8. Верхом на сером волке

Поскольку легли рано, то и проснулись соответственно – с первыми пеночками да зябликами.

– Не замерз, Ваня? – спрашивает Горшеня.

– Не то слово, – отвечает Иван. – Зуб на зуб не попадает.

– Айда кости греть! – кричит Горшеня командным сержантским голосом и давай бегать по поляне, голыми пятками ужей пугать. Побегал, попрыгал, за другие упражнения принялся, песни горлопанит – птицам вступить не даёт.

Иван смотрит на него из своей зябкой дремоты, а примкнуть не решается. Наконец встал, поприседал с ленцой, наклоны вправо-влево сделал.

– Эх, мать моя природа, мачеха погода! – вопит Горшеня на всю поляну, тело своё в разные фигуры скручивает.

До пота согрелся, присел обратно на ельник. Дышит-шумит, больную ногу растирает, на Ивана с усмешкой посматривает.

– Ну что, – говорит, – одолела тебя кошачья учёность, до сих пор, гляжу, проснуться не можешь?

Иван присел, лицом в росу обмакивается – такие у него водные процедуры.

– Вот какова книга! – гордится Горшеня. – Незаменимая вещь. На войне мы под неё при самой злой канонаде засыпали, а хороший сон для солдата – основа крепости духа. Так что я этой книге многим обязан.

– А ты, Горшеня, где грамоте выучился? – спрашивает Иван.

– Меня, Ваня, сама жизнь выучила, – отвечает Горшеня, а сам портянки с веточек снимает, на сырость щупает. – Сначала согласным звукам обучила, потом уже и гласные преподала. И уж совсем недавно объяснила, где надо точку ставить, а где и запятая сгодится. А вот насчёт всяких там двоеточиев и многоточиев – это я до сих пор не уразумел. Может, ты мне, Вань, объяснишь?

– Объясню, – неуверенно кивает Иван. – Только как-нибудь в другой раз, сидючи.

И то верно – уже в путь пора, дорога не ждёт.

После отдыха ночного да по утреннему росному воздуху так бойко зашагалось, что сначала и не заметили друзья, как переступили нерукотворную границу. Потом присмотрелись, а деревья пошли вроде как более крупные, трава зеленее стала, мокрости на земле меньше, мусора никакого не накидано, на камнях, опять же, ничего не понаписано – всё как-то не по-людски. Чувствуется полное между лесом и его обитателями взаимопонимание. Даже погода вроде как более мягкая, совсем почти лето. Тогда и поняли Иван с Горшеней, что очутились в Лесном царстве – Зверином, стало быть, государстве.

Вышли молодцы на большую лесную тропу, стали вдаль заглядывать, животину попутную высматривать.

– Вон и зверь на ловца бежит, – говорит Горшеня.

Так и есть: бежит в их сторону матёрый волк-волчище – крупный, серый с подпалинами. Горшеня руку вперёд вытянул, машет пятернёй. Волк бег свой замедлил, остановился возле путешественников, язык высунул, дышит, осматривает людей с ног до головы. Вблизи-то зверь ещё крупнее оказался: запросто три человека на его спине разместиться могут – знатный волчище! Горшеня вперёд выступил.

– Уважаемый, – говорит волку, – мы, стало быть, к Человечьему царству путь держим, в вашей расчудесной стране мы, так сказать, транзитом. Не подбросите ли в сторону пути следования?

Волк не отвечает ничего, с лапы на лапу переминается, Ивана и Горшеню обнюхивает. Те переглянулись, разговор сызнова начинают.

– Уважаемый волк-волчище, – повторяет Горшеня, – я говорю: путешественники мы. Можем пешком дойти, да нога у меня разболелась шибко, к непогоде, видать. Не подбросишь ли нас докуда не жалко?

Опять со стороны волка никакой реакции, одно бестактное обнюхивание.

– Да, пахнет неважнецки, – соглашается Горшеня, – погребом пахнет. Дело, понимаешь, походное.

– Погоди, Горшеня, – на этот раз Иван друга одёргивает, – он же по-человечески не понимает. Видишь?

