– Плюнь ему в хайло!

– Откуси ему нос!

– Лучше яйца! Яй-ца луч-ше!

– Выдери ему белые патлы!

– Эй, парень, что ты хлопаешь ушами! Оторви ему язык! Оторви, слышь, этот чертов язык! – вовсю усердствовал какой-то толстый взопревший лавочник, прыгавший впереди всех. Но Этарет увел девушку с собой, заставив публику захлебываться воем от негодования.

Когда волна ярости схлынула, действие продолжилось. Главный персонаж, а именно страдающий в разлуке Канц, нанимался к Этарет в свинопасы в надежде хоть что-нибудь узнать о своей возлюбленной. Но счастье отвернулось от него, его не пускали дальше скотного двора, обкормившиеся челядинцы не желали с ним разговаривать, и ему осталось тратить свой любовный пыл на заботы о свиньях. Свиньи на подмостках были живые, кроме того, ученые, и по ходу «Игры» выделывали презабавные штуки, пытаясь развлечь своего понурого пастыря. Через некоторое время в стадо привезли новую свинку и дали Канцу наказ откормить ее для новогоднего ужина. Эта свинья, пятнистая, словно корова, с надетой на шею оловянной цепочкой, вытворяла настоящие чудеса. Она ласкалась к Канцу, чуть не вешалась ему на шею, вставая на задние ножки, пока он не догадался, что это и есть его несчастная возлюбленная, только обращенная в свинью. Дальше последовал хитро обставленный и непристойный фокус, когда свинья, после того как Канц у всех на глазах среди бела дня провел с ней ночь любви, обратилась снова в девчонку. Кончилось все тем, что влюбленные убежали от хозяина в город, чтобы стать мастеровыми.

Под довольные выкрики и аплодисменты зрителей мальчик в зеленом кафтанчике завершил «Игру» издевательским поучением, что, мол, правда и честь господ Этарет непостижима для вилланов, так что держитесь-ка, горожане, от них подалее.

Когда посмеивающиеся зрители стали расходиться, повторяя и перевирая шутки из «Игры», зеленый малютка влез в телегу Канца. Тот отдыхал, сидя на мешке с тряпьем, – лицедейство давалось ему трудно. В опущенной на колени руке была зажата фляжка с «Омутом».

– Слышь, Канц, тут двое крючкотворов с королевской службы хотят с тобой переговорить. Выглядят не злыми, а вообще не знаю.

– Я их приметил. Из-за пьески, должно быть, беспокоятся. Нажаловался, наверное, кто… – Голос Канца резко прозвучал под пологом телеги и, вероятно, достиг слуха чиновников.

– Они выспрашивали, кем ты был раньше. Ну, я сказал, мол, свинобой. И им, кажется, понравилось. Так что ты бы лучше подошел к ним, спросил, что им от тебя нужно. Может, им при королевской кухне нужен забойщик?

– Уже иду. – Канц полутора глотками осушил фляжку и бросил ее в открытый кожаный сундук с мишурными нарядами. Чиновники, оба скрестив руки на груди, поджидали его.

– День добрый тебе, Канц, – поздоровался один, очень низенький, – мы хотим переговорить с тобой об одной работенке. Как насчет прогуляться до кабачка? Насухо слова не идут.

– Бога ради. – Канц заложил руки за спину, тряхнул белесой гривой и вразвалку направился в кабак. Чиновники пошли за ним. В кабаке они настояли на отдельной комнате, за которую не торгуясь отвалили цену суточного постоя. Канц заплатил за себя сам, отклонив их предложение. Ведомые нескладным слугой, лицо которого обильно обсели бородавки, они поднялись в дощатую комнатенку, наполненную запахом слежавшейся соломы. Здесь был топчан, четыре корявых стула с прорезными сердечками и шаткий голый стол. Слуга поставил на него бутылки и тарелки со снедью, после чего удалился.

– Ну, какая такая работенка?

