Вокруг трона королевы, на ступенях, стояла толпа нарядно одетых вельмож. В зале царила полная тишина: слышны были только шаги посла и сопровождавших его людей.
      Когда Писемский приблизился к трону, королева поднялась.
      Писемский, став на одно колено, поклонился и громко передал королеве приветствие царя Ивана Васильевича.
      Елизавета внимательно выслушала посла, а потом, сделав несколько шагов вперед, взяла государево письмо и велела своим пажам принять соболя и другие подарки царя Ивана. С приветливой улыбкой она сказала Писемскому, что, к сожалению, не знает русского языка и не может на его родном языке выразить ему свою горячую благодарность, но это не мешает ей питать самые дружеские чувства к царю.
      Она спросила о здоровье Ивана Васильевича и тут же высказала глубокое сожаление по поводу кончины царевича Ивана.
      В расшитом серебряными узорами белом платье, стройная, высокая, красивая, она была оживлена, приветлива и не скупа на любезности.
      Писемский сказал:
      - Наш государь Иван Васильевич приказал мне передать вашему величеству, что он любит вас, как мудрую, великую королеву.
      С горделивой улыбкой Елизавета ответила:
      - Я очень желаю увидеть царя когда-нибудь собственными глазами. Это моя мечта.
      Затем она спросила Писемского: нравится ли ему Англия?
      Писемский ответил:
      - Страна, которой правит такая мудрая, прекрасная королева, навсегда останется в доброй памяти у московского посла, - о том он доложит и своему государю. Англия - многообильная, многолюдная и веселая страна, и русский царь дорожит дружбой с ней.
      Королева Елизавета спросила Писемского: спокойно ли теперь в Московском государстве?
      Писемский ответил, что мятежи все давно утихли, а слухи о них постоянно распускают в Европе недруги царя. Преступники давно раскаялись, а государь объявил им свою милость. Казней теперь на Руси нет. Тихо и хорошо стало.
      После приема в королевском дворце в честь русского посла был устроен торжественный обед.
      Из дворца королевы Писемский вернулся вполне довольный приемом. Одно беспокоило его, что дело затягивается. Пока еще никаких разговоров о военном союзе Москвы с Англией и о сватовстве царя Ивана к Марии Гастингс не произошло.
      Хорошее впечатление от первой встречи с королевой Англии скоро рассеялось, так как опять потекли томительные дни ожидания.
      Писемский стал наотрез отказываться от веселых пиров, не желал принимать участия и в прогулках по виндзорским рощам. От охоты, на которую его часто приглашали королевские придворные, он открещивался с негодованием.
      - Мы сюда приехали, - говорил Писемский, - за делом, а не для игрушек. Мы - послы, а не стрелки. Бог с ней, и с олениной: не надо нам ее!
      В придворных кругах пошли слухи о строптивости московского посла.
      Наедине со своим дьяком Писемский, расстроенный, обиженный, вздыхал:
      - Царь, гляди, нас там заждался. Сердится! Иван Васильевич не любит проволочек в деле, которое задумает. Государь не зря послал нас. Он хочет вернуть море любой ценой. А мы тут толчемся на одном месте.
      Царица Мария в бурную осеннюю ночь разрешилась от бремени - родила сына, которого и назвали Дмитрием.
      Царь неотлучно находился при ней. Он видел, как обмывали маленькое розовое тельце новорожденного мальчика. Он слышал его слабый писк, и слезы проступали у него в глазах. Ему было жаль царицу Марию. Он сознавал, что не уделяет ей той мужней заботы, которую уделял он в молодые годы прежним своим женам. Он чувствовал усталость, старость. Его в последние дни преследовала даже мысль о близкой, как ему казалось, смерти.
      Он склонился над постелькой малютки. Стал вглядываться в черты его лица. Что-то ждет его, этого царевича, впереди? Ему, царю, было понятно, что не видать уж ему этого сына взрослым. Здоровье подорвалось. Сердце временами замирает, отказывается работать. И даже присланный королевой Елизаветой знаменитый лекарь Елизарьев не в силах облегчить болезнь.
