– Ну, за ваше здоровье, дорогой сосед! За ваше скорейшее выздоровление. Ведь время идет, а раоота в саду стоит!
      – За ваше здоровье, дорогой господин Ничке.
      Копф едва пригубил рюмку, Ничке выпил до дна.
      – А где вы обедаете? Я не заметил, чтобы вы ходили в ресторан.
      – Я не питаюсь в ресторанах. С моей диетой это было бы сложно. К тому же, люблю точно знать, что я ем.
      – Вы сами себе готовите?
      – Да.
      – Восхищаюсь вами.
      – В этом нет ничего особенного. Только немного практики.
      – А что вы готовите?
      – Главным образом овощи. Иногда сделаю яичницу-глазунью, к ней немного моркови, брюссельской капусты, кусочек цветной капусты. Ем то, что у меня под рукой, вернее, что принесет мне госпожа Циммер – она убирает и стирает у меня, очень симпатичная женщина. А вчера, например, у меня был шпинат из собственного огорода.
      – У вас уже есть шпинат? – Ничке вовремя удержался, чтобы не выразить удивления, и добавил: – Да, действительно, уже пора.
      – О, шпинат у меня уже целый месяц. Я посадил его ранней весной в таком месте, где земля была теплой и удобренной. А поливал отстоявшейся водой.
      – Что у вас еще есть хорошего в огороде?
      – Салат.
      – Так я к вам приду на салат…
      – Пожалуйста.
      – Я шучу. У меня тоже есть салат, только в нынешнем году он что-то не удался. – Ничке нарочно сказал «в нынешнем году». Ему было неприятно признаться, что только теперь, в шестьдесят лет, он впервые начал выращивать салат.
      – Салат, должен вам сказать, очень любит влагу. Веда, вода и еще раз вода. Ну, и легкая почва. Легкая, но не бедная. У вас, кажется, салат уже зацвел?
      – Один зацвел, другой не очень вкусный, горчит.
      – Наверное, в почве слишком много азота и фосфора?
      – Да, я, пожалуй, перестарался. Ну, а что у вас еще есть? – спросил Ничке и подумал про себя: «Этот дьявол понимает толк и в оружии, и в огородничестве, и в лекарственных травах. Интересно, в чем он плохо разбирается?…»
      – Да так, ничего особенного. Редиска, лучок. Через несколько дней должна поспеть кольраби. А может, уже есть, я давно не заглядывал в огород.
      – Вот редиска у меня хорошо уродилась.
      – А у меня не очень. Компосту было маловато.
      – Со временем все будет. Главное, чтобы было здоровье. У вас здесь очень приятно. Можно заглянуть в другую комнату?
      – Пожалуйста, только там ужасный беспорядок.
      – Я хочу выглянуть на улицу, не прибыла ли почтовая машина. Жду посылку от овощеводческой фирмы.
      Ничке солгал, ибо фирма уже сообщила, что посылка с клубнями георгин прибудет только на будущей неделе. Просто ему хотелось осмотреть всю квартиру Копфа, а также – что уже вошло у него в привычку – выглянуть на улицу. Впрочем, на этот раз у него был конкретный повод. Соседняя комната, нечто вроде мастерской, была действительно заставлена всякой всячиной и довольно грязновата. Старые шкафы, полки с книгами, на стенах – семейные фотографии, снимки времен первой мировой войны и в позолоченной рамке цветная репродукция какого-то крейсера, кажется, «Эмдена». На картинке была ночь, синее море, черное небо; корабль стрелял из всех орудий, огненные блики освещали пенистые гребни волн и исчезали далеко-далеко в пустынном мраке. Под репродукцией стоял слесарный верстак, заваленный инструментами, среди них лежала разобранная на части двустволка. Ничке закурил и посмотрел в окно: напротив дома, самым бесцеремонным образом уставившись в окна Копфа, стоял все тот же молодой человек, которого он видел утром. Это было уже слишком, и Ничке почувствовал непреодолимое желание, даже потребность поделиться своими мыслями с Копфом. Но он этого не сделал и, вернувшись в спальню, сказал:
      – Если бы я знал, что у вас слесарная мастерская!
