О предпосылках становления модельной лингвистики

В последние годы появилось большое количество исследований, посвященных проблемам моделирования языковой и художественной реальности, среди которых ряд монографий [Баевский 2001; Белоусов 2008а; Богуславская 2008; Гринбаум 2007; Залевская 1999; Зелянская 2009; Корбут 2004; Москальчук 2003; Павлова 2004; Падучева 2004; Портер 2003; Шаляпина 2007; и др.] и докторских диссертаций [Алешина 2003; Варзонин 2001; Дрожащих 2006; Казыдуб 2006; Калашникова 2006; Моисеева 2007; Щирова 2001; и др.]. Большим событием в данной области стало издание трудов Б.И. Ярхо [Ярхо 2006]. Можно утверждать, что современная лингвистика все более активно обращается к методу моделирования, что обусловлено действием следующих факторов:

1) возросло количество исследований, провозгласивших своим основным методом моделирование и / или имеющих целью построение модели своего предмета. Это обстоятельство часто отражается в названии диссертационных работ (электронный ресурс РГБ за период 2000–2009 гг. содержит по филологическим наукам несколько сотен диссертаций, в названии которых употребляются слова «модель» или «моделирование»);

2) взамен обобщенных немногочисленных «языковых моделей» появились многочисленные модели частных фрагментов изучаемой языковой и культурной действительности. Образно говоря, география филологических проблем заметно детализировалась;

3) интенсифицировались прикладные разработки и изменилось их качественное наполнение. В сфере прикладной филологии сложился настолько объемный комплекс проблем и направлений, что он, если и не «угрожает затмить» традиционные филологические интересы, то говорит о том, что не считаться с ним было бы невозможно. К «прикладным» направлениям можно отнести как уже традиционные: компьютерную лингвистику, с ее задачами распознавания речи и обработки текста, автоматического перевода и создания поисковых систем и др.; методику обучение языкам (родному и иностранным); так и относительно новые, в частности, юрислингвистику / лингвокриминалистику [Цена слова 2002; Юрислингвистика 2005], лингвомаркетологию [Белоусов 2007а, 2008б], филологическую имиджелогию и лингвополитологию [Белоусов 2007б, в, 2008в] / политическую лингвистику [Паршина 2005; Чернявская 2006; Чудинов 2008; Шейгал 2000] и др. Каждое из новых прикладных филологических направлений построено на основе применении филологического арсенала методов и понятий к решению практических задач в сфере правовой деятельности, маркетинге и рекламе, политике и СМИ.

Становление модельной лингвистики (лингвистики моделирования языковой реальности) характеризуется вниманием к методологии и к методам моделирования, что актуализирует популярный в 1980-е и в 1990-е годы и вытесненный на периферию в настоящее время деятельностный подход. Полагаем, что на основе деятельностного и системного подходов может быть создана парадигма модельного исследования языковой реальности – модельная лингвистика.

Деятельностная исследовательская модель

Сама исследовательская деятельность представляет собой определенную деятельностью модель, для которой характерны постановка цели (или ее отсутствие), использование определенного набора методов и приемов, существование неких принципов, видения объекта исследования, а также некоторого исследовательского идеала (к достижению которого и стремится ученый). Эта сторона моделирования объекта является первичной, она определяет общие принципы (выработанные в рамках той или иной парадигмы, к которой относит себя исследователь) собственно моделирования объекта.

Возьмем, к примеру, два понимания филологического анализа текста (далее – ФАТ), представленных в учебной литературе.

1. Филологический анализ – анализ, цель которого «выявление и объяснение использованных в художественном тексте языковых единиц в их значении и употреблении, причем лишь постольку, поскольку они связаны с пониманием литературного произведения как такового» [Шанский 1999, с. 5].

2. Филологический анализ художественного текста – это «всесторонний, глубокий анализ художественного текста, то есть органическое соединение литературоведческого анализа (определение жанра, художественного метода, темы, главной мысли, композиции, системы образов и под., образных средств для раскрытия темы, главной мысли [метафор, эпитетов, сравнений и перифраз и др.]) и по-уровнего лингвистического анализа, помогающего автору выразить идейно-тематическое содержание, авторскую позицию; это анализ языковых средств, целесообразно отобранных и объединенных в единое и качественно новое целое, в художественный текст» [Болдина 2005, с. 3].

Видно, что в определении Н.М. Шанского и Ш.А. Махмудова ФАТ, во-первых, определяется через понимание цели данной деятельности (выявить и объяснить), во-вторых, предполагает в качестве компонентов деятельности «языковые единицы» (не текстовые!). Само же понимание цели ФАТ «выявление и объяснение использованных в художественном тексте языковых единиц в их значении и употреблении…» «замыкает» саму деятельность на анализе конкретных реализаций языковых единиц, то есть служит исключительно целям лингвистического исследования. Кроме очевидного лингвоцентризма мы наблюдаем здесь и отсутствие «выхода» в более широкие научные контексты, что, по сути, оборачивается тем, что ФАТ в данном его понимании служит целям обучающим, но не исследовательским.

