Некоторые прикорнули, положив голову на руки, и жесткие от шитья рукава сползли с тонких запястий. Ему хотелось бы увидеть кого-то, кого он узнал бы, но все дети казались на одно лицо – усталые, удрученные маленькие заложники, которых принудили целовать руки и подол убийце их отцов. Наконец острым взглядом он узнал одного. Это был младшенький из известной ему семьи Чистых, полностью загубленной после осады Оссарга. Минутное усилие памяти вынесло на поверхность его имя – Рэнис. Открыв дверь чуть шире, Аргаред позвал громким шепотом:

– Рэнис, сын Орэ… Подойди сюда. Мальчик встрепенулся – из-за полуоткрытой двери смотрели на него смутно знакомые светлые глаза.

– Подойди, только тихо. – Кто-то зашевелился на стуле, и Рэнис поспешно шмыгнул в дверь, оказавшись лицом к лицу с невесть откуда тут взявшимся светлоглазым незнакомцем.

– Ты меня помнишь? – Руки незнакомца легли на плечи мальчика.

– Вы… магнат… Окер Аргаред, – узнал мальчик.

– Прекрасно. Это действительно я. Ты узнал меня так же хорошо, как я тебя. Скажи, сколько тебе лет, мой маленький брат?

– Двенадцать. Я должен был стать оруженосцем в этом году, если бы не проклятый Оссарг.

– Оссарг не проклятый, а славный и злосчастный. Помни об этом, когда вырастешь. Скажи, Рэнис, ты хочешь отомстить за своих? – Последовал молчаливый кивок. – Ты знаешь, кому надо мстить?

– Беатрикс.

– Хорошо. Я помогу тебе это сделать сейчас. Вот здесь, – Аргаред неуловимым движением извлек из-под широкого пояса белый кисетик с одинокой руной, – ее смерть. Это яд. Действие его ужасно, и спасения от него нет. Но ты должен всыпать лишь самую малость, чтобы королева сначала долго болела и лишь потом, к весне, умерла…

– Почему так долго? Почему?

– Чтобы никто не догадался, что ее опоили. И потому еще, что только к весне мы успеем собрать войска. Когда она умрет, ее приспешники испугаются и не смогут сопротивляться нам. Мы победим их малой кровью. Но это тайна. Ты все понял?

– Да.

– Мне придется дать тебе весь кисет. Я не могу отмерить ту малость, которая нужна для исполнения нашего замысла. Но при себе его не носи, спрячь. Во-первых, могут случайно найти, во-вторых, нехорошо носить при себе яд – он приваживает несчастье. Ты бросишь ей в вино, когда представится случай, только одну щепотку. Запомнил?

– Да, яснейший мой брат. – Нежное голубоглазое личико посерьезнело, маленькая рука в шелковой перчатке сжала белую замшу кисетика.

– Хорошо. – Окер поцеловал мальчика в лоб. – Прости, что прошу об этом, что бросаю тебя здесь, а сам бегу, но теперь у Этарет нет детей и взрослых. Теперь все воины, и каждый разит тем оружием, которое ему доступно и которое губит больше врагов. С этой минуты считай себя моим сыном, братом моих несчастных детей. – Он подтвердил свои слова еще одним поцелуем. – Я должен спешить, мне надо успеть, пока не закрыли ворота. От всей души надеюсь, что следующая наша встреча будет более открытой и радостной, какой и подобает быть встрече кровных родственников, свершивших великие дела. Ну, до иных дней!

Рэнис остался стоять, сжимая в руке кисетик, словно из какого-то сна упавший ему в ладонь. Мужественное лицо Аргареда стояло у него перед глазами. Наконец, вернувшись к действительности, он спрятал кисетик в жемчужную поясную сумочку и вернулся в пажескую. Мысли его были только об одном – скорей осуществить то, для чего вручена ему меченная одинокой руной смерть.

– Эй, бездельники! – В дверях появился Ансо, единственный шут, которого Беатрикс жаловала. Он позволял себе весьма злые шутки, не разбирая, кто в фаворе, кто в опале, он в лицо звал королеву шлюхой и ненавидел весь мир. – Сироты окаянные! Ну-ка быстро в погреб за вином для ее величества!