      – А что?
      – Заказал бы у вас запасной ключ. Впрочем, может, это, так сказать, не по вашей части?
      – Пустяки, приносите. Я вам сделаю.
      – Я шучу.
      – Нет, серьезно, если вам только что-нибудь понадобится, пожалуйста, не стесняйтесь. Нет смысла с каждой мелочью ездить в город к слесарю.
      – В таком случае, непременно воспользуюсь вашей любезностью. Надеюсь, вы не очень дорого с меня возьмете?
      – Как-нибудь договоримся. Вы мне заплатите натурой. На другом конце сада у вас очень хороший сорт черешни. Я бы попросил у вас несколько черенков.
      – Пожалуйста, сколько угодно.
      – Возьму у вас осенью три-четыре черенка, дереву это не повредит.
      Они опять заговорили о саде. Господин Копф оживился, выпил, вопреки заверениям, целую рюмку вина, а Ничке подливал себе еще дважды. Потом Копф снова заговорил о лекарственных травах и спросил Ничке, хорошо ли тот спит.
      – Не могу жаловаться. Засыпаю довольно быстро. А встаю рано, в пять, половине шестого.
      – Я спрашиваю потому, что у меня есть отличные травы от бессонницы. Знаете, когда после первой мировой войны я в тысяча девятьсот восемнадцатом году вернулся домой – я ведь был тогда еще совсем молодым человеком, – то некоторое время страдал ужасной бессонницей. Мы жили тогда в Регенсбурге, и были ночи, когда я слышал, как час за часом били часы на церковной башне, как проезжали один за другим все поезда, как пели петухи. Измучившись, я вспомнил о моем эльзасце, извлек из рюкзака его блокнот, заказал в аптеке смесь из трав по его рецепту – и бессонницы как не бывало.
      – Да, война, война, – вздохнул Ничке и посмотрел на часы.
      Было около пяти. Уже несколько дней не было дождя, и не похоже было, что его можно вскоре ожидать. Сегодня непременно нужно как следует полить сад. Но Копф, видно, не собирался так скоро расстаться с соседом.
      – Война, – поспешно вставил он, – большое свинство.
      – И ото говорит обладатель такой внушительной коллекции, предназначенной как раз для войны! – сказал Ничке с улыбкой, указывая на стену, увешанную винтовками.
      Копф лег на спину, видимо, у него при этом что-то заболело – лицо его исказилось, и он широко открыл рот. Ничке мог теперь хорошенько рассмотреть его крепко сидящие в деснах белые, здоровые зубы и позавидовал ему. Его собственные зубы всегда оставляли желать лучшего.
      – Может, я могу вам помочь, что-нибудь подать? – спросил он.
      – Нет, нет, благодарю. Это ужасно. Стоит человеку немного заболеть, как он уже никуда не годится. Я, знаете ли, с юных лет очень любил оружие и так же страстно увлекался им, как другие, например, почтовыми марками или голубями. Потом мне пришлось в жизни много раз иметь с ним дело. Но оружие, господин Ничке, собственно говоря, только для того и создано, чтобы убивать людей и животных, но, главным образом, людей.
      Ничке подумал, что разговаривает со старым, больным человеком и надо, как-то поддержав этот разговор, быть может, и помочь ему.
      – Оружие было предназначено для этого, так сказать, еще с сотворения мира. Не вы его выдумали и можете спать спокойно.
      Ничке встал, застегнул пиджак и добавил:
      – Ну, мне пора, господин Копф. В саду еще много работы, а уже вечереет. Очень приятно было с вами побеседовать.
      – Мне также. Не забывайте меня, господин Ничке.
      – Наверно, скоро увидимся в саду?
      – Надеюсь. Думаю, что завтра, самое позднее послезавтра я уже встану…
      Прощаясь, они сердечно пожали друг другу руки.
