43. Глупая глава

День начался весело. Я рано встал, помылся, побрился, выпил кофе. Вспомнил стишок, изображенный на коробочке из под ваксы, доставшейся мне от бабушки. Там нарисован веселый черт с сапожной щеткой в лапе и написано: «Мылся, брился, умывался – Сатана на бал собрался». И проставлены реквизиты: «Фабрика А. Штольца, Екатеринославль, 1892 год». И Сатана именно с большой буквы. Многое из детства утеряно, а вот эта коробочка всегда со мной. Чудны дела твои, господи.

В жизни мне везло на необычные происшествия. Как-то включил телевизор, а оттуда: «Выключи сию же минуту!» Я выключил, оглянулся смущенно, вновь включил. «Выключи, кому сказал» Чуть не выключил вновь, забавно совпало.

А как-то увидел низко летящего лебедя. Он летел над высоковольтными проводами, и я подумал – не задел бы. И тут лебедь задел за провод и грузно упал недалеко от меня. Я хотел подбежать, потом чего-то испугался, повернулся и быстро ушел. До сих пор щемит сердце при этом воспоминание.

Помню еще, ехал в автобусе и водитель объявил: «Поднимитесь с подножки». А маленькая девочка на переднем сидении подняла ножки и сказала маме: «Подними ножки, просят же».

Чудны господние дела! Как-то бухой в мат выпал из поезда, скатился по заснеженному откосу. Весь в синяках, а бутылка, что за пазухой грелась, цела. Глотнул из горла и поплелся на станцию. Если бы не водка – не дошел бы, холодно, я в одном пиджаке, а топать два километра.

В зоне проснулся от того, что капало теплое на голову. Посмотрел, у парня на верхней шконке горло от уха до уха вскрыто. Перелег головой наоборот, чтоб на голову не капало, заснул снова. Зона…

Впрочем, все мы в зоне, только режим у нас разный. Оборотни пристроились около государственной кормушки, живут добротно, но спят плохо – у кормушки полно других желающих, того и гляди отпихнут. Не до сна. Другие на помойках кучкуются, жратва и теплый подвал – все что нужно для жизни. Третьи – охранники. На государственном обеспечении, под защитой закона. Ну и хозяин, естественно, некто, вроде полковника Васильева. Целая свора с ним вместе: оперативники, замполиты, начальники отрядов, снабженцы. Ну а есть еще некие, вроде нейтральные. Ни нашим, ни вашим. Тем всего трудней. Их хата только на словах с краю, а на деле то те, то другие норовят их хату налогом обложить или каким еще побором.

Джентльмен это тот, кто напросившись к одинокой женщине на чай, попьет чай и прощается, считают в Британии. Джентльмен это тот, кто забрав у человека все имущество, оставляет ему жизнь, считают в России. Так что в охранниках у нас сплошные джентльмены.

А день начался вроде весело. Что ж это такие мысли в голову лезут. Уж не Сатана ли сапожный их навеял?

Я активировал свой телепатический орган и попытался найти Ыдыку Бе. Но что-то разладилось после путешествия в прошлое, к забавным богатырям. Я увидел какого-то мрачного редактора неопределенного пола, черкающего мою рукопись[41]. Это видение явно было из будущего. Редактор пробегал текст, изредка ставя пометки, а потом уселся за разгромную рецензию. Я попытался заглянуть ему в сознание, но там было мутно, ясно виделись только орфографический словарь и гонорарная ведомость. В текст рукописи он не вникал, а скользил по нему, будто бегал на коньках «снегурочках» по тонкому льду.

Что же это за рукопись? – подумал я. – Не сочинения ли? Нет, за них я уже получил аванс, теперь их в любом случае добьют до выпуска.

Неожиданно мне удалось прочитать название рукописи, сам не понимаю как – но удалось. Рукопись носила название: «Извращение желаний», в подзаголовке уточнялось: «Разтроенный Ыдыка Бе в России».

Я вновь заглянул в сознание редактора. Теперь к словарю и ведомости прибавилась чашка кофе. «Так свари и выпей», – подумал я в муть его головы. «Рад бы, да нету дома кофе», – с неожиданной четкостью пришла ответная мысль. «Купи!» – разозлился я. «Денег нет, – пришла ответная мысль, вот сдам рецензию на эту муру, получу бабки, тогда, конечно, куплю». «Сам ты мура! – обиделся я. – Все тут правда, конкретные события описаны». «Что-то у меня мозга за мозгу заходит, – возникла отвлеченная мысль моего абонента, – надо завязывать у фантастов работу брать, перехожу в отдел прикладной литературы».