Рэнис вскочил, едва веря ушам.

– О, хочешь выслужиться! Хвалю. Ну, турманом за бокалом красного – и в Залу Совета. А то у королевушки горло пересохло. С утра до вечера мелет языком, да все о пустяках. Лучше бы она говорила про отрубленные головы. В этой стране только они еще чего-то стоят. Все деньги, все замки родятся из отрубленных голов.

Рэнис кинулся в погреб – раза два по дороге он налетел на лакеев, оделявших его громкой бранью, но не посмевших тронуть. В погребе вечно хмельные виночерпии, в липких от пролитого «Омута» фартуках, долго возились, цедя алое фенэрсжое вино в большой хрустальный бокал. Путь обратно с бокалом на маленьком подносе показался Рэнису невероятно долгим.

Нырнув на миг в темный треугольный закуток за распахнутой дверной створкой, Рэнис оперся подносом о резной бордюр на стене, чтобы перевести дух и унять дрожь в коленях. Его час настал. Он разом вспомнил все, что за последний год на него обрушилось…

… Ворвавшиеся на рысях черные конники, лающая брань, уверенная походка, отсутствующее выражение на лице скрестившего на груди руки раба-дворецкого, спокойно впустившего их в дом, мелькающие в поисках драгоценностей и крамольных свитков руки в черных перчатках, лязг амуниции, топочущие крутобокие кони в кованых рогатых намордниках. И побелевшие пальцы старшей сестры, шестнадцатилетней, которая изо всех сил стискивала его запястья, а он вырывался, стараясь не смотреть ей в лицо, потому что у нее были пустые страшные глаза и дрожали губы, вырывался судорожно и безнадежно, сам не понимая, почему… Потом они оба притихли, прижавшись друг к другу, – вошел черный рейтар, а с ним некто толстопузый, пестрый, с развевающимися откидными рукавами, в черной высокой шляпе.

Черный рейтар снял с себя шлем и сунул его под левый локоть, оставшись в суконном капюшоне.

– Я говорил вам, господин Цабес, что в этом доме будет девчонка. Смотрите сами. – Его каркающий голос разнесся под узорными сводами трапезной, со стен которой укоризненно глядели на незваных гостей оленьи головы.

– И посмотрим, и посмотрим. – Толстяк подкатился ближе, от него пахло чем-то сладким. Рэнис искоса взглянул на его лоснящееся лицо с черными точками возле носа и скользкими глазами под слипшейся подвитой челкой и с неприязненным любопытством стал рассматривать этого Цабеса уже с головы до ног: Цабес был узкоплечий толстяк, эти изъяны в его фигуре ловко скрадывал покрытый крупными вышивками атласный камзол.

– Хорошо, хорошо, хорошо. – Он ходил перед сестрой взад-вперед маленькими вкрадчивыми шажками, всплескивая пухлыми ладошками, да так, что из-под куньих манжет то и дело выезжали и проваливались обратно золотые браслеты со множеством пупырчатых мелких рубинов. – Подойдет, окинув взглядом сестру, сказал он рейтару. – Для хозяйки Годивы бледновата будет, а кому попроще – подойдет. Или в Сардан. Там всегда нарасхват. Найдем куда. На холодную рыбицу рыбаки сыщутся.

– А Године каких надо? Мы бы поискали… – заискивающим голосом осведомился рейтар.

– О, Годива! Годива! Никогда не знаешь, кого она выберет. Зато точно знаешь, кого она никогда не возьмет. Годива умеет делать дела! неопределенно отмахнулся господин Цабес и требовательно повторил: Ну-те-с, я беру девочку. Сделайте, что там надо.

– Что надо? Попечительскую подать да выкуп за попечительское свидетельство пожалуйте, и ступайте на все четыре стороны, господин Цабес! Будто в первый раз. Все, что надо, у меня с собой есть. Прямо тут сейчас и настрочим! – Рейтарский старшина раскрыл объемистую сумку со шнурком в горловине и извлек оттуда трехлапую яйцеобразную чернильницу с затычкой, пару перьев и свежий пергамент.

