В семь двадцать три рулевой-моторист с буксира «Мощный» заметил у Английской набережной утопленника. Труп выловили. На место приехали эксперты и следак прокуратуры. Насильственный характер смерти был очевиден, на шее утопленника сохранился обрывок веревки. Дело так и осталось нераскрытым.

Когда Птица вышел к Сестрорецку, его уже качало от усталости. Он переставлял ноги, как механическая кукла, и со стороны сильно напоминал пьяного. Особенно этому способствовала щетина на разбитом лице. Он шел больше восьми часов. Старался двигаться параллельно дороге, чтобы не сбиться, не потерять направление. Он не знал, сколько километров прошагал. Может, тридцать. Может, сорок. Может быть, тысячу… Движение по дороге и параллельно ей — не одно и то же.

Иногда Птица приближался к трассе метров на пятьдесят. Иногда забирался глубоко в лес. Ему приходилось огибать болотца, камни, заросли. Шум автомобилей, свет фар служили хорошими ориентирами. Все время слева от себя он ощущал жизнь ночной трассы. Дважды видел милицейские посты на дороге. Не без основания Птица предположил, что посты поставлены из-за него. Он прошел мимо. Проскользнул, проскочил, отлично понимая, что все это до поры, до времени. Если ФСБ начнет охоту всерьез, долго бегать не придется… Это в криминальных книжонках нынешних борзописцев придурковатые, вечно нетрезвые чекисты умеют только делать мерзости или строить козни добрым демократам в белоснежных одеждах. У-у-у, суки какие! А на самом деле…

Птице еще во время службы доводилось пересекаться с сотрудниками КГБ СССР. Даже поверхностные служебные контакты с комитетчиками оставляли сильное впечатление. А однажды взвод морской пехоты принимал участие в совместных учениях с ныне уже несуществующим отрядом «Вымпел»[19]. «Вымпел» был создан для проведения диверсионных и террористических операций в глубоком тылу вероятного противника. Наверное, теперь врагов у России нет, раз «Вымпел» стал не нужен. Морские пехотинцы тогда обороняли причал, который должны были захватить и взорвать парни из «Вымпела». Птица помнил, чем закончилась та операция… Да, если за него крепко возьмутся — все. Либо пуля, либо, скорее всего, тихое, грамотное задержание. Ладно, лучше об этом не думать.

Он шел как заведенный. В активе у него был опыт ночных марш-бросков в чужом тылу. Умение маскироваться, оставлять ложный след, обходить засады. Навыки сохранились. Это, видимо, на всю жизнь. Недаром говорят, что бывших разведчиков не бывает.

А в пассиве у Лехи Воробьева был возраст, отсутствие серьезных тренировок. А еще сломанные ребра и сотрясение мозга. Хуже всего было то, что Птица находился на своей земле. И если бы он напоролся… Либо сдаваться. Либо ствол в рот. Сдаваться он не собирался. Вступать в бой не имел права.

Он целеустремленно шел навстречу своей судьбе. Боль в боку уже не ощущалась — истопник устал. Становилось все холодней, изо рта валил белый парок, вырывался почти невидимым облачком и таял. Часам к пяти утра трава стала покрываться инеем. На лужах появился ледок. Сверкали звезды.

Он не знал, сколько прошел и сколько еще осталось. Опыт показывал, что все оценки на глазок могут дать немалую ошибку. Он шел по серебрящемуся от инея мху и материл в душе эту красоту: следы четко пропечатывались, легко читались. Он бы предпочел дождь и ветер. Самая подходящая погода для диверсанта. Самая неподходящая для собак. Привал он сделал только однажды. Забрался подальше от дороги, выкурил сигарету и попил воды из ручья. Вода была ледяной.

Около семи утра он все же дошел до Сестрорецка. Его слегка шатало. Сейчас он был легкой добычей, с ним мог бы справиться обычный милицейский патруль. Все действия Птицы были уже чисто автоматическими. Он выбрал подходящее место и спрятал ружья. Надежно привязался к месту. Стволы ему еще пригодятся. Или не пригодятся? Загадывать нечего. Исходить нужно из того, что поставленная задача должна быть выполнена. Так его учили.