– Быть такого не может, – Горшеня свои рукава от волчьего носа убирает, сторонится. – Раз царство сие волшебное, то здесь все животные по-человечьи не только понимать, но и разговаривать должны! Порядок такой, не нами установленный!

Волк красным глазом на Ивана зырканул, слюну уголками пасти выпустил.

– Э, э! – отшагнул слегка Иван. – Ты чего слюнявишься?

А тот вдруг спрашивает нормальным человеческим языком, с небольшим только волчьим акцентом:

– Разбойники?

– Да нет, уважаемый, – радуется Горшеня. – Я ж говорю тебе: путешественники. В Человечье царство пробираемся. То есть, это, – идём.

– Семионы? – спрашивает волк.

– Чего? – не понимает Горшеня. – Какие такие Семионы? Никакие не Семионы, – я Горшеня, а это друг мой Иван. А больше среди нас никого не наблюдается, хоть ты унюхайся!

Волк ещё раз попутчиков обсмотрел, потом молча развернулся и подставил свою широкую спину. Горшеня тут же волка оседлал, поудобнее ногу свою подбитую устроил. А Иван – тот не спешит садиться, у него какие-то сомнения на волчий счёт имеются. Но поддался всё же на Горшенины жесты – уселся на мохнатую спину, дружка своего за талию обхватил.

Волк слюну скопившуюся в землю сплюнул, тронул плавно, как пароход, а потом такую нечеловеческую скорость развил – не горюй, волчица-мать!

9. Царь зверей, да не лев

Недолго мчались молодцы на сером волке; и в себя прийти не успели, как тот с большой тропы свернул в какие-то непролазные дрёмы, пролетел хитрым неведомым маршрутом между колючих кустарников да и выскочил на просеку. Горшеня с Иваном ни живы ни мертвы сидят, так в волчью шкуру вцепились всеми четырьмя руками, что от веток хлёстких отбиваться нечем – спрятали головы в плечи, сопят друг в дружку, жалеют о начатом.

А волк на просеке скорость-то сбавил да совсем уже на пешем ходу в балочку свернул. Остановился да как гаркнет что-то на зверином наречии – Ивана и Горшеню аж передёрнуло.

А на тот волчий знак стали из-за деревьев появляться разные звери – рыси, лисы, куницы, выдры, лосей пара штук… Кого только нет! Птицы, опять же, гады ползучие – полный гербарий. Вся поляна ожила и наполнилась их звериной речью и пернатым щебетом. Окружили путешественников, глядят на них с любопытством и подозрением, нюхают, лизнуть норовят, да и на зубок попробовать тоже, кажется, не прочь. А Горшеня с Иваном сидят на волке смиренно, боятся мускулом пошевелить, всем существом своим осознают бренность человеческого существования.

И вот выходит на поляну бурый медведь, великан лесной, да не из простых шатунов, а важная шишка – воевода тутошний. Осанка у него начальственная, посадка приказная; спина колесом, морда самосвалом, челюсть кузовом; шкура такая сальная, что на утреннем солнце аж переливается перламутром. Расступилась перед ним лесная толпа, подошел этот Потап Михалыч к незваным гостям, осмотрел предвзято и спрашивает у волка со всей медвежьей строгостью:

– Хто, понимаешь, такие?

– Знамо кто, – отвечает волчище. – Разбойники. Семионы.

– Ну?! – медведь брови распрямил, подманил лапой рысёнка какого-то. – А ну-ка, малец, посчитай мне их по головам. Сколько, понимаешь, разбойников этих налицо?

Рысёнок два когтя загнул – счёт и кончился.

– Двое, – говорит.

– Двое? – приглядывается Потап Михалыч. – Да точно ли сосчитал, не сбился ли? Может, всё ж таки семеро их? Перечти-ка ещё разок.

Рысёнок, видать, грамотный был, пересчитывать не стал.

– Да двое их, дядя Потап. Где уж тут семеро – раз, два и обчёлси! Сами посчитайте.

– Я считать не обученный, – нахмурился медведь. – Я воевода, понимаешь, а не счетовод какой-нибудь. Может, хоть пятеро их, а?

– Двое, – напирает рысёнок, не торгуется со стариком ни в какую.