– Подержите-ка чернильницу, господин Цабес. Как вы там? Тимер Цабес, досто…

– Лехо, господин Алун. Как вы не запомните! Цабес – это только между нами – Тимер Лехо, досточтимый горожанин Калскуны… А почему в Калскуну девиц не возите? Тоже ведь будь здоров город.

– Там свои тонкости, господин Алун! Там правит Иоген Морн, магнат и князь, который с королевой не ссорился и не мирился – присягу принес, налоги дает сколько надо. Но поскольку он все-таки магнат, ему не может нравиться, что дворянские дочери…

– Понятно. Вам просто неохота быть первым, господин Цабес. Потому что если бы Иоген Морн позволил себе что-то в отношении вас, то зовись он хоть королем Калскуны, сделали бы козью морду как пить дать. Ладно, вот ваше попечительское свидетельство, теперь пожалуйте в казну и мне за услуги, как условились.

– Это вам-то за что? Сколько плачу, все не могу понять: за что? Ведь это ваша должность! Вам же государство платит!..

– Ой-ой, ну хоть в этот раз-то давайте обойдемся без крика! Каждый раз перед тем, как заплатить, вы кричите на всю округу, хотя все равно платите! Смотрите, я ведь могу и с другими договориться. Солдаты сейчас богатые, девушку у меня с руками оторвут, вдвое больше заплатят и еще спасибо скажут.

Толстяк глотнул воздуха, словно рыба, выброшенная на берег, и, не споря больше, полез в кошель, где у него позвякивало золото. Когда они покончили с расчетом, толстяк Цабес бочком двинулся к замершей в ужасе девушке.

– Ну, извольте, сударыня: вы в печальном положении, жить вам не на что, а сердце у меня доброе. Я теперь ваш опекун, потому как вы без средств. Так что пожалуйте за мной.

– Я вас не знаю, – прошептала она угасшим голосом, – и с вами не пойду.

– Иди-иди, не корячься, – грубовато встрял рейтар, – господин Цабес тебя к ремеслу пристроит. Община у него. Для бедных благородных девиц.

– Да и ремесло-то какое?.. Больше в окошко благородным кавалерам улыбаться, – захихикал Цабес, – Не бойтесь, сударыня, верьте простым людям – они худого не пожелают, они сами подневольные, за грош ломаются. Это от вельмож высоких вся крамола идет. А брата вашего – он ведь братец ваш, для сынка-то больно взросленький, я смотрю, – братца вашего господин Алун обещал в пажи отдать. Братец навещать вас будет. Ну же, не трусьте, жизнь, она такая – только умей вертеться!

Девушка, словно заколдованная вкрадчивым воркованием Цабеса, отпустила от себя Рэниса, – теперь уж он, беду почуяв, сам не хотел, чтобы сестра его отпускала. Она неуверенно приблизилась к Цабесу.

– Ну а ты со мной, – рявкнул рейтар, схватив за шиворот отшатнувшегося Рэниса. – Куда бежишь, дурачок? У пажей под королевским подолом жизнь сытная!..

… У пажей под королевским подолом жизнь была сытная. Но не у всех. Всего их было две дюжины – и наглые откормленные отродья повешенных вилланов-бунтовщиков ненавидели молчаливых и печальных детей обезглавленных и запытанных до смерти дворян-Этарет. Дрались с ними, набрасываясь всей ватагой на одного, били до крови, измывались над ними, насколько выдумки хватало, во время еды рвали из рук лучшие куски, обжираясь порой до рвоты, лишь бы не досталось сопернику. Об этикете вилланские дети знали лишь самую малость, слепо подражая поведению взрослых вельмож и перенимая у них наихудшее. Рэнису случалось падать вниз головой с лестниц и лежать без сознания под ногами пробегающих челядинцев, оставаться голодным после обедов, плакать от боли после побоев…

… Рэнис вытащил кисетик, растянул чуть-чуть, начал было уже постукивать пальцем, чтобы аккуратно всыпать в бокал крупинки яда, и вдруг замер, пораженный странной догадкой: Беатрикс-то ведь почти неуязвима!

