11. Лесная баня

Откашлялся Горшеня в кулак, осмотрел окрестности мастеровитым взглядом.

– Так-так, – говорит. – Это что такое у вас? Озерцо? А в нём, стало быть, водица? Ну что ж, сгодится. А это у вас что тут понавалено? Никак это камни – булыги да валуны? Они-то нам и нужны.

Засучил Горшеня рукава по самые плечи, плюнул на ладошки и принялся среди звериных жителей руководить да начальствовать – как их лесничества полномочный банный представитель. Бобрам да выдрам велел дров и хвороста насобирать, лисам да барсукам – костры развести, кабанам – камни подтаскивать да в костры валить, чтобы нагревались донельзя. Когда камни раскалились докрасна, отдал Горшеня лосям приказание копытами эти камни в озерцо спихивать. Нагрелось озерцо от раскалённых камней, забулькало, забурлило, ключами сизыми вспенилось, крупным пузырём пошло.

А Горшеня дальше зверью задачи ставит: зайцам да белкам задаёт лыка надрать да в мочало измочалить, четырём медведям – самым крупным – велит сухих берёз накорчевать, сложить их в пучок по три-четыре ствола, чтобы теми вениками царские бока змею охаживать, когда он в воду войдёт.

– Есть у меня дегтярного мыла два куска, – говорит Горшеня и мешок свой развязывает. – Маловато, конечно, да кто ж знал! Ну да это ничего, мы мыло-то на тёрке натрём да в воду накрошим. На турецкой, помню, я однажды цельный батальон такими же двумя кусками вычистил, а ты, твоё лесничество, почитай чуть меньше того батальону будешь, – и тише, в ухо Тиграну Горынычу, добавляет: – Правда, по запаху ты на весь дивизион тянешь. Да ничего, справимся…

Снял с себя рубаху, настругал о сосновую шишку мыла дегтярного в подол, созвал сорок, чтобы взяли рубаху, да всю ту труху в озеро сверху вбросили. Сороки всё в точности исполнили, рубаху обратно хозяину принесли. Зашлось озеро мыльной пеной – одно загляденье!

А тем временем уже смеркаться стало.

– Ну, твоё лесничество, – кричит Горшеня, – давай! Заныривай, милый, а мы тебя обработаем по чистой совести! Будешь, голубчик, не змей – огурчик!

Стронулся Тигран Горыныч с места, понёс свои грузные телеса в воду. Кувырнулся с берега – озерцо чуть из берегов не вышло. Нырнул с головой – всех подданных своих кипятком обдал с головы до пят. Повалил к небу пар от змеиной туши, окружная листва испариной покрылось.

Горшеня воду из глаз кулаками выдавил, носом отфыркнулся и давай командовать на манер полководца. Махнул рукой – медведи с флангов зашли и принялись змея вениками волтузить; махнул другой – гуси в воду попрыгали, лапами заработали, пошла пена знатная, густая; обеими взмахнул – лоси новых камней в озерцо залягнули, пылу-жару подбавили. Что надо баня получается!

Горшеня Ивану говорит:

– Доставай, Ваня, свой рожок чудесный – будем сейчас из Горыныча блох да прочую живность изымать. Вставай на бережок, бери вот этот мешок – собирай насекомых, как двинутся. Да смотри, не зевай, а то в рот залетит кто-нибудь!

Сам скинул одежду, взял мочало, разбежался, прыгнул Горынычу на спину. Поймал в шерсти самую жирную блоху – с котёнка, – схватил её за загривок и говорит:

– Ну что, юрцы-молодцы! Довольно я вас в своё время покормил в окопах-то, сослужите теперь и вы мне службу добрую: скачите на звук рожка, да смотрите, чтоб не мимо мешка!

И дал Ивану отмашку. Тот и заиграл полный сбор. Блохи как попёрли – со змеиной шкуры да прямо на берег! Так стали прыгать, что у Ивана в глазах зарябило; едва успевает он мешок подставлять, бегает по берегу, как вратарь по футбольному полю, подачи принимает.

А Горшеня вычёсывает змеиные космы да приговаривает:

– Эвон какую ты оранжерею на себе развёл, твоё лесничество! Грибов-то! Мухоморов-то! А шишек-то! Жундгли, одно слово!

