Отец сидел, глядя в чашку. Посмотрел на сына.

– Ладно, отложим. Проверим капканы в понедельник, – сказал он.

Лежа в холодной тьме своей комнаты, они слушали вопли койотов на лугу к западу от дома.

– Думаешь, сумеешь поймать ее? – спросил Бойд.

– Не знаю.

– А если поймаешь, что с ней сделаешь?

– В каком смысле?

– В самом прямом: что ты с ней сделаешь?

– Получу за нее премию, наверное.

Они лежали в темноте. Выли койоты. После паузы Бойд сказал:

– Я не к тому. Я в смысле – как ты ее убьешь?

– Ну как… ну… их стреляют, наверное. Другого способа я не знаю.

– А вот бы на нее живьем посмотреть!

– Ну, может, папа разрешит тебе поехать с нами.

– На чем же я поеду?

– Да прямо так, без седла, а что?

– Ну, в общем-то, да, – согласился Бойд, – можно и без седла.

Полежали молча.

– Он думает тебе мое седло отдать, – сказал Билли.

– А ты как ездить будешь?

– Мне он собирается в «Мартеле» другое купить.

– Что, новое?

– Да ну… нет, конечно.

На дворе залаял пес, отец подошел к кухонной двери, позвал его, и пес сразу смолк. Койоты выли по-прежнему.

– Билли!

– Чего тебе?

– А папа что – написал мистеру Эколсу?

– Да.

– А ответа вроде так и не получил, да?

– Да нет, пока не получил.

– Билли!

– Чего?

– Да сон мне тут приснился.

– Какой сон?

– Даже два раза, представляешь?

– Да что за сон-то?

– А будто на сухом озере большой-большой пожар.

– Да там гореть-то нечему, на сухом озере.

– Я знаю.

– А что конкретно тебе приснилось?

– Там люди горели. Озеро было в огне, и там горели люди.

– Что-нибудь не то съел, наверное.

– Мне это дважды приснилось!

– Так ты, может, дважды съел одно и то же.

– Не думаю.

– Ерунда все это. Просто дурной сон. Спи давай.

– Все было прямо так реально! Во всех деталях.

– Всем постоянно снятся сны. Они ничего не значат.

– Зачем они тогда снятся?

– Не знаю. Спи давай.

– Билли!

– Чего тебе?

– И такое у меня было чувство, что вот-вот случится что-то нехорошее.

– Да ничего нехорошего не случится. Тебе просто дурной сон приснился, да и все тут. Вовсе он не значит, что должно случиться что-то нехорошее.

– Тогда что же он значит?

– А ничего не значит. Спи давай.

На южных лесистых склонах снег на вчерашнем солнце подтаял, и ночной мороз покрыл его корочкой наста. Непрочного, разве только для птиц. Или мышей. На тропе хорошо было видно, где спускались коровы. Поставленные в горах капканы лежали под снегом непотревоженные, раззявив челюсти, как стальные тролли, – молчаливые, безмозглые и слепые. Он разоружил три штуки: придерживая одной рукой в перчатке взведенный капкан, другую просовывал под челюсть и большим пальцем жал на тарелочку насторожки. Капкан мощно подпрыгивал. В стылых горах отдавался железный лязг сомкнувшихся челюстей. Их движение было неуследимо. Только что были разомкнуты. И уже сжаты.

Капканы вез на дне корзины, привязанной за спиной, накрытыми телячьей шкурой – чтобы они не выпадали, когда приходится нагибаться вбок, уворачиваясь от низко протянутых сучьев. Доехал до развилки и свернул по тропе на Хог-Кэнион – туда же, куда накануне вечером шла волчица. Установил на тропе закладки, срезал и положил, где надо, направляющие палки, после чего вернулся обратным ходом, отклонившись на милю к югу, чтобы воспользоваться дорогой на Кловердейл и проверить последние две капканные закладки.

В верхней части дороги еще держался снег, испещренный следами шин и копыт – лошадиных и коровьих. Когда впереди показался ручей, Билли с дороги съехал, пересек луговину, спешился и стал поить коня. Судя по положению солнца, близился полдень, и он собирался проехать еще четыре мили вдоль ручья, а дальше возвращаться по дороге.