      Ничке в этот день работал в саду до позднего вечера. Он выкопал двенадцать лунок под георгины – по шесть с каждой стороны дорожки, – в каждую насыпал компосту. Потом стал окучивать помидоры и фасоль, но это занятие пришлось вскоре прервать – сломался черенок мотыги. Она досталась ему вместе с домом: Ничке нашел ее в беседке и долгое время с успехом ею пользовался. Мотыга была хорошей, а черенок прогнил, и Ничке давно уже купил новую буковую палку, нужно было только насадить на нее мотыгу. Но сегодня уже поздно, а у Ничке и без того еще много дел. Пока совсем не стемнело, он все носил лейками воду и поливал грядки.
      За ужином он почувствовал себя таким усталым и таким сонным, что просто с ног валился. Но это была здоровая усталость. В тот вечер он заснул, даже не успев прочесть ни одной страницы из книги о кампании в Африке.
 
      Яркий солнечный день, но по небу плывут грязные, темные, лохматые облака; время от времени они заслоняют солнце, и поэтому все вокруг постоянно меняется – то ослепительно сверкает, то становится тусклым, матовым. Ничке идет к Копфу. Он поднимается по ступенькам на крыльцо его дома, толкает выкрашенные в зеленый цвет двери – они легко открываются. За дверью стоит Копф. На нем синие военные брюки и белая рубашка. Похоже, что он ждал господина Ничке и даже шел ему навстречу. Ничке держит в руке рукоятку от мотыги, только что отломившуюся у основания, и испытывает неприятное чувство от того, что это орудие стало легким и как бы утратило свой смысл. Ничке сжимает в ладони твердую буковую палку, чувствует ее овальную форму, и, несмотря на то что на ней нет мотыги, палка становится как будто массивнее и тяжелее. Ничке медленно поднимает ее и неожиданно бьет Копфа по голове. Но палка соскальзывает по уху и плечу Копфа, и Ничке бьет еще раз, но уже более метко. Он слышит глухой звук удара; Копф шатается и прислоняется к стене. Из его носа и уголков рта течет струйка крови, глаза вылезают из орбит, но губы стиснуты, он не произносит ни одного слова. Ничке чувствует, что должен ударить еще раз, потом еще и еще, пока Копф не свалится на землю; нельзя оставить Копфа стоящим у стены, ибо это будет незавершенное дело. Копф молчит, но его вытаращенные глаза словно бы умоляют и даже приказывают: «Бей, бей сильнее, пока не упаду, пока не околею!» И Ничке делает эт0– он продолжает молотить Копфа, хотя тот лежит уже у стены на бетонных ступеньках крыльца своего дома с разбитой головой, из которой ручьем бежит кровь, образуя огромную лужу и ручейками стекая по ступенькам. Ничке медленно пятится назад, вниз по ступенькам, и вдруг замечает, что его брюки до самых колен забрызганы кровью. Руки тоже испачканы в крови, хотя он и не касался тела Копфа. Но вот рядом с господином Ничке оказывается госпожа Рауш со своим голубым ведерком в руке. «Отойдите, пожалуйста, в сторону, – говорит она, – а то запачкаетесь, я все уберу…» – «Эту свинью надо закопать в саду», – говорит Ничке и копает круглую глубокую яму там, где цветут фиалки и ландыши, уничтожая при этом много других растений. Потом он тащит труп за ноги и сталкивает носком ботинка в яму. Копф лежит на дне, свернувшись в клубок, он весь как-то съежился и похож не на себя, а скорее на хозяина табачной лавки Хирша. Но Ничке ни на минуту не сомневался, что это Копф, его сосед. Он берет лопату, и земля сыплется на руки, на лицо, на тряпье, прикрывающее тело Копфа. Потом Ничке утрамбовывает ботинками землю, чувствуя при этом, как колышется и прогибается под ногами человеческое тело.
      Взяв в руки грабли, Ничке разравнивает землю и сажает сверху цветущие кустики фиалок и ландышей. Теперь тело Копфа спрятано, его никто не увидит, но им, Ничке, овладевает чувство гнетущего страха. Страх гнездится не в сердце, а где-то ниже, словно бы в желудке, и к этому страху примешивается нечто другое, еще более ужасное – предчувствие, что преступление будет раскрыто.