      Царица Мария лежала на постели мертвенно-бледная, измученная тяжелыми родами, жалобно смотрела на царя, стараясь не стонать.
      Он наклонился над ней, поцеловал ее.
      - Ты вся в огне?.. Господь с тобой, Мария!.. Не сердись на меня.
      - Полно, государь... - почти шепотом произнесла она.
      Лицо ее теперь показалось царю совсем детским, как у малолетней девочки.
      Заплакал новорожденный. Царица в беспокойстве зашевелилась, пытаясь поднять голову.
      - Что с тобой, государыня?! Лежи спокойно... Я подойду...
      Царь Иван поднялся, подошел к постельке царевича, оттолкнув мамку.
      - Ну, ну, не беспокой мать! - с напускной строгостью сказал он и тихо рассмеялся. - Пока твой отец жив, спи спокойно.
      Детский плач прекратился.
      Царь указал царице рукой на ребенка:
      - Не слезлив... Молодец! Слушает отца.
      Царь собрался уходить...
      До слуха его донесся едва слышный голос Марии:
      - Не уходи. Мне страшно!
      Иван Васильевич поморщился. Он почувствовал внезапно нахлынувшую на него острую тоску.
      - Не уйду. Останусь, - сказал он, пересиливая себя.
      Сам больной, немощный, изнывающий под тяжестью забот и тревог, царь Иван с ужасом подумал, что он должен быть опорой жене, детям, что за него все держатся... Но... какая опора?!
      Тяжело вздохнул он, перекрестившись.
      - Со мною тебе легче, Мария? Да?
      Она утвердительно кивнула головой. И это его еще больше повергло в уныние. Мелькнула мысль: вдруг он, и в самом деле, скоро умрет, что тогда с ней будет? Разве сможет она выдержать напор алчной боярщины?..
      Лучше не думать!
      Царь сердито закричал на мамок, приказав оставить его одного с царицей. Мамки в страхе удалились.
      - Государь, ты любишь меня? - шепотом спросила царица.
      - Да, - поглаживая ее по голове, ответил царь, тяжело вздохнув.
      VIII
      В царевой рабочей комнате - Иван Васильевич и Борис Годунов.
      Царь сидит за столом, быстро перебирая четки, хмурый, злой.
      Годунов, как виноватый, вытянулся перед ним, опустив голову и тихо переминаясь с ноги на ногу.
      - Ну, что скажешь мне про того Игнатия?
      Голос царя зловеще приглушенный; взгляд острый, сверлящий душу, такой взгляд, когда от царя можно ожидать всего, даже казни. Под тяжестью такого взгляда царя немало бояр, князей и простых служилых людей прямо из этой комнаты ушли на тот свет.
      - Я ставил того изменника царевичу Ивану в пример. Указывал на него... Почитал его, с твоих слов, верным слугой мне... Зачем обманул меня? Прикрывающий изменника - тот же изменник.
      - Государь, так ли это? Изменник ли он? Мы знаем, что многих наших воинов побили и в плену. Кто знает...
      Царь нетерпеливо хлопнул со всею силою рукой по столу:
      - Не успокаивай меня! Привык я ждать худшего, нежели лучшего! Приучили вы к тому меня. С малых лет потерял ваш царь веру в людей. Легче для человека разумного узнать поддельность золота и серебра, нежели двуличность человека. Получать милости от царя, бражничать с ним - много найдется у него друзей, а дело царское справлять честно - мало охотников. Жизнь то показала. Ну, говори, слушаю тебя!
      - Трудно, батюшка государь Иван Васильевич, мне говорить в защиту того, кого я не считаю преступником. Должен прежде я увериться в том! Что болтают бродяги, злые люди, - не могу я почесть за святую правду. И на тебя, государь, болтливые гадины изливали реки клеветы и лжи. Казни меня, но я от своих слов не отступлю, пока сам не узнаю того.
      Царь терпеливо слушал Годунова.
      - Хотел бы и я так же думать о том молодце, как ты... Не худо разувериться во зле, но как?
      В дверь постучали. Годунов открыл.
      В комнату вошел князь Мстиславский. Низко поклонился царю.
      - Говори. Чего ради поторопился? Погодил бы.
      Мстиславский вздохнул, развел руками:
      - Винюсь, великий государь, - в Дорогомилове задержали мои люди человека, а у него нашли планы с польскими буквами... О том донесла мне стража.
      - С польскими буквами? - задумался царь. - Что за человек?
      - Не ведаю, государь... Наш, русский.
      - Вели привести его сюда... Обыщите, - нет ли ножа?
      - Слушаю, государь, - громко произнес Годунов.
      Царь Иван покачал головою:
      - Смельчак! Гляди, каковы есть люди у короля! Жизни не жалеют!.. Списывают у нас под носом наши же земли и крепости... В Риме и планы Москвы уж есть, - привез Тедальди. А я только богу все молюсь, чтобы послал он мне добрых, совестливых слуг. Приказываю я тебе через соглядатаев наших разведать: изменник или нет тот Игнатий? Не пожалей казны. Вот мой сказ тебе, Борис. Иди!
      - Слушаю, великий государь! - громко ответил Годунов на слова царя, поклонился и вышел из государевой комнаты.
      Царь вызвал постельничьего, велел ему позвать Бельского.
      Когда тот явился, царь с усмешкой произнес:
      - Не любишь ты Годуновых! Вижу, Богдан, поперек дороги они стали тебе. Да и Нагим тоже, и Никите Юрьеву. Не ошиблись, слуги мои верные, Годунов - сила! Не справиться вам с ним. Чую, возьмет он верх надо всеми вами... Опалу ждете царскую на него?.. Не так ли?! О, если ему срубить голову, как бы возрадовались вы!
      Бельский смущенно заморгал глазами, не понимая, зачем царь говорит все это.
      - Вот бы вам потеха была, кабы я опалу на него наложил! Ревнивы вы. Смешно смотреть мне, как вы следите за моими милостями к людям. Уж и теперь, замечаю я, - сторониться вы его стали, зазнаваться начали перед ним. Беду почуяли за его спиной. Не рано ли? Не поторопились ли? Насмотрелся я на своих придворных холопов. Почему ревнивы? Потому что любят себя больше царя и родины, оттого и грызутся из-за близости к царю. Не велика честь государю иметь таких усердных слуг!
      После некоторого раздумья Иван Васильевич сказал:
      - Трое уж мне из вашей толпы доносили на Игнатия Хвостова, что служил с Никитой Годуновым, - будто он изменил мне. И ты тоже. А скажи: так ли это? Говори, говори, говори... Почему вы Игнатия Хвостова называете изменником?
      Бельский с низким поклоном, жалко съежившись, ответил:
      - От смоленских дьяков то слышал я...
      - А они от кого?
      - Не ведаю, государь...
      - Мало ты знаешь... Пошел вон! Болтун! Неверный раб! - царь ударил Бельского по плечу посохом. Бельский быстро скрылся с глаз царя.
      Оставшись один, царь опять раскрыл большую книгу в кожаных досках, привезенную ему Поссевином. В ней было описание всего того, что говорилось на Тридентском соборе. Он знакомился с ней по переводу, сделанному одним католическим монахом.
      С усмешкой смотрел царь на перечисление в книге всяких вер, против которых вооружились римские папы. Тут и лютеранство, и последователи Яна Гуса, и кальвинисты, и англикане, и много других толков. И между всеми царило несогласие, а короли все перессорились из-за них.
      Вот почему эту книгу и поднес ему, царю, Поссевин, что в ней показано, как на том соборе в Триденте возобладало направление строго папистское. Папу на этом соборе католики превознесли выше всех государей.
      Царь сердито закрыл книгу.
      "Благодарение господу, одна у нас вера; с нас довольно нашей христианской, русской веры... Попы у нас ходят под гусадарями, и бог за то никогда не наказывал нас... Русь крепнет. Войны и пожары, и моры, и измены - все было, и опять будет, но Русь от того не сгибнет, подобно иным царствам... Крепка она!"
      Раскрасневшись, взволнованный, он отошел от стола.
      Постучали.
      Опять Мстиславский; низко поклонился:
      - Дозволь, государь, слово молвить...
      - Говори.
      - Тот молодец - наш, русский, Игнат Хвостов назвался.
      Царь с удивлением подался в кресле назад, пожав плечами:
      - Хвостов?!
      - Да, великий государь.
      - Веди его сюда. Живо! Скорее!
      Царь стал быстро ходить из угла в угол.
      Вскоре вернулся Мстиславский. Позади него шел Хвостов.
      - Эк ты какой нарядный! - насмешливо оглядел с головы до ног Игнатия царь. - Говори, где был, что видел.
      Игнатий стал на колени:
      - Батюшка государь, бежал я из польского плена...
      Хвостов стал рассказывать царю обо всем, что с ним было. Упомянул и о Курбском, и о мельнике, который подслушал разговор Курбского с Колыметом.
      Когда царь выслушал рассказ Игнатия до конца, его первым вопросом было:
      - Стало быть, Курбский через своих похлебцов оговаривал моих верных людей? Мельник то слышал?
      - Истинно, государь, так мне передал тот литвин, мельник.
      Царь задумался. На желтом, болезненном лице его снова появились красные пятна.
      - А где тот план, что ты принес с собой?
      Мстиславский подал царю Ивану свиток бумаги.
      Царь развернул его. Стал внимательно рассматривать.
      - Гоже... хорошо... ладно... - с торжествующим выражением на лице, про себя, говорил он.
      Свернув опять свиток, Иван Васильевич пристально посмотрел в лицо Игнатию, продолжавшему стоять на коленях.
      - Встань! - махнул он рукой.
      Хвостов поднялся.
      - Вижу, что верный ты мой холоп. Иди к Никите Годунову, скажи ему: государь не гневается на него, но рад, что имеет таких слуг, как он. Так и скажи.
      Обратившись к Мстиславскому, царь строго проговорил:
      - Накажи Богдану Бельскому, чтоб из моих конюшен подарил ему оседланного, в шемахинской сбруе, лучшего коня, и одежды лучшие чтоб ему дали. Пускай Бельский сам подведет Хвостову дареного того коня. Слышишь, сам он подведет коня!
      - Слушаю, великий государь, слушаю.
      - Отныне сей молодец будет в моей дворцовой страже.
      Снова опустился на колени Игнатий и поблагодарил царя за его милости к нему.
      Иван Васильевич невольно воскликнул, глядя на удалявшегося Игнатия:
      - Экий дородный да пригожий детина!
      После ухода князя Мстиславского с Игнатием царь разложил на столе принесенный ему свиток и принялся внимательно рассматривать его. Перед ним предстали во всей наготе замыслы королевских вельмож о новом походе, вкупе с крымским ханом, на Московское государство.
      Тому, что польские паны думают о новом походе на Русь, он не удивился, - ведь и сам он спит и видит, чтобы снова двинуться на короля и отнять у него Ливонию. Его удивило желание панов примириться с татарским ханом, вечным врагом христиан.
      "Выгода выше веры!" - улыбнулся царь.
      Феоктиста Ивановна подошла к воротам, чтобы посмотреть, хорошо ли они заперты. С некоторых пор у нее появилась какая-то боязнь чужих людей и всяких посланцев из приказов и других пришельцев.
      Страх и печаль ходили за ней по пятам. Отец уж сговорился с игуменьей, чтобы Анну отдать в монастырь. После того и она, Феоктиста, примирилась с этим, ибо не хватало уже у нее сил отговаривать от этого дочь.
      Но только Феоктиста хотела потрогать запоры на воротах, как из-за ворот раздался знакомый голос. Она вздрогнула, холодок пробежал по ее телу.
      - Кто там?! - крикнула она.
      - Отворите, это я - Игнатий!
      Ничего не понимая, она заторопилась в дом к мужу.
      Вышел Никита Годунов.
      - Ты ли это, Игнатий?! - крикнул он.
      - Батюшка, Никита Васильевич, как есть я, Игнатий, - донесся голос Хвостова. - Пусти меня! Не опасайся.
      - Как тебя пустить-то?! - растерянно произнес Никита.
      - С государевым я милостивым словом к тебе!
      - Коли так, входи, - обрадованно вздохнул Никита.
      Ворота открылись, и вошел нарядно одетый Игнатий.
      Облобызались.
      - Государь велел передать: он не гневается на тебя, но рад, что имеет таких слуг, как ты, - весело произнес Хвостов.
      - Слава тебе, господи! - широко, с чувством, перекрестился Никита. Ну, идем ко мне в хоромы. Идем, дорогой гостьюшка... Рассказывай!
      Феоктиста бегом побежала в дом. Она сказала Анне о том, что вернулся Игнатий. Анна сначала взглянула на нее испуганными, недоверчивыми глазами.
      - Бог милостив, доченька моя милая, вернулся, - повторила мать.
      Анна вскочила с постели, побежала на крыльцо.
      Ей навстречу шли отец и Хвостов.
      - Поздоровайся, дочка... Вот он! - сказал Никита Годунов. - Смотри!
      Анна, забыв про отца, про мать, про все на свете, бросилась Игнатию на шею и горько разрыдалась. Он горячо поцеловал ее, тихо проговорив:
      - Милая! Как тосковал я!.. Эх, если бы ты знала!
      Феоктиста Ивановна засуетилась, а Никита развел руками, не понимая, что происходит.
      - Повтори еще раз, что сказал государь? - со слезами в глазах спросил, наконец, он.
      - Государь батюшка сказал, что он не гневается на тебя, но рад, что имеет таких слуг, как ты!
      Никита снова обнял Игнатия, счастливый похвалой царя.
      - А меня государь взял к себе в дворцовую стражу. Телохранителем буду у государя.
      - Дай, еще раз облобызаю тебя и за это!
      Анна не спускала глаз с Игнатия. Она не смущалась. Слишком глубоко было ее горе в отсутствие Хвостова, и теперь она считала себя свободною в выражении своих чувств. Отец был рад, что она ожила, повеселела.
      - Ну, что теперь сказать матушке игуменье? - шутливо спросил Никита дочь. - Пойдешь ли в монастырь?
      - Что ты, батюшка, бог с тобой! Ни за что не пойду.
      Никита Васильевич громко рассмеялся.
      А когда все уселись за стол, Никита Годунов стал рассказывать о своих невзгодах. О том, как ему и его семье пришлось пострадать за него, за Игнатия.
      - Едва руки на себя я не наложил... - тяжело вздохнув, закончил он свой рассказ. - А теперь рассказывай о себе ты.
      Феоктиста Ивановна, наблюдая тайком за дочерью, собрала ужин. Никита Васильевич налил всем браги.
      Выпили за здоровье государя.
      Отдохнув, Игнатий стал рассказывать о себе.
      И мать и дочь, слушая его, проливали обильные слезы. И только когда рассказ дошел до беседы с царем, все снова повеселели.
      Был тихий осенний вечер. Стемнело. В окно влетали ночные бабочки на огоньки свечей. Глаза Анны блестели счастьем. Игнатий старался сдерживать свой восторг, скрывать до поры до времени свои чувства к любимой девушке.
      В глазах отца и матери светилась радость, и то, о чем думали они в это время, - каждый, пока, держал при себе.
      В осенней позолоте кремлевские сады.
      Погода не по времени теплая, солнечная.
      Царь Иван Васильевич с царицей Марией, уже вставшей после родов с постели, и с сыном Федором совершает прогулку на паруснике по Москве-реке. Большое широкое государево судно пестро убрано многоцветными вымпелами; палуба устлана персидскими коврами. На бортах цветная роспись: драконы, сказочные птицы и всякие иные "чудесы".
      Царь и царица Мария сидят у носовой части палубы на возвышенном месте, в бархатных с позолотой креслах. Ступенью ниже царевич Федор.
      В нижней части судна, у широких окон, гребцы - двадцать юношей в голубых шелковых рубахах. Весла вздернули вверх, предоставив судну идти самостоятельно, вниз по течению.
      Ближние к царю, дворцовые бояре расположились позади царской семьи на золоченых скамьях. Сидят строгие, неподвижные, со взглядами, устремленными к царской семье.
      Вдоль бортов судна - обтянутая кольчугами стража с секирами на плечах.
      Судно медленно движется вниз по реке. Паруса едва-едва колышутся под легким дуновением попутного ветерка.
      Молодые, румяные лица гребцов сияют счастьем. Еще бы! Немалая честь незнатным дворянам вести на веслах государево судно.
      Царь молчит, но не суров. Лицо его худое, морщинистое, желтое. Мутным, усталым взором окидывает он уплывающие назад берега.
      Тихо журчит вода под острием килевой части. Кругом пустынно. Не видно даже московских рыбаков. Государева охрана накануне запретила обывателям в этот день, показываться на реке.
      Лиственный лес большими, багряно-золотистыми валунами слоится, покрывая собою прибрежные холмы. Стволы березок вытянулись белоснежные, прямехонькие - не шелохнутся, - будто это государевы рынды, построившиеся для проводов царя.
      Когда судно проплывало мимо большой заводи, тесно окруженной кленовой рощей, Иван Васильевич поманил к себе стоявшего во главе стражи Никиту Годунова.
      - Вели остановить, - тихо сказал он. - Причальте к берегу.
      Никита дал знак рукою рулевому и гребцам. Судно плавно, крутым полукругом, вошло в заводь, остановилось вблизи берега.
      - Гусляров и домрачеев! - кивнул царь Бельскому.
      Из трюма вылезло несколько древних старцев. У одних в руках гусли, у других домры. Около царева кресла старцы упали на колени, прильнув лбами к ступеням помоста, у самых ног царя.
      - Буде! Вставайте! - нахмурившись, тихо сказал царь, взялся за голову, закашлялся. Затем, отдохнув, сказал: - Спойте про далекие походы Олега Храброго, как он море переплывал и византийские земли топтал.
      Скорехонько поднялись гусляры и домрачеи с пола, помолились на все четыре стороны, поклонились до пола государю и уселись, поджав под себя ноги, полукругом против царского места.
      На судне стало так тихо, что слышно было, как играет в воде серебристая плотва, как мышь лесная в страхе шмыгнула в траве, шурша сухим осенним листом.
      Зазвенели струны, полилась песнь старцев:
      Уж давно то было,
      Как на святой Руси,
      На святой Руси,
      В славном Киеве,
      Всколыхнулся люд,
      Провожая князюшку,
      Князя мудрого,
      Князя храброго,
      Во поход большой...
      То не буря и не молния,
      Паруса Олега поднялись над морем...
      Лица старых гусляров оживились, глаза блеснули гневом.
      Песня рассказывала о том, как в древние времена по днепровским водам в Черное море уходили с торговлей русские купцы и как в Цареграде их обижали греки, грабили, побивали, а кого и в полон брали. Не стерпело сердце у князя Олега, и повел он на ладьях свое войско по Черному морю, чтобы жестоко наказать Царьград. А в каждой ладье сидело по сорока воинов. И в голове каждого воина была та же мысль - отомстить грекам за их злодейства.
      Долго ли, мало ли плыли Олеговы ладьи, но, хорошо зная направление ветров, киевские мореходы прошли море смело, не потеряв ни одной ладьи. Никакие морские волны не могли одолеть силы острокрылых русских парусов.
      И вот однажды, на заре, приблизилось Олегово войско к самому Цареграду. Ступила нога русского войска на греческую твердь. В великом страхе затворили греки город железными цепями, заперли и городскую гавань.
      Князь Олег велел втянуть ладьи на берег и поставить их на колеса. Ветер был добрый, попутный. Затрепетали паруса, и по суху, будто по морю, с песнями помчались воины прямо к стенам города, чтобы скорее взять его и строго наказать греков за давнишние их обиды и злодейства.
      Заметались в городе греки. В страхе стали кричать: "Русь идет! Что будем делать мы?! Это не Олег, а сам святой Димитрий на нас пошел".
      И вздумали просить мира у князя. Отправил Олег своих послов к грекам. Заповедал: взять с греков дань по двенадцати гривен с человека, а важнее того - наказал своим послам Олег требовать у греков, чтобы когда приплывают в Царьград русские послы, брали бы они хлебный, столовый запас, сколько хотят, и мылись бы они в бане, а пойдут русские люди домой, чтоб давали им греки на дорогу съестной запас, якоря, канаты, паруса, сколько надо, ибо Русь любит море и не отстанет от него никогда.
      - Нет! Не отстанет! - с силой стукнул об пол своим посохом Иван Васильевич. - Море Западное будет нашим! Будет!
      Царь покраснел, весь пришел в движение.
      Сидевшие позади него бояре испуганно вздрогнули, прислушались к словам царя. Все они знали, что царь не расстается с мыслью снова отнять у шведов Нарву и другие города на Балтийском море.
      Гусляры смущенно умолкли.
      - Что же вы?! - нетерпеливо крикнул царь. - Иль батогов захотели? Сказывайте дальше!
      Снова зазвенели струны и потекли напевные слова старческих голосов.
      А как пошел Олег с данью домой, он наполнил свои ладьи всяким греческим товаром. Но больше всего набрал он шелковых и всяких иных драгоценных тканей.
      И велел Олег воинам сшить из тех греческих шелков паруса на русские ладьи, а на вратах Цареграда повесить свои щиты: пускай знают греки, что их победил русский князь!
      Поплыли по морю домой, в Русскую землю, Олеговы ладьи, и опять море ничего не могло сделать с Русью: паруса Олега оказались сильнее черноморских демонов.
      Князь Игорь и Ольга-княгиня, и Святослав - сын их - бесстрашно плавали по водам, да и своим внукам и правнукам то заповедали.
      Гусляры, закончив свой песенный сказ, низко поклонились государю Ивану Васильевичу.
      - Одари! - кивнул царь Бельскому.
      Гусляры еще раз земно поклонились царю, ушли, спустились опять в трюм.
      Иван Васильевич после этого некоторое время сидел молча, в задумчивости. Над водой пролетели сороки, оглашая тишину дерзким карканьем; где-то далеко, в глубине леса, слышалась песня девушки, собиравшей грибы.
      Обернувшись к боярам, царь поднялся с кресла и сказал:
      - Слыхали, мои добрые бояре, с каких пор русские князья плавали по морям?! Не стыдно ли нам теперь на этой посудине около своего кремника* прохлаждаться?
      _______________
      * К р е м н и к - кремль.
      Бояре, стоя, выслушали царя.
      - Великий государь! - сказал седой, как лунь, боярин. - Так-то безопаснее плавать, под стенами кремника да по родной реке. Слышали мы: сколь ужасное несчастье постигло фламандские и аламанские корабли в Средиземном море... На пути в Гишпанию, в Средиземном море, во время большой грозы погибло четыре тысячи человек, и все драгоценное добро пошло ко дну.
      Иван Васильевич крикнул:
      - Молчи! Невежда! - и тихо, но взволнованно продолжал: - На пуховой постели нежиться с боярыней еще того более неопасно! Однако для того ли создал нас творец по образу и подобию своему?! Бог сотворил мир, он обитает в великих пространствиях, бог вездесущ, бог - бесстрашен, всюду поспевает. Какое же подобие творца человек, коли он дальше своей избы пойти куда-либо боится! И достоин ли быть подобием божиим человек, а тем более - князь, коли он прячется от больших, смелых предприятий, коли он страшится их? На суше и на море человек должен быть подобием творца! Не дело ты сказал тут, боярин. А тем, кто утонул в Средиземном море, господь простит их грехи, не оставит их без своей милости. В жизни своей стремился я не к легкому, а к трудному.
      Наступило продолжительное молчанье. Бояре притихли.
      - Будем и мы достойными киевских витязей. Будем и мы, как хозяева, ходить по морям... Будем, будем!
      И, обратившись лицом к небу, Иван Васильевич набожно перекрестился, прошептав:
      - Помоги, господи!
      После этого царь приказал вывести судно из заводи. Водяная поверхность, отражавшая голубое небо и прибрежные деревья, покрылась волнами, на которых желтыми и красными звездами колыхались опавшие с кленов листья.
      Вернулся с прогулки царь сердитый, возбужденный.
      Оставшись наедине с царицей, он взволнованно стал ходить из угла в угол царицыной палаты.
      - Слыхала, что старые колдуны пели? - и, не дождавшись ее ответа, он продолжал: - Каждое слово их терзало мое сердце. Вот какие были на Руси князья! Они мне оставили великое богатство, а я его все измотал... Они на Византию ходили и заставляли ее покориться их воле. По морю ходили! Слышишь? Бесстрашные!
      Царь стал хулить себя, называя свое правление лютовством.
      - Всех измотал: и народ, и дворян, и войско, и даже...
      Он, обессиленный, побледневший, грузно опустился в кресло, свесив голову на грудь.
      Царица Мария испуганно подскочила к нему, стала его ласкать, целовать. Он рукою отстранил ее.
      - Да... и сына... Иванушку!
      Волнение царя окончательно расстроило царицу. Она стала на колени перед иконой. За ее спиной раздался его шепот. До ее слуха донеслось: "Скоро, скоро и я умру! Жди, жди меня!.."
      Мария поднялась с пола. Ей самой было плохо. Бессонные ночи измотали ее. Новорожденный царевич Дмитрий по ночам плохо спал, а мамок царица к нему не допускала. Обессиленная, мучимая болью после родов, она легла на постель.
      Царь, тяжело вздохнув, вышел из палаты.
      В селе Гринвич, на правом берегу Темзы, во дворце, состоялся совет министров английской королевы с московским послом Писемским.
      Богатая, роскошно обставленная палата в королевском замке была полна знатными сановниками Елизаветы и торговыми людьми из "Московской Компании".
      Начался разговор с заявления Писемского королевиным министрам, что московский государь, великий князь Иван Васильевич, считает польского короля, союзника папы и цесаря, - своим врагом, врагом Русского царства.
      Писемский говорил стоя, - высокий, важный, освещенный солнечным лучом, пробившимся в палату сквозь узкие окна сверху, из-под потолка. Голос его звучал твердо, громко, убеждающе. Он приводил доказательства крепкой связи короля Стефана с римским папою и германским императором.
      Писемский был настойчив и неуступчив в своих требованиях.
      В глубокой тишине, царившей в палате, он говорил, что царь Иван Васильевич, жалуя у себя англичан, как своих людей, намерен торжественным договором утвердить дружбу с королевой Елизаветою. Царь хочет иметь с ней "одних приятелей и одних неприятелей", "вместе воевать и вместе мириться". Королева может ему содействовать, если не деньгами, то оружием, а если не оружием, то деньгами. Царю нужны: наряд огнестрельный, доспехи и другие воинские снаряды.
      Английские вельможи смущенно переглядывались между собою.
      - ...Нам нужны, - продолжал Писемский, - сера, медь, олово, свинец и все, что полезно в военное время.
      Выслушав до конца речь московского посла, англичане повели оживленную беседу между собой.
      Поднялся высокий, бритый, седой вельможа.
      - Мне хочется спросить московского гостя: разве у вас война с Польшей и Литвой не кончена? Римский папа хвалится примирением московского государя с королем Стефаном.
      - Папа может хвалиться, чем ему угодно, - с усмешкой ответил Писемский. - Государь наш хорошо знает, кто ему друг и кто недруг. В этом можете не сомневаться.