Вычесал корягой всю фауну, скатал мочало и давай Тиграну Горынычу горб надраивать. Горыныч пыхтит, лапами шелудит, хвост торчком из воды высунул – жарко ему, мыльно, единственная голова кругом пошла!

– Держись, – кричит ему Горшеня, – не ёрзай, твоё лесничество! Сейчас я тебе верхнюю часть намылю, а уж подмышки и прочие злачные места – это ты сам соскабливай, лапками; чай я не водолаз и не супмарина какая!

Иван ловлю насекомых закончил, весь мешок этой животиной набил под завязку. Завязал узел, одежду скинул да айда к Горшене на помощь. А у змея первый испуг прошёл, захорошело ему, уселся он посреди озерца – сам себя мочалом под мышками трёт, от удовольствия млеет. Горшеня с Иваном на шеях пустых умостились, велели глаза закрыть, чтобы мыло не попало, и принялись гриву змееву месить. Горшеня промежду делом спрашивает:

– А где ж ты, твоё лесничество, поголовье-то своё растерял?

Тигран Горыныч отвечает ему по-свойски, как на духу:

– Да в разных местах: какие в кустах, а какие и на открытой местности. А последнюю-то головушку берегу как зеницу ока. Последняя башка – она к телу ближе всего. Через этот факт я, ветелинар, и лютую так беспощадно, спуску не даю никакому людскому представителю, пресекаю всякие поползновения, так сказать, в зародыше. Потому как голова у меня самая что ни на есть последняя осталась, запасных нету больше.

Горшеня намыливает, скребёт, пеной жонглирует, да о разговоре не забывает.

– А как же ты, твоё лесничество, в таком разрезе жениться подумываешь? Влюбишься – последнюю башку потеряешь! Женщины – племя карусельное, закружат – сойти не смогёшь.

– А пущай, – хлопает змей лапой своей по водной поверхности. – Для хорошего дела всё ж таки и головы не жалко! Башку потеряю, зато род продлю!

А Иван тем временем ухо-то змеиное пригнул, чтобы тот слов его не услышал, и шепчет Горшене:

– Пора нам ноги уносить! Давай-ка сейчас намылим ему веки – да и поминай как звали. Уже потемнело – уйти сможем.

– Ты чего? – диву даётся Горшеня. – Кто ж работу на самой середине бросает! Нет, брат, я бежать не намеренный, у меня дело есть – и я в нём весь.

Иван нахмурился слегка, но возражать не стал. Ладно, думает, подождём. И стал дальше намыливать.

– Эй вы, медведи хвалёные – носы палёные! – кричит Горшеня командным голосом. – Что вы его вениками гладите, как халдей паву! Хлещите его, родимого, без жалости – чтоб окраску поменял! Царь он вам или не царь? Так вот и дубасьте его по царским заслугам, припомните ему всю его царственную самодурь!

Медведи сразу смекнули, чего царь достоин, и пошли тузить Тиграна Горыныча без прежней обходительности. А змею и это – в приятность, он уже кверху брюхом лежит, от ощущений визжит.

Тут гром на небе грянул и дождик припустил.

– Ну вот, – говорит Горшеня, – и ополоснуться подали! Значит, всё правильно.

Выбрался он на берег, от усталости шатается.

– Эй, – кричит, – лесной народ, айда всем мыться, пока вода ещё не остыла. Царя-руководителя почистили, теперь и всем пообновиться не мешает.

Едва договорил – тут же с ног и свалился от усталости под куст на свою одежду, да прямо голый заснул. Тигран Горыныч, шатаясь, выбрался на берег, свалился рядом и тоже захрапел. Все лесные жители тотчас кинулись в озеро, полезли мыться-купаться. Ух и визгу было, ух и рёву: лес такой толчеи никогда ранее не видывал!

Посреди ночи, когда снился Горшене седьмой сон, самый сладкий, кто-то растормошил его, сбил эту сладость и долго тискал в руках мужицкие плечи. Горшеня просыпаться не хотел, отнекивался сколько мог, потом всё-таки приоткрыл левый глазок и с большим трудом узнал в побудчике Ивана.

– Горшеня, друг, – шепчет Иван ему в лицо, – пора нам утекать, самое время! Не ровён час, утро зачнётся, тогда не сносить нам голов!

– Постой, – кривится Горшеня. – Куда бежать? Зачем бежать? Ты чего, Ваня, надумал?