«Заклятия на нее не действуют, хоть голос сорви. В Драконьей Борозде она всего лишь два ребра сломала! Отраву Этери от нее вовсе отвело на Эккегарда – мать рассказывала. Что же делать? Аргаред ошибся?.. Нет, не мог он ошибиться… Или все-таки ошибся? Делать-то что сейчас? Всыпать побольше? Полкисета? Или лучше весь? Нет, половину. В крайнем случае можно еще насыпать, если, конечно, случай подвернется… Но подвернется ли?.. – Сердце билось учащенно. – Сила великая, благодарю тебя, что ты послала мне эту мысль!..»

Выйдя в увешанный розовыми светильнями переход, Рэнис украдкой глянул через хрустальные окна в золоченых боках кубка – никакой мути не осталось. Яд растворился, словно его и не было. Возникло искушение попробовать на язык – не поменялся ли обычный вкус вина, сладко обволакивающего небо и усмиряющего язык. Рэнис едва преодолел искушение.

Черная, узкая, точно крышка домовины, дверь в Залу Совета мерцала накладным, кованным из чистого золота узором. Возле двери замерли гвардейцы в золоченых шлемах с секирами. При появлении Рэниса с рубиновым кубком один из них отворил тяжелую створку. Изнутри вход еще закрывала толстая белая занавесь с кистями и златоткаными гербами. Паж проскользнул в щель, золоченая мишура царапнула его по горячей щеке. Он вдруг ощутил, как горит его лицо и противно щекочут по влажному лбу и шее завитые концами внутрь и обсыпанные золотой пудрой волосы.

На длинном столе пылали жирандоли. В дальнем конце залы ярилось пламя огромного камина. Упланды заседающих за столом вельмож блистали золотом. Он нашел взглядом королеву.

Медленно, церемонным шагом, на вытянутых руках Рэнис поднес вино, опустился на одно колено. Беатрикс засмеялась, склонив к нему разгоряченное румяное лицо.

– Ну вот уж ни к чему заставлять меня нагибаться! – подхватила бокал. Блеснули ее расчесанные на прямой пробор холеные локоны. Рэнис смотрел не отрываясь, как она подносит бокал к жадно раскрытым губам…

О счастье! Королева выпила яд! Словно увязая в теплом пространстве внезапно расширившейся залы, паж заторопился к двери.

Вино скользнуло в горло, унося из-под языка накипевшую от долгих разговоров пену. Глоток был не маленький, и Беатрикс поставила бокал на стол, чтобы перевести дух.

… В желудке внезапно возникла какая-то чуждая тяжесть – и Беатрикс подумала, что не стоило пить натощак. Потом внутри что-то перевернулось, сжалось, сызнова, как пружина, разжалось… А потом пронзительная боль скрутила кишечник в склизкий пульсирующий ком… Минуту она сидела согнувшись, немо расширив испуганные глаза, полуоткрыв рот, а потом с пронзительным криком рухнула на пол и начала биться в судорогах…

– Недомерок, раззява, сморчок! Паршивый ублюдок! – Раин одной рукой поднял Ниссагля с пола, наградил двумя крепкими пощечинами и отшвырнул от себя. Пошатываясь на подгибающихся ногах, тот с ненавистью посмотрел на Раина, пробормотав при этом нечто вроде «спасибо»… Перед его глазами все еще белело искаженное мукой лицо Беатрикс, его ладонь еще ощущала тяжесть ее запрокинутой головы. Минуту назад он стискивал рубчатую ручку серебряного кувшина, из которого пытался напоить ее молоком, но белые капли стекали по подбородку, она не хотела или не могла разжать губы. А он все лил и лил, пока у него не вырвали кувшин, пока его не оттеснили вызванные Райном стражники.

– Очухался, бездельник? Займись своим прямым делом! – наседал на него Раин.

Красный, растрепанный Абель Ган тщетно пытался поправить трясущимися руками свою разорванную шелковую столу – золотые застежки откололись или висели на одной нитке – это он бросился за убегающим мальчишкой, повалил его на пол и сам свалился на него, придавив к пыльному ковру. Ган был изнежен, у него едва хватило сил удержать убийцу, пока не подскочили стражники и не заломили пажу руки с такой зверской силой, что тот вскрикнул и пригнулся к полу, хватая воздух побелевшими губами.