Связь прервалась. Как же так, подумал я для себя лично, когда же я успел написать об этой чертовщине? Вот бы в конец заглянуть…

– Успеешь, – раздался в голове сварливый голос, походивший на сопрано Пугачевой, – вечно вы, люди, куда-то спешите. Даже на собственные похороны.

– Елена Ароновна? – обрадовался я.

– Я, я, – ответила ведьма, – сиди дома, никуда не уходи. Скоро мы все у тебя будем.

Я выглянул в окно. Вдоль двора к моему подъезду тянулась длиннущая кишка из плеч и голов разных существ. Люди и нелюди двигались так, как обычно переступают в очереди к Владимиру Ильичу, – внешне печально, строго в затылок друг другу.

44. История господина Брикмана (Калининград, ИТУ-9 – СЭЗ «Янтарь»)

Жизнь на зоне всегда насыщенна событиями. Зэки постоянно создают друг другу крупные и мелкие неприятности, насыщая эту жизнь коммунальными «разборками», а начальство добавляет жару в костер страстей. Профессор абстрагировался от этой мелочной возни, удачно прикрывая неординарность своего поведения частичной ненормальностью. Но администрация не могла себе позволить допустить отстраненности какого-то осужденного от склок дружного семейства ИТУ-9, а в сумасшествие Бармалеенко не верила. Поэтому, пока ум профессора витал в эмпириях, шкодливое подсознание Гоши активно участвовало в жизни зоны, навлекая на профессора изменение режима на «строгий усиленный». Зловещая тень БУРа уже почти покрыла недальновидный спинной мозг вместе с витающим в облаках, головным, когда педантичный майор Момот попытался вмешаться в стройное течение событий.

Майора долго мучила незавершенность его беседы с профессором. Он ведь так и не получил ответа на свой вопрос (по крайней мере, ему так казалось). Вызвав осужденного Бармалеенко вторично, майор настроился на спокойную беседу, но на всякий случай позвонил в дежурку и попросил прислать охрану.

Войдя в кабинет начальника санчасти, профессор обнаружил Толю-Жопу, равнодушно стоящего у окна и чистенького Момота, сосредоточено отлавливающего незримую грязь на колпачке авторучки. После того, как майор закончил многосложную операцию с марлевыми тампонами и спиртом и удовлетворенно положил стерилизованную авторучку на стол, профессору была заново рассказана предыстория его болезни, с небольшими научными комментариями по поводу открытия палочки Коха. После этого монолога добросовестный Момот задал основной вопрос:

– Вам все понятно, гражданин осужденный?

В кабинете наступила напряженная тишина. Даже прапорщик Ковшов прервал на миг перманентную зевоту и вперил оловянные глаза в гражданина Бармалеенко.

Активный спинной мозг не стал на этот раз советоваться с отвлеченным сознанием профессора, а сообщил бойко, почесывая волосатой ручищей излюбленное место в паху:

– Чего темнишь, начальник. В БУР упрятать хочешь, так не темни – крути вола. А чернуху мне кидать нечего, в гробу я всех вас, волков тряпичных, видал в белых галошах.

– Вы слышали, товарищ прапорщик? – монотонно спросил майор.

Толя-Жопа слышал подобное уже 20 лет. Сказанное не вызывало у него никаких эмоций. Он и сам на подобный вопрос ответил бы точно так. Поэтому прапорщик Ковшов зевнул и мотнул головой сверху вниз.

– Отконвоируйте его в дежурную часть, – приказал майор, – рапорт доставит мой санитар.

Толя-Жопа ничего на свете не боялся. Он обладал завидным здоровьем, в любую погоду исполнял свою службу без бушлата или шинели, презрительно поглядывая на мерзнущих коллег, каждый день съедал здоровенный шмат деревенского сала, ничего, кроме пива, не пил и при необходимости мог уложить быка ударом кулака между рогов. Но невидимые палочки Коха вызывали в его невежественной головке смутную неприязнь. И, если, например, про гром Толя-Жопа еще со школы прапорщиков имел научное объяснение, что «это молнии стукаются в небе», то палочки туберкулеза все-таки его настораживали. Поэтому Ковшов уперся, сказав:

– Чего это я его в дежурку поведу, волка тряпичного? Он там всех перезаразит этими бацильными палочками.

