова. Восемь рублев заплачено. Почитаю, что даром.
      – Как же, как же! – удивился Петр. – Теперь я вспомнил! Нарыков, мастер парсун. Когда-то писал он парсуну владыки Афанасия, епископа Холмогорского и Важеского. Жив ли тот Степан Нарыков?
      – Жив-здоров, ваше величество, – ответил епископ радостно. – И ведомо нам, что ныне тот изограф обретается в вотчине Строгановых у Соливычегодской, и уже не парсунник стал, а иконописец. Зело борзо трудится над росписью иконостаса во Введенском монастыре. Там же, у Строганова. И чуял я от людей понимающих, что свихнулся Нарыков по малости. Нелепо стал писать Христа и богоматерь и святых праотцов наших: не утружденными, не сухонькими, а на лад европейский – тучными, веселыми, на витязей похожими, а богоматерь – полуобнаженной с голеньким младенцем. Да подобает ли, ваше величество, так-то, вопреки древним обычаям?..
      – Подобает, – не задумываясь, ответил Петр и стал набивать табаком трубку. Хотел прикурить от висевшей над ним в переднем углу лампады, да тут же раздумал и сердито сунул трубку в кисет, завернул и положил в широкий карман темно-зеленого камзола. Повторил: – Подобает писать и вопреки старым уставам. Не требует господь бог от слуг своих придумывать, якобы в угоду ему, плотские мучения, издевательства и самоистязания. Не в том спасение. Хиленькие юроды и тунеядцы монастырские только и могут, что лбами о пол бить, а хребтами клопов давить. А богу и православному царю угодны такие слуги, чтоб кроме молитв и самоизнурения полезный труд любили, а случись быть напасти, так чтобы всей силой на врага рушились и били крепко, как то бывало в Троице-Сергиевой лавре. Глупо некогда поступили ваши прилуцкие монастырщики, позволив себя живьем в огне спалить в «смутное время». А надобно бы им зубом и ногтем, до последней капли крови отбиваться от ляхов, и литовцев, и русских воров. Не было, видно, средь них людей крепкого сложения и сильного духа. А хиленькие юродцы чем могли противостоять? Нужна сила-мощь и оружие. Вот я еду на онежские заводы новые пушки и ружья пробовать боевыми зарядами. Часть их придется и Окраинным монастырям выделить. В Соловки, например… Кто бывал там, знает, какую мощную твердыню из камня дикого поморские мужички воздвигли. Правду сказано: на бога надейся, а сам не плошай. Врагам та крепость не по зубам была и будет. Молитвой да крестом только от черта оборониться можно. Пусть так, не перечу. Но случалось мне еще в молодости из бесноватых дур беса изгонять не крестом, а кнутом. И ведь – помогало! Ибо у кнута хвост длиннее, нежели у черта!..
      Бургомистры и купцы угодливо засмеялись. Епископ соблюдал окаменелое спокойствие.
      После трапезы Петр сказал купцам, что он в Вологде задержится самую малость времени, осмотрит город, выслушает подьячих, а также купцов, у которых есть к нему дела докучливые. И поедет дальше. На что купцы вологодские ответили государю:
      – Вологда хиреет из года в год, многие купцы и работные, смышленые до разных дел, люди подались и ушли навсегда в новую столицу Санкт-Петербург. Такова воля божья и государева.
      – Не жалуемся, ваше величество государь, жить можно. В Вологде все есть в достатке. Только свободного торга нам не хватает, – начал свое слово от купечества Сидор Овсяников и подсунул Петру челобитную грамоту, а в ней изложена была просьба:
      «Я, купец Сидор Овсяников с товарищи, прошу у Вашего Величества дозволения покупать всякие товары, кроме пеньки, в других городах и уездах, кои вокруг Вологды, а рогожи в Пучеге и отправлять в Архангельск…»
      Петр бегло взглянул на грамоту и, вернув ее просителю, сказал:
      – Отошли в Преображенское своему земляку, кабинет-секретарю Алешке Макарову, да пусть он от Коммерц-коллегии потребует учинения резолюции на сей предмет. Разрешаю…
      При выходе из кельи Петра и его свиту сопровождали купцы. У ворот стояли солдаты-часовые. Петр хотел было шагать к царскому возку, но увидел у ног своих упавшую на колени женщину и рядом с ней парня лет шестнадцати. Остановился.