      В таком состоянии страшного нервного потрясения Ничке пребывает еще долгое время после пробуждения. Он отлично понимает, что все было лишь в идиотском сне, но страх остался, и он не может избавиться от этого глупого чувства даже во время бритья в ванной. Ничке включает электробритву, кладет ее на стеклянную полочку и идет в кухню только затем, чтобы посмотреть в окно на дом Копфа. При виде крыльца Ничке еще раз с ужасающей отчетливостью переживает момент убийства. Но ведь это был только сон! Вот крыльцо, ступеньки, серая шероховатая стена дома, и ведь на самом деле там не случилось ничего, что могло бы вызвать у Ничке тошноту и сердцебиение. Вскоре все эти нелепые мысли все же рассеялись. Выйдя после завтрака в сад, Ничке смог удостовериться, что там, где во сне он копал яму, чтобы спрятать тело Копфа, земля не тронута, что она густо поросла фиалками и ландышами. Ничке даже наклонился и долго рассматривал ее бугристую, уже подсохшую после вчерашней поливки поверхность. Казалось, после такого осмотра Ничке должен был бы обрести полное спокойствие духа. Но, к сожалению, ему удалось достичь этого значительно позже. Пока что за повседневными, привычными занятиями он смог добиться лишь того, что прескверная смесь страха со стыдом и гневом постепенно исчезала. Вот что может наделать глупый сон. Но все же сон – это только сон, и, в конечном счете, он рассеивается, как туман, сон – каким бы неприятным он ни был – не что иное, как туман или дым.
 
      Дождя не было уже несколько дней, и господин Ничке поразился, выйдя рано утром и увидев свой сад, словно только что вынырнувшим со дна океана. Он был еще влажным и сверкал мириадами искр. Казалось, будто это не капельки воды, а жемчуг и драгоценные камни. Ничке подумал, что если это роса, то она не имеет ничего – или, во всяком случае, очень мало – общего с водой. Это какая-то тончайшая ее фракция, нечто такое, что природа может сотворить в величайшей тайне под покровом ночи и чего не могут создать самые искусные руки. В сущности, ведь только природа в силах творить настоящие сокровища. Так размышлял Ничке, задумчиво шагая по своему саду, похожему на храм. Солнце еще пряталось за деревьями, но все огромное чистое небо напоминало гигантский освещенный изнутри фонарь, из которого лился яркий проникающий повсюду свет, зажигающий огоньки в каждой самой маленькой, спрятанной в глубине листвы капельке росы. Воздух был напоен так хорошо уже знакомой Ничке неповторимой утренней свежестью, легкостью и ароматом, а сегодня к нему примешивался легко уловимый запах близкого лета.
      Вот фасоль, которую он посадил полтора месяца назад. Ее ростки дотянулись уже до живой изгороди и вскоре совсем отделят участок господина Ничке от владений соседа. Ничке сам не знал, что лучше: ежедневно видеть Копфа и общаться с ним или жить в своем мире, не интересуясь чужой жизнью и не выставляя свою напоказ. Ничке хозяйничал тут уже год с лишним, Копф – неполных полгода, а урожай у него лучше. Разница была не столь разительной, но достаточной, чтобы время от времени вселять беспокойство и даже вызывать зависть. Взять хотя бы те же помидоры: разве он, Ничке, не выполнял в точности все советы авторов специальных пособий? Разве жалел извести, азота или фосфора? В один из дождливых дней, поборов тошноту, Ничке даже полил все грядки жидким навозом, что, впрочем, Копф сделал раньше. Оба брали рассаду у одного и того же огородника. А все-таки помидоры у Ничке были похуже. В высоту они, может, немного и перегнали помидоры Копфа, но ботва у них тоньше, листья мельче и не такие ярко-зеленые, а на нижних ветках даже какие-то сморщенные. Вот что касается фасоли, то Ничке не чувствовал себя в