Тут у Горшени голос обозначился. Освоился он в непривычной ситуации и понял, что пора уже предпринимать что-нибудь срочное, какое-нибудь выяснение начинать. Слез он с волка, Ивана за собой стащил.

– Постойте, – говорит, – господа заветные, звери заповедные! Ошибка вышла, недоразумение. Мы не разбойники, не Семионы. Путешественники мы, в Человечье царство следуем, через вашу расчудесную страну проездом проезжаем. И не семеро нас вовсе, а всего-навсего двое…

Медведь рыкнул на мужика по-воеводски, лапой махнул – цыц, дескать!

– Ведите, – говорит слугам своим четвероногим, – этих незертиров к царю-батюшке, будем с йими, понимаешь, на самом высшем уровне разбираться.

И вот ведут лесные жители незваных гостей неведомо куда по своим потаённым тропам. Впереди волк вышагивает, за ним медведь переваливается, дальше – пленники, а за ними – вся разношёрстная братия. Только вот какое дело: чем дальше в лес углубляется процессия, тем труднее Ивану и Горшене дышать становится – такая в воздухе невообразимая вонь распространилась, что хоть нос прикуси! И с каждым шагом эта химическая атака всё усиливается. Иван головой вертит.

– Что это за запахи такие сугубо тропические? – спрашивает.

Горшеня говорит:

– Похоже, у них либо прямо в царском дворце слон сдох, либо же новый сорт сыра испытывают…

Только никакого дворца в Лесном царстве отродясь не было, как, впрочем, и сыра. Всё здесь было запросто, по-природному: вместо генералов – хищники мохнатые, вместо народа – летуны пернатые, а вместо царского дворца – пышная лесная поляна.

Вывели горе-путешественников на ту поляну, велели остановиться с краю, чтобы человечьими грубыми подошвами ягодную красоту не затаптывать.

– Вот так поляна, – присвистнул Горшеня, – что твой аеродрон!

Поляна и вправду знатная была – ровная, цветущая, утоптанная; да ещё посреди неё круглое озерцо имелось – государева поильня. Но насладиться этой красотищей ни у Ивана, ни у Горшени никаких сил нет, ибо давешний забористый запах здесь не исчез, а наоборот, достиг своего мучительного апогея: глаза разъедает и глотку скребёт нещадно, будто напильником! Горшеня-то в своей жизни всякого нанюхался, поэтому ещё более-менее держится, а у Ивана прямо слёзы из глаз потекли.

А тем временем медведь-воевода подтянул жировые складки да и припустил во всю медвежью припрыжку в дальний соснячок. Рыканул там что-то на своём наречии – сосны в ответ раздвинулись, и показалась средь них огромная змеиная башка с мохнатыми непричёсанными бровками.

– Поймали незертиров, ваше величество! – докладывает медведь. – Привели в целостности и сохранности!

Доложил – и обратно к пленникам отбежал, дышит с пристрастием, неровно. На морде у него написано, как он собой доволен.

Примялись сосны в обе стороны, и змей Тигран Горыныч собственной своей персоной пошёл выползать на поляну. Тут сразу и понятно стало Ивану с Горшеней, кто такой таранный запах издавал во всём лесном радиусе.

– Вот кому в бане-то помыться не помешает, – говорит Ивану Горшеня вполголоса. – Экое, брат, анбре! На фронте специально на её случай противогазную масочку выдавали. Но поскольку нами такой случай не предусмотрен…

Не договорил Горшеня – закашлялся. А когда змей из сосняка вылез полностью и предстал во всей своей красе, Иван с Горшеней про запах даже забыли на время. Но не размерами своими гигантскими ошарашил Тигран Горыныч путешественников, не тигровыми полосами и мохнатостью, – куда больше поразил их донельзя удручающий его внешний вид! Шкура не чёсана, грязь комьями на разных местах висит-болтается, морда небритая, как у мопса, в глазах горсти какой-то мутной слюды – не царь, а помойная куча с бровями! И голова-то у змея имелась всего одна, единственная! Вместо остальных торчали из туловища, будто сорная ботва, разной длины культи да обрубки такого же необработанного вида, как и весь прочий змеиный фасад.

