Через некоторое время Ничке все же стало лучше, и он понемногу начал поправляться. Большую часть времени он теперь проводил, сидя в кресле у себя в комнате. Иногда госпожа Рауш выносила кресло на крыльцо, чтобы он мог наблюдать, как она вместо него занимается прополкой, окучиванием, поливом и сбором первого урожая. Время от времени они с госпожой Рауш обменивались соображениями относительно урожайности и способов ухода за землей, причем Ничке с удовлетворением отмечал, что госпожа Рауш, хотя и превосходно знала, как обрабатывать землю, никогда ничего не предпринимала без его согласия.
      – Может быть, пасынковать помидоры? – спрашивала его госпожа Рауш.
      – Пожалуй, да, – немного подумав, соглашался Ничке.
      Или:
      – Не кажется ли вам, что нужно закрыть цветную капусту листьями, а то будет некрасивая, желтая? – обращалась она к нему с вопросом.
      – Если у вас нет более срочной работы, то пожалуйста, – отвечал Ничке.
      Копфу так и не удалось создать квартет, так как Ничке, едва почувствовав себя немного лучше, на месяц уехал к дочери. Но еще до отъезда – словно в подтверждение того, что беда не ходит в одиночку, – произошло одно довольно неприятное событие. А именно: однажды утром Ничке вдруг услышал звонок и, выглянув в окно, увидел напротив своего дома фургончик с надписью: «G?tz u. S?hne – Hochu. Tiefbauunterneh-mung». Прибывшие на этой машине люди были тут, наверно, уже порядочное время, так как успели установить посреди улицы теодолит и треножник, направленный трубой в сторону дома господина Ничке. Двое итальянских рабочих в пестрых шапках с козырьками, черные, как дьяволы, на другой стороне улицы приподнимали киркой плиты тротуара. Возле калитки стоял человек, похожий на мастера, и смотрел в окна дома господина Ничке. Ничке набросил на пижаму халат и вышел в сад.
      – Мы приехали, – весело заявил человек, похожий на мастера.
      – Простите, а по какому делу? – спросил Ничке, не открывая калитки.
      – Будем копать. Мы это сделаем быстро – раз, два.
      – Копайте, сколько влезет, но при чем тут я? – сказал Ничке, похолодев от волнения.
      Человек, похожий на мастера, рассмеялся:
      – К сожалению, дорогой хозяин, у нас нет вертолета…
      – Где же вы хотите копать?
      – Как где? У вас в саду!
      – Вы с ума сошли! – воскликнул Ничке, стараясь преодолеть внезапно напавшую на него одышку.
      Человек вовсе не счел себя обиженным. Поведение Ничке он принял, видимо, за следствие какого-то недоразумения. Очень вежливо он объяснил, что фирма, которую он представляет, ведет по заказу армии земляные работы и прокладывает кабель, необходимый для питания каких-то устройств, сооружаемых на территории, находящейся по ту сторону сточной канавы, что на задах владения господина Ничке. Ров предполагается выкопать за шесть часов, приблизительно столько же времени понадобится, чтобы проложить кабель и засыпать ров. Завтра, примерно в это же время, все будет закончено. Представитель фирмы «Гёц» сказал еще, что придется выкопать два молодых деревца и все георгины, добавив при этом, что потеря не так уж велика, если учесть, что их владелец получит за все убытки соответствующее вознаграждение.
      Перед запертой калиткой, ибо Ничке и не думал уступать, состоялась бурная дискуссия, в которую активно включился привлеченный шумом господин Копф и изрядная толпа прохожих. Господин Копф придерживался мнения, что гражданин немецкого государства должен быть заблаговременно предупрежден о том, что какие-то власти имеют намерение посягнуть на его собственность. А господин Ничке имеет право и не согласиться.
      – Надеюсь, вы этого не сделаете? – спросил представитель фирмы «Гёц».