опасности; Копф, полагая, что фасоль вредна для его слабого желудка, вообще ее не сажал. По правде говоря, это была легкая победа, но в конце концов не имеет значения, каким образом мы достигаем преимущества над другими, в расчет принимаются только факты! Если говорить о цветах, то здесь Копфу было далеко до Ничке. Копф, правда, говорил, что любит цветы, но, по-видимому, был лишен настоятельной потребности общения с прекрасным. Он отказался от него, объясняя это – что за мелочность! – нехваткой денег. Ничке процитировал как-то Копфу эпиграф из одного проспекта по цветоводству. Этот эпиграф, взятый из книги какого-то восточного мудреца, гласил: «А у кого два хлеба, пусть продаст один и купит на эти деньги цветы, ибо цветы – пища для души!» Копф отшутился: наверно, душа его страдает отсутствием аппетита, поскольку она не жаждет обладать цветами – ей довольно тех, что растут на лугах и в парке. Тем временем георгины, посаженные две недели назад, уже дали сильные ростки. Постепенно они разрастутся и расцветут, образуя густую шпалеру вдоль дорожки, от калитки до ступенек крыльца. Ничке не мог нарадоваться, глядя на них. Он видел их уже в цвету, словно на картинке каталога. Счастливый и гордый, что его мечта начинает сбываться, он даже испытывал нечто вроде благодарности к людям, которые пообещали ему, что в его саду будут цвести красивые цветы, и пока не подвели.
      Ничке уселся в старое плетеное кресло и закурил; солнце выглянуло из-за деревьев и осветило весь сад. Он был весь во власти ласковой тишины, спокойного дыхания земли и ни о чем не думал. Ему казалось, что сама земля, словно огромное, живое тело, ритмично дышит – то опускается, то поднимается, а он удобно и надежно сидит в кресле, стоящем на груди этого великана.
      Но этому погожему и спокойно начатому дню, к сожалению, суждено было стать неприятным для Ничке. Все началось с того, что Копф, который уже успел выздороветь и, как обычно, появился рано утром в саду, вдруг окликнул его:
      – Добрый день, дорогой Рудольф!
      Ничке уже избавился от глупого, щемящего под ложечкой чувства страха от совершенного во сне убийства, но тем не менее всякий раз при встрече с Копфом ему было не по себе. Как ни странно и не смешно, но господину Ничке казалось, будто Копф не только знал об этом, но даже словно бы участвовал в том сне в роли жертвы, и его улыбка была улыбкой соучастника.
      – Добрый день, добрый день, дорогой Вильгельм. День сегодня действительно добрый и хороший, – откликнулся отдыхавший в кресле Ничке.
      – А у меня к вам просьба, дорогой сосед!
      – К вашим услугам! – сказал Ничке, приподнимаясь.
      – Я видел у вас как-то маленькую удобную лестницу. Не могли бы вы мне ее одолжить?
      – Ну, конечно, дорогой Вильгельм, я сейчас вам ее принесу.
      – Не утруждайте себя. Подайте мне ее прямо через забор.
      Ничке направился к беседке, где хранилась лестница. Копф пошел по другой стороне изгороди, и оба оказались в самом дальнем конце сада, который не был виден с улицы. Приняв от Ничке лестницу, Копф прислонил ее к стволу дерева.
      – Я хотел бы вам кое-что сказать, хотя, возможно, мне и не следовало бы этого вам говорить. Но поскольку это касается также и вас, я не считаю себя вправе молчать. Вчера вечером меня посетил один субъект, знаете, из полиции.
      – Понимаю. Ну и чего он хотел?
      – Вот именно. Трудно сказать, чего он хотел. У них всегда так. Когда я его спросил, чем обязан его визиту, он сказал, что в свое время я это узнаю.
      – Он был в тирольской куртке? – спросил Ничке.
      – Нет. В обычном костюме. А почему вы спрашиваете?
      – Я несколько раз примечал каких-то подозрительных лиц на нашей улице.