– Единоглавый! – охнул Иван и тут же нос свой пальцами защемил, поскольку подул ветерок и пахнуло от государя слаще прежнего.

Змей свою рыхлое тело к озерцу подтянул, разложил его части по равнинкам да бугоркам, откашлялся, кудлатую бороду грязными когтями прорядил.

Горшеня Ивану на ухо шепчет:

– Давай у этого сырка спросим насчёт чёрта, который нам нужен. Сдаётся мне, что он про него обязательно должен знать. Они, небось, на одних дрожжах взращивались – дрожжевые, понимаешь, братья.

А Ивану уже не до чёрта – он от неравной борьбы с запахом вдруг позеленел весь и лицом потерялся. Видать, случился с ним осязательный шок.

– Ты носом дыши, – толкает его Горшеня, – носом завсегда лучше дышать, чем ртом: на дух противнее, зато гадости внутрь гораздо меньше попадает!

Иван от безысходности Горшеню послушал, сделал носом глубокий захват воздуха, пошатнулся, а затем будто даже взбодрился и повеселел. Зрачки у него расширились, и в лице возобладал какой-то нездоровый синюшный оптимизм.

Пока друзья с дыханием экспериментировали, мохнатый воевода вытянулся перед государем во фрунт.

– Вот, ваше лесное величество, – докладывает, – добыли языков, понимаешь!

– Языков? – басит звериный царь. – Языков я люблю, благодарствуйте.

– Рад стараться! Служим живой природе! – рапортует медведь и задом отходит в сторонку, чтобы картину не заслонять.

А змей ретироваться ему не позволяет, спрашивает со всей государевой строгостью:

– Кто такие? Откуда взялись?

– Разбойники, – снова вытягивается Потап Михалыч. – Семионы!

– Почему думаешь, что разбойники?

– Потому как людской породы существа, а люди, ваше лесничество, они все есть чистой воды разбойники. От них в лесу завсегда один, понимаешь, урон!

Змей когтистыми пальцами по земле постучал, в крошку целый пук дёрна перемял – поразмышлял, значит. Смотрит на доставленных. А те до сих пор слова вымолвить не могут, с прихваченными носами стоят.

– Однако их тут двое, – недоумевает царь-змей.

Медведь чуть помедлил, но согласился.

– Так точно, ваше величество, – говорит, – около того.

Тут Иван всё ж таки нос разомкнул, головой дёрнул, как жеребец, и понесло его ретивое.

– Никакие мы не разбойники, – говорит он и шаг вперёд делает, – а уж тем паче не Семионы, за которых нас тут все принимают! Меня, например, Иваном зовут. А ты кто таков будешь, удивительное существо?

Змей от такого обращения остолбенел, медведя лапой отодвинул на край поляны: сам, мол, разберусь со смутьяном, без всяких мохнатых свидетелей.

– Я, – объявляет снисходительно, – Тигран Горынович Первый, всех зверей единоличный царь.

А Иван всё больше наглеет, прямо на рожон прёт – сломила его, видать, химическая атака!

– А разве царь зверей – не лев? – спрашивает развязно.

– Львы у нас не водятся, – отвечает Тигран Горыныч.

– Так ведь и драконы не водятся!

– Я не дракон, – терпеливо объясняет животное. – Я тигровый полосатый змей редкой ископаемой породы, северного разновида. Единственный в своём роде.

– Стало быть, тебя охранять надо? – интересуется Иван.

– А как же! – соглашается Тигран Горыныч и с явным удовольствием рассказывает об этом подробнее. – Конечно. Давеча даже научная экспедиция приезжала, мерки с меня сняла и в какую-то Красную книгу записала. Даже отпечатки попросили на память оставить. Да… – змей гордо раскланялся на разные стороны, а затем как-то резко поник заповедной своей головушкой. – Только… Оказия вышла, однако: те экспедиторы самозванцы оказались, воры обыкновенные и разбойники, подлое человечье семя! Угнали у меня, срамоеды, коврик-самолёт! А я без него на дальние расстояния передвигаться неспособный, отяжелел с годами, турбулентность потерял… – вдруг вскинулись бровки змеиные: – Да уж не ваши ли дружки-сподвижнички?! Небось в одной шайке состоите!