Чиновники, не торопясь отвечать, сняли шляпы, повесили их сзади себя на стулья. У одного были длинные, до плеч, волосы с медовой рыжиной, очень красивые, холеные, а лицо – женское, хорошенькое, но какое-то недоброе. Другой был чернявым недомерком с синеватыми пятнами от выбритой на лице растительности. Они сели, и недомерок властно указал обалдевшему Канцу на стул.

– Я Гирш Ниссагль, начальник Тайной Канцелярии ее величества Беатрикс, королевы Эмандской, – представился он, откидываясь на спинку.

– А я имею честь быть той самой королевой Эманда, – с еле заметной улыбкой добавила переодетая женщина, – так что имя мое Беатрикс.

Канц даже не успел испугаться в первый момент, а потом это уже было не важно. С напряжением глядя на необычных гостей, он ждал, что будет дальше.

– Ты неплохой лицедей, мастер Канц, – начала королева, слегка растягивая слова и испытующе его рассматривая, – совсем не плохой. Ты доставил нам много удовольствия своей игрой. Скажи-ка мне, своей королеве, без утайки – не было ли у тебя какой истории с Этарет? Уж больно живо все получалось в миракле.

– Один из них и взаправду увел у меня невесту, – угрюмо ответил Канц.

– И чем кончилось?

– Он украл у нее сына, куда-то спрятал его, потому что это был его первый сын, а саму Руту уволок в город, в публичный дом.

– Так ее тоже звали Рутой? А как его? И как сына?

– Его звали светлейший магнат Окер Аргаред, то есть и посейчас так зовут, а про сына ничего не знаю, без меня он родился, без меня и пропал.

– Ах вот как… А послушай-ка меня, Канц. Не хочешь ли ты сыграть еще одну роль? Тоже тут, на Огайли. Каждый раз твое представление будет собирать прорву народа, и одежду тебе пошьем в Королевских мастерских покраше, чем эти отрепья. И жить будешь при дворце.

Беатрикс улыбнулась. Канц нахмурил брови. Все движения мысли отразились на его лице.

– Что-то я в толк не возьму, – начал он с осторожностью, – что вам от меня надобно… Королевским лицедеем, что ли, меня хотите сделать? Чтоб я про вас хорошо играл? Так я не сдюжу. Не лицедейская у меня природа, ваше величество. От нужды кривляюсь.

Тут улыбнулся и Ниссагль.

– Должность хаарского палача – вот о чем мы ведем речь. Имея навык на скотобойне, мастер Канц, вы могли бы отправлять должность палача в Хааре и казнить преступников, приговоренных судом королевы. Перед вами станут равны и последний бедолага, и первый вельможа. И возможно, однажды вы сойдетесь с Аргаредом.

Над столом воцарилась тишина. Канц, насупясь, глядел в сторону. Размышлял. Вспоминал…

Кожаная занавесь над лазом в хижину была откинута. Тоскливо пахло землей, сыростью, хвоей. Холод полз по спине. Канц горбился над тощим огоньком, мешал зелье, завязав рот мокрым куском холстины, чтобы не надышаться. Надышишься – пропал. Посинеешь и сдохнешь. Зелье лениво бурлило, вздувшиеся из розовой накипи пузыри со звоном лопались у чугунных стенок казанка. Возле ног была охапка мокрых от дождя стеблей цикуты, ядреных, хрустящих, с отвратительными кожистыми пазухами возле сморщенных молодых листьев. Обернутыми в свиную кожу руками он неуклюже ломал их и почерневшей разбухшей деревяшкой запихивал в казанок. Больше, больше отравы, больше густой розовой накипи. Терпеливая ненависть правила его тугими мыслями, подсказывая имена потаенных недобрых трав, опущенных в закопченный казанок. Следом за цикутой – волчьи ягоды и бурая труха собранных прошлой осенью поганых грибов. Он прикрыл казанок медным блюдом, придавил камнем и подбросил в огонь хворосту, которым было завалено пол-избушки. Не смыкая глаз, разбитый и утомленный, он следил за огнем три дня, а потом, сняв казанок с огня и зарыв его в землю, повалился спать на подстилку из колючих веток. Проснувшись, он не оглядываясь ушел из леса поискать заработка и подождать, пока дозреет то, что в казанке.