Пока лошадь пила, на дороге показался грузовичок «Форд-А»{11}, приблизился и остановился у ограждения. Билли заставил коня поднять голову, подтянул латиго, сел в седло, подъехал к дороге и, не спешиваясь, встал рядом с машиной. В окошко высунулся старик, оглядел всадника. Задержал взгляд на корзине.

– На кого охотишься? – спросил он.

Старик был владельцем ранчо, расположенного ниже по реке вдоль границы, Билли знал его, но по имени называть не стал. Понятно: старик вбил себе в голову, что охотится он на койотов. Врать не хотелось – во всяком случае, впрямую.

– Ну, – сказал он, – например, койотов я тут массу следов вижу.

– И не говори! – хмыкнул старик. – А как они у меня на ранчо колобродят! Разве что за стол в доме не садятся. – И обвел окрестность взглядом светлых глаз – так, будто эти довольно пугливые то ли шакалы, то ли мелкие волки могут запросто шастать по кюветам среди бела дня.

Он вынул пачку готовых сигарет, одну выковырял, взял в рот, протянул пачку:

– Куришь?

– Нет, сэр. Спасибо.

Старик убрал пачку и достал из кармана латунную зажигалку, похожую на горелку для пайки труб или обжига старой краски. Чиркнул, и она изрыгнула шумящий шарик синеватого огня. Прикурил и закрыл зажигалку крышкой, но огонь как ни в чем не бывало продолжал гореть. Он дунул, потушил и пару раз подбросил на ладони, остужая. Посмотрел на парня.

– Приходится вот даже бензин теперь выбирать, какой похуже, – усмехнулся он.

– Н-да, сэр.

– Ты женат?

– Нет, сэр. Да мне ведь всего шестнадцать.

– Вот и не женись. Женщины абсолютные идиотки.

– Да, сэр.

– Только подумаешь, что нашел не такую, как все, и что выясняется?

– Что?

– Что и она такая же.

– Да, сэр.

– А большие капканы у тебя есть?

– Большие – это какие?

– Ну, скажем, номер четыре…

– Нет, сэр. По правде говоря, у меня с собой вообще никаких нет.

– А что ж ты меня спрашивал, что значит большие?

– Что-что, сэр?

Старик кивком указал на дорогу:

– Представляешь, прямо тут – вон там, в миле отсюда, – вчера вечером дорогу перешла пума.

– Ну… эти-то да, эти встречаются, – сказал мальчик.

– А то мой племянник гончих собак завел. Нескольких английских кунхаундов – знаешь таких? Линия разведения еще от братьев Ли{12}. Очень такие… милые собачки. Так вот, ему бы не хотелось, чтобы они тут, понимаешь ли, в капканы попадались.

– Да я отсюда щас сразу наверх, к Хог-Кэниону, – сказал мальчик. – А оттуда и вообще на Блэк-Пойнт.

Старик молча курил. Конь повернул голову, понюхал грузовик и вновь отвел взгляд.

– А слыхал про пуму из Техаса и пуму из Нью-Мексико? – спросил старик.

– Нет, сэр. Думаю, не слыхал.

– Вот… Стало быть, встретились техасская пума и пума из Нью-Мексико. На границе этак постояли да и пошли охотиться всяка восвояси. Но договорились, что весной сойдутся и сравнят, померятся успехами и всякое такое, а когда пришла весна и они встретились – глядь, а та пума, что из Техаса, прямо что на ладан дышит. Которая из Нью-Мексико поглядела-поглядела на нее да и говорит: «Господи, – говорит, – ну ты, сестрица, прямо что в жутком виде!» И стал-быть, спрашивает ее: что, мол, с тобой стряслось? А та в ответ: «Сама не пойму! Только и знаю, что с голодухи чуть было ноги не протянула». А наша ей: «Ну так расскажи, как дошла до жизни такой. Наверное, делала что-нибудь неправильно?..» И вот, значит, техасская пума ей и говорит: «Я пользовалась только старыми испытанными методами. Заберусь, – говорит, – эдак вот на сук над тропой, а когда какой-нибудь техасец внизу проезжает, я тут же, страшно рыча, скок ему на загривок! Таким, – говорит, – манером. Только так и делала…» Ну вот, а наша, стало быть, бывалая пума из Нью-Мексико окинула ее взглядом да и отвечает: «Коли так, я не пойму, как ты жива-то еще. С техасцами подобная тактика не проходит в принципе, и как ты только зиму пережила! Слушай, – говорит, – сюда. Во-первых, твой рык их так пугает, что аж последнее говно с брюха наружу. Потом, когда ты прыгаешь им на загривок, из них и вовсе дух вон. То есть ни духа, стал-быть, ни брюха! И что от них, болезных, остается? Один ремень с пряжкам да сапоги с гвоздям!»