      – Нет, сделаю! – воскликнул Ничке. Он ясно представил себе, как после раскопок будет выглядеть его сад, и почувствовал внезапный прилив горечи и злости.
      – Во время войны мы понесли большие потери, и никаких разговоров не было, – сказал представитель фирмы «Гёц» и повернулся к господину Ничке спиной.
      – Во время войны – другое дело, а сейчас войны нет! – крикнул Ничке и схватился за грудь. Ему показалось, что сердце его подпрыгнуло и вот-вот вырвется из груди. К калитке, расталкивая собравшихся, пробивалась госпожа Рауш.
      – Что здесь происходит?! – воскликнула она. – Как вы выглядите, господин Ничке, ведь вам нельзя волноваться! – Затем она повернулась к человеку, которого сразу определила, как виновника случившегося. – Господин Ничке только что встал после тяжелой болезни. Неужели вы хотите, чтобы на вашей совести была смерть человека?!
      Так как все симпатии окружающих были явно на стороне господина Ничке, а тот не открыл калитку даже для госпожи Рауш, представитель фирмы «Гёц» прекратил осаду. Рабочие сложили инструменты, погрузили их в машину, и бригада укатила.
      Вскоре Ничке узнал, что среди накопившейся корреспонденции, которую госпожа Рауш, чтобы не раздражать больного, спрятала в буфете (ей показалось, что там какие-то счета и напоминания), было также письмо из магистрата, уведомлявшее господина Ничке, что планом строительных работ предусмотрена установка кабеля, проходящего также и через его участок. Письмо содержало оговорку, согласно которой господину Ничке, как владельцу участка, полагалось полное вознаграждение за весь ущерб, который мог быть нанесен земляными работами его собственности. Это его несколько успокоило. Дело тут даже не в возмещении убытков, а в престиже владельца собственности – ведь каждый человек хочет чувствовать себя свободным и независимым и не любит, когда это ставят под сомнение.
      На следующий день, перед обедом, как раз накануне отъезда к дочери, Ничке получил возможность окончательно уладить этот вопрос, который стоил ему столько нервов. Госпожи Рауш дома не было, она уехала в город за покупками, а Ничке потихоньку собирался в дорогу, укладывая в чемодан какие-то мелочи, когда вдруг раздался звонок. Ничке выглянул в окно и увидел перед своим домом большой серый «мерседес», а возле калитки офицера в мундире летчика. Ничке нажал кнопку, офицер толкнул калитку и легким шагом направился к крыльцу. В левой ладони он держал сложенные перчатки, а правой делал движения, словно бы с кем-то разговаривал или напевал какую-то мелодию. Ничке снял халат, надел пиджак и открыл входную дверь.
      – Я имею удовольствие видеть господина Рудольфа Ничке?
      – Да. Чем я могу быть вам полезен, господин полковник?
      – Разрешите представиться – фон Тристенгауэр.
      – Ничке. Очень приятно познакомиться. Заходите, пожалуйста, прошу вас, – добавил Ничке, ибо гость стоял, видимо, ожидая приглашения.
      Полковник вошел, положил перчатки в фуражку и оставил ее в прихожей на столике.
      – Чем могу служить? – еще раз спросил Ничке, когда они расположились у него в комнате, и придвинул к гостю коробку с сигаретами.
      – Благодарю вас, я не курю, – сказал полковник, встав и слегка щелкнув каблуками.
      Ничке не без некоторого удовольствия отметил про себя, что у этого молодого человека, которому в конце войны было не более двадцати лет, – а теперь он уже полковник, – хорошие манеры. Он производил впечатление человека сосредоточенного и вместе с тем по-юношески робкого и застенчивого. Впечатление это помогло Ничке избавиться от чувства неприязни или даже враждебности к человеку, о цели визита которого он сразу догадался. Он скорее почувствовал к нему нечто вроде симпатии, если не благодарности, и мог слушать речь молодого офицера с вниманием и без предубеждения. Все, что он от него услышал, касалось права распорядиться полоской земли шириной в сорок пять сантиметров, лежащей на глубине полутора метров под поверхностью сада господина Ничке, – права, которого Ничке не хочет предоставить германской армии.