Он прошел мимо тихого хутора, и ноздри ему защекотала теплая вонь свинарников. Он обошел стороной Цитадель Аргаред, над которой величаво колыхались флаги.

Рута давно ушла из его мыслей, память о ней лишь изредка тревожила его душу, только теперь душу свою он оставил в залог захороненному во мху казанку, чтоб ненависть крепила зелье.

Магнат велик. Он возжелал скуластую беляночку, что играла с поросятами на лугу возле хутора. По одному мановению его руки девочку отдали ему, и он посадил ее в седло впереди себя и, шепча ей на ухо свои нечистые заклятия, увез в Цитадель, на донжоне которой черным блестящим камнем выложено изображение высокого дерева. Там, под этим деревом, он ее и взял, оттуда и отослал, когда прискучила, оставив себе сына. А потом и вовсе продал ее кому-то далеко в столицу, в Хаар. Верно, в блудилище. Бог с ней. Она влюбилась в магната. Бог с ней. Но за себя он отомстит, когда к следующей осени дозреет под сыреющими мхами казанок, а в лесах затрубят, сотрясая слух, охотничьи рога магнатов. Он отомстит.

Холодным ясным днем, когда сквозь поредевшую листву бледно отсвечивало небо, он вернулся к осевшему и прохудившемуся шалашу. Жить в нем было нельзя – по ночам прихватывали заморозки так, что земля твердела на три пальца в глубину, а лишайник рассыпался под ногами. Но жить тут ему уже не пришлось – на весь следующий год он подрядился в купеческую караванную стражу…

Канц нашел и вырыл холодный казанок, в котором тяжко колыхалась жидкость. На миг ему стало жутко – старики говаривали, что в гнилостной сырости сами собой могут зарождаться немыслимые гадины без имен, от одного взгляда которых волосья вылезают и глаза лопаются.

Он поставил посудину наземь и, готовый если что отскочить, сбросил булыжник и поднял концом меча крышку.

Там была густая и неподвижная черная вода, в которой его склоненная голова отразилась безликим пятном. От варева шел тяжелый неживой запах, и сразу стало тоскливо на душе.

Канц закинул руку за спину и вытащил из колчана стрелы. Они были новые, недавно купленные, со светлыми древками и желобчатыми тонкими наконечниками, охотничьи, на мелкого пушного зверя.

Пучком он окунул стрелы наконечниками вниз в черный отвар и держал их там с четверть часа. Когда вытащил, наконечники и шейки древков почернели, пропитавшись отравой. С мрачным горловым смешком Канц вложил их обратно в колчан и зарыл ненужный пока казанок.

Потом он поднялся с колен и вслушался.

Он слышал шум листвы, кряхтение стволов, редкие голоса невидимых птиц. Через малое время ухо его уловило далекий призыв рога. Он направился в ту сторону, откуда донесся этот звук.

Вокруг был лес – сырой, «черный», как его называли, – над головой крушина да ольха, под ногами бурьян да крапива, и та тощая. В таком лесу грибы росли только хилые, на тонких белесых ножках, сейчас они вовсе побурели и скукожились от холодной мокрой погоды.

Врага Канц увидел на узкой, изрытой кабанами прогалине. Тот стоял, задумавшись, с отстраненной улыбкой на лице, слабые блики солнца играли на серебристо-зеленом одеянии, блестели светлые волосы, прижатые у висков жемчужным легким венцом.

Канц метнулся за ствол дерева. Слился с корявой ольхой, что притулилась на краю прогалины. Он прижался к дереву. Плечо его нашло в бороздах коры опору, расставленные ноги уперлись в корни, губы раздвинулись в улыбке, но улыбка была недобрая. Он вытащил стрелу, наложил ее на тетиву. Нацелил в золотой узор одеяния под ключицей. Враг не шевелится, враг не ведает, враг беззащитен в своем собственном лесу! Канц разразился беззвучным злорадным хохотом, и как бы в ответ ему заскрипело нутро безобразной старухи ольхи. Он отпустил тетиву, и стрела ушла, топя свист в шуме листвы.