Ниссагль совсем опомнился. В глазах его горела лютая ненависть. Потом он вдруг шагнул к Раину, вырвал из-за пояса плеть и наотмашь стегнул камергера по лицу.

– Ты, жеребец! Не распускай рук и языка, а то мерином сделаю! А теперь все отсюда убирайтесь, все! – вдруг заорал он в полный голос. Пошли все вон! – На губах у него уже пузырилась пена, плеть свистнула в воздухе. – Прочь, в свои норы! Вон! Вон! А вы с этим выродком за мной в Сервайр! – развернулся он к стражникам. – Вельт, вели утроить караулы по городу и здесь – чтобы вошь не проползла!

Метель уже вовсю неслась над синеющими заснеженными крышами, ее полотнища застилали мутный свет окошек. Срывалось пламя с факелов на пустых перекрестках, где-то уже погромыхивали колотушки дозоров. Рослый жеребец нес Аргареда к городским воротам. Сейчас след его утерян, и никто не заподозрит, что он был здесь эти несколько часов. Путь его лежал в Ринген, где много крепких и послушных золоту парней, которым давно не терпится взяться за меч – и не важно, на чьей стороне. Когда королева умрет, он во главе этого войска подступит к границам зажравшегося Эманда – начнется сущая потеха: одни людишки будут за жалованье истреблять других, а те, другие, радостно расстанутся со своим набитым в горшки золотом, лишь бы только уцелеть. А пока здесь у него останутся глаза и уши, от которых не укроется ни одно движение, ни одно неосторожно брошенное слово… И когда настанет час…

Перед ним из сумерек выросли сдвоенные башни высоких посольских ворот. Решетка еще поднята. За воротами мечется белесая пелена. Лучники и алебардщики попрятались в караульные будки. Никто его не задержал, но Аргаред на всякий случай подхлестнул коня, чтобы побыстрее отъехать от Цитадели и не чувствовать больше затылком дыхание опасности.

Сейчас он старался ни о чем не думать – даже о детях. Не думать о том, чего пока не в силах сделать.

И все же вспоминались, не могли забыться опустевшие замки на холмах и крутых берегах рек. Они отстроятся заново. А деревни, урочища холопов-доносителей, исчезнут с лица земли, оставив по себе лишь золото в горшках, золото, которым Кровавая Беатрикс платила за подлость и трусость.

Утром по розовым от солнца сугробам разъезжали, рыхля снег и позвякивая железом, окутанные паром сервайрские и окружные рейтары. Мороз крепчал. Ноздри лошадей и воротники возле подбородков одел колкий иней, носы алели. Конники щурились, разглядывая редких прохожих, вертели головами в нахлобученных шапках – плотно засупоненные оплечья мешали двигаться.

Народу на улицах прибывало. Горожане с опаской косились на молчаливых верховых. Что-то произошло в Цитадели. Что-то нехорошее, иначе не звенели бы все улицы от сбруи и не мелькали бы повсюду взятые на локоть черно-алые щиты с песьей головой – гербом Тайной Канцелярии. На улицах перешептывались. Рынок уже гудел, густо валил пар из раскрытых ртов и возбужденно сопящих носов. На удивление, в этот раз никто ничего не знал, и даже самые отъявленные городские сплетники недоуменно округляли глаза. Оставалось только пялиться на белые башни Цитадели, на черный, вмерзший во льды Сервайр, где все окна, горевшие ночью, теперь мрачно чернели. И еще одно удивляло и тревожило: давно должны были открыть в Цитадели ворота – и не открывали.

Лишь к полудню дрогнул подъемный мост, заскрежетали герсы, и в подворотне закачались силуэты всадников. Выехал Радамор, глашатай, с ним четверо офицеров в доспехах и суконных кот д'арм с фестонами. У входа на мост скопилось, переминаясь с ноги на ногу и ежась, уже довольно много народа. Глашатай набрал воздуху в легкие и обратился к толпе:

– Слушайте, внимайте, честные горожане Хаара, слушайте злую весть! Великое несчастье на устах моих! Королева Беатрикс, Божьей милостью владычица наша, опоена ядом по злому умыслу Окера Аргареда!

