Две Бочки ехали; одна с вином,

Другая

Пустая.

Вот первая - себе без шуму и шажком

Плетется,

Другая вскачь несется;

От ней по мостовой и стукотня, и гром,

И пыль столбом;

Прохожий к стороне скорей от страху жмется,

Ее заслышавши издалека.

Но как та Бочка ни громка,

А польза в ней не так, как в первой, велика.

Кто про свои дела кричит всем без умолку,

В том, верно, мало толку,

Кто делов истинно, - тих часто на словах.

Великий человек лишь громок на делах,

И думает свою он крепку думу

Без шуму.

Алкид , Алкмены сын,

Столь славный мужеством и силою чудесной,

Однажды, проходя меж скал и меж стремнин

Опасною стезей и тесной,

Увидел на пути, свернувшись, будто ёж

Лежит, чуть видное, не знает, что такое.

Он раздавить его хотел пятой. И что ж?

Оно раздулося и стало боле вдвое.

От гневу вспыхнув, тут Алкид

Тяжелой палищей своей его разит.

Глядит,

Оно страшней становится лишь с виду:

Толстеет, бухнет и растет,

Застановляет солнца свет,

И заслоняет путь собою весь Алкиду.

Он бросил палицу и перед чудом сим

Стал в удивленьи недвижим.

Тогда ему Афина вдруг предстала.

«Оставь напрасный труд, мой брат!» она сказала:

«Чудовищу сему название Раздор.

Не тронуто, - его едва приметит взор;

Но если кто с ним вздумает сразиться,-

Оно от браней лишь тучнее становится,

И вырастает выше гор».

Кто самолюбием чрез-меру поражен,

Тот мил себе и в том, чем он другим смешон;

И часто тем ему случается хвалиться,

Чего бы должен он стыдиться.

С Осленком встретясь, Апеллес

Зовет к себе Осленка в гости;

В Осленке заиграли кости!

Осленок хвастовством весь душит лес

И говорит зверям: «Как Апеллес мне скучен,

Я им размучен:

Ну, всё зовет к себе, где с ним ни встречусь я.

Мне кажется, мои друзья,

Намерен он с меня писать Пегаса».-

«Нет», Апеллес сказал, случася близко тут:

«Намеряся писать Мидасов суд ,

Хотел с тебя списать я уши для Мидаса;

И коль пожалуешь ко мне, я буду рад.

Ослиных мне ушей и много хоть встречалось,

Но этаких, какими ты богат,

Не только у ослят,

Ни даже у ослов мне видеть не случалось».

Как часто говорят в делах: еще успею.

Но надобно признаться в том,

Что это говорят, спросяся не с умом,

А с леностью своею.

Итак, коль дело есть, скорей его кончай,

Иль после на себя ропщи, не на случай,

Когда оно тебя застанет невзначай.

На это басню вам скажу я, как умею.

Охотник, взяв ружье, патронницу, суму,

И друга верного по нраву и обычью,

Гектора, - в лес пошел за дичью,

Не зарядя ружья, хоть был совет ему,

Чтоб зарядил ружье он дома.

«Вот вздор!» он говорит: «дорога мне знакома,

На ней ни воробья не видел я родясь;

До места ж ходу целый час,

Так зарядить еще успею я сто раз».

Но что ж? Лишь вон из жила

(Как будто бы над ним Фортуна подшутила)

По озерку

Гуляют утки целым стадом;

И нашему б тогда Стрелку

Легко с полдюжины одним зарядом

Убить

И на неделю с хлебом быть,

Когда б не отложил ружья он зарядить.

Теперь к заряду он скорее; только утки

На это чутки:

Пока с ружьем возился он,

Они вскричали, встрепенулись,

Взвились и - за леса веревкой потянулись,

А там из виду скрылись вон.

Напрасно по лесу Стрелок потом таскался,

Ни даже воробей ему не попадался;

А тут к беде еще беда:

Случись тогда

Ненастье.

И так Охотник мой,

Измокши весь, пришел домой

С пустой сумой;

А всё-таки пенял не на себя, на счастье.

Мальчишка, думая поймать угря,

Схватил Змею и, воззрившись, от страха

Стал бледен, как его рубаха.