Враг полетел из седла вниз головой – в бурьян, в бурелом, в крапиву. Стройное тело его изогнулось, обвиснув на поваленном стволе, волосы рассыпались по преющей листве, венец скатился в кабанью лужу.

Канц встал над ним, опираясь на лесной посох. Как давно он мечтал пригвоздить врага к земле этим посохом, не мечом, нет, а вот именно простым вилланским посохом! Или широким тесаком отрезать ему голову. Тут вдалеке послышался лай собак. Двумя руками Канц поднял над головой посох с железным наконечником и всадил его врагу меж ребер, да надавил еще, чтобы острие прошло до земли. Потом он протер подошвы сапог папоротником, чтобы собаки не взяли след, и скрылся в зарослях.

Потом, много времени спустя, он узнал, что магнат Окер Аргаред избежал смерти – жена его, колдунья, как-то передала ему свою жизненную силу, а сама умерла. На руках магната остались двое малолеток, Элас и Лээлин. Услышав об этом в каком-то кабаке, Канц, уже хмельной, громогласно пожелал им всем троим сдохнуть, в честь чего и осушил шкалик горючей хлебной браги, запив огромнейшей кружкой «Черного Омута», от горечи которого даже после браги рот перекашивало, а на глазах выступали слезы.

Лицедей Канц посмотрел в глаза королеве – глаза с потайной грустинкой на черном донце. Она-то глядела совсем не на него, а куда-то мимо. Ушел из-под режущего взгляда Ниссагля и сказал:

– Согласен я, ваши милости.

– Ну и ладно, – Ниссагль развязал привешенную к поясу сумку, вытащил два покоробленных свитка, чернильницу и перо, – сейчас напишу тебе сопроводительную бумагу, с ней придешь в Сервайр. Там один мастер, Мартель, есть уже, но он старенький, у него поучишься. Потому что людей казнить – не свиней резать. – Он усмехнулся. – Жалованье тебе положат с каждого признания, с каждой смерти. Готово. – Он поставил точку в сопроводительном пергаменте. – Вечером будь в Сервайре, в крайнем случае завтра. Да смотри, не болтай о нашем разговоре. Дело государственное. Внял?

– Внял, ваша милость.

– Ну, иди. Нам с ее величеством надо еще поговорить тут.

Канц откланялся. Он вернулся на площадь, собрал, не проронив ни слова, свои пожитки, взвалил тюк на плечи и ушел. Он шел по улице Возмездия, и ему уступали дорогу маклеры и торговцы. Солнце было затянуто тучами и лишь порой круглилось в просветах раскаленной серебряной монетой. Покачиваясь, Канц шел посередине улицы Возмездия к Сервайру, поднявшему свои узкие башни над синей рябью Вагернали.

Беатрикс и Ниссагль, снова укрывшись масками, ехали на этот раз по улице Короны. Нарядная, шире прочих в Хааре, она была во власти вельмож и богачей. Мелкую сошку, если она забредала сюда с лотком, нещадно гнали стражники. Здесь позволялось строить лавки лишь ювелирам, очень искусным оружейникам, шорникам и портным, да и то – только лавки, без мастерских. Чем ближе к Цитадели, тем теснее и чаще стояли магнатские дома с фасадами из полированного камня, резными фризами и бестиями на ступенчатых фронтонах. Узкие окна презрительно глядели через каменные перемычки.

– Вот гнезда-то где, – Беатрикс оглядывалась по сторонам, точно досужий путешественник, – а мрачно-то как…

– Тут еще не все гнезда. Тут всякие боковые родственники строятся. Вот на Дворянском Берегу, как его наши горожане зовут, самая сила… А что мрачно, так это вам только кажется, потому что вы их не любите. Смотрите… – Больше он ничего не успел добавить, потому что сзади из распахнувшихся ворбт вылетела лихая кавалькада.