– Мы, государь лесной, ни в какой шайке не состоим, – отвечает Иван, – а наоборот даже являемся лицами уполномоченными. И явились мы к тебе, государь, не с воровством и подлостью, а с дружескими посланиями. Отец мой батюшка велел тебе на словах привет передать и засвидетельствовать своё почтение.

Змей насторожился.

– А кто ж таков у тебя отец-батюшка, – спрашивает, – коли он моей царственной персоне смеет свойские приветы передавать? По какой такой линии сиё панибратство? Какого он роду – княжеского или, может быть, королевского?

– Не княжеского и не королевского, ваше лесничество, – говорит Иван весомо, – а только все князья да короли ниц перед ним падают. А роду он мужеского, и зовут его Кощей Феофаныч Бессмертный. Слыхал о таком, государь?

Тигран Горыныч удивился несколько, посмотрел на Ивана испытующе, голову приблизил, глаза прищурил. А потом как расхохочется – будто камнепад с Гималаев сошёл. От этого смеха даже земля слегка задрожала, птицы любопытные вспорхнули и отлетели подальше, а ворон, который на дубу сидел, трубу свою выронил.

– Вот те на! – умерив смех, говорит змей, – вот так встреча! Вот смех – Кощейка Грязной привет мне передаёт! А ты, стало быть, сынок его – Ивашка Кощеев! Ну, умора! Ну, курьёз!

Иван такой реакцией недоволен явно, даже щёки надул и голову набычил.

– Это в чём же, – спрашивает, – курьёз и умора?

– А в том, – уже без смеха отвечает ему Тигран Горыныч, – что папаша твой числится у меня в первейших обидчиках, и имею я на него зуб коренной, который уже годиков, почитай, двадцать как растёт и ноет. И, стало быть, то, что ты этому негоднышу родным сыном приходишься, отнюдь вину твою не смягчает, а наоборот!

– Какую вину-то? – не понимает Иван.

Он, видать, к логике уповает, а Тигран Горыныч к другим наукам склоняется, не к таким точным.

– Понятно какую, – объясняет, – яблоко от яблони недалече падает.

Тут Иван несколько растерялся, даже и не знает, как дальше с Тиграном Горынычем разговаривать, чем ещё его увещевать. Сдулся в один момент его химический запал, исчезла героическая живинка. Теперь ему даже страшновато сделалось за дерзкое своё выступление.

– Ну чем же тебе, государь, – разводит он руками, – батя мой так наперчил?

– Чем?! – рычит змей. – Да он был мне друг и сотрапезник, а потом забыл, стало быть, своего сотоварища, обабился, сучок фанерный, дружбу мужскую под откос пустил! Предал он меня, а предательство – самый тяжкий грех!

– Да нет же, государь, – оправдывается Иван, – он всегда тебя помнил, всегда в пример приводил!

– Не ври, хлопец! – рычит змей. – Батька твой – свинтус порядочный, сущность у него неблагодарная. Он же, пестик дизельный, меня на свадьбу свою не пригласил! Представляешь ли? Всех пригласил, а меня – самого своего закадычного дружка – профутболил об штангу! Не забуду никогда ему такой обиды!

Взвыл Тигран Горыныч от негодования, аж огнём в сторону леса шугнул – ветки верхние опалил. Потом вдруг улыбнулся Ивану и спрашивает ласково:

– Ты, Иван Кощеич, чего больше любишь – грибки солёные или горький хрен?

Ваню такой вопрос обнадёжил, силу ему придал. Он и отвечает:

– Вообще-то грибы я больше люблю. Особенно рыжики. Но и к хрену тоже уважение питаю, если, конечно, он ядрёный и правильно приготовленный.

– Хорошо, – кивает на то Тигран Горыныч и удовлетворённо чавкает. – Вот и договорились насчёт завтрашнего меню.

Привстал змей на задние лапищи, голову к лесному своему народу направил и объявляет громогласно, чтобы до каждой мухи его царственное слово дошло:

– Повелеваю царской милостью. Завтра утром мы, Тигран Горынович Первый-Единственный, соизволим устроить торжественный завтрак. На повестке дня следующее блюдо: два человека разбойничьего происхождения с солёными рыжиками и с хреном. Есть буду лично. Царь всех зверей, и приятного аппетита!