В определении Н.Н. Болдиной «всесторонний, глубокий анализ художественного текста» подменяет отсутствие конкретных целей данной деятельности (зачем анализировать текст?). Кроме того, очевидно, что претензия на «всесторонний анализ» не может быть удовлетворена, т. к. текст слишком сложен для его всестороннего (исчерпывающего) рассмотрения[1]. В данном определении ФАТ представлена и определенная модель текста – уровневая (эксплицируемая посредством «поуровневого лингвистического анализа»), что само по себе уже предполагает определенные исследовательские рамки. Можно предположить, что целью ФАТ в данном случае служит экспликация идейно-тематического содержания текста. По нашему мнению, подобная цель очевидна, т. к. характерное для комплексного филологического анализа текста рассмотрение многих его сторон (например, тех, что указаны в приводимом выше определении) нуждается в неком объекте, выполняющем интегральные (синтезирующие) функции. Иными словами, за анализом разнообразных аспектов (сторон) текста должен следовать синтез результатов анализа этих аспектов. В качестве такого конструкта и предлагается идейно-тематическое содержание текста. Но данный конструкт никогда не осмысливался как интегральный, никогда не анализировались его гносеологические возможности. Без объяснений «идейно-тематическое содержание» как цель ФАТ перемещалась из одной концепции ФАТ в другую. Нам представляется, что «идейно-тематическое содержание» не может выполнять той роли, что ему отводится – сводить весь ФАТ к формулировке темы и идеи можно только в одном случае – психолингвистическом исследовании. Поэтому «идейно-тематическое содержание» мы принимаем за псевдосинтезирующий (псевдоинтегральный) конструкт ФАТ, а концепции ФАТ, ставящие своей целью экспликацию «идейно-тематического содержания», полагаем лишенными всяческого исследовательского смысла.

В двух рассмотренных определениях содержатся не высказанные прямо парадигмальные установки, определяющие характер деятельности, ее конечные цели. Таков, в частности, принцип подхода к объекту исследования: принятие в качестве самоочевидного постулата уровневой модели текста, согласно которой текст может быть представлен в виде иерархической системы уровней (наподобие такой же уровневой модели языка). Однако тот факт, что текст МОЖЕТ быть представлен в виде уровневой модели, не свидетельствует о том, что в действительности текст ЯВЛЯЕТСЯ уровневым объектом. Здесь со всей очевидностью запечатлевается структуралистский взгляд на язык и текст. Кроме того, известная замкнутость структурализма на «языке-в-себе-и-для-себя», реализуется и в практике ФАТ. Отсутствие целей ФАТ, выходящих за пределы описания структуры текста, приводит к тому, что ФАТ при всем желании исследователей придать ему «творческие функции» остается средством научения обнаруживать что-либо в тексте.

Приведенные примеры позволяют утверждать, что некоторые звенья деятельностной модели могут не осознаваться в полной мере как условные. Но именно деятельностная исследовательская модель детерминирует собственно моделирование изучаемого объекта.

Моделирование объекта исследования

В одной из первых книг по языковым моделям, принадлежащей И.И. Ревзину, сущность моделирования усматривалась в том, что «строится некоторая последовательность абстрактных схем, которые должны явиться более или менее близкой апроксимацией данных конкретной действительности» [Ревзин 1962, с. 8]. Создание самой модели представлялось следующим образом: «Из всего многообразия понятий, накопленных данной наукой, отбираются некоторые, которые удобно считать первичными. Фиксируются некоторые отношения между этими первичными понятиями, которые принимаются в качестве постулатов. Все остальные утверждения выводятся строго дедуктивно в терминах, которые определяют, в конечном счете, через первичные понятия» [Там же, с. 9]. Видно, что моделирование при таком подходе напоминает дедуктивно-эмпирический метод Л. Ельмслева, который также понимал свою теорию как логическую (критическое рассмотрение концепции И.И. Ревзина см.: [Лосев 2004, с. 184–210]).

Естественно, нет никакой особой необходимости в создании некоторой копии объекта без решения конкретных задач. Так, например, Г.П. Щедровицкий говорит о гносеологической и предметно-практической функциях модели: «Поскольку именно из этого изображения выводятся потом уже все существовавшие знания об объекте, и оно (вместе с эпистемологическими описаниями произведенных абстракций) либо служит их основанием, либо же заставляет их перестраивать, поскольку именно на его основе строится новое синтетическое знание, которое затем используется в практической работе с реальностью, постольку это изображение является моделью объекта» [Щедровицкий 1995, с. 654]. В том же направлении модель и сам метод моделирования определяет В.А. Штофф: «Под моделью понимается такая мысленно представляемая или материально реализованная система, которая, отображая или воспроизводя объект исследования, способна замещать его так, что ее изучение дает нам новую информацию об этом объекте»[2] [Штофф 1966, с. 19]. Тем самым указывается на основную функцию модели: давать новые знания об объекте-оригинале. «Модель обязательно должна давать информацию о свойствах моделируемых объектов и явлений» [Бургин 1994, с. 90].