– А ну, падаль, разойдись! – рявкнули им в уши, чья-то плеть огрела коня Беатрикс по боку, причем свинчатка одного из хвостов пребольно стегнула ее по колену. Более ловкий Ниссагль успел прижаться к стене и удержал испуганного коня шпорами.

– Вот чумные! – еле перевела дух королева и потерла колено. Наверняка синяк. Кто это был?

– Этери Крон. – Ниссагль мельком взглянул вслед уносящимся всадникам. – Это был Этери Крон.

– А-а, – со странной многозначительностью откликнулась Беатрикс, продолжая растирать колено. – Этот маленький паршивец… Ну-ну. Вольно ж ему, взбесясь…

– Что поделать, ваше величество, если вы путешествуете по городу тайно, то непременно нарветесь на неприятность, и плетка – это еще очень безобидно, если вспомнить промах покойного короля…

– Ты не так понял. Я не досадую. Не надо меня утешать. Мне интересно, куда это он, миленок, средь бела дня так разогнался. Воображаю, сколько они народу у пристаней помнут.

– В фехтовальный зал он поехал. Он же повадился рубиться с господином Энвикко Алли.

– А, ну-ну, ну-ну… – С глухим смешком королева направила коня на середину улицы и дала ему шпоры.

Сталь звенела под сводами Галереи Мечей, высокой протяженной залы, выстроенной нарочно для учебных поединков и игрищ с оружием. На острых клинках и без лат сражались камергер королевы Энвикко Алли и Этери младший из Дома Крон, поразительно красивый и угрюмый отрок, очень ловкий в рубке и фехтовании. Мечи, хоть и острые, были все ж таки не боевые, а потешные – при ударах то и дело сыпались большие золотистые искры, – секретом изготовления такой стали владели только кузнецы королевского Дома.

Энвикко стремился все делать красиво – он танцевал перед соперником, искусно дразня и отвлекая его. Движения Этери были скупы и точны, словно на старой фреске, – выпад, шаг вперед, шаг назад, разворот. Наверху, шумя платьем, прошла опоздавшая королева, встала, где лучше видно. За спиной у нее был Варгран. Голова королевы была не покрыта, в волосах поблескивали золотые бусины, на плечах – чернобурый воротник длинной желто-лиловой епанчи, скрывшей вопреки обычаям скроенное по-городскому новое платье. Застежка-цепочка на груди не позволяла епанче сползать. Беатрикс выглядела весьма по-королевски – с нужной смесью величия и изящества. Когда Этери трудноуловимым ударом снизу подцепил и выбил оружие из рук притомившегося Энвикко, она снисходительно зааплодировала. Противники чопорно раскланялись.

– Вы уже истинный воитель, яснейший магнат, – проворковал Алли, кокетливо скрадывая эмандские согласные, – ваше искусство владения оружием поистине совершенно. Не знаю, найдется ли кто-нибудь, вам равный. Меня признавали лучшим в Марене, но я перед вами чувствую себя мальчиком, хотя многие из достойнейших бойцов посейчас носят мои отметины. Быть может, вы соизволите дать мне несколько уроков?

Неулыбчивый синеглазый отрок со свистом всадил клинок в изукрашенные перламутром ножны.

– Господин Алли, ваша просьба для меня лестна. Однако дело тут не в искусстве, которым владеете вы, но в чутье, которым наделила меня Сила. Чутье проявляется в том, что, когда исчерпаны все приемы, я по наитию применю то, против чего вы не найдете защиты. Этому не научишься.

– В старые времена слава ваша уже давно гремела бы… – продолжал льстить камергер, осторожно пряча свой меч. – Немножко обидно, что мы родились позже. Я почел бы за честь быть в вашей свите.

– В старые времена воители ходили без свиты, господин Алли, – Этери забавлялся на свой лад, отвергая цветистую лесть вылощенного маренца и упиваясь своим полным превосходством. Враг был вынужден улыбнуться.

– Значит, я в восхищении лицезрел бы вас издали, яснейший магнат.