Он критически осмотрел свой тайник. Подумал — без собак не найти. А упавший ствол дерева более-менее защитит от дождя. Если бы был АК, о таких пустяках можно было бы и не думать. Калашников можно спрятать в болото, в ил, в песок… потом вытащить и сходу пустить в работу. Ружья придется чистить.

Птица вышел к вокзалу, осмотрелся: здесь можно запросто нарваться на ментов. Вид у него не внушает доверия. В одном из привокзальных киосков он купил бутылку водки и справился, где находится улица Воскова. Оказалось — рядом. Он зашел за ларек, обильно смочил водкой ворот свитера, отпил граммов пятьдесят и вышвырнул бутылку в кусты.

Дом Юлькиного брата он нашел быстро. Снова внимательно осмотрелся, потом зашел в подъезд. Третий этаж, квартира номер тридцать два. Дверь без глазка. Большая по нашим временам редкость. Ну, господин хирург, встречайте гостя — беглого убийцу и террориста. Птица нажал кнопку звонка. Если хирурга нет дома, придется отлеживаться где-нибудь на чердаке или в подвале. Товарный вид от этого не улучшается. Кроме того, ментура любит проводить рейды по чердакам и подвалам. А если хирург дома, но и на порог его не пустит? Возможно такое? Вполне.

За дверью Птица услышал шаги. Значит, дома… Стоп! А почему ты решил, что это он? А если жена? Сын? Дочь? Дед-брат-сват?

Дверь распахнулась. Высокий мужик с аккуратной бородкой и цепкими глазами смотрел на Птицу из дверного проема. Из квартиры доносился аромат кофе. Почему-то Леха сразу понял, что перед ним Борис Михайлович Солодов. Позднее он догадается — по глазам. У Юльки такой же внимательный и слегка ироничный взгляд.

Хозяин молчал. Наверняка он уже уловил запах водки и оценил внешний вид неожиданного визитера. Сейчас захлопнет дверь.

— Доброе утро, — хрипло сказал Птица. — Вам привет от Михаила Гурецкого.

— Доброе, — ответил хозяин. — Заходите. Птица вошел и прислонился к стене. Солодов закрыл дверь.

— Вы всем так запросто открываете? — спросил Леха.

— Да, — сказал хозяин.

Птица почувствовал, что ему нужно сесть. Ноги дрожали, голова плыла от выпитой водки и от домашнего тепла. Он собрался и произнес в лоб:

— Меня зовут Алексей, можно — Леха. Я скрываюсь, меня ищут. Мишка сказал, вы поможете.

22 октября ежедневная питерская газета «Новый Питер» опубликовала статью под названием «Внуки Железного Феликса». Буквы заголовка были как бы сплетены из колючей проволоки, текст — из патологической ненависти и лжи. Едко и, казалось бы, правдоподобно газетка рассказала о нападении сотрудников ФСБ на уважаемого человека, узника совести в прошлом и бескомпромиссного борца с коррупцией в настоящем. По мнению автора, нападение являлось тщательно продуманной провокацией с далеко идущими последствиями. И цели, и последствия провокации излагались более чем туманно, но с весьма зловещими намеками. С обязательным упоминанием тридцать седьмого года, Лаврентия Палыча и принудительной психиатрии. Блюдо знакомое.

А уж эпизод нападения гэбистских боевиков нужно процитировать: «Автомобиль с депутатом Государственной Думы вели от Санкт-Петербурга. Боевики выбирали место для нападения. Репутация Степана Матвеича не позволяла применить к нему испытанные средства: фабрикация уголовного дела, обвинения в измене (как поступили чекисты с борцом за экологию Никитиным) или слив компромата. Даже трутни (извините, опечаточка, разумеется — труженики) с Литейного понимали, что подобные методы в случае с всенародно уважаемым депутатом не пройдут. С чекистской прямолинейностью они выбрали вариант грубого физического давления.