      Ничке узнал также, что дело, заставившее полковника прийти к нему, имеет огромное значение для обороны и будущего страны. В траншее, рытье которой, как это признал сам полковник, столь грубо нарушает право собственности господина Ничке, будет проложен кабель, необходимый для питания военной аппаратуры, устанавливаемой на огороженном проволокой, заброшенном и заросшем сорняками участке. Попутно полковник заметил, что протекающий за оградой сада господина Ничке ручей, не доставляющий удовольствия ни своим видом, ни запахом, будет при проведении работ во внеочередном порядке отведен в бетонную трубу и засыпан землей. Впрочем, полковник пришел не ради этой вонючей канавы, а по серьезному делу: он пришел попросить господина Ничке оказать важную услугу государству и народу. Времена меняются, сменяются правительства, уходят люди. Но есть еще нечто, что стоит над временем и правительствами, над политикой и человеческими страстями, именно оно заставило немцев приносить жертвы, которые повергли в изумление весь мир и дали им возможность выходить победителями из любого положения. Разве каждый из нас, немцев, не был готов всегда, когда этого требовала история, отказаться не только от какой-то части, но и от всего своего имущества и отдать даже жизнь ради идеи, которая столь лапидарно выражена в поговорке: «Gemeinnutz gent vor Eigennutz». Времена меняются, и вот представитель германской армии приходит к гражданину Рудольфу Ничке – не с требованием, а с просьбой. Не как насильник, а как проситель…
      Молодой полковник на минуту умолк, словно бы измученный речью, которая так нелегко ему давалась. Он и в самом деле говорил не очень складно. Вся эта трескучая и, как казалось, неотразимая риторика, к которой прибегали ораторы двадцать лет назад, действительно давалась ему с трудом. Спустя некоторое время полковник спросил:
      – Вы были в армии во время войны?
      – Да. Очень немногие немцы не были в армии. Пожалуй, только те, которых тогда уже не было в живых или которые еще не родились… – пошутил Ничке.
      – А простите, в каком звании?
      – Обер-лейтенанта.
      – Господин обер-лейтенант Рудольф Ничке, полковник фон Тристенгауэр не приказывает вам, а просит вас…
      Госпожа Рауш два раза в неделю посылала письма, в которых коротко сообщала обо всем, что происходит дома и в саду. Так Ничке узнал, что земляные работы продолжались всего лишь день, а ущерб, нанесенный саду, был не так велик, как он предполагал. Правда, две яблони пострадали, но одну из них, пожалуй, можно считать спасенной, и все это благодаря господину Копфу, который собственноручно произвел соответствующую обрезку корневой системы и кроны, штамбы обложил мхом, обвязал веревкой и велел ежедневно поливать деревья и увлажнять окутывавший их стволы мох. Одна из яблонь, за которой столь заботливо ухаживал господин Копф, уже дала новые побеги, и господин Копф заверил, что она будет расти. Весьма возможно, что и георгины не погибнут. По мнению господина Копфа, если будет долгая и теплая осень, то они могут расцвести еще в октябре и даже в ноябре. Со дня отъезда господина Ничке госпожа Рауш уже трижды собирала помидоры. Они были довольно хорошие. Как-то раз она уступила два килограмма госпоже фон Домерацки (деньги в буфете на кухне), а часть помидоров законсервировала. Последний сбор ждет господина Ничке. Госпожа Рауш разместила помидоры в подвале на газетах, чтобы задержать вызревание.