В глубине души санитарный майор тоже не питал доверия к таинственным палочкам. Он предпочел бы, конечно, чтоб они витали в помещении охраны, чем в великолепном дизайне санчасти, но по нелепой прихоти судьбы его вотчина носила лечебное направление. А туберкулез никак нельзя было отнести к нарушению режима. Поэтому в кабинете повисло тревожное молчание, во время которого прапорщик смотрел на майора, а майор на блестящую столешницу. Профессор же смотрел прямо перед собой. Его сознание в этот момент обдумывало вопросы ландшафтных клумб, а подсознание чесалось и мечтало о глотке чифира и жирном педерасте.

Напряжение разрядило селекторное сообщение. Жестяной голос начальника оперативно-режимной службы майора Токарева разыскивал осужденного Бармалеенко для предоставления его в штаб.

Майор Токарев отличался высоким ростом, военной выправкой, металлической дикцией и непримиримостью к нарушениям режима содержания. Он был прислан в Калининград из Москвы, свою службу в колонии расценивал, как ступень к передвижению в Управление, успел уже уволить трех оперативников, поймав их во время продажи чая осужденным, и в чем-то превосходил даже главного человека лагеря полковника Васильева.

Прапорщик Ковшов, не мыслящий жизни без службы, вытянулся по струнке, обнаружив кругленький животик, отдал репродуктору селекторной связи честь и быстренько увел осужденного из гостеприимного кабинета стерильного Момота.

В кабинете майора Токарева профессор обнаружил высоко-поставленное общество. Там находился длинный Токарев, коротенький полковник Васильев, носящий среди осужденных ласковую кличку «Василиса», незнакомый гражданин в гражданском с унылым вытянутым лицом дятла, который впоследствии оказался прокурором по надзору за местами лишения свободы. Еще там была пышная дама, полная столичного шарма. Она представляла прокуратуру РСФСР.

Профессору не предложили сесть. Его спросили сухо:

– Жалобу в Москву писали?

– Писал… – вспомнил профессор коварное перо Верта-Адвоката.

– Рассмотрена, – столь же сухо сообщили профессору. – Вот, товарищ из Москвы к вам.

И профессор услышал от столичной богини, что нерадивый следователь и раньше принуждал доверчивых осужденных давать ложные показания, избавляясь от груза нераскрытых дел, и,. что Прокуратура РСФСР приняла необходимые меры: профессорское дело в данный момент пересматривается, мера пресечения на этот период изменена на подписку о невыезде, а профессор должен в двухчасовой срок покинуть колонию, в которой ему теперь находиться не положено.

Дятлообразный прокурор задал уставной вопрос – нет ли у товарища Бармалеенко жалоб на условия содержания в колонии, на что профессор, загнав титаническим усилием ликующее подсознание в мозговой уголок, сказал, что всем доволен. Он действительно был доволен, но не колонией, а тем, что удержал контроль над голосовыми связками, не дав им произнести: «сучья зона, все менты – волки тряпичные, а майор Момот – петух голожопый».

Оставшиеся два часа были заполнены до отказа. Профессор еще только выходил из штаба, а в бараке уже варилось ведро чифира. Все зоновские «авторитеты» собрались на проводины. Давались различные поручения на волю. Спешно готовились некоторые ценности для передачи надежным людям. Профессор рассматривался коллегами, как почтовый вагон, который надлежит загрузить до отказа.

Если разнообразные «ксивы» почтенный ученый просто приклеил лейкопластырем к бедру, то ювелирные украшения требовали более серьезного хранилища. Их очень качественно изготавливали зоновские умельцы из серебра и золота. Серебро выплавлялось из различных электроприборов, золото попадало в лагерь, в основном, через комнату свиданий в виде обручальных колец. Кроме того, большим спросом пользовались перстни из металла, имитирующего золото, – «рандоля». Пробы ставились любые, по желанию заказчика. Единственным местом для размещения изделий из драгметалла была, простите за реализм, прямая кишка. Этот физиологический орган прежнего профессорского тела никогда не смог бы вместить длинную полиэтиленовую «колбасу», начиненную сережками, крестиками, перстнями. Но Гошин анус принял весь товар безропотно, что свидетельствовало о высокой степени подготовленности.

Нельзя было избежать и еще одного ритуального действа, необходимого освобождающемуся – последнюю помывку в лагерной бане. Профессор мылся на совесть, стараясь не думать о смутном и опасном бытие на воле, где его не ждали больше профессорский оклад вкупе с другими льготами его ранга. У него на воле не было даже квартиры. А о том, что профессорское тело лежит на кладбище, ему даже думать не хотелось.