В безлюдном месте они организовали засаду, заблокировали дорогу груженым лесовозом и с оружием в руках набросились на помощников и охранника народного депутата. Законопослушные граждане сдали официально зарегистрированное в МВД оружие. После этого они были подвергнуты издевательствам и зверскому избиению (редакция располагает копиями медицинских заключений). Вслед за чекистской акцией устрашения старший из террористов начал оказывать психологическое давление на Степана Матвеевича. Сильно боятся красно-коричневые предстоящих выборов в ЗАКС! Они готовы пойти на все, чтобы лишить нас нашего главного завоевания — СВОБОДНЫХ, ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ ВЫБОРОВ».

Далее следовали призывы не дать прорваться Шариковым в ЗАКС. И обещания информировать уважаемого читателя о дальнейшем развитии этой грязной истории. Однако не было ни малейшего намека на обращение пострадавших в прокуратуру, а самого народного избранника — в Государственную Думу. Статья способствовала нагнетанию нервозной обстановки в Санкт-Петербурге накануне выборов.

А выборы приближались. Ежедневно газеты, радио, ТВ обрушивали на горячо любимых горожан потоки компромата. А горожане, измордованные бесконечным и бесконтрольным ростом цен, реагировали вяло. Да и то сказать: компромата наелись, обращениям не верят, а бегают в поисках дешевой импортной жратвы с просроченной датой реализации.

Чем такой непутевый электорат пронять? Сергей Павлович Коротков, которому, кстати, негласно принадлежала газетка, знал чем. Он готовил кровавую и циничную провокацию. При толковом подходе и в правильно выбранное время она могла дать хорошие результаты: свалить губернатора и руководителей силовых ведомств Санкт-Петербурга. Проведение акции было намечено на двадцатые числа ноября. Кризис, предстоящие выборы, громкое убийство. Очень громкое. Такое, какого не было после смерти Листьева. И тогда московские СМИ поднимут грандиозный шухер под девизом «Санкт-Петербург — криминальный город». Коротков отлично понимал, что на этой истории можно заработать колоссальные дивиденды, но можно и прогореть. Потерять все, включая голову. Он шел ва-банк. Боялся, мучился… И тут жизнь преподнесла ему подарок под названием Терминатор. Сергей Палыч был реалист, в мистику не верил. Но здесь понял — Судьба.

Он еще ничего не знал о провале Терминатора.

…Мальчик мой, мальчик мой хороший. У тебя будут такие же глаза, как у отца. Да. Ты будешь такой же высокий, красивый, сильный. Да-да, обязательно… Такой же умный, как отец. Когда ты первый раз увидишь свет, будет самый счастливый день в моей жизни. Я услышу твой крик и увижу твое сморщенное личико. Я хочу, чтобы при родах присутствовал твой отец. И это будет самый счастливый день в его жизни. И встретятся две птицы. Одна большая Птица, а другая еще маленькая. Еще Птенец, воробышек. А! Ты же еще не знаешь, что значит птица… Ты не знаешь, что такое трава, вода, деревья, облака, небо. Птицы живут в небе. Птицы парят.

А маленькие воробушки прыгают на тоненьких лапках. Чирикают.

Ты родишься в мае, когда листва нежная-нежная и много солнца. Мы еще будем с тобой в роддоме, а твой папка уже начнет бегать по магазинам, покупать тебе приданое. Заранее нельзя — плохая примета. А! Ты же еще не знаешь, что такое плохая примета. А тебе и не нужно этого знать, маленький мой, птенчик мой.

Ты будешь сосать грудь, гукать, пускать пузыри. Смеяться беззубым ртом, плакать. А твой папка будет смотреть на тебя и шалеть от счастья. Он ведь тоже еще мальчишка…

Губы Натальи шевелились. Выглядывали из-под повязки на голове седые космы. Светилась на разбитом лице беззубая улыбка. Рядом с больничной койкой стояли двое мужчин в белых халатах.

— Ну как она, доктор? — спросил подполковник Спиридонов.

— Плохо. В смысле травм ничего особенного, подлечим. Но вот детей у нее больше, скорее всего, не будет, — негромко ответил заведующий отделением. — Есть и еще один нюанс.