      Письма от госпожи Рауш приходили очень регулярно, кроме того, раз в несколько дней она пересылала заказной бандеролью наиболее важные письма, поступившие на его домашний адрес. Как-то в конце третьей недели пребывания у Хедди Ничке получил письмо от госпожи Рауш с опозданием на два дня. Это было срочное письмо, и принес его специальный нарочный. Ничке обнаружил в конверте повестку, в которой ему предлагалось явиться в ближайшие дни в суд «в качестве свидетеля».
      В письме было еще траурное объявление, повергшее господина Ничке в крайнее изумление:

«Вильгельм Копф,

69 лет,

ружейный мастер,

      сержант-оружейник, трижды раненный: в 1915 г. под Френом, в 1916 г. под Верденом и в 1942 г. под Сталинградом, – награжденный дважды Железным крестом I и II класса и Военным крестом заслуги с мечами, после непродолжительных, но тяжких страданий почил в бозе, о чем с прискорбием извещают внуки, семья, товарищи по оружию».

 
      Комментарий госпожи Рауш к этому событию был очень краток, видимо, она писала в большой спешке, ибо считала себя обязанной помочь в горе семье усопшего Копфа и госпоже Циммер, которая за это время успела сильно привязаться к своему благодетелю. Покойный Вильгельм Копф уже несколько лет страдал какой-то тяжелой болезнью крови, к которой он, неизвестно почему, относился с легкомысленным пренебрежением.
      Похороны должны были состояться в тот самый день, когда Ничке получил уведомление, следовательно, все уже было кончено. Ничке вышел в ближайший скверик, где частенько сиживал с газетой в руках, сел на скамейку и в окружении галдевших и игравших в мяч ребятишек думал о Копфе. Он был моложе покойного почти на семь лет, а в их возрасте это очень много. О смерти Копфа он думал так, как обычно думают об этом, когда знакомый человек умирает где-то вдали от нас и мы не были свидетелями его смерти. Мы принимаем его смерть к сведению, но не очень в нее верим, потому что в нашем воображении человек этот по-прежнему жив, и ему даже не так уж плохо. Мысленно представив себя открывающим свою выкрашенную в зеленый цвет и украшенную бронзовой дощечкой с надписью «Рудольф Ничке» калитку, Ничке отчетливо услышал скрип петель и, взобравшись на крыльцо, увидел оттуда живого и совершенно реального господина Копфа. На нем была светлая рубашка с засученными рукавами, и он, как всегда, был очень занят: что-то перевозил на тачке, склонив голову под свисающими ветками деревьев, и то исчезал за домом, то снова появлялся. Все это казалось совершенно естественным, поражало лишь одно: Ничке полностью отдавал себе отчет в том, что он не сможет, как обычно, сказать Копфу: «Добрый день, дорогой сосед!» Ибо, несмотря на все, Копф, – это только видение, которое нельзя тревожить, и Ничке вынужден будет молчать.
      На следующий день утром Ничке прогуливался по коридору здания суда и тупо рассматривал развешанные на белых стенах портреты немецких юристов. Тренч был занят, и секретарша попросила господина Ничке немножко обождать. У секретарши были полные, обведенные толстым слоем помады губы и черная родинка на подбородке. Многозначительно улыбаясь, она сказала, что ждать придется недолго. Она была права, ибо вскоре дверь кабинета Тренча открылась, и в коридор вышел пожилой господин в форме железнодорожника. Секретарша подала господину Ничке знак войти.
      – А, это вы. Прошу вас!
      Тренч поднялся с кресла, вышел ему навстречу и поздоровался за руку.
      – Я получил от вас повестку, господин судья! – сказал Ничке.
      – Да, да, знаю. Дорогая фрейлейн Вюнш, принесите, пожалуйста, бумаги «Герстенбауэр – Ниичке», ладно?
      – Сейчас, – сказала секретарша и вышла.
      – Что вы скажете о Копфе? Кто бы мог подумать! Когда вы его видели в последний раз?
      – Каких-нибудь три недели назад.
      – А я, дорогой мой, видел его шесть дней назад.