– Вот ведь! – расстраивается Иван. – Проснись, друг ситный! Горыныч нас съест утром, коли мы сейчас не утекём!

Горшеня отмахнулся от приятеля, мешок под головой поправил.

– Нешто я утекать буду, – бубнит, зеваючи. – Я ещё опосля работы не отдохнул как следует. Отдых для работника – святое дело…

И обратно укладывается. А Иван не даёт ему успокою, за рубаху тянет.

– Горшенюшка, пёс тебя укуси! Очнись, дурень!

Горшеня приподнялся, посмотрел на Ивана всерьёз серыми своими глазами и губой смакнул: дескать, не тревожь души-тела! И лёг опять.

– Ну знаешь, – обиделся Иван. – Ты, я вижу, и впрямь справедливость свою испытать хочешь, в самое пекло лезешь, чтобы её за хвост ущипнуть. Воля твоя, только я к тебе в подельники не нанимался, мне эти экперементы не по душе. Я ещё пожить хочу, у меня ещё дело есть важное. А в бессмертности своей я не уверен, так что…

– Иди, Вань, поступай, как знаешь, – отозвался Горшеня из полудрёмы. – Я, правда, Вань, спать очень хочу…

И захрапел в свист.

12. Царский завтрак

Утро наступило, холодком о себе знать дало.

Открыл Горшеня глаза, глядит: туман вокруг озера вьётся, влагой всё пропитывает. Накинул мужик рубашку, штаны натянул, а сам головой вертит – ищет, нет ли где поблизости Ивана. Зверья кругом всякого разного спит вповалку видимо-невидимо, а человека не найти; знать, утёк дорожный товарищ, не выдержал.

А это что за гора сквозь туман порциями просачивается? Горшеня аж присвистнул: да ведь это Тигран Горыныч лежит! И никакого мерзкого запаху от него не исходит! Горшеня приблизился к телу, упёрся носом в змеиный бок и изо всех сил воздух в нос втянул. И ничего – вполне сносно! От удовлетворённости ли, от занюха ли – чихнул Горшеня всладость! Так чихнул, что всю орду звериную разбудил. Змей – и тот заворочался, застонал, зевнул сильным ветром и слипшиеся глазищи растопырил.

– Утро доброе, – говорит ему Горшеня. – С лёгким парком, твоё лесничество.

Тигран Горыныч глядит на Горшеню, хвостом туман разгоняет, вчерашний день припоминает в подробностях. Морда у него довольная, вид – жениховатый, в глазах перспектива светится; хорошо себя чувствует змей после давешних водных процедур. И Горшеня ему в ответ улыбается, налюбоваться на отмытого царя не может.

А воздух вокруг чистый – хоть горстями за пазуху клади!

Тут и туман рассеялся, лесные твари в себя пришли, все друг на дружку глядят, гомонят, диву даются, царя своего только по размерам опознают. А у Горшени уже другая забота: подошёл он к озеру, смотрит на него и в затылке тоскливо чешет.

– Да, – говорит, – озерцо-то мы того… испоганили, право слово.

И правда: в озере вся вода теперь в таком непотребном состоянии, что стыдно смотреть. Тигран Горыныч туда же взглянул – аж озноб по полосам его тигровым пробежал.

– Ну ничего, – говорит, – после завтрака и озеро вычистим.

– Ах да, – говорит Горшеня. – Отвлёкся маленько, виноват. Стало быть, уже прямо сейчас, твоё лесничество, завтракать соизволишь?

– Да чего уж там откладывать, – зевает змей, – почитай, всю ночь не ел!

– Как скажешь, твоё лесничество, – кивает Горшеня, – как скажешь.

Вышли из кустов еноты – вынесли шесть кадушек с солёными грибочками. Горшеня носом повёл, в кадки те глянул – один к одному рыжики да маслята! Объедение!

– Годится? – спрашивает его змей.

– Годится, – вздыхает Горшеня. – Компания подходящая, все из земли выходцы.

– Погоди-ка, ветелинар, – шарит свежим взглядом звериный царь, – а второе где?

Горшеня прикинулся, что ничего не понимает.

– Ась? – говорит. – Какое такое второе?

– Дружок твой Иван где? Утёк?