Модель, как и теория, создается для описания определенной предметной научной области. Если «свойство отражать действительность (объект), и притом в упрощенной, абстрагированной форме, является общим у теории и модели, то свойство реализовывать это отображение в виде некоторой отдельной, конкретной и потому более или менее наглядной системы есть признак, отличающий модель от теории» [Штофф 1966, с. 15]. В отличие от теории, модель есть непосредственное представление закономерных связей и отношений изучаемой области предметной действительности в виде типичных ситуаций, структур, схем, совокупностей идеализированных объектов, «модель – всегда некоторое конкретное построение, в той или иной форме или степени наглядное, конечное и доступное для обозрения или практического действия» [Там же, с.15].

Метод моделирования в таком случае «есть метод исследования объектов познания на их моделях; построение и изучение моделей реально существующих предметов и явлений (органических и неорганических систем, инженерных устройств, разнообразных процессов – физических, химических, биологических, социальных и конструируемых объектов) для определения либо улучшения их характеристик, рационализации способов их построения, управления ими и т. п.» [Философский… 1983, с. 381].

Именно такое понимание модели и моделирования будет принято за основу в нашей работе. Дедуктивный характер построения модели, на наш взгляд, не препятствует ее наполнению эмпирическим материалом. Так, например, в работе будет широко использоваться метод графосемантического моделирования, который сначала описывается в виде абстрактного деятельностного алгоритма с понятиями компонент, связь, структура, иерархия и пр. Затем этот алгоритм применяется при изучении конкретного материала. То же самое производится и с другими модельными методами, приложение которых к конкретному материалу сопровождается использованием уже существующих обобщенных данных, статистик и др. Моделирование (в нашем понимании) до сих пор остается одним из наиболее «нечастотных» методов в филологии. Действительно, в лингвистике моделирование часто понимается упрощенно – как наглядная репрезентация изучаемой предметной области. Таковы, в частности, многочисленные модели порождения речи, которые представляют собой формальную наглядность, гипотетические схемы, удобно представляющие результаты исследований и / или размышлений (см., например, [Зимняя 2001, с. 254; Кубрякова 1991, с. 78]). Такое понимание модели и моделирования типично для филологии в целом. Очевидно, использование модели в такой роли принижает ее гносеологические возможности, и, по сути, свидетельствует о метафоризации исходного термина.

Между тем, мы уже говорили о том, что моделирование объекта всегда осуществляется в рамках определенной исследовательской модели, которой придерживается (избирает для себя) ученый.

Сказанное хорошо иллюстрирует проблематика концептостроительства, последние годы являющаяся одной из доминирующих в филологической литературе. К исследованию концепта подходят с самых разных видений этого феномена:

1) реконструируют концепты на материале словарей (фразеологических, толковых, ассоциативных, этимологических и т. п.);

2) концепты «вычленяют» в результате изучения «живой коммуникации», наблюдая за речью носителей языка. Материал – разговорные тексты, естественная письменная речь (Интернет-коммуникация, граффити и т. п.);

3) изучают концепты, репрезентирующие авторское сознание в художественном тексте и даже архаические структуры сознания. Материал – художественные тексты;

4) рассматривают концепты массового и медиа-сознания (исследование медиа-дискурса);

5) «строят» концепты на материале ассоциативных экспериментов. Материал – реакции испытуемых;

6) реконструируют концепты как феномены национальных культур; и др.

Естественно, каждый из обозначенных аспектов основывается на собственном понимании своего объекта (концепта как понятия и конкретного моделируемого концепта) и методе его реконструкции (построения, создания, описания[3] и т. д.). Например, концепт, построенный на основе данных ассоциативного эксперимента будет являть собой нечто отличное от концепта, реконструируемого с помощью мифопоэтического анализа на материале художественного текста. Таким образом, этот далеко не исчерпывающий перечень подходов в концептологии позволяет наглядно показать, что итог исследовательской деятельности полностью обусловлен избранной деятельностной моделью.

Если же говорить о моделировании объекта, то нужно заметить, что кроме цели и концепции предметной области процесс моделирования включает установки моделирования и его инструментарий. А вот здесь-то и кроется различие между разными типами моделей.