      В кабинет вошла фрейлейн Вюнш и положила на письменный стол голубую папку. Она бросила мимолетный взгляд на господина Ничке, но по выражению ее лица ни о чем нельзя было догадаться. Тренч надел очки, наклонился над папкой и сказал:
      – Благодарю вас, фрейлейн Вюнш!
      – И он казался вам совершенно здоровым? – спросил Ничке, когда секретарша вышла из кабинета.
      – Ну, конечно! У него было отличное настроение, мы просмотрели с ним ноты и договорились вечером, нет, на следующий вечер вдвоем немножко поиграть. Да! На тот свет можно быстро отправиться…
      Слушая Тренча, Ничке думал, что сегодня в нем есть что-то искусственное и что тогда, два месяца назад, когда Ничке был вызван сюда впервые, Тренч казался ему намного симпатичнее.
      Судья Тренч снова наклонился над папкой с бумагами, полистал их с минуту, потом, закрывая папку и снимая очки, сказал:
      – Итак, я хотел уведомить вас, что нами прекращено следствие против некоего Рудольфа Ниичке с двумя «и» по той простой причине, что, как выяснилось, Рудольфа Ниичке нет в живых.
      – Он умер? – спросил Ничке.
      – А разве вы не знаете?
      – Откуда же мне знать?
      – Да, он умер седьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года в городе Клейн-Роттек, в провинции Мекленбург, при не совсем ясных обстоятельствах. Существует предположение, что он покончил с собой.
      – Многие тогда пускали себе пулю в лоб…
      – Это легко себе представить. Итак, останки Рудольфа Ниичке были погребены в тот же день на местном евангелическом кладбище. До сих пор живы свидетели: местный пастор и бывший Blockleiter. Да, ваша фамилия, господин Ничке, на одну букву короче. Одна буква, но для полиции это значит очень много. Одна буква – это совсем другой человек! – сказал с усмешкой Тренч.
      – Ну, наверно, существуют еще и другие различия, господин судья…
      – Я, конечно, шучу. Разумеется. К примеру: вы родились в Хебе, в Чехословакии, а Ниичке – в Берлине. В тысяча девятьсот сорок третьем году, о котором говорит этот Герстенбауэр, вы были в Африке, а не в Лангевизене. И так далее, и так далее…
      – Этот Герстенбауэр, наверно, немного не в себе?
      – Что-то в этом роде. По профессии он каменотес. Пять лет просидел в концлагерях. Нигде не работает, занимается чем-то довольно забавным, а именно – изучением Священного писания. Его лечили в больнице для нервнобольных от меланхолии. Судим не был. Что ж, разные люди ходят по земле…
      – Значит, настоящий сумасшедший… – сказал Ничке, но тут же подумал, что следовало выразиться как-то иначе. Однако судья Тренч не обратил на это внимания. Он наклонился к господину Ничке и, тихонько хихикая, сказал:
      – У меня, знаете ли, есть коллега-прокурор, который всегда говорит, что только среди безумцев попадаются порядочные люди…
      Ничке из вежливости тоже рассмеялся, но при этом подумал, что некоторых людей приводят в хорошее настроение совершенно дурацкие шутки; и заметил, что судья Тренч значительно старше, чем он сначала предполагал. Смеясь, Тренч вдруг преобразился, лицо его сморщилось, покраснело и на некоторое время стало вовсе неузнаваемым. Ничке смотрел на него с отвращением. Успокоившись, Тренч еще раз повторил:
      – Только сумасшедшие порядочные люди… Хорошо сказано, а?
      – Отлично. И кто знает, может, ваш коллега и прав.
      – А мне, господин Ничке, не все сумасшедшие кажутся порядочными людьми. Но если учесть, что мотивы их действий в большинстве случаев бескорыстны, доля правды все же в этом есть.