Хрюкая и сопя, старик припал к баранке. Потом поперхнулся, начал кашлять. Взглядывал вверх, хватал ртом воздух и вытирал мокрые глаза пальцем. Наконец покачал головой и опять глянул на мальчишку.

– Ты понял? Соль-то уловил? – сказал он. – Насчет техасцев.

Билли улыбнулся.

– Да, сэр, – сказал он.

– А сам-то, случаем, не из Техаса?

– Нет, сэр.

– Да что я спрашиваю! Сам вижу, что нет. Ладно, поехал я дальше. Захочешь наловить койотов, милости прошу на мое ранчо.

– Хорошо.

Где его ранчо находится, старик не сказал. Воткнул передачу, сдвинул рычажок опережения зажигания вниз{13}, вырулил на дорогу и уехал.

Когда в понедельник они поехали проверять капканы, снег везде растаял, сохранившись только в обращенных к северу кулуарах и мульдах да в лесных зарослях на склонах севернее перевала. Волчица раскопала все закладки, кроме тех, что были на тропе, ведущей в Хог-Кэнион; и каждый раз теперь она переворачивала и захлопывала их.

Они собрали капканы, и отец насторожил две новые закладки, сделав их двойными: один капкан закапывался под другим, при этом нижний ставился вверх ногами. Вокруг наставили еще капканов без привады. Покончив с этими двумя закладками, возвратились домой, а когда объезжали их следующим утром, в самой первой нашли мертвого койота. Эту закладку убрали вовсе, койота Билли привязал к задней луке седла; поехали дальше. У койота потекло из мочевого пузыря, струйка намочила конский бок, распространился странноватый душок.

– Отчего этот койот умер? – спросил мальчик.

– Не знаю, – сказал отец. – Иногда животные просто берут и умирают.

Вторая хитроумная закладка была вырыта, и все пять капканов захлопнуты. Отец долго на все это смотрел, не сходя с лошади.

От Эколса ни ответа ни привета. Билли с Бойдом поехали по дальним пастбищам, стали понемногу собирать скот. Нашли еще двух задранных телят. Потом еще одну нетель.

– Знаешь что… Ты отцу не говори пока, если не спросит, – сказал Билли.

– Это почему?

Они сидели на конях бок о бок: Бойд – в старом седле Билли, Билли – в мексиканском седле, которое отец для него на что-то выменял. Осмотрели кровавый кошмар в кустах.

– Никогда бы не подумал, что она может завалить такую здоровенную телку, – сказал Билли.

– А почему отцу-то не сказать? – спросил Бойд.

– Ну зачем его еще больше расстраивать?

Развернулись, поехали.

– А ведь он может спросить, как тут и что, – сказал Бойд.

– Когда последний раз ты радостно выслушивал плохую новость?

– А если он сам найдет?

– Значит, сам и узнает.

– И что ты тогда ему скажешь? Что не хотел его расстраивать?

– Ч-черт. Ты хуже матери. Я уже жалею, что завел про это разговор.

С того дня Билли было доверено заниматься капканами самому. Он поехал на «Складскую гряду», взял у мистера Сандерса ключ, отпер хижину Эколса и принялся изучать содержимое аптечных полок в сенях. Нашел на полу еще ящик, в нем опять пузырьки и бутылки. Пыльные флаконы с заляпанными жиром этикетками. Один с надписью «Пума», другой «Рысь»… Некоторые из пожелтевших этикеток были оборваны, на других одни только цифры, а кое-какие флаконы коричневого стекла, темные почти до непрозрачности, были вообще без этикеток.

Несколько таких безымянных флаконов он положил в карман, вернулся в жилую комнату хижины и просмотрел полки со скромной Эколсовой библиотекой. Взял в руки книгу, на обложке которой значилось: С. Стэнли Хобейкер, «С капканом на пушного зверя в Северной Америке», сел на пол и стал читать, но родиной Хобейкера оказалась Пенсильвания, так что о волках он мог сказать не так уж и много. Когда Билли проверил капканы на следующий день, они оказались вырыты, как и прежде.