– Мне тоже жаль, что старые времена миновали, господин Алли. Тогда вокруг трона стояли истинные герои, – уколол соперника Этери, – и сражаться за благосклонность короля надо было с оружием в руках, а не языками. В сокровищнице до сих пор хранят головы ящеров, которые заполонили Вагерналь во время великой суши.

– Когда это было? Я об этом не слышал никогда.

– Вы о многом не слышали.

– О да! Но не могли бы вы просветить мое невежество, ибо я…

– Я понимаю. Слушайте. – Этери махнул в сторону скамьи. В зале дралась уже следующая пара, но зрители наблюдали за ней без интереса.

– … Восемьсот лет назад, так говорят Хроники, три года не выпадал снег и вода не замерзала, а лето было таким жарким, что трескались камни. Вагерналь до Цитадели можно было перейти вброд, замочив ноги только до щиколотки. И вот тогда-то мерзкие ведьмаки из вилланов с помощью шарэлитских колдунов развели этих ящеров. Река была илистой. Эти твари прятались в иле, где можно было утонуть по колено и двигаться, как муха в меду, не быстрей. Сначала они создали ящера, у которого была душа. Душа получилась ущербная, черная. От взгляда этой твари всякий столбенел, теряя речь, и не мог даже совершить заклятия. Также было создано много других, у которых души вовсе не было, и заклятие тоже не могло их сковать. Когда жертва замирала, они валили ее ударами хвостов в грязь и начинали пожирать. Потом им стало мало реки, потому что они отравили ее слизью и нечистотами, и хаарцы предпочитали умирать от жажды, чем пить эту воду, рискуя к тому же попасть в зубы ящеру. И тогда ящеры стали выходить на берег. Они ползли по раскаленной земле, Испуская невыносимое зловоние, нападали на деревни, вползали по лестницам в дома, и жителям от страха всюду стал слышаться шорох их животов по камням и треск челюстей. Тогда один из воителей, служивших королю Йодлю, взялся их истребить. О, это была знатная битва. Он выпил огромный кубок «Королевского Омута», чтобы взгляд главного ящера не так сильно действовал на него. И утром, когда эти твари возвратились из ночных набегов в свое лежбище на илистом дне реки, когда небо было зеленым и блеклым и Вагерналь, сколько ее осталось, неподвижна, как зеркало, он пошел на поиски главного ящера. Но прежде чем он до него добрался, ему пришлось отрубить головы всем остальным ящерам и идти по их головам и телам, словно по земле. Вся Вагерналь покрылась бурой пеной их крови, в небе от предсмертного рева стало тесно, и все, кто был в городе, пали наземь, дрожа от страха и зажимая изо всех сил уши. Ему было очень трудно отрубать им головы, потому что они ходили очень низко на своих кривых и коротких лапах, ему приходилось нагибаться, словно он рубил хворост, и вот, когда последний из мелких ящеров, жалобно проревев, издох, из вод поднялся главный, подобный огромному осклизлому бревну. Он был весь черный и блестящий, а его красные глаза не имели зрачков. Увидя его, воитель на миг замешкался, и ящер ударом хвоста перебил ему щиколотки и сбил его наземь. От боли у воителя помутилось в глазах, потому что он не мог заклясть боль, ведь если ты выпил, это невозможно. А когда он очнулся, то почувствовал, что какая-то странная тяжесть придавила его к земле, и увидел клыки ящера возле своего лица – тот вполз ему на грудь и смотрел на него. Тогда он схватил ящера обеими руками за шею и задушил. И еще сутки лежал, страдая от боли, рядом с мертвым ящером, потому что люди боялись выйти из домов. Видно, ящер, издыхая, наслал на всех оцепенение.

В Галерее дрались уже несколько пар, выказывая всю ловкость, на которую они были способны. То и дело вспыхивали фонтаны искр.

– Я почел бы за честь сразиться с вами в поединке на ристалище, сказал Алли и отвесил нарочито почтительный поклон. – Кроме того, я по-прежнему питаю надежду на реванш.