      Судья Тренч закончил фразу уже серьезно, почти с официальным выражением лица. Он еще раз заглянул в папку и несколько секунд повозился со скоросшивателем. Вытащив несколько скрепленных вместе страниц машинописи, положил их перед собой и добавил:
      – Я рад, дорогой господин Ничке, что все это уже позади. Каждое такое дело стоит мне уйму нервов.
      – Отлично представляю себе, что ведение подобного рода дел не слишком приятное занятие для немца, – сказал Ничке.
      – Увы, это так, господин Ничке. Но нельзя забывать, что Гитлеру в течение короткого времени удалось превратить всю Германию в сплошной бандитский лагерь и многих обыкновенных граждан – в преступников. В этом-то все несчастье.
      – Согласен, но, позвольте, неужели же из-за этого нас, немцев, всегда будут подозревать в разных пакостях?
      – Вот именно… – повторил задумчиво Тренч. Он словно нехотя продолжал листать страницы машинописи и вдруг резким движением протянул их господину Ничке.
      – Что это такое?
      – Письмо Герстенбауэра, на основании которого мы начали расследование по вашему делу. Местами текст совершенно бессмысленный, но, если вам угодно, можете его просмотреть.
      – Надо будет его вам вернуть?
      – Нет, что вы! Благодаря трудам фрейлейн Вюнш, которая снимает копии да еще исправляет орфографические ошибки оригинала, судебный архив располагает достаточным количеством экземпляров, – с легкой улыбкой заметил Тренч.
      Ничке, собственно, хотелось сказать: «Благодарю вас, меня не интересуют сочинения всяких полоумных субъектов, из-за которых потом честных граждан таскают по судам», – но он этого не сделал. Почему? Помешало какое-то ложное чувство. Ничке взял бумаги из рук судьи Тренча, мельком взглянул на них, улыбнулся, сложил и спрятал в боковой карман пиджака. У Тренча был очень довольный вид. Он проводил господина Ничке до дверей и на прощание сказал:
      – Загляните ко мне как-нибудь.
      – Благодарю вас, я сделаю это с удовольствием, – ответил Ничке.
      Выйдя из здания суда, Ничке пребывал в состоянии нерешительности; некоторое время он даже не знал, куда себя девать. День был чудесный, но не очень теплый. Ветер продувал город во всех направлениях, лишая его уюта и внутреннего спокойствия. Улицы, площади и дома казались совершенно иными, чем обычно, даже как будто незнакомыми. Город словно бы расширился и разросся; господину Ничке вдруг показалось, что до железнодорожной станции, где он оставил на хранение чемодан, идти вдвое дальше, чем прежде. Он переживал странное чувство – ему почудилось, будто он оказался здесь по ошибке или случайно, словно пассажир, высадившийся из поезда не там, где надо, в совершенно незнакомой ему местности. Такой заблудившийся человек покидает не столько то, что было «прежде», сколько то, что было «далеко»; он оставил где-то реальную жизнь, но в этот момент она уже для него ничего не значит, ибо существовала в другом времени и пространстве. Но разве человек из-за того, что вдруг оказался в непривычных для себя обстоятельствах, непременно должен ходить на голове, говорить какие-то странные фразы и делать вещи, которых до сих пор не делал? Нет и еще раз нет!
      Как же проводит этот день господин Ничке? Он заходит в магазины скобяных товаров и садового инвентаря, внимательно рассматривает винты, оковки» завесы, разный инструмент, спрашивает совета у продавцов, иногда спорит с ними, делает покупки. Он тратит много денег на предметы, которые не так уж ему необходимы, но и не бессмысленны. Так, например, приобретает прибор для опрыскивания деревьев, хотя обычно эту операцию за весьма умеренную плату проделывает местный садовник при помощи собственного аппарата. Потом Ничке заказывает десять яблонь и груш – их обещают доставить ему в ноябре – и хочет даже купить семена, которые пригодятся ему только весной.