Возьмем словообразовательные модели. В качестве моделей берется определенная схема образования слов. Можно ли данные схемы (образцы) считать моделями? Вопрос непростой и ответ на него обусловлен следующим:

1) если исходить из понимания модели, которое предлагает В.А. Штофф: «Под моделью понимается такая мысленно представляемая или материально реализованная система, которая, отображая или воспроизводя объект исследования, способна замещать его так, что ее изучение дает нам новую информацию об этом объекте» [Штофф 1966, с. 19], и с которым нет причины не согласиться, то примеры словообразовательных моделей с точки зрения получения новой информации об объекте являются моделями в полном смысле слова. Действительно, если бы словообразовательные модели не давали нам новой информации о языке, то их существование было бы лишено всякого смысла;

2) в то же время природа этих моделей особенная – они, по сути, являются онтологическими, т. е. существующими в языковом сознании вне процесса исследовательского моделирования. Дериватологи в данном случае утверждают реальность существования данных моделей, так как исследователь только выявляет то, что уже существует объективно, независимо от него.

Поэтому если признать подобные образцы моделями, то это будут эмпирические модели, прочно связанные с самим феноменом (как бы удваивающие его). Особенностью изучения объектов на данном типе моделей является использование описательного подхода. Модели же «поднимающиеся» над эмпирической реальностью, гораздо сложнее, поскольку включают в себя помимо эмпирики компоненты теоретические.

Рассмотрим явление языкового повтора. Пока проблема повтора не выходит в другие контексты и связана с изучением повтора, его разновидностей, функций и т. п., мы имеем дело с детализацией эмпирической области. Но повтор может быть осмыслен с помощью других понятий, например, симметрии. Симметрия (как выражение идеи повторяющегося) и асимметрия (как проявление неповторяющегося) являются основными составляющими процесса формообразования объектов, ритма формообразования (об этом см. [Белоусов 2008а; Корбут 1994, 2004; Москальчук 1990, 2003]). Видно, что контекст расширяется за счет привлечения теоретических компонентов симметрии / асимметрии, ритма, формообразования и формы. Теоретическая схема может пополниться за счет деталей, связанных с проблемами классификации данных теоретических конструктов. Если же к детализированной теоретической области применить формализацию, то можно получить модель объекта, существование которой обусловлено, с одной стороны, существованием самого объекта, а с другой, – деятельностью исследователя.

Таким образом, особенность моделирования состоит в том, чтобы не удваивать реальность, а создавать реальность (в том числе и внешне похожую на действительность). Модель создает иную реальность объекта, что и позволяет получать новые знания о нем. Этим модель отличается от схем, широко представленных в филологической литературе: модели коммуникации, модели порождения речи, модели понимания и т. п. Модели коммуникации представляют собой схему изучения процесса общения с предварительно составленным перечнем параметров наблюдения. Например, 1) адресант, адресат, канал связи, код; 2) адресант, адресат, канал связи, код, кодирование, декодирование, сообщение, источники шума; 3) коммуниканты, социальный статус коммуникантов, характер коммуникации, и мн. др. Модели же порождения речи являются гипотетическими схемами, состоящими из компонентов эмпирического блока (замысел, прогнозирование, вербализация и др.). Видно, что в схемах происходит обычный процесс удвоения реальности.

Таким образом, под моделированием объекта мы будем понимать целостную деятельностную исследовательскую программу, включающую последовательно примененный набор методов и приемов, направленных на системное представление какой-либо предметной области объекта (или предметов объекта) для получения информации об этом предмете, которую нельзя выявить в случае описательного подхода.

Системнодеятельностный подход к анализу текста

Системнодеятельностный подход составляет основу нашего исследования феномена текста. В самом названии выделяются два компонента, каждый из которых входит в наименование известных методологических подходов: системного и деятельностного. Поэтому синтез компонентов выражает идею синтеза самих подходов. Движение в сторону синтеза системного и деятельностного подходов не является новым. В частности, известны такие варианты, как системодеятельностный подход Г.П. Щедровицкого [Щедровицкий 1995, 1999] и системно-деятельностный подход М.С. Кагана [Каган 1974; Сагатовский 2001] (см. также [Губин 1993; Резник 2003]).

Системно-деятельностный синтез М.С. Кагана возникает в случае исследования человеческой деятельности, которую философ понимает предельно широко, включая в нее «и биологическую жизнедеятельность человека, и его социокультурную, специфически человеческую деятельность» [Каган 1974, с. 39]. Обращение к системному подходу, а значит и к принципу системности (ср. «в деятельностном подходе акцент ставится <…> на признании роли деятельности как объяснительного принципа…» [Деятельностный… 1990, с. 4]) обусловлено отсутствием естественного критерия для морфологического анализа деятельности, поэтому «системный анализ деятельности, способный представить ее как «организованную сложность», предполагает обнаружение именно такого критерия, который позволил бы рассматривать вычленяемые виды деятельности как необходимые и достаточные подсистемы целостной системы деятельности (курсив автора. – К.Б.)» [Там же, с. 51]. Таким образом, системно-деятельностный подход в данном случае предполагает, что исследование любой сферы реализации человеческой активности должно исходить из понимания ее как деятельности, организованной в соответствии с системными требованиями.