      – Возможно. Так вот этот тип сначала очень интересовался той старой рухлядью, что висит у меня на стене, но когда я ему сказал, что у меня есть на все разрешение, он успокоился. Потом его интересовали какие-то мои имущественные дела – этот дом, видите ли, когда я его купил, был заложен. Под конец он начал расспрашивать о разных людях. Интересовался, кого из соседей я знаю и что о них думаю. Между прочим, спросил и о вас.
      – Надеюсь, вы обо мне не очень плохого мнения, – проговорил, улыбаясь, господин Ничке.
      – Что вы, дорогой Рудольф! Я сожалею лишь о том, что не мог сказать о вас больше хорошего! Впрочем, по правде говоря, его это мало интересовало. А вообще трудно понять, что ему было нужно. Расспрашивал о том о сем, так, с пятого на десятое.
      – А вы, господин Копф, поинтересовались, имел ли он вообще право задавать вопросы?
      – Должен признаться, что мне это не пришло в голову. Он показал мне какое-то удостоверение.
      – Значит, любой бродяга, показав первое попавшееся удостоверение, может спокойно войти в ваш дом, рассматривать все, что ему заблагорассудится, и задавать вопросы?
      – Вы меня огорчили, господин Ничке.
      – Сколько разных обманщиков и злодеев бродит по Германии!
      – А что бы вы сделали на моем месте?
      – Прежде всего тщательно осмотрел бы его удостоверение.
      – А я этого не сделал, – расстроился Копф.
      – Ну, ничего, впредь будете осторожнее.
      – Может быть, сообщить в полицию?
      – Делайте, как считаете нужным. Это уж решайте сами.
 
      Разговор этот происходил утром. Потом Ничке долго работал и сделал до обеда массу дел, в том числе прополол солидный участок огорода. Чтобы втянуться в такую малоприятную работу, заставить мышцы и нервы автоматически выполнять все эти скучные движения, надо было найти в себе немало сил, терпения и упорства. Ничке достиг превосходных результатов, он даже так забылся за работой, что пришел в ресторан Биттнера на час позже обычного, и ему пришлось удовлетвориться довольно жестким жарким и подогретыми клецками. Это несколько испортило ему настроение, особенно потому, что клецок он не любил и, выйдя из ресторана, явственно ощущал их присутствие в желудке. В связи с этим Ничке решил совершить после обеда продолжительную прогулку, обойти вокруг виллы, пройти через парк и вернуться домой лугом. Всю первую половину дня он гнул спину над грядками, а теперь еще эти клецки! Да и вообще Ничке в последнее время чувствовал себя неважно. Врачи утверждают, что прогулка, это передающееся всему телу ритмичное движение ног, ускоряет кровообращение, улучшает работу сердца, перистальтику кишечника и вообще является естественным регулятором всех функций человеческого организма. Ничке слышал об этом от многих знакомых – своих сверстников, которые совершали прогулки и хвалили их благотворное влияние на здоровье, но сам относился к таким прогулкам недоверчиво, считая их даже чем-то вроде чудачества, и думал: кто знает, может, от них и стареют. Ничке считал, что только труд и целенаправленная деятельность держат человека в хорошей форме. Но, возможно, те люди тоже правы.
      Сегодня суббота, и для того чтобы выбраться из окружающего шума и суеты, Ничке волей-неволей пришлось сначала окунуться в эту стихию. Надо было пересечь главную улицу, где в четыре ряда шли автомашины, потом площадь и перекресток, по которому, скрежеща тормозами, кружили, как в мельничном колесе, машины, потом миновать большую автостоянку. В некоторых машинах неподвижно, как манекены, застыли молодые люди. В одной Ничке заметил целующуюся пару. Ну что за идиотские нравы, как можно так вести себя в публичном месте! Три паренька в компании двух очень молоденьких девиц стояли на тротуаре. Один из них крутил на пальце автомобильный ключ, двое его товарищей, опустив руки и растопырив ладони, застыли в позах героев вестернов, готовые в любую минуту схватиться за рукоятки воображаемых кольтов. А может, это был обычный жест, для которого не нужны даже вымышленные кольты? Их спутницы были по-дурацки размалеваны, и, глядя на их лица, Ничке невольно вспоминал сумасшедшую дочку пекаря, которая всегда смотрела в окно, когда он мальчишкой шагал в школу. Ничке быстро прошел мимо этих людей, принадлежавших к другому, совершенно чужому и непонятному для него миру. Как и обычно, когда ему приходилось сталкиваться с нынешней молодежью, он подумал, что у его поколения была более здоровая психика.