Еще через день он выехал по дороге на Анимас{14}, поселение, до которого было семь часов пути. В полдень сделал привал у ручья на поляне среди огромных тополей и поел холодного мяса с крекерами, а из бумажного мешка, в котором вез съестное, сделал кораблик и пустил его в ручей, где он принялся кружить, понемногу темнея и погружаясь в прозрачную спокойную воду.

Искомый дом был в стороне, к югу от кучно стоящих домиков, и к нему не было даже дороги. Когда-то туда вел наезженный тележный след, и некоторое воспоминание о нем еще оставалось, как это бывает с заброшенными дорогами; по нему Билли и ехал, пока не поравнялся с угловым столбиком забора. Привязал к нему коня, подошел к двери, постучал и стал ждать, озирая простор равнины, с запада окаймленной горами. Вдалеке, где равнина начинала подниматься к горам, паслись четыре лошади; они остановились, повернули головы и стали смотреть в его сторону. Словно услышали его стук в дверь с расстояния в две мили. Он дернулся постучать вторично и уже стукнул, но дверь вдруг открылась, за ней оказалась женщина. Она ела яблоко и ничего не сказала. Он снял шляпу.

– Buenas tardes, – поздоровался он. – ?El senor esta?[4]

Большими белыми зубами она с хрустом откусила от яблока. Взглянула на него.

– ?El senor?[5] – сказала она.

– Don Arnulfo[6].

Через его плечо она поглядела на коня, привязанного к столбу забора, потом снова на него. Прожевала. При этом не спускала с него взгляда черных глаз.

– ?El esta?[7] – повторил он.

– Я думаю.

– А что тут думать? Либо он тут, либо нет.

– Может, и так.

– А денег у меня нет.

Она снова откусила от яблока. С громким, стреляющим хрустом.

– Твоих денег ему не надо, – сказала она.

Билли стоял, держа в руках шляпу. Оглянулся туда, где видел лошадей, но они исчезли, скрытые взлобком саванны.

– Видишь ли… – сказала она.

Он посмотрел на нее.

– …он болен. Может, он не захочет говорить с тобой.

– Что ж. Либо захочет, либо не захочет.

– Может, тебе лучше заехать в другой раз.

– У меня не будет другого раза.

– Bueno, – сказала она, пожав плечами. – Pasale[8].

Она распахнула перед ним дверь и отступила внутрь низенькой глинобитной хижины.

– Gracias[9], – сказал он.

– Atras[10], – дернув подбородком, сказала она.

Самым дальним помещением дома была крошечная комнатушка, там и лежал старик. В ней пахло печным дымом, керосином и сырым бельем. Мальчик остановился в дверях, пытаясь разглядеть лежащего. Обернулся к женщине, но та ушла в кухню. В углу комнаты стояла железная кровать. С простертой на ней маленькой темной фигурой. Еще в комнате пахло пылью, а может, прахом. Так, словно этот запах издавал сам старик. Впрочем, в комнате и пол был земляной.

Билли произнес имя старика, и тот шевельнулся в постели.

– Adelante[11], – просипел он.

Билли сделал шаг вперед, по-прежнему со шляпой в руке. Бесплотной тенью пересек полосатый параллелограмм света от маленького окошка в западной стене. Пылинки испуганно закружились. В комнате было холодно, и он видел, как бледное облачко пара при каждом выдохе старика вздымается и, остывая, пропадает. Видел черные глаза и морщинистое лицо на фоне не прикрытого наволочкой грубого чехла подушки.

– Guero, – сказал старик. – ?Habla espanol?[12]

– Si, senor[13].

Старческая рука слегка приподнялась на постели и вновь опала.

– Говори, чего хочешь, – сказал он.

– Я пришел спросить вас о том, как ловят волков капканами.

– Волков…

– Да, сэр.

– Волков, – повторил старик. – Помоги мне.

– Не понял, что, сэр?

– Помоги, говорю.

Старик поднял и держал так одну руку. Подрагивая, она висела в неверном свете, будто не его; рука как понятие, рука вообще, принадлежащая всем и никому. Мальчик подошел и взял ее. Она была холодна, тверда и бескровна. Будто вещь, состоящая из кожи и костей. Старик завозился, пытаясь приподняться.