Концепция Г.П. Щедровицкого основывается на том, что «наши представления об объекте, да и сам объект как организованность, задаются и определяются не только и даже не столько материалом природы и мира, сколько средствами и методами нашего мышления и нашей деятельности. И именно в этом переводе нашего внимания и наших интересов с объекта как такового на средства и методы нашей собственной МД (мыследеятельности. – К.Б.), творящей объекты и представления о них, и состоит суть деятельностного подхода» [Щедровицкий 1995, с. 154] (ср. «… я реализую другой – деятельностный, или, точнее, системодеятельностный, подход, который в задании основной организационной структуры мышления исходит не из оппозиции «субъект – объект», или <…> оппозиции «исследователь – исследуемый объект», а из самих систем деятельности и мышления…» [Там же, с. 145]).

Видно, что если в концепции М.С. Кагана системное и деятельностное «измерение» объекта являются относительно свободными (отсюда: системно-деятельностный), то в концепции Г.П. Щедровицкого процесс мыследействования всегда предстает в виде системы (отсюда: системодеятельностный). Возможно, это объясняется выбором типа системы координат исследователем: системно-деятельностное описание форм проявления человеческой активности предполагает взгляд извне (когда к тому или иному объекту применяются принципы: системного и деятельностного типов описания); системодеятельностное видение объекта, напротив, исходит из того, как тот или иной объект дан сознанию, как он мыслится (в каких понятиях и категориях, с помощью каких мыслительных действий, как структурируется и пр.).

В первом случае объект изучается исследователем-наблюдателем со стороны и полученные знания можно, пользуясь терминологией С.С. Гусева и Г.Л. Тульчинского, определить как знать-что, поскольку они «несут осведомленность о событиях, вещах, свойствах и т. д.»; во втором – объект анализируется на основании того, как он представлен в мыследеятельности исследователя, и тогда приобретенные знания – знать-как, в силу того, что они говорят о «способах действия, применения, создания и т. д.» [Гусев 1985, с. 17]. Но посредством знаний-как создается онтологическая схема самого объекта, т. е. приобретаются знания-что, а с ними и понимание относительности полученного знания, так как теперь исследователь понимает, что возникшие в процессе изучения объекта структуры, конструкты и пр., не есть только что-то объективно данное, присущее объекту, но с необходимостью приобретает свои формы под влиянием способа, средств и хода осуществления познавательной деятельности (ср. «С позиции теории деятельности объект познания может быть определен лишь относительно некоторой системы деятельности. Познающему субъекту предмет исследования всегда дан в форме практики, и потому у него нет иного способа видения действительности, кроме как сквозь призму этой практики. Поэтому во всех слоях научного знания содержится схематизированное и идеализированное изображение существенных черт практики, которое вместе с тем (а вернее, в силу этого) служит изображением исследуемой действительности» [Степин 2000, с. 168–169]).

Показательна в отношении возможностей синтеза деятельностного и системного подходов концепция В.Б. Губина [Губин 1993]. Автор концепции, исследуя принципы организации систем и их целостность, приходит к выводу: «В нашем подходе очевидно, что <…> системой является любой объект, выделяемый деятельностью, поскольку в другой деятельности он предстает в виде набора элементов, т. е. имеющим структуру» [Там же, с. 192] (ср. «Любой объект <…> есть объект-система…» [Урманцев 1988, с. 45]). Деятельность, с точки зрения исследователя, является системообразующим фактором. Эта мысль чрезвычайно важна для понимания целостности системы: в самой системе вне человеческой деятельности нет ничего такого, что придавало бы ей целостность: «Каждому виду деятельности на данном материале соответствует свое целое, без деятельности не существующее и потому не сводящееся к материалу. Конечно, объект строится деятельностью на материале, а не высасывается ею из пальца, но есть не сам материал, как он есть. Деятельность выделяет в материале нечто главное по отношению к средствам и целям деятельности» [Губин 1993, с. 193]. Таким образом, системный анализ должен быть деятельностно осмыслен, погружен в деятельностный контекст. Именно поэтому целостность текста постоянно ускользает от традиционного лингвистического описания (ср. [Сорокин 1985, с. 6–9]), и, на наш взгляд, целостность как компонент теоретической схемы выражает идею обязательного присутствия наблюдателя в создаваемой им концептуальной действительности.

Сказанное позволяет рассматривать осуществляющийся синтез системного и деятельностного подходов в области гуманитарных исследований закономерным и целесообразным процессом, а продукт синтеза, на наш взгляд, можно обозначать как системнодеятельностный (считаем вариант системодеятельностный не совсем удачным, т. к. в данном случае говорится не о системности, а о системе) подход. Реализация системнодеятельностного подхода позволяет рассматривать изучаемый объект в системе исследовательской деятельности, что дает возможность, варьируя саму деятельность, выявлять нечто общее, присущее объекту – его онтологический базис. Системнодеятельностное изучение объекта, в конечном счете, направлено на его онтологическое описание, поэтому можно говорить о деятельностно-онтологическом описании объекта. Сейчас же имеет смысл подробнее остановится на проблеме реализации системного и деятельностного подходов в лингвистике.