      Миновав полотно электрической железной дороги, Ничке очутился в парке, среди разросшихся на просторных лужайках высоких старых деревьев. Здесь можно было гулять по удобной асфальтированной дорожке, которая вилась среди деревьев, и отдохнуть на скамейках, где сидели люди с книгой или газетой. Чаще всего это были люди его поколения, а иногда и постарше: одинокие женщины с собачками я даже старики. Особой симпатии Ничке к ним не испытывал и скорее ограничивался чем-то вроде благосклонного равнодушия. Он замедлил шаг, свернул на боковую дорожку, которая шла через перекинутый над ручьем мостик, и вдоль опушки парка направился в сторону пустынных, широко раскинувшихся лугов.
      Он возвращался домой с чувством здоровой усталости и, наверно, закончил бы день прогулкой по саду, а вечером посидел бы около радиоприемника с книжкой, если бы не одно непредвиденное событие.
      Ничке возвращался к своему дому со стороны железнодорожных мастерских по тропинке, ведущей вдоль вонючей канавы. Он проходил возле дома судьи Тренча и как раз собирался свернуть в свой переулок, когда из глубины дикого, заросшего кустами и сорняками сада донесся выстрел духового ружья, а потом запоздалый стук пули по стволу дерева. Ничке не сразу связал звук выстрела с гибелью дрозда. Эта ассоциация родилась у него чуть позднее, когда он с ужасом и бешенством вспомнил, что уже давно не видел в своем саду второго дрозда! Он остановился и прислушался: кто-то, хрустя сучьями, пробирался сквозь густые заросли, и похоже было, будто он разыскивал что-то под ногами. Ничке еще долго прислушивался, но вокруг было тихо, и никаких выстрелов больше не последовало.
      У каждого человека бывают хорошие и плохие минуты. С некоторых пор Ничке был не в форме, все его раздражало и действовало ему на нервы. Если бы не плохое настроение, возможно, воспоминание об убитом дрозде и беспокойство за судьбу осиротевшей птицы не так остро подействовали бы на него. Как человек с нарушенным внутренним равновесием, которому угодили в больное место, Ничке теперь бурно реагировал на все. Он решил, что должен немедленно сделать то, что давно следовало сделать. Ничке был возмущен и готов на все. И вот, вымыв руки и надев галстук, он уже стоял у порога виллы Тренча и нажимал кнопку звонка. Ждать пришлось довольно долго. Он стоял, перечитывал медную табличку с надписью «Д-р Йозеф Тренч – окружной судья» и рассматривал старомодный витраж, на котором была изображена женщина с обнаженной грудью, держащая на голове корзину с фруктами. Ничке собирался позвонить еще раз, когда за дверьми послышались шаги и чей-то голос спросил:
      – Кто там?
      – Рудольф Ничке, сосед!
      Дверь отворилась. Судья Тренч был в туфлях и домашней куртке.
      – Чем могу быть полезен? – спросил он.
      – Я, господин доктор, по одному делу, как сосед.
      – Пожалуйста, пройдите; прошу извинения за мой костюм, но сегодня суббота, и я по-домашнему. Жена в городе, мальчишки куда-то умчались, а я немного вздремнул. Прошу вас, пройдемте ко мне в кабинет!
      На стене над столом висел портрет молодой женщины в красном платье. В длинных пальцах женщина держала папиросу, дым тоненькой струйкой вился вверх. В черном шкафу, за стеклом, – толстые книги в кожаных переплетах. Над книжным шкафом – крест, но какой-то странный, нездешний, во всяком случае – не протестантский. «А может, этот Тренч еврей? – подумал Ничке. – Говорят, будто он всю войну и много лет перед войной провел где-то за границей – во Франции или Испании, а может быть, даже и в России? Но на еврея он не похож. Нос у него большой, но слишком тонкий, губы поджатые, и он совсем не лопоухий».