Над замершей толпой сквозило в облаках голубое небо. Голос глашатая наполнял сердца тревогой и гневом.

– Будучи злокозненно опоена, ныне владычица наша при смерти, и только в руках Божьих спасение ее. Молитесь же за спасение нашей королевы Господу Вседержителю. – Он кольнул лошадь шпорами сквозь прорези в попоне и въехал в раздавшуюся перед ним толпу, неся на городские стогны свою весть. Помедлив, горожане двинулись вслед, колотя в закрытые ставни, врываясь в тихие церкви, гремя набатом с колоколен, долбя молоточками в двери и вопя исступленно о том, что королева отравлена.

Весть летела пожаром, не держась долго под одной крышей, поражая умы, заставляя рты изрыгать потоки проклятий. Не прошло и двух часов, как всюду стало черно от высыпавшего на улицы народа, который метался от одного уличного оратора к другому. Из раскрытых, уставленных свечами церквей неслись молитвенные хоры, с колоколен ошалело трезвонили колокола, которые раскачивали вдесятером. Все вели себя так, словно небо упало на землю, словно золото стало грязью или Бог оказался дьяволом. Страх и ярость овладели людьми, все сбились гуртом и каждый старался перекричать другого.

Отравлена, отравлена, отравлена! Эту весть носило по Хаару, она перемахнула через стены в трущобы Нового Города, вызвав даже там глухое ворчание. Мир кренился, все шаталось, земля уходила из-под ног, город валился в снежную бездну.

При смерти! Королева при смерти!

Что же теперь будет? Сердца дрожали, кулаки сжимались, глотки вопили, как будто воплем и бешеной бранью можно было что-то поправить или хотя бы ослабить ощущуние неминуемой беды.

Уже начали зажигать первые факелы. На щитах и латах стражников плясали беспокойные алые отблески. Смеркалось. Напряженное ожидание сделалось невыносимым. Приспущенные штандарты мертво повисли на граненых шпилях Цитадели.

Каркающее «ха-ха!» раздалось вдруг в этой тягостной тишине. На мосту в Сервайр, подбоченясь, стоял замотанный в холстину босяк, и от него так воняло навозом, словно он специально в нем валялся.

– Ха-ха! – повторил он, кривляясь. Кое-кто обернулся к нему. – Этарет травят королеву за то, что она травит Этарет! Все просто, как конская задница! А Ниссагль-то убил мальчишку за то, что тот поднес королеве яду, как будто мальчишка главный виновник! Мальчишке принесли маленький кисетик со снадобьем. Люди и Этарет вечно носят друг другу кисетики, чтобы травить друг друга. И вот мальчишка хрипит на соломе, у него все кости переломаны, и он никому не нужен, потому что Гирш сейчас ищет Окера Аргареда, а что с королевой, о том и вовсе неведомо. Не удивлюсь, если она умерла. – Оборванец явно не мог уследить за своими мыслями.

– А, Этарет?! Бей их! – Заревел какой-то, видать, еще со вчерашней ночи не протрезвевший лучник. – Бей белобрысых ублюдков! Всех убить!

– Верно говорит! – завелись с другого края, наполовину озоруя, наполовину всерьез. – На пал! Кончать их всех!

Толпа отозвалась утробным рычанием. На той стороне реки, на Дворянском Берегу, высились резные башни этаретских домов. Призывы к убийству слышались все чаще, все настойчивей, люди сбегались к пристаням.

Первое «убивайте Этарет!» еще только раздавалось за стенами Нового Города, заставляя шлюх прислушиваться, вскидывая подбородки, а в толпе на берегу уже замелькали поднятые над головами оглобли, клепки, разогнутые обручи от бочек, и с нарастающим бессловесным кличем все стали спрыгивать на лед.

Казалось, что Вагерналь потекла поперек, неся на взбурливших почерневших водах палки, молоты, топоры, дреколье, вывернутые из пирсов заостренные бревна и факелы.