Спиридонов посмотрел на него вопросительно.

— Я думаю, — сказал зав. отделением, — ей понадобится помощь психиатра.

— Убийца, мама! — закричала вдруг Наталья Забродина детским голосом.

Подполковнику ФСБ стало не по себе.

— Прочитайте и распишитесь.

Гурецкий взял протокол из рук комитетского следака. Читал долго и медленно. Он страшно устал, хотел спать. Следователь был в таком же состоянии. После того как Мишка окончил тщательное изучение протокола и расписался, комитетчик сказал:

— Я думаю, Михаил Александрович, вам сейчас не стоит выезжать за пределы города.

— Вы что же, хотите с меня подписку о невыезде?…

— Нет. Вы всего лишь свидетель… пока, — хмуро ответил следователь. — В свободе передвижения я вас не ограничиваю… Пока.

Офицер ФСБ проводил Гурецкого до поста на выходе в служебном, пятом подъезде. Мишка вышел на улицу. Вздохнул прохладный воздух октябрьского дня. Подкинул на руке ключи от «москвича» и пошел по Литейному. То, что его отпустили, казалось почти невероятным. Серая громада Большого Дома подавляла. Мишка свернул на Захарьевскую. На служебной стоянке нашел свой «москвич». Два бойца ОМОН, в бронежилетах с автоматами под правой рукой, стояли на углу Литейного и внимательно наблюдали за ним.

Мишка сел в машину, пустил движок. Он оказался теплым, значит, «москвич» куда-то гоняли. Он не знал, что салон и багажник автомобиля были тщательно осмотрены экспертами-криминалистами, а в полости заднего бампера установлен радиомаячок. Гурецкий выехал со служебной стоянки Большого Дома и поехал к себе, на Суворовский.

Он даже не пытался обнаружить хвост. Знал, что хвост есть, что он высокопрофессиональный… и хрен с ним. Мишка ехал домой с одной мыслью — отоспаться. Его допрашивали всю ночь. Корректно, но постоянно напоминая: ваше положение, Гурецкий, весьма зыбко. В любой момент вы из свидетеля можете превратиться в соучастника. Трехчасовой допрос на даче под Первомайским плавно перелился в свое продолжение на Литейном. В Питер Мишка ехал на своем «москвиче», но спереди и сзади двигались автомобили ФСБ, а в качестве пассажира к Мишке подсел опер БТ. Внешне очень флегматичный и малоподвижный мужчина лет тридцати. Сохатый знал истинную цену этой малоподвижности…

Сейчас он ехал домой, думал: это, ребята, не допрос. Если бы вы знали, как проводят тренировочные допросы на закрытой учебной базе морской пехоты. Его самого обрабатывали тридцать шесть часов подряд. Следователи менялись, менялось время суток, а пленный морпех лежал на прибрежной гальке на берегу Тихого океана. Время от времени приезжал джип. Допрашивающие в натовской форме менялись, в пересменок они пили охлажденное пиво и пепси, смеялись и болтали по-английски. Морпех с пересохшими губами жадно следил за ними… Пей, рашен, говорили ему, в океане воды много. Когда он уже решил, что сошел с ума, прозвучала фраза:

— Toughguy!

Мишке хотелось заплакать. Он уже почти верил в реальность происходящего. Из-за океана появился край солнечного диска. Мелкие волны лениво плескались о берег. С него сняли наручники.

— Покури перед смертью, — сказал по-русски крепкий парень с «Кольтом» в открытой кобуре у бедра и выплюнул окурок на гальку. Дымок «Пэлл-Мэлла» щекотал ноздри. Сигаретный дым был единственной нитью, связывающей его с реальным миром. Да еще рукоятка «кольта». Он потянулся к окурку. Получилось мотивированно. Естественно. Но когда он рванулся к кобуре, его встретил удар ботинка в грудь.

— Toughguy! — повторил с издевкой натовец. И добавил по-русски: — Жаль, но хорошего обращения ты не понимаешь.