Змея, на Мальчика спокойно посмотря,

«Послушай», говорит: «коль ты умней не будешь,

То дерзость не всегда легко тебе пройдет.

На сей раз бог простит; но берегись вперед,

И знай, с кем шутишь!»

На берег выброшен кипящею волной,

Пловец с усталости в сон крепкий погрузился;

Потом, проснувшися, он Море клясть пустился.

«Ты», говорит: «всему виной!

Своей лукавой тишиной

Маня к себе, ты нас прельщаешь

И, заманя, нас в безднах поглощаешь».

Тут Море, на себя взяв Амфитриды вид,

Пловцу, явяся, говорит:

«На что винишь меня напрасно!

Плыть по водам моим ни страшно, ни опасно;

Когда ж свирепствуют морские глубины,

Виной тому одни Эоловы сыны:

Они мне не дают покою.

Когда не веришь мне, то испытай собою:

Как ветры будут спать, отправь ты корабли,

Я неподвижнее тогда земли».

И я скажу совет хорош, не ложно;

Да плыть на парусах без ветру невозможно.

Мужик на лето в огород

Наняв Осла, приставил

Ворон и воробьев гонять нахальный род.

Осел был самых честных правил:

Ни с хищностью, ни с кражей незнаком:

Не поживился он хозяйским ни листком,

И птицам, грех сказать, чтобы давал потачку;

Но Мужику барыш был с огорода плох.

Осел, гоняя птиц, со всех ослиных ног,

По всем грядам и вдоль и поперёг,

Такую поднял скачку,

Что в огороде всё примял и притоптал.

Увидя тут, что труд его пропал,

Крестьянин на спине ослиной

Убыток выместил дубиной.

«И ништо!» все кричат: «скотине поделом!

С его ль умом

За это дело браться?»

А я скажу, не с тем, чтоб за Осла вступаться;

Он, точно, виноват (с ним сделан и расчет),

Но, кажется, не прав и тот,

Кто поручил Ослу стеречь свой огород.

Что волки жадны, всякий знает:

Волк, евши, никогда

Костей не разбирает.

За то на одного из них пришла беда:

Он костью чуть не подавился.

Но может Волк ни охнуть, ни вздохнуть;

Пришло хоть ноги протянуть!

По счастью, близко тут Журавль случился.

Вот, кой-как знаками стал Волк его манить

И просит горю пособить.

Журавль свой нос по шею

Засунул к Волку в пасть и с трудностью большею

Кость вытащил и стал за труд просить.

«Ты шутишь!» зверь вскричал коварный:

«Тебе за труд? Ах, ты, неблагодарный!

А это ничего, что свой ты долгий нос

И с глупой головой из горла цел унес!

Поди ж, приятель, убирайся,

Да берегись: вперед ты мне не попадайся».

Две Мухи собрались лететь в чужие краи,

И стали подзывать с собой туда Пчелу:

Им насказали попугаи

О дальних сторонах большую похвалу.

Притом же им самим казалося обидно,

Что их, на родине своей,

Везде гоняют из гостей;

И даже до чего (как людям то не стыдно,

И что они за чудаки!):

Чтоб поживиться им не дать сластями

За пышными столами,

Придумали от них стеклянны колпаки;

А в хижинах на них злодеи пауки.

«Путь добрый вам», Пчела на это отвечала:

«А мне

И на моей приятно стороне.

От всех за соты я любовь себе сыскала -

От поселян и до вельмож.

Но вы летите,

Куда хотите!

Везде вам будет счастье то ж:

Не будете, друзья, нигде, не быв полезны,

Вы ни почтенны, ни любезны,

А рады пауки лишь будут вам

И там».

Кто с пользою отечеству трудится,

Тот с ним легко не разлучится;

А кто полезным быть способности лишен,

Чужая сторона тому всегда приятна:

Не бывши гражданин, там мене презрен он,

И никому его там праздность не досадна.

Какой-то Муравей был силы непомерной,

Какой не слыхано ни в древни времена;

Он даже (говорит его историк верной)

Мог поднимать больших ячменных два зерна!

Притом и в храбрости за чудо почитался:

Где б ни завидел червяка,

Тотчас в него впивался

И даже хаживал один на паука.

А тем вошел в такую славу

Он в муравейнике своем,

Что только и речей там было, что о нем.