«Смерть Этарет!» – плечом к плечу шли подмастерья и лучники, лавочники и ремесленники, бежали вприпрыжку, черпая башмаками снег и подхватив до колен юбки, их женщины с красными щеками и в сбившихся на затылок чепцах, каждый горячил себя криком, стараясь не отставать от других; все неслись, оставляя позади белые стены Цитадели и Черный Сервайр, торопливо, помогая себе оружием, лезли на высокие набережные, срывались, бранились, неуклюже вскакивали и бежали в пустые улочки вдоль серых стен. Тут толпа было растерялась, но двое лучников, словно не замечая в отдалении конную стражу, дружно навалились на окованные узором ворота и, разразившись проклятиями, потребовали себе бревно для тарана.

Под доносившийся издалека набатный звон бревно качнулось в десятке рук и ударило острым носом в створки ворот. Ворота устояли. Принесли второе бревно, суковатое, как ерш. Колотили им быстро, круша с удвоенной силой, пока расшатанные створки с треском вдребезги не разлетелись. Открылся большой пустой двор с деревом посередине и каменными изваяниями зверей возле крыльца.

В доме не успели ничего предпринять для защиты. Там были только смирные невольники в золотых гривнах. Самые ретивые смутьяны выволокли их и швырнули на снег под ноги толпе. Рабы глядели умоляюще, ничего не понимая. Им надавали пинков и прогнали. Этот дом еще не додумались разграбить – гомоня, вывалились со двора, устремились к следующему подворью.

Здесь в ворота били уже не бревнами, на них бросились всей толпой, с азартной яростью отбивая плечи и бока, пока створки не рухнули внутрь.

– Держи! – По двору разбегались закутанные фигуры. – Хватай! Сорвали покрывало с женщины, гогоча, бросили ее на снег, и сразу сомкнулся над упавшей круг алчущих, раздался звериный рев. Кому не досталось, ринулись с растопыренными руками на поиски добычи. Если попадался оруженосец, подросток, челядинец – зверскими ударами валили, топтали, били головой об стены, мозжили молотами черепа, не разбирая, кто раб, кто господин. Женщин оказалось мало, и жажду насилия утолили, растянув за руки и за ноги и разрубив мечами пополам двоих юношей, вздумавших сопротивляться. Горячий мокрый пар шибанул в ноздри, сырой блеск внутренностей после мгновенной рвотной судороги вызвал удовлетворенный рык. Рядом лежала навзничь голая женщина, возле ее бедер расползлось по снегу кровавое пятно, перерезанное горло зияло. Из дома с хохотом волокли серебро, пихали драгоценные камни в чулки и ножны, благо все оружие было обнажено. В одном окне уже занимался пожар, а с другой улицы несся ликующий свирепый вой – там тоже бесчинствовали, ловили и насиловали женщин, ломали спины детям, над чем-то оглушительно и страшно ржали. Опоздавшие к этому кровавому шабашу давили друг друга в воротах, но, ворвавшись во двор, цепенели при виде фонтанов крови из обнаженных чресел распятых на земле мужчин – так ловко орудовал кривым и длинным ножом некто в черно-красном палаческом одеянии. Впрочем, не узнать его было невозможно – Канц! Прибаутки его тонули в гоготе и свисте восторженной толпы, лицо было измазано кровью и сажей, истошные крики мучеников резко обрывались после каждого его удара, и тотчас из окна сбрасывали во двор новую жертву. Рядом с Канцем заставили стоять на четвереньках женщину, держали за волосы так, что кровь казнимых брызгала ей в лицо; юбка ее была сзади обрезана, возле оголенных ягодиц толклись в очереди, спуская штаны, жаждущие, а с крыши юркие мальчишки швыряли черепицу, не заботясь, в кого она попадет, и пронзительно верещали, перекрывая порой даже оглушительный рев толпы.

Стража не вмешивалась. Она уступала взбесившейся черни дом за домом, как бы не слыша треска рушащихся ворот, безучастно взирая на то, как выбрасывают из окон дворянских детей, как прямо в алых от крови сугробах насилуют женщин и тут же их режут, как машут поднятым с земли окровавленным оружием, обматывают вокруг шеи аршины краденой парчи, горстями суют за пазуху серебро и камни – и ломятся дальше, обезумевшие, алчущие и страшные, оставляя за собой огонь и налитые кровью следы.