Мишку подхватили под руки и потащили к серой скале. Длинные тени уперлись в подножие камня. «Там меня и грохнут», — подумал он отрешенно. Над головой звучала английская речь. Он не прислушивался, не пытался вникнуть. Зачем?

Его поставили на колени. Перед глазами была серая, изрезанная морщинами спина камня и его собственная черная тень. Враги слегка разошлись и двинулись обратно. Мишка медленно встал на ноги. Повернуться лицом к врагам сил уже не хватило.

— Героя изображаешь? — спросил голос за спиной. Лязгнул затвор. Спустя секунду — другой.

Очередь ударила в скалу сантиметрах в двадцати от левого плеча. Брызнула каменная крошка, обожгла запястье. Одновременно бабахнул «Кольт М-1911», — сорок пятый калибр громыхнул как пушка. Пуля, визжа, срикошетила вверх. Гурецкий стоял неподвижно.

— Зачет, морпех, — сказал знакомый голос за спиной. — Штаны сухие?

Гурецкий мотнул головой, отгоняя воспоминание. Он подъехал к дому. Радиомаячок в заднем бампере непрерывно посылал невидимые сигналы. Их принимали в двух машинах наружного наблюдения.

— Разувайтесь, проходите в кухню, — сказал Солодов. Он смотрел совершенно спокойно. Так, как будто к нему каждый день приходили люди с заявлением: я скрываюсь!

Птица тяжело опустился на стул. Только сейчас он понял, насколько устал. Он привалился спиной к стене. Нагнуться, чтобы расшнуровать ботинки, боялся. Понимал — упадет и встать уже не сможет.

— Вы ранены? — раздался голос издалека, и Птица не сразу сообразил, что обращаются к нему. Он отрицательно мотнул головой.

— Тогда давайте завтракать. Есть яичница, сосиски, кофе.

Но Птица уже плыл, плыл, плыл. Шумели на ветру веерные пальмы, лениво двигались плоты по мутной воде Малах-Гош, и негромко тикал китайский будильник без минутной стрелки. Цапля на циферблате подмигивала круглым глазом. Темнота.

Через минуту хирург Борис Солодов постелил на полу матрац и с трудом перетащил на него тяжелое тело бывшего морского пехотинца.

В городе и области продолжались широкомасштабные оперативно-розыскные мероприятия по Терминатору. Параллельно в розыск были объявлены Алексей Воробьев и Геннадий Фиников. В местах их возможного появления были установлены засады, а телефоны поставлены на прослушку. Район, где последний раз появлялся Воробьев, прочесывали силами внутренних войск и пограничников. Над местностью барражировал вертолет. Результата пока не было.

К полудню поисковая группа с собакой обнаружила труп Финта. Оптимизма это не прибавило. Прибавило вопросов. Ответы на них еще предстояло найти. После опознания (сначала по дактилоскопии, затем женой) ориентировку на Финта сняли. Шестерни милицейского механизма, однако, вращаются медленно, и спустя еще два часа после отзыва ориентировки милицейские наряды задерживали людей с приметами покойного. Аналогичная картина наблюдалась в случае с Колесником. Но нет и худа беж добра — из-за внешнего сходства с Ванькой был задержан вооруженный грабитель. Случай в оперативной практике обычный: при проведении мероприятий по одному преступлению мимоходом раскрываются другие. О случайности задержания преступника в таких случаях, как правило, умалчивают. Широкая общественность читает, что злодей попал за решетку в результате целенаправленных действий милиции. Но важен-то, в конце концов, факт. Это только в Олимпийских играх важен не результат, а участие…

Операция продолжалась. В ней так или иначе были задействованы тысячи людей. Но Фридман и Воробьев как в воду канули. Без их задержания считать операцию завершенной было нельзя.

Когда Птица проснулся, было уже темно. Часы показывали половину седьмого, и он не мог понять: утро сейчас или вечер? А какая, к черту, разница? Он сидел на чужом матраце в чужой квартире. Одетый, вспотевший… Его затрясло. Он все помнил. Помнил подвал с неуловимым запахом смерти. И остро ощутимым — крови. Помнил желтушный оттенок кожи седой старухи… когда он с ней накануне расстался, она была цветущей молодой женщиной. Она была БЕРЕМЕННОЙ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНОЙ… Не хочешь пойти в РУБОП? Нет!