10. Тигран Горыныч и Горшеня-мужик

– Со мною как будто уже было такое, – замечает Горшеня.

Иван обратно к нему отшагнул.

– Чего делать будем? – спрашивает тихохонько.

– Ты уж, чего мог, сделал, – говорит Горшеня. – Теперь моя очередь мосты наводить.

– Какие мосты! – шепотком возмущается Иван. – Его надо силой брать, последнюю голову рубить – и в дамки!

– Во-первых, ты с ним не справишься. А во-вторых, это ж действительно редкий экземпляр, возможно, последний из своего вида, могикант! Природу, Ваня, беречь надо. Попробуем с ним договориться.

Змей услышал, что Иван с мужиком шепчется, перевёл взгляд на Горшеню.

– А это что за загвоздок? – спрашивает.

– Я не загвоздок, – радостно отвечает Горшеня. И вид у него такой, будто он очень доволен, что государь лесной на него наконец-то своё внимание обратил. – Я Горшеня, мужик.

– И чего же ты, мужик, лыбишься? – спрашивает змей.

– От радости, – отвечает Горшеня.

– Чему ж ты рад? – не понимает Тигран Горыныч.

– А я судьбе своей рад, твоё лесничество. Вчера ещё кто я был? Неизвестно чей обед. А сегодня я кто есть? Царский завтрак! Эвон как меня фортуна лизнула!

Иван на Горшеню смотрит удивлённо. Не может понять, юродствует он или искренне такую чушь несёт. Может, тоже лишнего нюхнул? А Горшеня на Ивана не глядит, а продолжает бодрым голосом со змеем разговаривать.

– И тебе я, твоё лесничество, сильно за такое повышение благодарен, даже и мечтать о подобном не смел. С превеликим, как говорится, удовольствием к тебе в глотку завтра залезу, и товарища своего захвачу – ты на этот счёт не волнуйся, считай, что мы уже у тебя в желудке варимся. Как говорится, от стола стола не ищут! А ещё говорят: еда едока видит издалека, а едок еду чует и за версту.

– Такие слова мне по нраву, – говорит Тигран Горыныч, и пасть его в жабью улыбку кренится. – Ну говори ещё, перебивать не буду. Хороший мужик – правильная еда.

– Говорю ещё, – соглашается Горшеня. – Ещё хочу тебе, твоё лесное величество, высказать свою обеспокоенность. Дело в том, что у меня правая нога не шибко вкусная, некачественная, с брачком, право слово. Начинка в ней имеется свинцового характеру. Боюсь, как бы ты, родимый, зубов не повредил.

– Это ты не бойся, – отвечает змей. – Свинец – металл мягкий, легкопереваримый; и не такое едали, бывало, и ордена попадали, и памятные медали. А то и запасные детали! И ничего, как видишь.

– Ну слава тебе, Господи! – радуется Горшеня. – Раз так, тогда я за тебя, твоё лесничество, спокоен. Как говорится, еда за едока ответственности не несёт.

Сказал – и вроде как назад отступил, вроде как речь свою закончил. А Тиграну Горынычу почему-то с Горшеней очень даже понравилось разговор вести, это тебе не то что с Иваном, вражьим отпрыском! Царь мужика когтём подзывает, просит ещё что-нибудь обсказать.

– Продолжай, – говорит, – мужик. До завтрака ещё времени много, целый вечерок и полная ночка.

– А чего продолжать-то! – разводит руками Горшеня. – Хотя… Оно, конечно, можно и продолжить. Тем более что у меня к тебе, твоё лесничество, сугубо личный разговор наметился.

– Когда же это он у тебя успел наметиться, мужик?! – дивится змей.

– А прямо сейчас, твоё лесничество. Так говорить, али ты передумал? Я, конечно, могу и помолчать до завтрака, но уж больно разговор этот полезный.

– Для кого – полезный? – не понимает Тигран Горыныч.

– Для твоей преважной персоны – сугубо личный, оздоровительный разговор. В таком вот масштабе.