      – Государь! Выслушай, не вели моего мужа казнить, оборони его от мучений и пыток!.. – возопила просительница.
      – Не место здесь! Не место! – заворчал на бабу подьячий из судейской избы. – Вот ведь какая, бросилась на пути мешать его величеству. – И, взяв за плечо, потащил ее в толпу.
      – Подожди, в чем суть да дело? – спросил Петр женщину.
      Женщина рыдала, не в силах больше слова сказать. Тогда сам епископ Павел, заступаясь за нее, сказал:
      – Это дьяконица, жена бывшего протодьякона Матвея Непеина, коего по доносу, закованного в цепи, увезли в Москву в тайный Преображенский приказ.
      – В чем же его провинность? – спросил Петр.
      – Ваше величество, – вмешался тогда бургомистр Овсяников, – мне ведомо, в чем дело: Матюха Непеин, будучи протодьяконом, в нетрезвом виде, дозвольте мне не повторять его гнусных слов, звание императорского чина толковал во вред и в поношение государева величества с упоминанием слова «антихрист». За то он расстрижен, следствию, суду и наказанию подвергнут…
      – И отправлен в Преображенский приказ?
      – Так точно, ваше величество.
      Тогда отрок-подросток Родион, сын заключенного Непеина, упал перед царем на колени и, соблюдая выдержку, смело заговорил:
      – Ваше государево величество, царь-батюшка, именем покойного предка нашего Осипа Непеи я и моя матушка молим вас – не казните моего отца. По дурости он, по пьяному делу страдает… А вспомните, ваше царское величество, какие славные дела совершал прадед отца моего Непея, будучи при Грозном-царе первым послом в Англии, какую пользу принес он отечеству… Ради его светлой памяти не велите, государь, казнить моего отца. Накажите, коль виновен, но живым на покаяние оставьте…
      – Встань, парень, встань, я запретил всем подданным на коленях излагать свои слезницы и всякие докуки. Понял я твою просьбу. А что, владыко, – обратился Петр к епископу, – вправду ли под следствием находящийся есть потомок того самого Непеи?
      – Проверено, государь, по всей родословной, правда сущая, ваше величество…
      – Тогда успокойте дьяконицу и этого отрока. А ты, – сказал Петр стоявшему вблизи от него офицеру-советнику, – дай знать моим именем в Преображенский приказ, чтоб при допросах того Непеина дурость от политики отличили и, не вырезая ему язык и ноздри, отослали навечно в Соловецкий монастырь. Пусть замаливает свои грехи да и без дела там не окажется.
      Затем Петр простился с епископом, сел в приготовленные для него раскрашенные сани, с ним рядом бургомистр Овсяников, и поехали на паре вороных в объезд по всей Вологде.
      Матерый кучер, натянув вожжи, тихонько посвистывал, сидел на передней беседке как вкопанный, не осмеливаясь обернуться на государя. У Соборной горки спустились на реку, на расчищенную по льду дорогу, и в сопровождении верховых стражников легкой рысцой помчались между берегов в сторону Турундаевской пригороды и Кобылина-села. По пути бургомистр на расспросы Петра пояснял:
      – Городок-то наш, ваше царское величество, не последняя спица в российской колеснице. Кое-чем богат, кое-чем знатен. Да вот из-за долгой войны да ради возвеличения новой столицы по малости в упадок клонится. Однако мы на то не в обиде, ваше величество. И то добро, что есть: лавок торговых с полтысячи. Кожевенного заводу десятка три. Пивоварен да квасных заведений двадцать. Прядилен тоже столько. А гляньте по заречью – у самого берега кузниц да бань всех не счесть… Меленок-ветрянок по закраинам города не упомню и сколько…
      – Было сорок, стало тридцать четыре, – не оборачиваясь, ответил кучер. – Шесть от сильного ветра рухнули.
      – Церквей у вас больше, чем мельниц, – заметил Петр.