И системный, и деятельностный подходы широко применяются в языковедческих исследованиях, хотя их интерпретация с опорой на корпоративное мышление породила два противоположных лингвистических направления: системо-и антропоцентризм. Но в своем размежевании и та и другая парадигмы предельно сузили принципы и системности, и деятельности, и более того, противопоставили их друг другу: «Лингвистике, ориентирующейся на рассмотрение системных отношений в языке, была противопоставлена лингвистика, ориентирующаяся на теорию деятельности» [Хартунг 1989, с. 41] (ср. «Обращение к теме человеческого фактора в языке свидетельствует о важнейшем методологическом сдвиге, наметившемся в современной лингвистике, – о смене ее базисной парадигматики и переходе от лингвистики «имманентной» с ее установкой рассматривать язык «в самом себе и для себя» к лингвистике антропологической, предполагающей изучать язык в тесной связи с человеком, его сознанием, мышлением, духовно-практической деятельностью» [Постовалова 1988, с. 8]).

В последнее время наблюдаются попытки синтезировать подходы в виде трактовки отношений между ними в духе принципа дополнительности. В полной мере это обстоятельство находит отражение во многих диссертационных исследованиях, в которых часть работы выполняется в русле традиционного системно-структурного анализа, а в другой части производится экспериментальная «проверка» высказанных положений на небольшом фрагменте, взятом из первой части исследования. Возможно, подобный методологический прием и примиряет две парадигмы, однако, синтез системности и деятельностности лежит совсем в другой плоскости.

Системному подходу в лингвистике «повезло» в большей степени, чем деятельностному. Это отражается хотя бы в том, что с помощью системного (системно-структурного) подхода была создана единственная целостная модель языка. Поэтому критика системного подхода (ассоциирующегося у многих с системоцентризмом) должна направляться не на «подрыв основ» модели, а на развитие самого системного анализа, например, с помощью использования средств общей теории систем ([Карпов-2003]).

Проблематика системного движения достаточно широка [Анохин 1978, 1999; Губин 1993; Каган 1974; Казарян 1996; Карпов 2003; Коробко 1998; Левич 1996а, б; Лосев 2004; Мильман 1987; Садовский 1978; Сидоров 1987; Солнцев 1971; Сороко 1984; Судаков 1984; Тюхтин 1988; Урманцев 1974, 1988; Федоров 2000; Федоров 1998; Швырков 1978; Щедровицкий 1995, 1999; Юдин 1997 и др.]. Вместе с тем, системный подход в своих разных интерпретациях обнаруживает много общего. Принципы системного подхода реализуются в системном анализе, который представляет собой сложно организованную (иерархически) совокупность исследовательских деятельностей, действий и операций, направленных на необходимую и достаточную степень описания, объяснения и предсказания поведения изучаемого объекта с позиции устанавливающего эту степень (при формулировании цели изучения) субъекта-исследователя. Мы видим, что системный анализ содержит в своем определении три компоненты: субъект-исследователь, изучаемый объект и научная деятельность субъекта с объектом. Именно поэтому системный анализ может иметь несколько интерпретаций.

1. Представление изучаемого объекта, явления и т. п. в виде целостной системы, обладающей системными качествами, и проведение определенных операций с этим объектом-системой (установление элементов системы, отношений между ними, иерархической организации и т. д.). Именно к подобного рода представлениям о системном анализе относятся утверждения методологов о системообразующем факторе, эмерджентности, взаимодействии системы и среды, кооперативности процессов в подсистемах единой системы, развитии и самоорганизации системы, управляющих параметрах и параметрах порядка, прямой и обратной положительной и отрицательной связи и др. Данная интерпретация системного метода акцентирует внимание не столько на методах изучения объекта, сколько на его организации (структуре), а точнее, на организации не самого объекта, а структуре определенного (исследовательскими процедурами и знаниями) ракурса его рассмотрения, то есть структуре предмета. Общая теория систем, кибернетика, синергетика, теория информации и теория случайных процессов говорят о системном подходе в этом смысле.

2. Многоаспектное описание одного и того же объекта, то есть выделение у него разных предметов, сообразующихся с различными научными областями, и последующий синтез результатов разнопредметного исследования объекта. Выделение же предметов составляет базис деятельностного подхода, и именно поэтому принципиально неизбежен синтез системного и деятельностного подходов. Эта интерпретация системного метода направлена не столько на объект исследования, сколько на разработку разнообразных методов изучения этого объекта. «Системные проблемы возникают тогда, когда мы имеем объект (реально данный или подразумеваемый), зафиксированный в нескольких разных предметах, и мы должны их соединить либо в ходе нашей практической работы, либо теоретически, в предположении, что эти разные предметы описывают один объект изучения» [Щедровицкий 1995, с. 76]. По преимуществу дисциплинарные области совмещают системный метод в той и другой интерпретациях.