– La almohada[14], – просипел он.

Мальчик чуть было не положил шляпу на кровать, но вовремя спохватился. Старик вдруг сжал его руку сильнее, взгляд черных глаз стал жестче, но впрямую он ничего не сказал. Мальчик надел шляпу, просунул руку за спину старика, схватил смятую и сальную подушку и прислонил ее стоймя к железным вертикальным прутьям изголовья, после чего старик, схватив его и за другую руку, стал осторожно опускаться, пока наконец не затих, обретя опору. Поднял взгляд на мальчика. При всей своей хрупкости он держал руки мальчика неожиданно крепко и, видимо, не собирался выпускать, пока не прочтет по глазам, что у того на уме.

– Gracias, – просипел он.

– Por nada[15].

– Bueno, – сказал старик. – Bueno[16].

Он ослабил хват, Билли высвободил одну руку, снял шляпу и снова стал держать ее за поле.

– Sientate[17], – сказал старик.

Билли осторожно присел на край тощего тюфячка, прикрывавшего пружины кровати. Руку старик не отпускал.

– Как тебя зовут?

– Парэм. Билли Парэм.

Старик беззвучно про себя повторил имя.

– ?Te conozco?[18]

– No senor. Estamos a las Charcas[19].

– La charca[20].

– Si[21].

– Hay una historia alla[22].

– ?Historia?[23]

– Si, – сказал старик. Он лежал, держа мальчика за руку и глядя на драночный переплет потолочного настила. – Una historia desgraciada. De obras desalmadas[24].

Мальчик сказал, что не знает этой истории и готов послушать, но старик сказал, что лучше ему ее не знать, поскольку есть на свете вещи, которые ничем хорошим не чреваты, и эта история из таких. Хрип его дыхания утих, вообще исчез всякий звук дыхания, да и белые облачка от него, на краткий миг появлявшиеся в холодном воздухе, тоже пропали. Его рука, однако, продолжала держать руку мальчика так же крепко, как и прежде.

– Мистер Сандерс говорит, что у вас, может быть, есть такая отдушка, которую я бы купил. Он сказал, надо вас спросить.

Старик не ответил.

– Он дал мне некоторые из тех, что были у мистера Эколса, но волк все время выкапывает капканы и захлопывает их.

– ?Donde esta el senor Echols?[25]

– No se. Se fue[26].

– ?El murio?[27]

– Нет, сэр. Насколько я знаю, нет.

Старик закрыл глаза и опять открыл. Он лежал, опираясь на подушку так, что его шея слегка скривилась. Возникало впечатление, будто на кровать его грубо швырнули. В неверном свете по его глазам было ничего не понять. Казалось, он водит ими по комнате, рассматривая тени.

– Conocemos por lo largo de las sombras que tardio es el dia[28], – сказал он.

Потом он сказал, что люди думают, будто в такой час предвестия особенно заметны, но это совершенно не так.

– Я взял одну бутылочку с надписью «Смесь номер семь», – сказал мальчик. – И еще одну, на которой ничего не написано.

– La matriz[29], – сказал старик.

Мальчик ждал, что старик продолжит, но тот не продолжил. Помолчав, мальчик спросил его, из чего эта смесь состоит, но старик лишь с сомнением скривил тонкие губы. Он по-прежнему держал мальчика за руку. Посидели. Мальчик готов был уже задать очередной вопрос, но старик заговорил вновь. Он сказал, что состав этой смеси поди еще определи. Формула должна быть у каждого охотника своя. Сказал, что правильно назвать составляющие – это еще полдела: это не гарантия того, что смесь будет работать. Кроме того, по его мнению, нужный запах можно брать только от волчицы во время гона. Мальчик сказал, что волк, о котором он говорил, – это как раз волчица, и спросил, надо ли ему учитывать это обстоятельство, придумывая, как ее ловить, на что старик только и сказал, что волков тут больше нет вообще.

– Ella vino de Mexico[30], – сказал мальчик.

Тот вроде и не слышит. Сказал лишь, что Эколс уже всех волков выловил.

– El senor Sanders me dice que el senor Echols es medio lobo el mismo. Me dice que el conocelo que sabe el lobo antes de que lo sepa el lobo[31].