      – Да, ваше величество, одних попов в Вологде на сей год значится вместе с дьяконами девяносто восемь.
      – Густо. Можно бы и приубавить. У меня в Санкт-Петербурге столько их нет.
      – Так ведь много ли годков Питеру-то, ваше величество? А Вологда Москве ровесница. Недаром Грозный-царь ее хотел столицей сделать в укор боярству…
      – Эх, голова, голова, – усмехаясь, заметил на это Петр. – Да будь у Ивана Васильевича Балтийское море в руках, он о Вологде как о столице и не подумал бы…
      – Оно пожалуй…
      – Впрочем, на вологжан я не в обиде, – заговорил Петр, как бы вслух размышляя и к бургомистру не обращаясь. – Стойкий народ вологжане. И в боях отличались крепко, и крепости строить они добрые мастера, и колокольной меди на пушки собрали сверх меры. И доверять кому-кому, а вологодским всегда можно. В самом деле, не зря сегодня мне напомнили о Непее… Славен был первый Наш посол в Англии. А Савватеев – купец с Устюга? Молодец молодцом! До самого Китая пробрался с нашим товаром. Через всю Сибирь мягкую рухлядь и алмазы провез, с выгодой продал и дешево китайских товаров закупил. Более двухсот тысячей рублев дохода за одну поездку дал казне!.. Такого торга еще не бывало. Разумеется, Иван Прокопьев Савватеев и в свой карман положил немало. Не в укор ему будь сказано. Наше время такое: не бояре с духовенством, а купцы да промышленники украшение и подпора государства…
      Купец Овсяников слушал царя и втайне завидовал устюжанину Савватееву, а что касается посла Непеи, то ни о нем, ни о его заслугах он даже смутного понятия не имел. Вроде бы чуял имя такое – Непея, а кто он, чем был заметен и знатен, неудобно и стыдно спрашивать об этом самого государя. «Потом уж от епископа или кого-либо разузнаю…»
      По берегам реки Вологды вплотную бревенчатые, крепкие постройки: прядильни и мыловарни, амбары и конюшни, а повыше, вперемежку с церквами, – кельи, клети и дворы коровьи. В одном месте, вблизи села Кобылина, приглянулись Петру конюшни и сенники, расположенные, в отличие от других построек, аккуратно и в опрятности.
      – Это голландского подворья, – поведал Петру Овсяников. – Ох и любят они чистоту и порядок, а кони у иноземцев не чета нашим, наши для дела, а у немчуры для показу и бахвальства. Что те звери, ваше величество, ни под седло, ни в оглобли не обучены.
      – Сворачивай, посмотрим!.. – приказал Петр.
      Голландские поселенцы рады такому случаю. Сам русский Царь пожаловал к ним и просит показать лошадей. С превеликой охотой иноземные купцы раскрывают перед царем ворота конюшен. Петр хвалит породистых, красивых коней и замечает, что одно стойло заперто на крепкие засовы, а за бревенчатой стеной, гремя цепью, бьет неугомонно копытами в ворота скрытый конь.
      – Покажите и этого, – обратился Петр к владельцу конюшни. – За какие провинности сей конь у вас на особицу содержится?
      – Совсем дикий жеребец, опасно выводить из стойла, в двое рук удержать трудно…
      Вывели. Конь впрямь – шальной. Мотнет головой – конюхи летят от него в стороны. На дыбы встает – железные удила не сдерживают. Застоялся в четырех стенах, а теперь, на воле, налитые кровью глазищи искры мечут. Сказочный, богатырский – да и только.
      – Под седлом ходил? Опробован?
      – Нет, ваше величество.
      – Оседлайте. Я прокачусь.
      – Помилуйте, ваше величество, убьет… Это же зверь, истинный зверь!
      Петр был чуть-чуть под хмельком, раззадорился на коня:
      – Седлайте. Я ему гожий всадник.
      – Убьет, не подвергайте себя опасности, – взмолился на коленях перед царем иноземец.
      – Приказываю! – улыбаясь, сказал Петр и добавил: – Конь всадника узнает.
      Двое держали коня под уздцы. Двое седлали, на глазок отмеривая стремянные ремни по росту государя. Конь озирался, как бы удивляясь, покрутился на месте, пофыркал и вроде бы успокоился.