Как ты будешь жить с ЭТИМ дальше? Как ты вообще будешь теперь жить?

Он помнил выбитые зубы… и ту, прежнюю, улыбку.

Он помнил растоптанную сапогом нежную кисть…

Он помнил что-то страшное, кровавое, на полу в углу.

Он закричал… Не хочешь пойти в РУБОП? Нет.

Птица кричал и бил себя кулаками по голове, пытаясь вызвать физическую боль, чтобы заглушить другую, внутреннюю. Он кричал, но из раскрытого рта вылетали только глухие булькающие звуки. Он кричал, и эхо гуляло по подземельям Ада.

Теперь ты знаешь, что такое Ад? Ад — это ты сам.

Беззащитный маленький человек сидел на полу в чужой квартире, бессильно опустив руки. Катились слезы. Они капали на кожаную куртку, снятую с трупа. Труп бывшего лагерного дружбана он спрятал в лесу. Если бы он мог спасти жизнь своего неродившегося сына, он убил бы Финта тысячу раз. Если бы он мог спасти своего неродившегося мальчика, он сам принял бы тысячу смертей.

Ах, сослагательное наклонение!

Слезы капали на кожаную куртку, качались тени голых ветвей в окне, и влетал в приоткрытую форточку ветер с Финского залива. Ветер катил черные валы с белыми гребешками пены, трепал кусты на берегу и гнал шуршащие листья по улицам курортного городка. По улицам ехали автомобили ДПС, и в каждом была фотография убийцы и террориста Воробьева. В ориентировках особенно подчеркивалась особая опасность преступника. Слезы капали. Отчетливо звучали шаги по бетонному лестничному пролету за тонкой картонной дверью. Поскрипывал, качаясь, уличный фонарь за окном. Тень от ветвей дерева ежесекундно меняла свой рисунок, напоминавший то пляску скелета, то битву гигантских черных многоногих пауков. Террорист и убийца Воробьев ничего этого не видел и не слышал. Он тупо смотрел на стену оклеенную дешевыми обоями. Губы беззвучно шевелились. Глаза смотрели тоскливо и обреченно. Его жизнь кончилась вчера.

Полковник Любушкин приехал в госпиталь к своему заместителю майору Рощину. Острый гипертонический криз свалил Сергея Владимировича прямо на операции, в адресе у Васьки Ливера. Прошли сутки. Вырваться раньше Любушкин никак не мог. Он дважды звонил в ВМА, справлялся о здоровье. А потом махнул на все рукой, закончил рабочий день непривычно рано, в шесть часов, и поехал навестить Рощина. По дороге купил апельсинов, соков, йогуртов. Дал себе слово — о работе не говорить. Заранее знал, что так не получится.

— Здорово, Сергей Владимирович, — бодро сказал он с порога палаты.

— А-а, Михалыч, — поднял глаза от книги Рощин. — Здорово.

«Валентин Пикуль», — прочитал Любушкин золотое тиснение на обложке. Название было напечатано мелко, и разобрать он не смог. Рощин начал вставать. Юрий Михайлович быстро, профессионально, оценил внешний вид своего зама: бледный, мешки под глазами.

— Ты чего вскакиваешь? Лежи.

— Чего мне лежать. Я уже оклемался, пора на выписку.

Рощин не подозревал, что перед тем как пройти к нему, Любушкин побывал у заведующего отделения и договорился о том, чтобы Рощина продержали в госпитале не меньше недели. Невзирая на все его протесты и заявления о железном здоровье и отличном самочувствии. Юрий Михайлович слишком хорошо знал своего зама.

Как только Рощин окажется вне больничных стен, он снова ринется в работу. А ему обязательно нужно отдохнуть и подлечиться. Интересно, есть ли на Западе такое слово подлечиться? Нет, это, наверно, чисто отечественное понятие, там ребята давно просекли, что здоровье — это капитал. А мы ходим на работу с температурой, с давлением… так надо. Любушкин грустно улыбнулся.