Высокомерно прикрыв синие глаза, Этери проговорил нараспев:

– Через две недели будет большой турнир. Там и сразимся во имя наших дам, как принято в Святых землях.

Алли учтивым кивком поблагодарил будущего соперника, и тот ушел без поклона, унося в глазах торжество. Алли втайне сожалел, что ему никогда, вероятно, не придется разделать гордеца мальчишку в пух и прах, а ведь он мог бы это продемонстрировать уже раз двадцать в каждом проведенном поединке. Нет, мальчика надо сделать героем, и я сделаю его героем. Двадцати побед для этого более чем достаточно. И разве Этери знает, что героем делают не искрящие попусту, а разящие без промаха мечи, по крайней мере? Если не что-нибудь хуже.

Алли надел шлем – солнечный день померк, окружающий мир сузился в смотровых щелях. Он сделав несколько пробных движений – ни одно сочленение его любимых золоченых калипольских доспехов не скрипнуло. Длинная, совсем не нужная кольчужная юбка, расходившаяся спереди и сзади для удобства верховой езды, позвякивала, задевая о поножи.

За свою жизнь он потерял счет турнирам, но этот был первый, когда во имя возлюбленной дамы нужно было проиграть. Да-да, в последнем, решающем поединке, когда все красотки Эманда свесятся с балконов, требовалось пасть на песок, под ноги суровому синеглазому отроку, и просить о пощаде. Что ж, он упадет. По галереям волнами расходились нетерпеливые крики. Теплый ветер раздувал огненные, как дикая лилия, полотна шатра. На другом краю ристалища неулыбчивый Этери, скрестив руки на обложенной в сталь груди, призывает Силу, читая заклятия на Этарон. Ему, Алли, оставлены неуемная любовница на земле и кроткий Бог в небе, Бог, про которого все забыли. Можно просить его о помощи, даже наверняка он поможет, потому что вряд ли поймет, кому и в чем помогает. Ну ладно.

Его коня не было видно под гербовыми попонами. Хорошо выезженный, конь стоял спокойно. Алли едва успел вскочить в седло – трубный зов взмыл над истоптанным ристалищем, возвещая начало схватки.

Лиловые, обшитые золотом фестоны над королевским балконом тихо шевелились на ветру; тень легла на лицо близко подступившей к перилам Беатрикс. От ветра шевелились меха, прикрывавшие ее плечи, трепетали подвитые и распущенные локоны.

Ее нежно-золотистое лицо хранило отстраненную улыбку, в глазах читалось равнодушие к происходящему. Она никогда не увлекалась ристалищами, предпочитая балы и охоту. Справа и слева в пышно изукрашенных гербами ложах победительно восседали Высокие Этарет, поставившие к перилам своих красивых и юных племянниц и дочек.

Беатрикс всегда презирала безбровых этаретских красавиц, прятавших фигуры под величественными тогами. Но сегодня королевой турнира ее не выберут. Да и зачем ей это звание, если она просто королева? Беатрикс переступила с ноги на ногу, и вдруг заныло колено, по которому две недели назад полоснула плетка.

– Думаю, что силы неравны. Этери легче Энвикко. Этери упадет при первом ударе. Тут все зависит от первого удара, это не получасовые танцы с клинками, которые они нам демонстрировали в Галерее, – сказал сзади Эккегард. Он уже загодя облачился в горностаевую епанчу поверх белой столы, голову охватывал золотой обруч с громадным опалом над переносицей. Эта манера носить венец несказанно раздражала Беатрикс, в пику Этарет она наворачивала на голову немыслимый, увешанный самоцветами шаперон, под тяжестью которого то и дело непроизвольно клевала носом, а то ходила вовсе простоволосая, вплетая в тонкие, из трех волосинок, косички множество крупных бусин.

– Энвикко свалится, как мешок, – сказала она, не повернув к жениху головы и так громко, что услышали почти все.

– Последний поединок. Тебе пора подать сигнал.

– Ах, ну да. Вечно забываю. – Она небрежно махнула поданной церемониальной перчаткой. Всадники тронулись навстречу друг другу.