Но старик сказал, что ни один человек не может знать того, что знает волк.

Солнце стояло низко на западе, и свет от окна лежал в воздухе, как бы не падая, протянутый от стены до стены. Как будто в этом месте воздух сделался электризован. Помолчав, старик повторил:

– El lobo es una cosa incognoscible, – сказал он. – Lo que se tiene en la trampa no es mas que dientes y forro. El lobo propio no se puede conocer. Lobo o lo que sabe el lobo. Tan como preguntar lo que saben las piedras. Los arboles. El mundo[32].

Речь утомила старика, его дыхание вновь стало хриплым. Он тихо кашлянул и затих. Но вскоре вновь заговорил.

– El cazador, el lobo, – просипел старик. – Cazador. ?Me entiendes?[33]

Мальчик не знал, понимает он или нет. Заговорив снова, старик сказал, что охотник – это не то, что о нем думают люди. Люди думают, будто кровь убитых не имеет значения, тогда как волки понимают, что это не так. Старик сказал, что волк – это существо очень высокого порядка и что он знает то, чего не знают люди: что в мире нет иного порядка, кроме того, который привносит в него смерть. Потом сказал, что люди, хотя и пьют кровь Господа, не понимают серьезности того, что сами делают. Люди, мол, только силятся быть мудрыми, но не понимают, как этого достичь. У них между обрядами и реальными делами лежит пропасть шириной в целый мир, и в этом мире проносятся ураганы, на ветру гнутся деревья и мечутся звери, которых Господь сотворил, чтобы они ходили своими тропами, а люди всего этого не видят. Они видят деяния собственных рук или то, чему придумали названия, и хвастают этим друг перед другом, но мир остается для них невидимым.

– Ты хочешь поймать волка, – сказал старик. – Может быть, ты хочешь его шкуру, чтобы заработать денег. Может быть, купишь сапоги или еще что-нибудь такое. Да, ты это можешь. Но где же волк? Волк – он ведь как copo de nieve[34].

– Снежинка?

– Снежинка. Ты можешь поймать снежинку, но глянешь на ладонь, а там ее и нет. Может, ты и успеешь увидеть ее dechado[35]. Но едва ты увидел ее, как она исчезла. А хочешь поглядеть – изволь смотреть на ее территории. А поймаешь – потеряешь ее. И оттуда, куда она уйдет, вернуться будет уже нельзя. Сам Бог не сможет вернуть ее.

Мальчик посмотрел на тощую, узловатую птичью лапку, держащую его за руку. Свет из высокого окошка поблек, солнце село.

– Escuchame, joven[36], – просипел старик. – Если бы у тебя была такая сила духа, что только дунул – и задуешь волка… как задувают огонек свечи или топят снежинку… Волк сделан из того же, что и весь мир. Ты ведь не можешь потрогать мир. Не можешь взять его в руку, потому что он сделан из одного лишь духа.

Старик не говорил – взывал, для этого немного даже приподнялся, но потом снова обмяк, упав на подушку; его глаза с видимым равнодушием уставились на балки потолка. Холодный жесткий хват его руки ослаб.

– Где солнце? – спросил он.

– Se fue[37].

– Ay. Andale, joven. Andale pues[38].

Мальчик вынул из пальцев старика свою руку и встал. Надел шляпу и коснулся тульи:

– Vaya con Dios[39].

– Y tu, joven[40].

Однако не успел он дойти до двери, как старик окликнул его.

Он остановился. Обернулся.

– ?Cuantos anos tienes?[41] – спросил старик.

– Dieciseis[42].

Старик тихо лежал в темноте. Мальчик ждал.

– Escuchame, joven, – сказал старик. – Yo no se nada. Esto es la verdad[43].

– Esta bien[44].

– Пузырьки и бутылки не помогут тебе, – сказал старик. И еще сказал, что каждый сам должен найти такое место, где дела божеские и людские соединяются. Где они неразделимы.

– ?Y que clase de lugar eseste?[45] – спросил мальчик.

– Lugares donde el fierro ya esta en la tierra, – объяснил старик. – Lugares donde ha quemado el fuego[46].

– ?Y como se encuentra?[47]

Старик сказал, что вопрос скорее не в том, как такое место сыскать, а в том, как его распознать, когда оно само себя обнаружит. Сказал, что именно в таких местах Господь сидит и ждет, с кем бы на пару уничтожить то, что сам же Он в поте лица создавал.