— Чему улыбаешься, Михалыч? — спросил Рощин удивленно.

— Да так… Слушай, Сергей Владимирыч, как можно растолковать значение слова подлечиться? Просвети серость.

— Это ты к чему? — Рощин почувствовал в словах друга какой-то подвох.

— Ты ответь, — сказал Любушкин серьезно. — Тебя полковник спрашивает.

— Полковник — это круто, — вздохнул Рощин. — Подлечиться, говоришь? Ну, наверно, можно перевести как немного подправить здоровье.

— Во! — Любушкин поднял указательный палец. — Немного. А нам ты нужен здоровый. Считай, что это приказ. Лечись.

— Понял, не дурак. А медики, знаешь, чего говорят?

Любушкин посмотрел вопросительно. Он начал вынимать из сумки передачку. Рощин хмыкнул:

— Они говорят: нужно меньше волноваться. Беречь себя.

— Правильно говорят, — сказал Любушкин с иронией.

Оба улыбнулись. Они-то знали, как удается беречь себя на этой работе. И как получается меньше волноваться.

— Ну, как там у вас? — спросил Рощин. В палате никого, кроме них, не было. Трое его сопалатников ушли смотреть телевизор. Говорить никто не мешал.

— А чего ты спрашиваешь? — в голосе Любушкина звучало ехидство. — Ты же сегодня уже трижды звонил на службу.

— Не-е, дважды, — ответил Рощин. Через пять минут они говорили о работе.

Игорь Шалимов в этот день тоже закончил работу рано. В семь часов вечера он был уже дома. Разделся в прихожей, привычно чмокнул жену в щеку, спросил сына об оценках и, не дослушав ответа, прошел к себе в комнату. Катерина почувствовала его настроение, вошла следом. Игорь наливал в фужер водку.

— Что-то случилось? — спросила она мягко, глядя, как наполняется «смирновской» фужер, предназначенный для вина.

— Нет, ничего… просто устал. Штирлиц улыбнулся. Он прекрасно владел голосом, мимикой, но обмануть жену не мог.

— Подожди, я хоть закусить тебе принесу.

— Ерунда, Катя, не надо… спасибо. Он махом выпил граммов сто пятьдесят водки. Выдохнул. Подмигнул жене. Игорь знал, что Катерину ему не обмануть. Двенадцать лет совместной жизни — этим сказано все. Он никогда не посвящал жену в свои служебные дела. Очень много было в них такого, о чем он и сам хотел бы забыть. Отличная четырехкомнатная квартира, машина, комфортабельный быт, возможность отдыхать с семьей за границей — все это куплено дорогой ценой.

Катя присела на край стола. Юбка натянулась, очерчивая ногу. После двенадцати лет брака жена все так же возбуждала Игоря. Он провел рукой по колену в скользком нейлоне. Она улыбнулась.

— Ужинать будешь, опер?

— Попозже, ладно? Сейчас мне нужно поработать.

Катя покосилась на бутылку, пожала плечами и вышла, прикрыв дверь. Штирлиц опустился в кресло, плотно сжал лицо руками. Хотелось завыть, разбить кому-нибудь морду. Последнее время все шло как-то не так, наперекосяк… Обычная, довольно грязная работа, превратилась в очень грязную. В беспредельную. Винить в этом некого, знал, на что шел, нанимаясь к Короткову. Потом шаг за шагом делал уступки, увязал все глубже, глубже. Зарабатывал. За год всего переехал из трехкомнатной хрущобы в четырехкомнатные апартаменты улучшенной планировки. Поменял тачку, перевел сына в дорогую школу, купил мебель, аппаратуру… еще много чего купил. Совесть продал.