И такой сердитый у Тиграна Горыныча взгляд сделался, что медведь-воевода тут же прибежал к нему безо всякой на то команды – просто учуял, что дело выговором пахнет. А всё опять же потому, что воздух кругом чистый и никто посторонних запахов не издаёт.

– Где?! – кричит Тигран Горыныч сразу и на Горшеню, и на воеводу своего (и сокрушается в сердцах, что голова у него только одна на такой случай). – Что вы уставились на меня, как мотыли на финик! Где, я спрашиваю, эта моя вторая порция?! Кто стырил?! Кто упустил?!

Потап Михалыч сдрейфил не на шутку – подумал, что сейчас придётся ему своей тушей прошляпленный недовес восстанавливать. А Горшеня хоть и не сдрейфил, но тоже нехорошее подумал – что все его вчерашние труды по установлению мостов пошли теперь насмарку. И вот, едва они успели об этом подумать, как кусты орешника вдруг раздвинулись и вышел на поляну Иван. Поправил на себе поясок, заспанные глаза кулаками протёр, осмотрелся.

– Прости, – говорит, – твоё лесничество. Сморился от такого чистого воздуха, чуть завтрак не проспал.

Выдохнул медведь-воевода. И Горшеня тоже вздохнул с облегчением.

А Тигран Горыныч брови нахмурил, подгрёб лапой Ивана к грибкам поближе и свежевымытым пальцем завтраку своему пригрозил: дескать, не балуй, еда!

Ну вот уже и до самой трапезы дело дошло.

Только какая-то загвоздка в воздухе повисла, что-то предзавтрачная пауза слишком затянулась. Всё подданное зверьё приготовилось, выстроилось в беспорядочные ряды. Ждут животные, когда же начнётся приём пищи, потому как надеются, что царь не всё сам съест, а выдаст и им по кусочку, по косточке, на общих основаниях. Волк давешний ближе всех к затрапезной территории трётся. Медведь-воевода его боком своим к периферии отжимает – мол, не лезь поперёд батьки! Даже рысёнок, который Горшеню с Иваном так ловко сосчитал, – и тот в первых рядах шарится, кисточки на ушах навострил, готов, если надо, ещё что-нибудь сосчитать. И всё, кажется, готово, а звоночка всё нет. Змей озадачен чем-то, что-то у него в башке состыковаться не может.

– Да… – хрипит он как-то растерянно, не по-царски даже, а по-простецки, по-змеиному.

А Иван и Горшеня стоят совсем бледные, плечами друг друга едва удерживают – им-то кажется, что змей уже утробное шипение издавать начал, что какие-то желудочные операции у него в чреве начались и продолжение сейчас последует при непосредственном их участии.

Горшеня перекрестился украдкой, ладанку свою нагрудную поцеловал. Иван же просто в небо смотрит. Красиво-то небо весеннее: стрижи, скворцы, облака… «И действительно, – думает он, – распрекрасная штука – явь!»

Но вот Тигран Горыныч откашлялся, на заднюю точку присел, передние лапы сложил на груди – вид принял величественный.

– Вот что, – говорит. – Слушай меня, животный мир, слушай и ты, одушевлённая природа. Важное слово сказать хочу. Поскольку мы есть единоличный царь зверей, птиц, насекомых и пресмыкающихся в пределах нашего Лесного царства, то и слово мое есть уважаемо и весомо для каждого живого существа…

И снова закашлялся – видно, нелегко змею это весомое слово произнести.

– Кхе-кхе… существа… По существу. Вчера, – продолжает с натугой, как помочь тянет, – обещал я этим мужикам, блюдам моим царским, в качестве, так сказать, поблажки за организованный ими всеобщий банный вечер жевать их вползуба, не шибко, то есть, пережёвывать. Вот как…

Потянул время, молчанием потомил.

– Но теперь, – продолжает, – взятой мною властью я это самое решение… того самого… отменяю, в общем.

Иван на Горшеню глянул рассерженно: мол, доигрался, друг ситный! Кому поверил – гаду полосатому! А Горшеня пока ничего лицом не выражает, только пота немножко на лоб выпустил да бровью контуженной подёргивает: ждёт дальнейшего.

– Тьфу ты, пропасть корявая! – серчает на себя змей. – Зажарил меня этот царский слог, всю душу выпытал! Я по-простому, хлопцы, скажу, без политесностей: не буду я этих путников жевать вообще! Есть я их не буду! Не хочу! Аппетиту, как говорится, не прикажешь! Пускай идут себе по всем четырём направлениям.