Профессор хотел было посоветоваться с могучим подсознанием бандита Гоши, но подсознание связно могло произносить только простейшие фраза, типа: «волк тряпичный» или «падла бацильная». В роли советчика оно выступать не желало, излучая мощные импульсы радости. Эти импульсы ассоциировались в привыкшем к корректной расстановке данных мозге ученого Брикмана с какими-то безумными оргиями, ящиками водки и обнаженными женскими телами.

Последние объятья с уголовными коллегами, последняя проверка в пропускном пункте между жилой зоной и штабом, последний визит в кабинет заместителя начальника колонии по оперативно-режимной работе.

Майор Токарев выразил на лице радость по поводу досрочного освобождения гражданина, а теперь уже товарища Бармалеенко. Полковник Васильев, заглянувший к своему заму, посмотрел на Дормидона Исааковича снизу вверх и произнес важно:

– Надеюсь, мы расстаемся не надолго, товарищ Бармалеенко? – И вручил ему бумагу:

Звонко щелкнули железные створки второго КПП, сержант наружной охраны проверил документы бывшего зэка, с жужжанием отодвинулась вторая металлическая калитка и профессор вышел с территории исправительно-трудовой зоны № 9 на территорию г. Калининград – свободной экономической зоны «Янтарь».

Не раскатывай губу, дорогой читатель. Ты, конечно, предвкушаешь различные приключения Дормидона Исааковича в Калининграде. Так и хочется тебе увидеть новые лица из числа высокопоставленных бывших знакомых профессора Брикмана и никак не поставленных новых знакомых товарища Бармалеенко. Очень тебе любопытно послушать про свободную зону. Но ты же сам в этой зоне живешь. Уверяю, тут все так же, как и в ИТУ-9. Есть свой полковник, который даже спит в огромной фуражке, есть свои варяги, исполняющие оперативно-режимную работу, целая стая стерильных майоров, огромное количество лупоглазых Ковшовых…

Понимаю, что большинство читателей привыкли к конечному продукту писательского мастерства. Они с удовольствием поедают многослойные пироги Дюма, запивают наваристым бульоном Пикуля, черпают десертной ложкой нежное суфле Моэма, смакуют с чаем воздушные пирожные Бабеля. Я же не привык, да и не люблю готовить. Моя задача дать вам все необходимые компоненты будущего блюда. Вот вам мука, яйца, корица, ваниль, густая сметана, отличное масло, сода, сахар, какао. Это на сладкое. Но в холодильнике лежат бараньи ребрышки, ветчина, шпроты в оливковом масле, розовая семга, ядреный лук. На полке вы найдете гречку, вермишель, любые приправы. Готовьте сами, уверяю, что это не так уж сложно.

Вы можете отдать власть над нынешнем телом профессора наглому Гоше, посадить его на очередной самосвал и наехать на бывшего секретаря обкома КПСС. Уверяю, секретари обкома[42] ведут себя в тюрьмах более умело, чем ученые. И дня не пройдет, как Бармалей – коммунист станет председателем СВП (совета внутреннего порядка колонии) или тайным осведомителем старшего кума. Так же тепло устроится думак, дерьмократ или яблочный почитатель. От изменения названий суть партийных нечистых не изменилась ни на грош.

Впрочем, пьяный Гоша на столь любимом им автотранспортном средстве может наехать на кого угодно. Например, на самого полковника Васильева. Любой симбиоз Гоши с кем-то окажется интересным.

Если же вам полюбился именно Дормидон Исаакович, то пожалуйста: организуйте ему встречу с любимой женщиной товарища Бармалеенко, помните, – ту, в суде, придайте их интимным отношениям профессорский робкий шарм…

Даже на соперничестве двух сознаний вы можете построить любую забавную или трагическую ситуацию. Только не забывайте, что и в каждом из нас живет Гоша, готовый в любой момент вылезти из дремучих мозговых тайников и «порвать пасть» окружающим его «тряпичным волкам».

Короче, готовьте свои блюда сами. Пора привыкать к самостоятельности. Вся наша жизнь – огромная кулинарная книга. Из одних и тех же компонентов можно изготовить тончайшие блины или вязкую коврижку – все зависит от их пропорции. А можно просто зажарить яичницу, только для этого надо разбить яйца. Беда в том, что многие из нас хотят иметь яичницу, не разбивая яйца.