      Около четырех часов Ничке, почувствовав голод, решает зайти в какой-нибудь приличный ресторанчик – не обязательно первоклассный, но такой, где можно сносно пообедать и выпить хорошего пива. Там он рассчитывает найти укромное местечко, чтобы спокойно поесть, а после обеда не спеша достать из кармана полученные от Тренча бумаги и, закурив сигарету, просмотреть их, как это обычно делаю после обеда деловые люди. (Надо заметить, что Ничке, переделав в течение дня столько дел, все же ни на минуту не забывал об этих бумагах, он все время чувствовал их в кармане, будто в этом месте к его коже был прилеплен пластырь.) К сожалению, ему не везет. Он попадает на один из многочисленных в это время года съездов какого-то союза не то хористов, не то гимнастов; ресторан полон потных и подвыпивших провинциалов со значками в петлицах, которые едят что попало и без конца пьют пиво. Наконец с большим трудом ему удается найти место за столом, съесть суп, по вкусу напоминавший заправленные мясными консервами помои, и жесткий шашлык. А в электричке, в которой он должен был ехать тридцать пять минут, очень тесно, и он сидит, зажатый, как в тиски, среди посторонних людей. Напротив тоже все места заняты, и все на него глядят. Ничке вынимает из кармана бумаги, разворачивает их, прочитывает две-три фразы, прячет обратно в карман и закрывает глаза.
      Выйдя из электрички, Ничке вынужден взять такси. Это из-за чемодана, он не тяжелый, но, как это ни странно, нести его неудобно. Через несколько минут он уже отпирает замок своей калитки. Такси уехало, и сейчас в воздухе слышен только свист крыльев запоздалых ласточек. Они, словно пули, вернувшиеся обратно в дула винтовок, стремительно возвращаются в свои гнезда, тотчас же умолкая. Откуда-то издалека, из-за кустарников, еще доносится тихий женский смех. Сад наполнен зеленью до предела, так и кажется, что ей в саду тесно и она рвется за ограду. Ветер успокоился. Чистый свежий воздух бодрит. А какой у него запах! Ничке останавливается и дышит полной грудью. Да, но все же это уже не то. Чувствуются приметы осени – аромат увядших листьев, влажных трав и чего-то еще менее приятного – не то крапивы, не то истлевшей мешковины. Он запирает калитку и медленно идет к дому. В соседнем доме, у Копфа, горит свет, все окна раскрыты. На крыльце стоит чужой, худой и бледный молодой мужчина в очках, и господину Ничке кажется, что он совсем не похож на Копфа. Мужчина держит в руках книжку, но не читает – на дворе уже слишком темно.
      Ничке открывает двери и чувствует знакомое теплое дыхание своей квартиры. Зажигает свет; в тишине слышен лишь шелест электрического счетчика. Этот едва уловимый звук, свидетельствующий о том, что квартира господина Ничке находится под опекой цивилизации, будет постоянным спутником его спокойных одиноких вечеров. Он вносит чемодан в комнату и запирает двери на ключ. Открывает окна, чтобы немного проветрить квартиру, и направляется на кухню. Ставит чай. Газ в столь поздний час горит сильно, и вода быстро закипает. Ничке возвращается в комнату, закрывает окна, завешивает шторы.
      Сейчас можно спокойно выпить чаю и прочесть эти бумаги. Потом он их разорвет и выбросит в уборную. Ничке уже не чувствует ни малейшего волнения – наконец-то он выбрался из сложного, трудно поддающегося определению душевного состояния, какого-то внутреннего несогласия с самим собой, состояния, которое в последнее время так ему опротивело. Все, что было, в конечном счете, бессмыслица, всего лишь сон, после которого не остается ничего.
      Сегодня он ляжет спать пораньше. Некоторое время посвятит просмотру газет – на столике в прихожей целая стопка накопившейся за это время прессы. Потом потушит свет и быстро уснет. Последним чувством, с которым он погрузится в сон, будет нетерпеливое любопытство: что-то он увидит завтра в своем саду?

II