– Y por eso soy hereje, – усмехнулся он. – Por eso y nada mas[48].

В комнате было темно. Билли поблагодарил старика еще раз, но старик не ответил, а если и ответил, то мальчик его не услышал. Повернулся и вышел вон.

Женщина стояла, прислонившись к кухонной двери. В желтоватом свете рисовался ее силуэт, сквозь тонкое платье проглядывал абрис тела. Ее, похоже, не беспокоило, что в задней комнате лежит старик, что он один и в темноте. Она спросила мальчика, рассказал ли ему старик, как поймать волка, и он ответил, что нет.

Она коснулась пальцем своего виска.

– Ему теперь частенько изменяет память, – сказала она. – Старый стал.

– Да, мэм.

– И никто его не навещает. Жалко, правда?

– Да, мэм.

– Даже священник. Как-то раз зашел или, может быть, два раза, но больше не приходит.

– Почему?

Она пожала плечами:

– Люди говорят, он brujo. Ты знаешь, что значит brujo?[49]

– Да, мэм.

– О нем говорят, что он brujo. Говорят, что Господь оставил этого человека. На нем грех Сатаны. Грех orgullo[50]. Знаешь, что такое orgullo?

– Да, мэм.

– Он думает, что все знает лучше священника. Думает, что знает лучше Бога.

– Мне он сказал, что ничего не знает.

– Ха! – сказала она. – Ха. И ты поверил? Ты видел этого старика? Ты знаешь, как это ужасно – умирать без Бога? Быть тем, кого Господь отринул? Подумай на досуге.

– Да, мэм. Мне надо ехать.

Коснувшись пальцами шляпы, он протиснулся мимо женщины к наружной двери и вышел в вечернюю темноту. Огни поселения, разбросанные по степи, лежали в этой грустной юдоли, как огненная змейка в синей чаше – яркая брошь, усыпанная драгоценными камнями и сверкающая в вечерней прохладе. Когда он обернулся, женщина по-прежнему стояла в дверях.

– Спасибо, мэм, – сказал он.

– Он ведь никто мне! – крикнула она. – No hay parentesco[51]. Ты знаешь, что значит parentesco?

– Да, мэм.

– Вообще не parentesco. Он был tio[52] покойной жены моего покойного мужа. Кто он мне? Ты понимаешь? А все равно я тут его содержу. Кто бы еще его взял к себе? Понимаешь? Всем все равно.

– Да, мэм.

– Вот, подумай на досуге.

Он отмотал чумбур от столба и разобрал поводья.

– Ладно, – сказал он. – Подумаю.

– Такое и с тобой может случиться.

– Да, мэм.

Он вскочил в седло, повернул коня и поднял одну руку. На юге лиловое небо прочерчивали черные силуэты гор. Снег на северных склонах бледный-бледный. Вроде пустых пробелов, оставленных для посланий невесть кому.

– La fe, – крикнула она. – La fe es toda[53].

Он направил коня на ухабистый след колес и поехал прочь. Когда оглянулся, она все еще стояла у открытой двери. Стояла и стояла на холоде. Когда он обернулся в последний раз, дверь была все еще отворена, но женщины там уже не было, и он подумал: может быть, это старик позвал ее? Но, поразмыслив, решил, что этот старик, пожалуй, никогда и никого не зовет.

Двумя днями позже он ехал по дороге на Кловердейл и вдруг безо всяких на то причин свернул, прискакал туда, где обедали те vaqueros, и остановился, глядя с коня на мертвые черные угли. В пепле костра кто-то уже покопался.

Он спешился, взял палку и пошуровал в кострище. Сел снова на коня и объехал по периметру место привала. Думать, что помоечником мог быть кто-то иной, кроме койота, никаких причин не было, но кружок он все же сделал. Ехал медленно и поворачивал коня аккуратно. Как наездник на соревнованиях по выездке. На втором круге – чуть дальше от костра – остановился. В ветровой тени камня намело барханчик песка, и на нем был четкий отпечаток ее передней лапы.

Он спешился и стал на колени, держа поводья за спиной. Сдул пыль со следа, потрогал большим пальцем хрупкие краешки. Затем опять сел на коня, выехал на дорогу и поскакал домой.