      – Я уже давно хотел с вами познакомиться. Мы ведь близкие соседи. Ваш дом там, около Домерацки, Копфа, Линке? – спросил Тренч, снимая очки и глядя в глаза господину Ничке.
      – Да.
      – У вас порядок, чистота, чудесный сад. А у меня все заросло сорняком, одна крапива да лопухи, как в заброшенном замке…
      – В этом тоже есть своя прелесть.
      – Прелесть прелестью, а я предпочитаю порядок. Но моя жена работает в городе, она врач, а мальчишки – разве их заставишь работать, когда у них в голове совсем другое?
      Ничке с удовлетворением отметил, что беседа идет по правильному руслу, и спросил:
      – Сколько лет вашим сыновьям?
      – Старшему пятнадцать, а младшему в июле исполнится тринадцать.
      – Да, это самый трудный возраст. Мальчики в этом возрасте способны на все. Мне крайне неприятно, но я вынужден пожаловаться на ваших сыновей…
      – Интересно, что же опять натворили мои сорванцы, снова, наверное, выбили стекло? – спросил Тренч весело, но не без некоторого злорадства в голосе.
      – Стекло это пустяк. Они мне доставили совсем другого рода неприятность…
      Тренч, глядя в глаза господину Ничке, даже наклонился в его сторону.
      – Вы меня огорчили, господин Ничке. Но что они все-таки натворили?
      – Они застрелили из малокалиберки дрозда, и у меня есть основания полагать, что сегодня такая же судьба постигла вторую птицу.
      – Постойте, постойте. Во-первых, если это сделали они, то не из малокалиберки, а из духового ружья.
      – Возможно, я в этом плохо разбираюсь.
      – Однако расскажите, как это произошло?
      – Два месяца назад я нашел у себя в саду мертвого дрозда. Он лежал недалеко от изгороди. На груди у него была огнестрельная рана, перья слиплись от крови…
      – Это очень неприятно… Вы курите? – Тренч надел очки и потянулся к коробке с сигаретами и сигарами.
      Оба закурили, наступила пауза. Через некоторое время судья Тренч продолжал:
      – Если я правильно понял вас, вы считаете эту птицу чем-то вроде своей собственности, верно? Но ведь вы не держали ее в клетке?
      – В моем саду свили себе гнездо дрозды, я видел их ежедневно. Слышал их щебет. Я просто привязался к ним, – сказал Ничке раздраженным тоном.
      – Я вас понимаю. Это неприятная утрата. Очень неприятная. – Тренч снова на мгновение замолк, потом произнес: – Но почему вы приписываете эту утрату, так сказать, действиям моих сыновей?
      – У них есть оружие, они стреляют. Я без конца слышу эти хлопки. Только что я снова слышал выстрел в вашем саду.
      – Вокруг полно духовых ружей. У каждого второго мальчишки есть такое ружье.
      – Я постоянно наблюдаю, как они носятся с этими ружьями, – сказал Ничке и сам почувствовал, что все его обвинение зиждется на очень зыбких основаниях.
      – Вы упомянули вначале, что у вас есть основания обвинять моих сыновей в убийстве второго дрозда. Какие это основания?
      – Просто я давно уже не вижу птицу в своем саду.
      Ничке ожидал, что судья Тренч спросит, не считает ли он, что птица могла просто улететь в другое место, но Тренч этого не спросил. Ничке подумал, что Тренч сделает все, чтобы защитить своих сыновей; было бы странно, если бы он поступил иначе. Вообще судья Тренч за время этого разговора очень изменился, изменилось и его лицо: нос обострился, уши, казалось, еще больше прижались к черепу. Он был весь настороже, как полицейская собака. «Странно, почему он не воспользуется слабыми пунктами моего обвинения?» – подумал Ничке с некоторым беспокойством. Судья Тренч отвернулся и посмотрел через окно в сад. А потом сказал: