О, ты прекрасна, возлюбленная моя!
      ты прекрасна! Глаза твои голубиные
      под кудрями твоими... Волоса твои,
      как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.
      Зубы твои - стадо выстриженных овец,
      выходящих из купальни, у которых
      у каждой пара ягнят, и бесплодной
      нет между ними...
      Как лента, алые губы твои,
      и уста твои любезны; как половинки
      гранатового яблока - ланиты твои
      под кудрями твоими.
      Шея твоя, как столп Давидов,
      сооруженный для оружий, тысяча щитов
      висит на нем. Все щиты сильных.
      Два сосца твои, как двойни молодой
      серны, пасущиеся между лилиями.
      Вся ты прекрасна, возлюбленная моя,
      и пятна нет на тебе...
      На лбу царя выступил пот, лицо раскраснелось, голос стал стихать и оборвался. Тяжело дыша, царь грузно опустился на софу, где в серебристой шелковой ферязи сидела Александра.
      - Слышала? - почти шепотом спросил он ее.
      - Да, государь мой...
      И она с наивной нежностью крепко обвила своею рукою его шею.
      - Хороший ты, - прошептала она.
      Со счастливой улыбкой принял он от нее этот по-детски смелый знак взаимности. Иное чувство испытывал он теперь, чем то бывало, когда его ласкала которая либо из его жен.
      Стало смеркаться. В вечернем красноватом полумраке ожили на шее Александры драгоценные камни ожерелья, надетого на нее самим царем; переливались многоцветным сияньем жемчуга. В окно вливался теплый, майский, пахнущий цветами воздух.
      Всюду на окнах, на столиках, казалось, еще пышнее распустились красные, белые, лиловые цветы; царь любил их, выписывал из-за моря лучших садовников, чтобы окружать свои дворцы пышными садами. И теперь ему казалось, что их мало, что надо еще больше цветов.
      - Нет... Ты не черничка... Для монастыря найдутся иные... Ты будешь... будешь... будешь больше чем царица... Ты будешь... - шепчет Иван Васильевич, отдаваясь всеми помыслами, всеми своими чувствами радости сближения с красавицей Александрой.
      - Мне страшно! - вдруг откачнувшись от царя, сказала она.
      Иван Васильевич, тяжело дыша, потянулся к ней, крепко сжал ее своими руками за плечи.
      - Не говори этого!.. Ты не должна ничего бояться. Царь с тобою, царь за тебя! Александра! Ты больше царицы... Ты - красота, ты - видение...
      Он прильнул горячими губами к ее шее.
      - А царица Мария? - прошептала в испуге Александра.
      Царь выпустил ее из своих рук.
      - Что мне до нее?! Она - царица, а ты моя... моя... либо ничья! Слышишь?! Ты заворожила меня, я лобзаю твои руки, ноги... Царица за счастье почитает, коли я даю ей целовать свою руку. Слышишь?
      - Слышу, государь... - робко произнесла она, прикасаясь своей щекой к его щеке.
      - Люби меня... я не страшный... болтают обо мне лихие люди... Не верь им! Страшен царь, но не я... С тобою я - не царь.
      - Люди говорили мне, будто ты загубил моего мужа... - прошептала она.
      - Не говори об этом, не дано тебе рассуждать о том!.. Молчи! Губил царь, а не я!.. Я не царь тебе... Забудь о том...
      Александра снова обвила своею рукой его шею.
      - Прости меня... - тихо сказала она ему на ухо. - Не серчай!
      Совсем потускнело за окном: в темной синеве проступали звезды, казалось, изумленно глядевшие на него, царя. Александра и в самом деле забыла, что в ее объятиях царь, она не хотела и думать об этом.
      - Как ленты, алые губы твои... - в страстном порыве шепчет Иван Васильевич. - Дева, ты прекрасна!.. Спасибо тебе. Ты даешь силу, веру мне... исцеляешь меня от кручины, от старости. Я хочу жить!.. Могу жить!.. Хочу царствовать!.. Я надел на тебя ожерелье... царицы Анастасии... в нем моя юность! Моя сила! Мне с тобой смешна смерть. Не нужна она! Нет ее!
      Царь был весел в это утро так, как давно того не бывало.
      Из Швеции прибыл находившийся на тайной службе у царя Ивана человек, по имени Софрон, и сообщил царю, что отданные царем Польше Нарва и другие ливонские города явились яблоком раздора между королем Стефаном и Иоанном Шведским.
      Король Иоанн написал Баторию письмо, а в том письме сказано, что он, король Иоанн, не желает вести никаких разговоров с польским королем о Ливонии. То, что Делагарди взял у русских, отныне неприкосновенное добро короля Швеции.
      Король Иоанн писал: "Пора польскому королю образумиться и не предъявлять Швеции нелепых требований на земли, завоеванные у русских шведским оружием, шведскою кровью".
      Слушая речи своего тайного слуги, царь Иван, потирая руки, от души расхохотался:
      - Подерутся они? Как ты думаешь? - спросил он.
      - Накануне того, государь. Шведские власти в великой злобе на короля Стефана...
      - А что они говорят обо мне? Не лукавь, говори прямо.
      Софрону царь показался в эту минуту каким-то помолодевшим, бодрым, оживленным и очень простым.
      - Они диву даются, как ты мог, великий государь, вписать в договор отторгнутые у Москвы ливонские города. И как тому не воспротивился польский король Стефан?
      Царь опять разразился веселым смехом.
      - Король Иоанн женат на сестре Сигизмунда, на польке, на Ягеллонке... Что же она не порадеет полякам? - спросил он.
      - Королева Екатерина пробовала вмешаться, да король ее не послушал... Королева Екатерина больна... ей трудно с ним спорить.
      - Каков сам король? Сказывай, видел ли ты его?
      - Видел, государь. Тучный он, толстый, малого росту... Борода длиннущая у него... Волосы темно-рыжие... Он называет себя королем всех королей... Горд, самолюбив и начитан. Так и величает себя королем королей!
      - Да не царей!.. - с усмешкой перебил рассказчика Иван Васильевич. Среди королей пускай будет наивысшим. Бог с ним! Не трудно там добиться первенства. Иноземцев король не любит... А его ненавидят иноземцы за дурное обращение с ними. Из королей Иоанн боится больше всего датского Фредерика.
      - А к Польше как?
      - Поляков шведский король ненавидит. Он сказал однажды, что, коли бы не королева, он бы "всех находящихся в Швеции поляков повесил".
      Иван Васильевич с удивлением пожал плечами:
      - Глупец король, коли говорит такие речи при жене-польке. Однако пускай бушует. Сие нам на пользу.
      - А что болтают там о немецком императоре? - спросил царь Иван, насторожившись.
      - Императору Рудольфу, как говорят там, не по душе, что Польша и Швеция хозяйничают в Ливонии. Шведский король боится союза твоего, великий государь, с императором. Будто отписал он Рудольфу, что, де, не может ничего быть путного от сего союза. Где уж бороться Москве с Турцией, коли она не может справиться с крымскими татарами?
      Слова эти заставили задуматься царя Ивана. Некоторое время он молчал, обдумывая что-то. В другое время он разразился бы гневным криком, а в этот день он поразил Софрона своею сдержанностью.
      - Будем молчать. Помедлим, - тихо, про себя, сказал царь, отпустив тут же Софрона. Отпуская его, он сказал, чтобы тот шел к Щелкалову и там все, что знает, изложил письменно.
      Вызвав затем в рабочую палату Бориса Годунова, царь Иван сказал ему с прежней улыбкой:
      - Так тому и надобно было случиться: из-за Нарвы и других ливонских городов, что уступили мы Стефану, грызня началась... На стену лезет польский владыка, чтоб угодить панам, чтоб не согнали его с престола... Требует у свейского Иоганна Нарвы... А тот упрямится, дерзит Стефану.
      Борис Годунов перекрестился, обратившись к иконам.
      - Благодарение господу, началось!
      - То мне и надобно, - усмехнулся царь. - Будем терпеливы. Балтийское море с надеждою смотрит на нас. Коли оружие наше притупилось о камни, так будем хитростью действовать, покудова не отточим снова оружия своего.
      - Подлинно, государь. Мудрость твоя сильнее всякого оружия, проговорил Годунов.
      Царь огляделся по сторонам, как будто опасаясь, - не подслушал бы его кто. Затем произнес:
      - Задумал я одно дело. Покуда никому не скажу о том, и тебе тоже, но скоро узнаете... Оно способствовать будет одолению врагов, отодвинувших нас от того моря. Многие удивятся и осудят меня, многие возмутятся и назовут меня еретиком, беззаконником. Пускай! Вон в Ермании листки уже печатают и пишут в них выдумки о московском тиране... Польский король будто деньги на то дал немцам. Какой-то книжник книгу напечатал обо мне, да итальянец один... Сказки там разные обо мне рассказывают... Стефан Баторий писак оных любит, везде с собой их возит... Его ближний дьяк Тидеман Гизе в угоду своему господину сатаной меня называет... Пускай! Я одному господу богу отвечаю за свои деяния. Но разве не господь бог завещал мне возвеличить державу мою? И я должен то сделать.
      Внимательно, как всегда чуть склонив голову, слушал Годунов государя.
      - Не по душе мне, однако, гордыня расплодившихся торгашей. Боюсь, что милости наши избалуют их. Настала пора купецкой воле предел положить. Не присвоили бы они себе честь похода за Каменный Пояс?
      Иван Васильевич говорил это, стоя спиной к Борису Годунову и Андрею Щелкалову и глядя в окно на Ивановскую площадь, где происходил многолюдный праздничный торг.
      До этого Борис Годунов докладывал царю о полученном им известии, что купцы Строгановы приняли к себе на службу Ивана Кольцо; его ватага соединилась с воинскими людьми, находившимися на службе у Строганова. И что во главе всего этого войска поставлен Строгановым известный государю по Ливонскому походу Ермак, казачий атаман.
      - Пиши Строгановым, - обернувшись к Щелкалову, произнес царь.
      Дьяк, по обычаю державший в левой руке чернильницу с пером, а в правой бумагу, с позволения государя сел на скамью и, положив бумагу на колени, приготовился писать.
      - Пиши, - строго сказал царь: - "Ты богат ныне народом, пищалью и зельем, а посему селитру варить бы тебе в Вычегодском посаде и в Усольском уезде не боле тридцати пудов..."
      Царь задумался.
      - Пиши другое... Теперь - излюбленным старостам: "берегите накрепко, чтоб при селитряной варке от Григория Строганова крестьянам обид не было ни под каким видом, чтоб на дворах из-под изб и хором он у вас сору и земли не копал и хором не портил. Да берегите накрепко, чтобы селитры он никому не продавал. Следите за тем накрепко!"
      Лицо царя Ивана стало хмурым, сердитым.
      - Самим нам селитра понадобится. Война будет у меня большая. Что вы смотрите на меня? Не верите?!
      Борис Годунов и Щелкалов низко поклонились царю.
      - Воля твоя, батюшка государь, как ты прикажешь, так и будет.
      - Не можем мы примириться с потерей Нарвы! - тяжело вздохнув, произнес царь. - Да и тут, за Югорский Камень, придется государю войско послать. Сколь ни храбры казаки, но тех мест им не удержать... Нужна большая военная сила. Слыхали, поди, Кучумов племяш, Маметкул, опять разбойным обычаем напал на моих остяков, что живут по Чусовой реке. Строгановым дозволил я крепости строить по Тоболу, Иртышу и Оби. - Разрешу им ныне там и руду копать. Борис, о чем их челобитье?
      Борис Годунов ответил:
      - О руде железной, медной, оловянной, свинцовой и серной, великий государь.
      - Добро, вели копать. А ты пиши дальше, - сказал царь, опять обратившись к Щелкалову: - "На сибирского салтана Строгановым можно собирать охочих людей, остяков, вогуличей... югричей... самоедов и посылать их вместе с наемными казаками и с нарядом, брать сибирцев в плен и в дань за нас приводить..." Пора и впрямь казакам, что на татьбу тароваты, послужить государю да родной земле, но и нам надо позаботиться о том, чтобы войско туда же послать. Дело это большое. Государева нога должна крепко стать в тех местах.
      Борис Годунов, выслушав царя, улыбнулся:
      - Добро, великий государь, - однако предвижу: зашумят короли заморские и все недруги наши, когда услышат о твоих новых победах, о приумножении земель в твоем царстве с востока!
      - Задумал я отдохнуть от королей. Дело найдется и без них. В ту мугаметанскую Сибирь и без Строгановых издавна смотрит наш народ. Мой дед, Иван Васильевич, дважды посылал на Обь свои войска. Да и царство Сибирское стало данником нашим. Тысячу соболей обязались сибирцы платить нам каждый год. Но забыли это. Надобно нам напомнить. Пришел час оглянуться на восток.
      Отпустив Бориса Годунова и Щелкалова, царь Иван стал на колени и помолился о благополучном походе его людей в Сибирь.
      Когда поднялся, в голову ударила мысль: "Вот бы теперь царевича Ивана на то дело послать!"
      Закрыв лицо руками, опустился в кресло. Сегодня ночью опять он приходил к его ложу, опять смотрел на него своими молящими, страдальческими глазами. Бледность покрыла лицо Ивана Васильевича, губы его задрожали. Бессильно опустив голову на грудь, он прошептал: "Уйди, не мучай!"
      За окном раздались медленные, унылые удары церковных колоколов.
      По щекам царя Ивана поползли слезы, но он вдруг вскочил, смахнул их.
      - Александра! - тихо прошептал он. - Александра!
      На лице его заиграла улыбка.
      Осторожно, на носках он стал прокрадываться в ту комнату, где забывались им все печали, все заботы, даже и его царский сан.
      III
      Царь Иван Васильевич с нетерпеньем ждал вызванных им брата царицы Афанасия Нагого и Богдана Бельского. По-праздничному нарядно одетый, гладко расчесанный на прямой пробор, с подстриженной слегка бородой, он обернулся к иконам, помолился. Расправил мускулы, потянулся, посмотрел на себя в зеркало.
      "Нет! Я не стар. Теперь я вижу, что силен я, что могу быть возлюбленным юницы..."
      "Теперь я отпущу Александру. Пускай вернется в свой дом. Мало пользы от Суламифи игуменье Вознесенского монастыря. Схима не для нее. Не место розе в ледяном погребе".
      На лице Ивана Васильевича появилась добродушная улыбка.
      "Черничка заслужила себе свободу. Она победила его старость, она зажгла в нем пламень былой молодости. Любая жизнь, она не знает греха; в своей кротости она смелая, - трудно предугадать ее порывистые ласки. Они неожиданны и дерзки. После них же она снова не Суламифь, а богомольная черничка, либо невинная боярышня из строгого отцовского терема. Тогда с нее можно рисовать святую деву".
      "Такою же была Анастасия, - думает царь. - Все думали, что она глупая овечка. Как они ошибались!"
      Ни с кем так счастлив в любовных утехах не был он, царь, как с Анастасией. Никто не мог так забывать о его царском величии и владычествовать над ним, как Анастасия. Ни перед кем он не чувствовал себя таким маленьким, обыкновенным, как перед покойной ангельски невинной царицей Анастасией. В своей хрупкости, кажущейся бестелесности, никто не обладал такою властью над царем и никто так хорошо не распознавал ближних к царю людей, как она. Первая она заподозрила в двуличии Курбского. Не она ли предупреждала его, царя, о ненадежности князя...
      "Надобно убрать скорее Александру, - сокрушенно вздохнув, думает царь. - Не подослал ли ее мне сатана, демон? Она - опасна в своей красоте, в греховной привлекательности. Завтра же отошлю ее в родительскую вотчину".
      Вспомнил время, проведенное с ней, и сердце сжалось от тоски. Опять помолился на иконы: "прости меня, грешного!"
      Постучали в дверь.
      Афанасий Нагой и Богдан Бельский. Оба низко поклонились царю.
      - Ты нас звал, государь?
      - Жалуйте! Садитесь.
      Размашистой походкой стал он ходить из угла в угол по горнице.
      - О чем поведу беседу с вами, - держите втайне.
      - Клянемся, батюшка государь!
      - Слушайте. Не могу помириться я с утратою Нарвы да Иван-города. Море Западное, Балтийское, нам нужно вернуть. Без него царству Русскому тягота великая. Поведал мне заморский врач Роман Елизарьев*, будто в Лондоне, в королевиной семье, невеста мне есть... Хочу породниться с английской королевой...
      _______________
      * Р о м а н  Е л и з а р ь е в - доктор Роберт Якоби.
      Афанасий Нагой и Богдан Бельский в страхе вытянулись на месте, подумав: "Не помутился ли разум у батюшки Ивана Васильевича?"
      - Что вы на то мне скажете? - сощурив глаза, спросил царь. - Ну!
      Стал говорить Бельский; от страха у него зуб на зуб не попадал; заикаясь и задыхаясь, он пробормотал:
      - Доброе дело... государь...
      - Ну, а ты что же, Афанасий, молчишь? - строго спросил царь.
      Нагой, набравшись духа, прошептал:
      - Помоги тебе господь...
      - Дурак! - громко рассмеялся царь. - А как же твоя сестра, матушка царица Мария? Отвечай. Брат ты ей или нет?!
      - Бог спа... сет... - совсем растерявшись, пробормотал Афанасий.
      - Кого бог спасет? - широко раскрыв глаза, смотрел на Афанасия Нагого царь.
      - Не ведаю, государь... - со слезами в глазах, простонал Нагой.
      - А я знаю! Спасет бог - Нарву, Западное море!.. Глупец! - вскрикнул царь, застучав посохом об пол. - Пора бы тебе, Афонька, разума набраться. А позвал я вас не попусту. Пойдите-ка к тому дохтуру Роману Елизарьеву и выспросите у него с умом, по порядку, все надлежащее о той девке, королевиной племяннице, о которой он мне сказывал. А после того доложите об его ответах мне. Да смотрите, не пророните ни слова о том, что вы посланы к нему мною. Бражничайте с ним и беседуйте, выпытывайте. А ко мне пришлите дьяка Писемского Федора. Жду его. Дело есть.
      Бельский и Нагой ушли.
      Оставшись один, царь рассмеялся, вспомнив, в какое недоуменье привел он Нагого. Снял со стены гусли и стал на них играть заунывную духовную песнь.
      Мысли опять об Александре. Она очень любит, когда царь играет на гуслях. Слушает и тихо подпевает звону гусельных струн.
      Пришел дьяк Посольского приказа Федор Андреевич Писемский, седобородый, полный, степенный человек. Отвесив царю земной поклон, Писемский стал ждать, что скажет ему царь, продолжавший играть на гуслях, как будто не замечая его.
      Сделав сильный удар пальцами по струнам, Иван Васильевич стал во весь рост.
      - Гляди на меня, Федор, - могу ли я быть женихом? - спросил он. Огляди меня со всех сторон. Не помолодел ли я в последние недели?
      Писемский, почтительно склонив голову, тихо ответил:
      - Государю все дозволено, коли то на пользу царству. Не токмо я, но и все слуги при твоем дворе видят, что молодеешь ты в последнее время, и милостивее ты стал к нам, малым сим! Господь молодит тебя на счастье Руси.
      Много видел всякого рода причуд и шуток со стороны Ивана Васильевича за свою долгую службу старый дьяк и теперь принял слова царя за шутку.
      - Коли правду говоришь, - продолжал Иван Васильевич, - готовься плыть за море к моей возлюбленной сестре, королеве Елизавете. Бывалый, острый ты дьяк, и в странствованиях посольских умудрен. Хитер стал. Дам тебе я грамоту, а в ней будет сказано, что, де, посылаю я к тебе, к сестре своей, посла, дворянина и наместника шацкого - Федора Андреевича Писемского. А в придачу себе возьми ты подъячего Епифана Неудачу Васильева сына Ховралева, способного к ихнему языку.
      - Слушаю, государь, - когда прикажешь отъезжать? - поклонившись царю в пояс, спросил Писемский.
      - Когда укажу тебе. Скоро. А начнешь переговоры ты с королевой о союзе воинском вашего государя с королевой аглицкой против короля Стефана, чтоб помогла она своей воинской силой нам пробиться вновь к морю на западе. И оттого торговля станет у нас с аглицкими торговыми мужами весьми богатая, изобильная. Понял ли? Внуши королеве, что Англии от того великая польза станет.
      - Понял, батюшка государь Иван Васильевич, понял, - снова, с поклоном, ответил Писемский. - Дело ясное. Дело божие.
      - Торговлишкой заморские купчишки зело любят позабавиться. Прилипчивы, жадны, ловки. Раззадорить их постарайся обещаниями, чтобы кровь в них заиграла и нутро их купецкое о барышах затосковало и чтоб они, того ради, королевне своей челобитье крепкое учинили.
      - Точно, государь, жадны они и завистливы. Грех один!
      - Коли так, не будь и ты вороною, Федор Андреевич. А после того речь твоя пойдет о моей женитьбе. Хочу породниться я с великою аглицкой королевной, хочу помощь от нее получить против врагов. Ливонию вернуть надобно. Горе злосчастное рушилось на меня - нет нам теперь исхода к морю на Запад. Да и на севере датские и свейские разбойники стали нападать на торговые караваны. Не сочти сие желание мое блажью или дуростью. Царь знает, что делает. Сватовство проведи там совестливо, с усердием. Головою будешь отвечать!
      - Истинно, великий государь. Добиваться того моря - святое дело. Сам господь надоумил тебя, батюшка Иван Васильевич, о том заботу иметь, сказал Писемский.
      - Федор, не умаляй и северных наших вод... Там, - чую, - впереди великий будет торг... - пытливо глядя на Писемского, произнес царь.
      Писемский, хорошо зная, о чем больше всего страдает Иван Васильевич, принялся расхваливать плавание по Ледовому океану и Студеному морю, говоря, что сила Руси от утраты балтики не уменьшится.
      Царь Иван слушал с видимым удовольствием похвальные слова Писемского о северном плавании.
      - Сам ли ты думаешь так, Федор Андреевич? Но было бы лучше и прибыльнее иметь и то и другое море. Не так ли? - улыбнулся царь.
      - Истинно, государь!.. Моря народу на пользу, а царю во славу.
      - И царю на пользу. Славы мне мало, - с недовольным видом покачал головою Иван Васильевич, а потом улыбнулся.
      Улыбнулся и Писемский, ободренный хорошим настроением царя.
      - Пришли-ка сюда Андрея Щелкалова. А сам иди. Да не болтай. Держи при себе.
      Писемский поклонился и вышел.
      Царь сел за стол, оперся головою на руки. Задумался. Датский король Фредерик, видя неудачи его, царя, в войне с Польшей, перекинулся на сторону шведов, нарушил заключенное им с Москвою мирное условие - не нападать на Русь. Теперь и Студеное море может стать недоступным для торговых судов, и Холмогоры зачахнут. А этого усиленно добиваются зарубежные враги Москвы.
      Пришел дьяк Щелкалов. Царь приказал ему немедленно, завтра же, отослать гонца в Датское государство с укоризненной грамотою королю Фредерику. Несмотря на перемирие и на уступки острова Эзеля, после падения Нарвы датский король изменил свое доброе отношение к Московскому государству. Король помогал шведским войскам да и сам нападал на русские земли. Царских послов принимает не с подобающей честью. Задерживает и облагает несоразмерною пошлиной суда, идущие через Зунд. Многие иноземные торговые суда, идущие к Холмогорам и Коле, захватываются разбойным обычаем. Датские власти предъявляют свои права на Печенгский монастырь, тогда как обитель сия стоит в Печенге более семидесяти лет.
      Царь Иван вскочил с кресла, испугав Щелкалова, и стал громко, почти выкрикивая слова, диктовать:
      "А за свейские многие грубости послали мы к Колывани и к тем городкам, которые за свейским королем, рать свою, чтоб наказать беззаконие злобных воров!" Пиши. Пускай не думают, что ослабли мы да и бороться с неправдою устали.
      Афанасий Нагой, сняв шапку, растрепанный, со слипшимися на потном лбу волосами, не вошел, а влетел в покои митрополита.
      - Спасите, батюшка! Погибаем! - грохнулся он к ногам мирно совершавшего трапезу старца, испугав его до крайности.
      - Что с тобой? - удивился митрополит.
      Афанасий замотал головой и, еле переводя дух от волнения, заревел на всю митрополичью палату:
      - Закона божьего надругательство!.. Дьяволу угождение!
      Митрополит перекрестился.
      - Да говори толком! Что случилось?
      - Возможно ли так?! - собравшись с силами, простонал Нагой. - Осьмую жену!..
      Придя в себя, он начал перечислять всех жен царя по порядку: помянул царицу Анастасию, затем Марию Черкешенку, Анну Колтовскую, Марфу Собакину, царских наложниц: княжну Анну Васильчикову и Василису Мелетьеву, и вдруг неистово завопил:
      - Марию Федоровну Нагую!.. Машу!.. Сестру мою в обман ввел! Покарай его господь!
      Митрополит сразу ожил, замахал руками на гостя:
      - Что ты! Уходи! Уходи! Ты пьян... Не порочь государя!
      - Да и ты сам отшатнешься! - огрызнулся Афанасий.
      - Ш-ш-ш... Не шуми! Ш-ш-ш! - зашикал митрополит, оглядываясь в испуге вокруг себя. - Уходи! Проспись! Не искушай нас!
      - Да и на ком же ему взбрело в голову жениться?!.
      - Тише, тише!..
      - На чужеземке, еретичке заморской...
      - Ой, господи! Что же это такое! Уходи! Оставь меня!
      - Сатана, батюшка, сильнее царей... Научи же нас, Нагих, как нам быть? Родичи мы государя... А коли он женится на иноземке при живой жене, что тогда делать нам?! Казнит он нас всех, ее в монастырь заточит, а у нее скоро дите народится. Да и тебе, отче, без Нагих худо будет.
      Митрополит замахал руками на Афанасия:
      - Уходи, ради бога! Не смущай меня! Нечего мне тебе советовать, да и не к лицу мне с тобой о государевых делах судить... Уходи, да так, чтоб никто не видел, что у меня ты был. Господь с вами, с Нагими!.. И другим своим родичам закажи, чтоб не ходили ко мне.
      Нагой озадаченно почесал затылок.
      - Батюшка, чтой-то с тобой?
      Митрополит поднялся с кресла и стал спиной к Нагому.
      - Уходи, говорю... Не смущай! Не хочу я знаться с тобой!
      Нагой помялся-помялся на месте, а потом сказал:
      - Благослови меня на дорогу, владыка...
      Митрополит обернулся лицом к Афанасию и, с сердцем тыкая пальцами, сложенными для крестного знамения, в лоб Нагому, громко проговорил:
      - Не ходи больше ко мне! Не надо! Государь знает, что делает.
      Обиженный, раздосадованный Афанасий вышел из митрополичьих покоев. Во дворе на него набросились зубастые псы. Еле отбился от них.
      Польские власти, узнав, что пленный Игнатий Хвостов был при царском посольстве к папе, отдали его в холопы владелице замка "Стара Весь" красавице-вдове Софии Каменской, не обменяв его на своих пленных.
      Когда его впервые привели к ней, она только что вернулась с охоты на оленей. Окруженная псарями и ловчими, она сидела верхом на стройном, сверкавшем белизною коне. Ее красивые черные глаза остановились на пленнике с веселым любопытством.
      - Какой красавец! - сказала она по-польски окружавшим ее панам, не подозревая, что пленник понимает ее.
      - Из него выйдет прекрасный дровосек, - насмешливо произнес сидевший на коне поодаль от нее нарядно одетый пожилой пан.
      На Игнатии был изодранный в боях кафтан; сапоги стоптанные, ветхие. На голове ничего не было. Пышные, вьющиеся белокурые волосы его красиво обрамляли лоб. Игнатий держался с достоинством, слушая произносимые по его адресу слова.
      - Накормите его, дайте ему вина, сводите в баню, да чтобы он одежду сменил... У пани Каменской не должно быть слуг в лохмотьях. Это не к лицу владелице древнего замка...
      Сказала это и исчезла вместе с провожатыми своими в глубине парка.
      Слуги повели Хвостова в людские избы. Нашелся один парень, говоривший хорошо по-русски, некогда жил он в Москве, служил у князя Мстиславского, а потом бежал к себе на родину. Звали его Лукаш.
      - Хорошая у тебя хозяйка! Добрая. Веселая. В замке то и дело устраивает она богатые пиры. А если бы ты попал к соседу нашему, хорунжему Бенедикту Манюшевич, то едва ли прожил бы до будущего лета на белом свете. Жестокий он, бессердечный. Выжимает из пленных все соки.
      Хвостов сдержанно ответил:
      - Бог вершит нами всеми по умыслу своему. Мы только смиренные слуги его.
      Лукашу понравился кроткий, спокойный ответ Хвостова. Он по-дружески стал за ним ухаживать. Накормил его, дал ему вина, свел в баню, а затем облек его в новый кафтан, шаровары и сапоги, приговаривая:
      - Есть и московиты - добрые люди, не злодеи.
      С этого дня Игнатий стал усердно выполнять все работы, которые ему поручали: колол дрова, возил воду, плотничал. Его усердие снискало ему общее благоволение со стороны десятников.
      Во время отдыха он гулял в окрестностях замка, стоявшего на высоком холме.
      Вокруг замка было разбросано несколько деревень. Иные ютились на холмах, иные - по сторонам дороги. Часто деревушки утопали в зелени лип, тополей, верб. Хаты отделялись одна от другой высокими плетнями. Издали деревни имели вид зеленых рощ, над которыми возвышались колокольни костелов, светлые стены усадеб, сверкавшие на солнце своею белизной. Деревушки бедные, обнищалые.
      Игнатий с большим любопытством присматривался к местности. Он останавливался перед "божьей мукой"* при въезде в деревню. Вспоминал Москву, окружающие ее селенья, часовенки с древними иконами.
      _______________
      * "Б о ж ь я  м у к а" - распятие.
      Иногда он спускался по склонам холмов, покрытых халупами, к речке. Подолгу глядел в прозрачную воду, омывавшую многоцветные камешки, следил за игрой серебристой плотвы, а сам уносился мыслями к дому Никиты Годунова, вспоминал Анну, и делалось ему так тяжело на душе, так грустно. "Неужели никогда не увидимся?"
      Но не выходило из головы у него и то, о чем ему сказал князь Курбский, об Агриппине и монастыре близ Устюжны Железнопольской. Неужели, в самом деле, это правда? Неужели его мать жива?
      Он видел, как женщины собирались у деревянного сруба колодца с "журавлем", как доставали они воду из колодца, наполняли бадьи и, весело перекликаясь, расходились по домам. Иногда они останавливались и с любопытством следили за ним, русским пленником. "О чем так крепко задумывается красавец?" Они подсылали своих детей с лепешкой или хлебом к нему, в их глазах светилось сострадание.
      Игнатий благодарил их кивком головы. Они отвечали ему тем же.
      В разбросанных вокруг замка рощах по ночам раздавались неумолкаемые трели соловьев. Невольные слезы выступали на глазах Игнатия, когда он прислушивался к их пенью.
      Опять - Анна! Опять душа тянется к ней, такой далекой и такой близкой.
      С соловьиным пеньем соперничает однообразное стрекотанье коростеля и хриплый крик бекаса, напоминая подмосковные деревенские теплые летние вечера.
      "Как мог Курбский сменять родину на чужую землю?"
      Однажды, когда Игнатий работал на водяной мельнице, у подножья холма, на котором стоял замок, к нему приблизилась на коне сама пани Каменская.
      Он почтительно поклонился ей. Она приветливо кивнула ему в ответ.
      Она была одна. Обратившись к мельнику, она спросила его, - не знает ли он человека в окрестности, который мог бы позолотить ей отцовский ларец.