Говоря о системном рассмотрении изучаемых объектов, стоит сразу сказать, что такое их представление есть акт познания, который, конечно, базируется на объективных закономерностях бытия данных объектов. Следует различать сам объект, или объект-феномен, и объект-систему, или модель этого объекта. Действительно, представление объекта в виде системы означает некоторую схематизацию объекта, проведенную по какому-то основанию. Понятие системы и ее компонентов относительно. Их выделение всегда абстрактно, так как любая реальность представляет собой систему лишь по отношению к составляющим ее компонентам. Сами же компоненты (их выделение из целостного объекта) есть продукт исследовательской деятельности, преследующей релевантные этой деятельности цели и использующей при этом адекватные им средства и методы. Очевидно, что при этом один и тот же объект может быть представлен в виде разных систем.

Кроме того, любая предметная действительность, рассматриваемая как система, всегда входит компонентом в состав другой, более сложно организованной системы, или метасистемы, (которую можно «выделить» из окружающей действительности, имея более общие (фундаментальные) исследовательские задачи). Естественно, в зависимости от задач исследования такая метасистема может иметь разную структуру и содержать компоненты, выделенные по разным основаниям. Например, в языкознании текст можно рассматривать как сложноорганизованную многоуровневую систему, состоящую из компонентов языковой системы (фонем, морфем, лексем, синтаксем и гиперсинтаксем). Текст можно рассматривать и как систему пропозиций, микротем и др., и как систему, организованную по другим основаниям: сюжета, композиции, мотивов, системы персонажей и мн. др.

Таким образом, любой объект имеет некоторое множество предметных областей. Системный метод в целом направлен на то, чтобы 1) представить предварительно выделенные (в процессе исследовательской деятельности) предметные области в виде системно-структурных образований и 2) осуществить интеграцию (синтез) данных предметов-систем.

Текст как пространственно-временной феномен

Если взглянуть на современное состояние лингвистики со стороны методологии науки, то можно обнаружить, что происходит, на первый взгляд, сильное обновление содержания предмета за счет междисциплинарного контекста. Это касается уже не отдельных лингвистических ответвлений, как то: психолингвистики, социолингвистики, этнопсихолингвистики и др., – а распространяется на всю дисциплинарную область. Такого рода движение внутри науки, в первую очередь, направлено на поиск новых подходов к изучению онтологии языка и принципам ее описания [Богин 2000, 2002; Гаспаров 1996; Залевская 2001; Зубкова 1999; Караулов 2002; Карпов 2003; Кубрякова 1991; Москальчук 1998, 2003; Павиленис 1983; Розенов 1982; Сорокин 1985 1989; Степанов 2001; Халина 1997, 1998; Чувакин 2000; Шабес 1989; Шаховский 1998 и мн. др.]. Каждая из создаваемых языковых моделей есть семиотическая система с характерными для нее организацией, взаимосвязью между элементами, правилами пользования. Появляющиеся в последние годы «когнитивные», «антропоцентрические» модели, несмотря на весь их критический пафос, так и не могут потеснить самую традиционную из существующих моделей – «язык как система знаков».

Происходит это, на наш взгляд, потому, что онтологическое описание языка (термин Г.П. Щедровицкого), проводимое, например, в рамках антропоцентрической парадигмы, или когнитивного подхода, по-прежнему игнорирует материальную сторону объекта изучения, что фактически оборачивается анализом той же языковой системы (точнее, фрагментов системы) в определенных условиях ее функционирования. Невнимательное отношение к материальной стороне языка не дает возможности рассмотрения его как сложного материального, идеального и социального единства (о значимости звуковой стороны знака см.: [Жинкин 1998; Зубкова 1999; Николаева 2000; Черемисина-Ениколопова 1999; Шпет 2003]). Все чаще обоснованной критике подвергаются доминирующие представления о произвольности знака: «…характер означающего и его связь с означаемым не могут быть произвольными потому, что они формируются всей совокупностью иерархических (конститутивных), синтагматических и в особенности парадигматических отношений, задающих категоризацию языковых знаков в соответствии с их значением и функцией» [Зубкова 1999, с. 211].