Не разевайте рот, дорогие читатели. Я не буду помогать вам искать черную кошку в темной комнате. Тем более, что ее там вообще нет. Могу только добавить, на этот раз вполне серьезно, что данную книгу я начал писать в лагерях Красноярска, продолжил в ИТУ-9, где условия подвала 15-го инвалидного отряда довели меня до медсанчасти с настоящим, а не выдуманным, туберкулезом. Амнистия Горбачева не дала мне сгнить в тюремном лазарете, а горы Киргизии излечили дырявые легкие. Мрачные образы, действующие в моих игривых зарисовках, вполне реальны. Более того, я смягчил некоторые черты момотов, васильевых и батухтиных, дабы читатель не обвинил меня в бредовом фантазировании. В реальной жизни все эти монстры гораздо страшней, чем в моих опусах. Но вины их в этом нет. Они – обычное порождение коммунистической диктатуры, разделивших великую державу на охранников и охраняемых.

Ищи истину сам, читатель. В каждом из нас есть Зверь, есть Бог. И каждый из нас имеет выбор. Трудно быть Богом. Зверем – легче.

«Так запомни, – учил Гаутама Будда, – те истины, что я принес вам, это всего лишь горсть листьев в твоей руке. На самом же деле их так много, как листьев у вас под ногами. Ваша цель – найти их, ведь суть моего учения заключается не в том, чтобы поклоняться Будде, а в том, чтобы быть Буддой».

45. Заключительная глава, что не делает ее умной

Напуганный внеочередной очередью я не хотел открывать дверь. Но тревожное мяуканье сработало как рефлекторная открывалка – я повернул ключ. Вошел рыжий кот и начал тереться о ногу, просить жрать. Я спросил:

– Ты что это, Бе, совсем в кота превратился?

– Я выздоровел, – сказал высокий кувшин на ножках, оттеснив меня от порога, – теперь я не кот, а просто Бе из клана Ыдык. И сегодня мы проведем небольшое собрание тут, у тебя: соберемся – разберемся; и я отбуду восвояси.

Гости хлынули мимо меня в комнату. Кто-то наступил коту на хвост, он взвыл и применил зубы. Раздалось ответное взвывание.

Зашел Кузьма. Пообещал, что мама придет позже и он ее всем покажет. Жиритофель ввалился в обнимку со своим врагом Зюгатофелем; оба были в своем истином обличии, нечистые и отвратные. Яблочный джин был как всегда красив фальшивой красотой джинов. Остальные думаки зачем-то слились в единое многорукое и многоногое существо с одной, достаточной тупой головой. На этой голове не было ушей, но было великое множество ртов.

Прошли Ациндаз, Кюнваг, Целдоп, Киндоген, Йудлобо, Каруд, Мах и Даг под предводительством Ацнарсаза.

Американских гостей представляли господа О`Кей, Ол-Райт, Ноу Проблемс и Факен Ю. Из Китая прибыли Сун Ху Чай и Вын Су Хим. Вьетнам был в виде множественного Хал Тур Щика, а Япония – армии правосторонних Той Отов. Поляки принесли с собой нарядные упаковки для плохих товаров. От конфетной фабрики явился сам Бабай. Его сопровождали Смирнофф, Распутин и Двапутин.

Мефис остался в облике смуглого мужичка с клиновидной бородкой, он слегка кивнул мне. Ведьма Елена Ароновна вновь была тоненькой и большеглазой. Она призывно покачала аккуратной попочкой, проходя мимо.

Пропрыгала на одной ножке Абвгдейка. В такт своим прыжкам она читала стишок:

– Я – маленькая девочка, я в школу не хожу. Купите мне сандалики, я замуж выхожу.

Длинный и пронзительно худой мужик в кожаном пальто, проходя мимо меня, распахнул это пальто. Под пальтом ничего не было кроме его анемичного тела. Скорей всего это был сам Ваучер. Мне вспомнилась его встреча с Красной Шапочкой[43]…

Появился начальник умывальников и командир мочалок. По бокам шли, как телохранители, симпатичные мочалки под руководством несимпатичной тети Аси.

Мойдодыр, минуя кота, быстренько прошелся по его рыжей шерстке щеточкой. Васька успел цапнуть мыльного фаната за медную ногу, раздался зуболомный звук.

– Ты бы шел на кухню, – сказал я Ваське, – а то тебя тут потопчут.

Кот послушался, пошел на кухню, где должно было что-то остаться от пиршества Мефиса и Бе, если это обжорство не было виртуальным. Я заглянул за ним: действительно, икра еще оставалась в кошачьих мисках.