Сказал – и глазами всех подданных обводит: кто, мол, чего возразить имеет, кто одобряет, кто сомневается? А животные смотрят на Тиграна Горыныча с раболепием, но понимающе. Только молчат, не знают: шутит их голова или всерьез раздобрился. Тут Горшеня махнул ребром ладони – разрубил затянувшуюся паузу.

– Это, – говорит, – ты правильно решил, твоё лесничество. Чем непережёванное-то глотать, так лучше вообще без завтрака обойтися. Оно для желудка в сто раз полезнее будет и душе – отрада.

– Мало того, – подхватил ему в тон Тигран Горыныч, – я этим мужикам ещё и спасибо говорю и благодарность объявляю в специальном указе! За лёгкий пар и перемену, так сказать, окружающей атмосферности!

И чуть даже голову склонил в Горшенину сторону. А потом и на Ивана посмотрел без прежней ненависти.

– И тебе, Иван, спасибо. Папаше своему передай, что хоть он и есть крючок якорный и бабья тычинка, но у меня отныне к нему полное безоговорочное перемирие.

Вот уж чего-чего, а такого Иван не ожидал! Даже челюсть у него хрустнула в скулах от удивления.

– Благодарствую, твоё лесничество, – говорит, кланяясь.

А змей как завопит на всю равнину зычным басом – шишки с сосен так и посыпались.

– Э-э-эх, ребята! Если б не те семь подлых Семионов, всем бы людям нынче амнистию объявил бы – такая во мне образовалась весёлость и доверие к завтрашнему дню!

Горшеня на радостях лишнее ляпать стал.

– А я, – говорит, – с самого началу, твоё лесничество, догадывался, что в завтраки к тебе не сгожусь. Я ж из мужиков простых, салом не мазан, сахаром не сыпан – какой из меня завтрак! Несварение одно. Да и товарищ хрящеват немного – безоружным глазом видно…

Иван по-всякому друга останавливает, чуть в рот к нему ладошкой не залез, а тот знай треплется:

– Ясное дело, – звенит языком, – недостойны мы, твоё лесничество, твоего царского меню. Кто мы есть в сравнении с ним? Одно слово – гонсервы.

– Нет, ветелинар, – возражает Тигран Горыныч. – Ты цены себе не знаешь! Ты мне такой праздник обстряпал, что и словом человечьим не выразить, – только рыком звериным да птичьим посвистом! Достоинства у тебя все налицо, любой царский стол разукрасишь!

– Не разукрашу, – отмахивается Горшеня, – с меня красы, что с хомяка колбасы.

– Зачем так говоришь! – возмущается змей. – Разукрасишь – ещё как! И не перечь мне!

– Не разукрашу! – чуть ли не кричит Горшеня.

– А я говорю – разукрасишь!

– А я говорю – не разукрашу!

– А вот посмотрим! – грозится Тигран Горыныч. – Я скоро свадьбу играть буду – вот тогда милости прошу обоих к столу пожаловать.

– Это зачем же? – Горшеня вдруг как-то обмяк, опомнился. – Это в каком же качестве, твоё лесничество?

Змей как принялся хохотать – все спящие совы проснулись, глухари оживились, «Ась?» – переспрашивают.

– Да уж не в качестве праздничного обеда! – брызжет змей, всей своей тушей колеблется. – В почётном качестве, гостевом!

Иван с Горшеней выдохнули облегчённо.

– А позволь, твоё лесничество, уточнить сроки, – молвит Горшеня, – когда ж ты жениться собираешься?

– Да скоро уж, – отвечает Тигран Горыныч, – как только невесту подберу, так сразу и женюсь на ней.

– Ну тогда дело за малым, твоё лесничество: осталось только невесту сыскать.

– За невестой дело не станется, – всё больше горячится змей. – Я теперь жених хоть куда – кипяток с клюквой! Все невесты в округе теперича мои! Я им ещё смотр конкурсный произведу, со всякими заданиями, с эстафетой! Самую достойную выберу и буду её любить до полного обоюдовзаимного самозабвения, – вытянул Тигран Горыныч шею и орёт благородным звериным голосом: – Эй, грачи, царские трубачи! Летите во все лесные закутки, сообщите всем лесным жителям, что я жениться собираюсь!