Игорь закурил, протянул руку к бутылке. Передумал. Сейчас нужна трезвая голова. Нужно спокойно обдумать выход. Последнее время все шло не так. Известный отпечаток накладывали приближающиеся выборы в ЗАКС. Босс нервничал, нагружал работой до края и выше. Примерно час назад Штирлиц-Шалимов узнал, что в больнице скончался избитый накануне отставной моряк-правдолюбец. Это могло сильно осложнить ситуацию. Конфликт между Коротковым и правдолюбцем лежал на поверхности. Прокуратура не сможет пройти мимо. Шалимов был против этой акции, непосредственного отношения к ней не имел. Ну и что? Все равно противно. Да еще неизвестно, что накопают прокурорские и ребята с убойного отдела?

По Дуче получалось тоже скверно. Все фигуранты исчезли. За Семой остался немалый должок. Коротков сразу предположил, что еврей хочет продинамить. Штирлиц заявил, что это исключено… Теперь шеф рвет и мечет. Сто пятьдесят тонн зелени — большие деньги, но Игорь был уверен, что в интересе Сергея Палыча кроется нечто большее. Он не мог понять — что же именно? Опыт подсказывал ему, что в реальной криминальной практике все имеет конкретные, как правило — корыстные, причины и вполне предсказуемые действия и следствия. Происходящие же вокруг Дуче события никак не укладывались в привычные схемы… Таинственный чемоданчик, взрыв, смерть Петровича, почти одновременное исчезновение всех персонажей. Бред какой-то. Бульварный роман, детективщина.

Штирлиц закурил новую сигарету. Он тянул время, не хотел признаться самому себе в том, что его тревожило больше всего на самом деле. Смерть Петровича? Нет. Смерть моряка-правдоискателя? Ерунда. Здесь он непричастен. А если бы и был причастен — это нужно доказать. Потеря ста пятидесяти тысяч баксов? Тоже ерунда. Коротков не так беден, переживет.

По настоящему Штирлица тревожило задание, которое дал ему шеф совсем недавно. Собственно, не задание даже, а поручение изучить обстановку по адресу: набережная канала Грибоедова, 91. Поручение не понравилось Игорю сразу. Он предположил, что тут может иметься в виду заказуха. Сегодня он выяснил, кто живет в доме 91 на канале Грибоедова. То есть народу там живет немало… Но когда Штирлиц пробежал глазами список жильцов, он сразу вычленил одну-единственную фамилию.

И ему стало страшно.

Так страшно, как никогда раньше в жизни не было. Разве что, может быть, в детстве… Он лихорадочно пытался найти выход — и не видел его. Позвонить в ФСБ? И что? У тебя нет ни одного факта! А если бы были? Если бы факты были… лучше и не думать.

Другой вариант — обращение в прессу. А? Как насчет обращения в прессу? Анонимно, без личных контактов… Ну, предположим. Только предположим, не более того. К кому? Шалимов быстро перебрал в уме основные питерские СМИ. Все было не то. Ботва, как скажет сын, ботва… Стоп! А если к Обнорскому, в АЖР?

…К Обнорскому, к Обнорскому… в Агентство «Золотая пуля»! Мысль показалась заманчивой, но после трехминутного обдумывания Штирлиц отбросил ее. Он еще не знает, что вернется к этой мысли месяц спустя.

Птица прошел в кухню. Света он не включал, достаточно было того, что давал уличный фонарь. На кухонном столе белел листок бумаги. «Алексей, продукты в холодильнике. Я буду около восьми, никуда не выходите. Примите лекарство. Борис». Таблетка лежала на скатерти, как маленький островок в океане. Птица повертел ее и, стиснув сильными пальцами, раскрошил. Белые, как снег, крошки, падали на записку, написанную четким, немедицинским почерком. Он нашел на подоконнике банку растворимого кофе, поставил на плиту чайник. Он был еще жив. Хотелось курить, но Птица не знал, курит ли хозяин. Ни сигарет, ни пепельницы нигде не было видно. Он решил потерпеть, дождаться Солодова.

Долго ждать не пришлось, минут через десять послышался звук открываемого дешевого замка, и дверь распахнулась. Хозяин щелкнул выключателем. Вспыхнул матовый плафон в прихожей над зеркалом. Дверь захлопнулась. И замок, и дверь в квартире хирурга были чисто символическими.

— Алексей! — негромко позвал Солодов. — Вы где?