Тигран Горыныч насупился, башку свою громадную к самому Горшениному носу поднёс, а Горшеня стоит как вкопанный, ни ухом не поведёт, ни усом не дёрнет.

– Да ты, что ли, лекарь? – спрашивает змей с осторожностью.

– Бывало и лекарь, бывало – фельдшер, а больше – ветелинар. По животной, стало быть, части дока, заморский звериный парикмахер и вошкодав.

– Постой-погоди, – заинтересовался Тигран Горыныч, глазами в разные стороны позыркал. – Что ты там насчёт вошек говоришь?

– Не я говорю, факты говорят, – отвечает Горшеня спокойно и с достоинством. – Говорят, что как укротитель блох я совсем даже неплох, а как заклинатель вшей – дык ешшо хорошей.

Тигран Горыныч аж закашлялся. Горшеня ему пальцем показывает, чтобы он ухо своё к его мужицкой голове подвёл, глазом подмигивает и на окрестное зверьё косится. Змей его намерения понял, ухо прямо к месту подкатил – на, мол, говори.

– Да ты, твоё лесничество, не бойся ничего, – говорит Горшеня приватно. – Я ж все твои промблемы насквозь вижу. Сейчас я тебе всё расскажу, а там уж ты сам решай, что тебе делать.

– Ну? Говори, ветелинар, – кивает Тигран Горыныч. – Только в самое ухо говори, блюди мою врачебную тайну. Мало ли там кто чего услышит – а я ведь персона царственная, мне промблемы напоказ выставлять не след.

– Ага, – кивает Горшеня и говорит тихо, так что, кроме змея, только Иван речь его слышит: – Так вот что я тебе, твоё лесничество, скажу. В целом ты зверь здоровый, но в частностях наблюдаются некоторые ньюансы. Сердце, например, у тебя доброе, голова – та, которая налицо, – светлая. А вся твоя злобность, хищность и кровожадие есть результат внутреннего твоего расстройства и личной твоей, так сказать, обделённости по мужеской части.

Горшеня сделал паузу, потом взял ухо змеиное за края и, морщась от запаха, голову свою в него углубил.

– Попросту говоря, – шепчет, – пара тебе нужна, твоё лесничество. Мужик без парочки – что нуль без палочки. Понимаешь?

Тигран Горыныч рёвом взревел – головой мотнул, Горшеню вбок метнул, сосну лбом боднул. Иван встревожился, в боевую стойку встал, кулаки приготовил. Только видит: змей обратно голову к Горшене воротил и шепчет теперь ему в ухо:

– Ну и глазаст ты, мужик! Ветелинар, одно слово! В самую душу мою заглянул, самую больную мою тоску словом выразил! Уууу-ух!

И замотал головой, лапой землю боронит, хвостом озерцо мутит. Видать, действительно зацепил Горшеня змея за самую нарывную занозу. Чуть успокоившись, Тигран Горыныч снова к Горшене обращается:

– Ну а что же мне делать-то, ветелинар?

Горшеня загривок почесал, губой шваркнул.

– Тут, – говорит, – рецепта простая. Найди себе невесту – да ступай под венец. Или как там это у вас, лесных жителей, делается?

– Э-э-э! – осклабил пасть Тигран Горыныч. – Сказала кума, что корь – не чума! Да я бы давно, мужик, подругой-то обзавёлся б, давно бы уже от одиночества огнём не пыхтел, да только кто ж мне в жёны-то сгодится! Где ж я такую пару найду, чтобы и по размеру подошла и по характеру? Нет на белом свете таких рептилиев, избылись все, я последний мужской экземпляр остался – бобыль бобылём! А стало быть, нет мне в жизни счастья, и удел мой – одинокая лесная старость!

– Погоди о старости говорить, твоё лесничество, – щурится Горшеня. – Ты змей в самом расцветном соку – орёл, а не змей! Да что там орёл – буревестник! Чтоб такому горячему молодцу да невесту не сыскать!

Тигран Горыныч глянул на Горшеню строго – чуть не задавил взглядом.

– Ты со мной не шути, ветелинар. Я ведь и слизнуть могу, не дожидаясь завтрака!