      – Готово! Ванюша, ты поскачешь на своем за мной, – приказал Петр денщику.
      И тут можно сказать словами сказки: видели, как садился, да не видели, как ехал…
      Никем не объезженный конь стремительно сорвался с места и понесся во всю жеребцовую силу и прыть по городским укатанным улицам. И никому из вологжан встречных и поперечных в голову не приходило, что носится на борзом коне сам Петр, а за ним – денщик-телохранитель. Висевшая на запястье плеть ни разу не понадобилась Петру. Конь смирился с наездником. Оказался скоро послушен. Проскакал на нем Петр по Верхнему и Нижнему посадам за четверть часа, а показались те минуты ожидавшей его свите за целую вечность. Как бы чего не случилось с государем, затеявшим такую отчаянную прогулку…
      Но вот послышался топот копыт, и Петр с денщиком въехали на иноземный конюшенный двор.
      – Оботрите пену с жеребца, – сказал Петр, – я же говорил вам, что конь меня узнает.
      И долго об этой удали Петра-наездника ходили по Вологодчине устные предания, а потом по чьей-то находчивости об этом случае было даже рассказано в «Русском вестнике» ровно через девяносто лет после происшествия…
      В тот проезд Петра через Вологду голландские купцы из «немецкой слободы» и Фрязинова пригласили к себе царя. Говорили ласковые речи, выпрашивали привилегий в торговых делах.
      – Обращайтесь в Коммерц-коллегию, у меня другие сейчас заботы, – отмахивался Петр от их просьб. И только к ходатайству вдовы Гутманши, у которой имел пристанище, продиктовал своему писарю такую резолюцию:
      «Иноземка Андреевская жена Гутмана вдова Катерина Иванова дочь Форколина о позволении ей покупать в Москве и других российских городах товары и привозить к городу Архангельскому по-прежнему против данной из Иностранной коллегии позволительной грамоты, которая дана за некоторые показанные его императорскому величеству услуги свекру ея торговому иноземцу Ивану Гутману, также не править с нея десятой доли за продажу товаров, которым торговали свекор и муж ея в прошлых годах».
      На пиру у иноземцев не сиделось долго. Петр спешил в Кириллов, а оттуда в Заонежье к оружейному заводу и на марциальные карельские воды.
      В сумерки, под вечерний колокольный звон, Петр со свитой выехал из Вологды. За Прилуцким монастырем широкий зимний тракт разделился надвое: направо – в Архангельск, налево – в Кириллов. Царский поезд свернул налево за верховыми стражниками, освобождавшими дорогу от встречных и попутных обозов.
      В закрытых санях Петру показалось душно, да и ничего не видно, едешь, как арестант. Петр пересел в открытые расписные сани. Дышалось гораздо легче. Ехали быстро, с ветерком. Крутила-мела февральская поземка. За селом Кубенским усилился с озера ветер. Петр поднял высокий воротник бобровый, откинул голову на подушки и задремал. Крепко задремал. Сквозь сон чуял, как скрипели полозья саней. Мороз сомкнул царские ресницы. Не заметил Петр, как промахнули две большие деревни – Новленское и Никуленское. Очнулся около Сямского монастыря и закричал:
      – Ямщик! Где моя шапка?!
      – Шибко ехали, ваше царское величество, поди-ка слетела с головы…
      – Как же так? Я – царь, а шапку потерял?
      – У царя ничего не теряется, – обернулся ямщик. И, сняв со своей головы лохматую заячью шапку, обеими руками возложил на голову Петра.
      – А сам-то как?
      – Тряпицей обмотаю, не извольте беспокоиться, ваше величество.
      В Кириллове Петр недолго задержался. Пока меняли лошадей, Петр побеседовал с игуменом о монастырских делах. Ни пребывание Петра, ни суть беседы с игуменом не были отмечены в записях монастырских. И только в соседнем Кириллово-Новозерском заботливый писец-монах в книге «вкладной» отметил кратко:
      «Всепресветлейший государь наш, царь и великий князь Петр Алексеевич всея России изволил прибыть в Кириллов монастырь Новозерский, в четвертом часу дни, в первой четверти, изволил молиться в Соборной церкви, потом изволил ходить в ризницу и паки ходил в Соборную церковь с однем игуменом Пахомием… А из обители изволил отбыть в шестом часу дни, в третьей четверти».