Кроме того, в существующих моделях и теориях языка, построенных на базисе слов и предложений, не нашло отражение реальное необратимое пространственно-временное бытие как форма его движения, в силу чего функционирование языка не могло быть ни адекватно описано, ни, тем более, объяснено и спрогнозировано. Ахронотопичность лингвистических теорий явилась причиной исключения текста из явлений языка, с помощью введения дихотомии «язык-речь». Языковая модель (язык как система знаков) стала восприниматься как реальность, заслоняя собой сам язык (ср. с размышлениями о языке-конструкте и языке-феномене, языке₁ и языке₂, грамматике языка и грамматике лингвиста [Залевская 1999, с. 30–32; Кубрякова 1991, с. 9–13; Тарасов 1987, с. 127 и др.]). Исходным моментом, с которого следует начинать описание онтологии языка, выступает выбор единицы описания, наиболее полно представляющей объект, – такой единицы, в которой сошлись бы физическое, концептуальное (содержательно-смысловое) и деятельностное измерение языка. Такой единицей, несомненно, является текст – языковая единица, в которой в полной мере и проявляются свойства языка. Текст есть форма жизни языка, что определяет статус текста: «.первичная данность и исходная точка всякой гуманитарной дисциплины» [Бахтин 1997, с. 320].

Поэтому для понимания природы текста как становящейся целостности необходимо включение в его возможные определения и модели временного или пространственно-временного фактора. О значимости временного фактора для анализа текста писал Б.И. Ярхо, подводя фундамент под методологию точного литературоведения: «Литературное произведение воспринимается во времени, то есть формы его действуют на нас последовательно, сукцессивно. Есть целый ряд литературных форм, сама природа коих основана на порядке. А между тем, порядковый анализ еще находится в зачаточной стадии развития. Анализ сукцессивности можно прямо назвать делом будущего. Сейчас еще ничего не сделано. Речь идет о контрапунктировании, то есть о написании форм всех трех областей (фоники, стилистики и поэтики. – К.Б.) в том порядке, в каком они доходят до сознания, воспринимающего произведение в первый раз» [Ярхо 2001, с. 468][4]. Интерес к сукцессивной природе речевых произведений проявляют психолингвисты [Выготский 1998; Жинкин 1998; Сахарный 1989 и др.]. В теории текста также интересны отдельные исследования, основывающиеся на представлении о тексте как протяженном объекте. Так, например, в работе Дж. Б. Смита исследуется распределение темы в тексте, при этом текст рассматривается как линейная последовательность слов, а тема – как группа слов и словосочетаний, появляющихся в этой последовательности [Смит 1980].

Интерес к пространственно-временному аспекту изучения текста обусловлен невозможностью охватить текст «единым взглядом» (симультанно, одномоментно). Если же обратиться к бытию текста, то можно отметить, что в каждый момент времени в реальной речевой деятельности функционирует только часть текста. Как целое текст существует в двух случаях:

1) ментальной репрезентации (в этом случае и говорится о целостности как о психолингвистическом явлении);

2) абстрактного исследовательского конструкта, где текст а) переводится в письменную форму, если до этого он существовал в форме устной, б) предназначается не просто для чтения, а для сопоставления разных единиц, находящихся в нем (исследования).

Рассматривая пространственно-временное бытие текста, отметим, что текст закрепляется в письменном виде и воспринимается посредством зрения как пространственный феномен. (Мы говорим о письменной форме текста, поскольку исследователь вынужден иметь дело только с такой формой существования речи. В частности, изучение разговорной речи обязательно проходит фазу графической репрезентации устных форм). Осуществление анализа текста с опорой на его пространственное существование необходимо в силу того, что текст, будучи представленным в письменной форме, воспринимается как вещь, имеющая границы – начало и конец. Тем самым создается иллюзия целостности объекта, необходимая для его анализа. Моделирование целостности заключается в том, что фактор времени мысленно исключается из процесса функционирования текста; исследователь видит перед собой в любой момент времени не какую-либо часть текста, а весь текст, причем, письменный, как пространственный феномен. Расположенный в пространстве, текст, однако, не теряет совсем связи со временем: начало текста может быть отмечено исследователем как предшествующее, середина – как последующее, а конец – как самое позднее во времени. Но, по сути, наделение текста пространственным существованием создает условия для обратимости времени.

Поскольку время в письменном тексте становится привязанным к пространственным координатам, то оно обретает свойство равномерной длительности. Взамен темповой неоднородности разговорной речи полагается монотонность говорения, хотя, в принципе, исследователь может приписать тем или иным участкам текста различные темповые и ритмические (и иные) параметры на основе собственных наблюдений над текстом в его реальном функционировании. Этот недостаток моделирования (который легко, как мы видим, преодолим) покрывают многочисленные достоинства, из которых отметим следующие. Очевидно, что, переводя текст в пространственное измерение (в письменную форму), мы создаем условия для его воспроизводимости, для полного проявления формы текста. (Ср. «Становление, развертывание и проявление формы во всей полноте своих свойств требуют вполне определенного конечного времени. Более того, нельзя говорить о существовании такой формы, если она не является устойчивой, не воспроизводится в одном и том же виде на протяжении существенно большего, чем упоминавшееся, времени» [Сарычев 1996, с. 291]). Другим достоинством видится то, что исследователь может изучать внутрисистемные связи и отношения в тексте с любой (и в любой) его точки и так долго, сколько необходимо. При этом возникает вопрос: изучаются ли в подобном исследовательском режиме именно сущностные качества текста?