– Детское развлечение, – снова послышался голос Эккегарда, – даже младенческое. Никакого искусства, только вес и везение.

– Помолчи-ка. Не король еще, – огрызнулась Беатрикс и тут же продолжила:

– По-моему, все эти ристания вообще ни к чему. Баловство и безделье. – Она поднесла к глазам свой шлифованный хрусталь и сощурилась, следя за сближением всадников.

Эккегарда бросило в жар от стыдливой жалости к ней. Близорукая, беспомощная, мнит из себя что-то… О Сила, Сила…

… Алли предельно расслабился, храня лишь видимость упруго пригнувшегося в седле рыцаря. Он решил не затягивать игру. В прорезях начелья стремительно рос подпрыгивающий в галопе соперник. Только бы подавить искушение навести копье под его щит и одним ударом выбить из седла.

Удар!!

… Рыцари с треском столкнулись. Энвикко тяжело покачнулся в седле, съехал набок и грохнулся оземь под единый могучий «ох!» толпы, ждавшей его победы.

Беатрикс задумалась о своем и позабыла выразить досаду – ей напомнил об этом Эккегард. Он осторожно сжал ее узкую руку, погладил большим пальцем по ладони и сказал извиняющимся полушепотом:

– Мне жаль, что тебе не стать королевой турнира. Он и вправду свалился, как мешок. Думаю, в другой раз я сам выйду сражаться за тебя.

Беатрикс промолчала, потом с большим опозданием ответила:

– Знаешь, не стоит. И без того хвороб на нашу голову хватит.

Алли между тем увидел по наползающей тени, что противник близится к нему, и притворился, что потерял сознание, – не хотел произносить перед всем честным народом никаких куртуазных признаний в не правоте и прочем, в чем обычно признаются побежденные на ристалище. Оруженосцы очень скоро его унесли, оставив Этери более разочарованным, чем гордым своей победой.

Беатрикс подавила желание повернуться и уйти – это могла быть хорошая оплеуха магнатам, но королева уже не разменивалась на такие мелочи приспело время брать выше и бить больнее.

Все-таки она ухитрилась испортить всем удовольствие от победы Этери, не пожелав присутствовать на пиру.

Этери восседал возле Лээлин, которую без всякой сердечной склонности объявил своей дамой и, ясно, выбрал в королевы. Сейчас на ее голове был старинный крылатый венец, символическое значение которого стерлось в веках – никто не помнил, кого и за какие заслуги этим венцом награждали. Настоящей короны для королевы турнира, такой, как принято везде, золотого венка из кованых роз и рубиновых сердец, изготовлено не было.

Лээлин была прекрасна, но Этери занимало совсем иное. Сердце этого полуребенка было свободно от женщин. Он мечтал о подвигах, о славе. Ему предстояло стать Посвященным Силы наравне с Лээлин и ее братом.

Он чувствовал, что жизнь стала какой-то не такой. Мир словно рассохся, перекосился, в тяжелом воздухе не стало жизни, и сами Этарет от этого изменились, как-то измельчали, забыли про свою Силу и обратились в придворных вельмож. Что случилось? Он не понимал, ему не хватало знания. Но он догадывался, что какая-то болезнь поразила глубочайшие Корни Извечного леса, куда давно уже ничья нога не ступала, и болезнь эта не имеет имени и формы, потому так легко и незримо проникает всюду. Это она сделала воздух тяжелым и безвкусным, лишила дара речи землю, воду, все растения и всех зверей, это она медленно, но верно разъедает мир. Предметы и существа, от насекомых до Этарет и Стихий, теряют тайные связи, существуют сами по себе. Распадается тончайшая Сеть Мира, нити которой сплетала Сила, соединяя всех. Дыры в ней все шире, и потому сбивчивы предсказания, неясна речь и заклятия проходят мимо цели.

– Яснейший магнат, вам послание…

Этери развернул поданный пажом листочек пергамента. Тонким и неуверенным почерком на нем была написана просьба прийти для важной беседы. Внизу стойла подпись камергера Энвикко Алли.