      Да еще известно из челобитной, что игумен Пахомий просил у Петра о подаче денег на церковное строение и пропитание монахов. И кто-то из богомольных людей осмелился доложить царю о прелюбодеяниях монахов и о том, что в монастырских нужниках часто находят туда брошенных убиенных младенцев – следы греховного монашеского блуда с приходящими богомолками и монашками. Эти жалобы людские был вынужден подтвердить игумен Пахомий, который кстати сослался, что такой грех не менее и в самой Кириллово-Белозерской обители происходит.
      Петр разразился бранью за такие непорядки и, не испросив у Пахомия благословения в дальнейший путь, закрылся в царском возке наглухо, тронулся дальше.
      В «Походном журнале 1722 года» в эти дни было отмечено:
      13 февраля проехал Белозеро ночью.
      14-го приехал на завод Петровский.
      15-го приехал к колодезю Петровскому…
      18-го их величества [стало быть, в этот день приехала на марциальные воды и Екатерина] зачали пить воду и были на освящении церкви св. Петра.
      Лечась марциальными водами, Петр не проводил время в праздности. Работал в токарне, вытачивал паникадило из моржовой кости. Часто встречался с управителем заводов Виллимом Ивановичем Геннином, одобрил его работу на оружейных заводах и произвел в генерал-майоры по артиллерии.
      После этого Петр распорядился:
      – Коль скоро и успешно дела наши идут на онежских заводах, а на Сестре-реке поспешают строить подобный оружейный завод, есть тебе, Виллим Иванович, надобность поехать за Каменный пояс для розыска спорного дела между Никитой Демидовым и капитаном Татищевым. От справедливого розыска будет зависеть – или их судить, или примирить. Да мало этого: займись там строением завода и Екатеринбургской крепости…
      Слово царя – закон.
      Геннин стал собираться в дальний отъезд.
      Перед отправкой в путь он обратился к Петру с просьбой:
      «Вашего императорского величества прошу, в которой Коллегии оные заводы ведать и кому при тех заводах командиром быть повелите, чтоб они попечение имели о вывозе из Англии каменного угля к якорному делу, також и о приготовлении простого угля к ружейному делу и железа и о прочем, что к другим делам надобно. Дабы тогда мастеровым людям не быть в праздности…»
      Петр на это ответил собственноручной резолюцией:
      «О каменном уголье учинить в адмиралтейской коллегии, а буде зачем нельзя будет, то делать и деревянными. Леса определить и отмежевать так, чтоб всегда было их довольно, сметяся, сколько надобно уголья и велеть год рубить рядом, и сколько вырубите, смерить места, и таких мест определить 25 или тридцать, дабы посеченное паки выросло».
      Десять дней подряд Петр употреблял марциальные воды. Почувствовав себя окрепшим, он выехал на заводы испытывать в стрельбе фузеи. Посещал он и церковные службы, слушал и сам подпевал клиросникам, но мысли Петра не витали во облацех. Думал он о великих и малых государственных и мирских делах.
      Однажды за обедней, в задумчивости, под монотонное чтение иерея, Петр проронил чуть слышно:
      – Ох уж эти мне монастырские жеребцы!..
      И, вспомнив о своем недавнем посещении Кирилловских монастырей, торопливо перекрестившись, Петр вышел из церкви.
      В тот же день, между прочими делами своими, он предписывал Синоду дополнить духовный регламент пунктами об учреждении при монастырях госпиталей и о строгости порядков между монашествующими обоего пола:
      «…Надлежит определить лазареты по всем тем монастырям, за которыми вотчины есть.
      …Держать лазареты чисто и порядочно (взять пример из регламента Морского).
      …Гостей, кажется, лучше принимать настоятелю в трапезе а не по кельям.
      …К старицам по кельям ходить запретить. О молодых подумать в Синоде, понеже зело много есть убийства младенцев…»

Кто был Непея?