Снова наступил вечер, и ярче, злее запылали пожары, огнем засияла награбленная парча на шныряющих меж домами девках, и человеческий вой, вой палачей и их жертв, оглушал и пьянил весь огромный город от стены до стены. Небо над Дворянским Берегом было охвачено заревом.

По розовеющим стенам летали дымные тени, на истоптанном снегу блестело изрубленное серебро, которого стало уже слишком много – его подкидывали и секли пополам на лету, хвалясь умением и окровавленными клинками. Глаза уже не знали, куда смотреть, руки пресыщенно опускались, ноги вязли в багряной каше… Но вот дорогу загородила еще одна очень высокая стена.

В ней не было ворот. То есть были – из кованой стали, вся в шипах, плита с накладными фигурами зверей и статуей белого волка наверху. Расходившиеся безумцы остановились как вкопанные. Стало слышно, как за спиной надрывно и далеко бьют в набат, как трещат пожары и стонут жертвы, которых поленились добить.

Высоко над воротами, за зубцами двух широких платформ, стояли те со звериными мордами на оплечьях и целились в толпу из луков. Они выглядели так, словно только что вышли из леса Этар. Потом плита ворот без звука поехала вверх, открывая тесный серебряный строй латников со светлыми лицами и искрящимися венцами на головах. Толпа дрогнула, невольно попятилась.

– ЭНКАЛЛИ ХАЙЯ ОРОНКИ!.. – мощным и стройным пением наполнился воздух. Первые ряды охватила паника, линия их начала прогибаться. Они откатывались, тесня спинами стоявших сзади, порываясь уже повернуться и побежать, как вдруг громко заржала лошадь, и на улице появилась невесть откуда взявшаяся черноволосая всадница. Стискивая коленями крутые бока гривастого жеребца, совершенно нагая, если не считать развевающегося за спиной рыжего, как огонь, плаща, она вылетела вперед под стрелы, обернувшись к толпе лишь для того, чтобы крикнуть:

– Эй, что встали, герои! Тут главное гнездо! Если не раздавите властвовать им над вами вечно! Ой-ей! – Ее трубный голос ободрил чернь, все вскричали: «Ой-ей!! Это же Годива!». Вздев оружие, толпа сомкнулась впереди в щетинистый от стали клин и пошла на приступ. Нагая наездница крутилась посередине на сужающемся пространстве еще белого снега, а потом уже и в самой гуще наступающих, понукая их криком, ее волосы жгутами липли к широким лоснящимся плечам, ляжки ездили по конской шкуре, алый рот не закрывался.

Первыми за ней ринулись проститутки в дешевых шубейках и с ножами в трясущихся от бешенства руках, потом вонючие храмовые нищие, уроды и калеки с костылями, воры, душегубцы, крысоловы и сводники – несметные полчища из Нового Города, хозяйкой которого она была.

Этарет не успели опустить ворота, и под аркой зазвенели мечи. Горожане опять брали верх. Запоздало засвистели стрелы, кто-то из наступавших закричал, оседая под ноги идущих следом. А наездница скакала впереди толпы, без устали вопя.

Трещали шпалеры, с гулким грохотом вылетали двери, рушилась мебель, под сапогами прогибалась с жалобным скрежетом серебряная утварь, сбитые свечи, дымя, катились по коврам. С нечленораздельной бранью чернь крушила все что ни попадалось под руку, даже вышибала из окон каменные крестовины.

В узкой галерее появился кто-то в длиннополой одежде со вскинутыми безоружными руками.

– Остановитесь! – воскликнул принц Эзель (это был он). Остановитесь, подождите! Видите, у меня нет оружия и я никуда не бегу. Мне нужно поговорить с вами!

В лицо ему жарко дышало людское скопище. Пот стекал по крутым «бараньим» лбам, жадно вращались покрасневшие глаза, кровь струилась по тусклому оружию.

– Стойте! – громыхнул сзади голос Канца. – Послушаем, что скажет этот звереныш. Выпустить ему кишки или отрезать яйца мы всегда успеем.