Я с опаской отправился в основную комнату, куда все шли и шли разнообразные существа. О том, как они там помещаются, я не тревожился. Людей, воспитанных на Булгакове, такие мелочи никогда не волнуют.

Вы, миленький вы мой, – сказала тоненькая ведьма, – туточки садитесь, на Красное место, в угол.

Я сел в кресло, уже переставленное в угол. Над ним вместо образа висел портрет Железного Феликса.

Комната преобразилась. Потолок – тяжелые каменные своды, закопченные, с обвалившейся штукатуркой. Свет от зрителя и сверху вниз, – из квадратного окна с правой стороны. За окном вместо автострады был пустырь – засоренное разным хламом и заросшее бурьяном место… Налево – серая, покрытая остатками штукатурки стена того дома, в котором помещается ночлежка Корсотылева… в окне у земли – рожа Бубнова. И освещение вечернее, красноватое, а судя по тому, что недавно стаял снег, везде непролазная грязь…

Склеп не склеп, пещера не пещера – ночлежка. И обитатели ее (не жители – обитатели, существа), не похожи на живых, но и не мертвые. Своеобразные зомби, для которых смерть – свобода: «Спокой и – больше ничего!» Чистилище для грешных душ: кому-то в рай, кому-то в ад. Грязная среда обитания заброшенных душ, транзитный вокзал, откуда можно подняться лишь в трактир, да и то на время. Но и про его существование трудно узнать конкретно.

Этот мир, с давно уже исполненный Горьким, – не антимир. Он соприкасается с нашим сегодняшним бытием множеством реалий. Его эстетика обладает концептуальной новизной. И зрители часто плачут, так как этот мир трогает за душу не дешевым пафосом массового псевдоискусства, наподобие мексиканских сериалов, а чудовищным предвидением усталых людей, чей «органон отравлен алкоголем». Людей России начала второго тысячелетия, которое несет им лишь дополнительные горести и неуверенность в завтрашнем дне. И он тут, у меня в квартире, где я сижу в кресле под «иконой» чудовища.

В центр помещения вышел кувшин, восточные узоры красиво оттенялись верхним светом.

Я расскажу вам, господа, про Волка. Да, да, про вашего земного Волка, которого я произношу с большой буквы. Все вы знаете, что ему не было равных в открытой борьбе. Но не брезговал он и внезапным налетом. Он закидывал жертву за спину себе и легко уходил сумасшедшим наметом. Но, когда целой стаей борзых гоним, чуял шкурой своей приближение драки, он, свирепо оскалясь, сворачивал к ним. И, трусливо скуля, отступали собаки. Так слушайте мою притчу про Волка. Слушайте, слушайте. Слушайте и смотрите.

Меня кто-то дернул за штанину. Я нагнулся и увидел под креслом маленького лохматого домового.

– Глаза зажмурь, – прошептал он, – а то сам в волка превратишься.

Я зажмурил глаза. Теперь я и видел, и слышал, и чувствовал.

Он подошел к шелестящим на морозном ветру флажкам, понюхал их, тяжело втягивая худые бока. Флажки были обыкновенные, красные. Материя на ветру задубела и пахла не очень противно: человек почти не чувствовался. Он пригнул остроухую морду и пролез под заграждение. Флажок жестко погладил его по заиндевевшей шерсти. Он передернулся брезгливо и рысцой потрусил в лес, в бесконечно знакомое ему пространство.

Лес глухо жужжал, стряхивая лежалые нашлепки снега с синеватых лап. Тропа пахла зайцами и лисой. Все наскучило. Где-то подо льдом билась вода. Он присел около сугроба, приоткрыл седую пасть и завыл жутко и протяжно, сжимая худые бока. Ребра туго обтягивались шкурой, и казалось, что кости постукивают внутри. Он лег, перестал выть, прикрыл тусклые глаза, проскулил по щенячьи. Мягкими иголочками взметалось в снегу дыхание. Мохнатая ветка над головой закачалась укоризненно, стряхнула пухлый налет снега. Тогда он встал и, тяжело ступая, ушел куда-то, не озираясь и не прислушиваясь.

… Его иногда видели у деревень. Он выходил с видом смертника и нехотя, как по обязанности, добывал пищу. Он брал свои трофеи на самом краю поселков. Брал то овцу, то птицу, но не брезговал и молодой дворнягой, если она была одна. Он был крупный, крупней раза в два самого рослого пса. Даже милицейская овчарка едва доставала ему до плеча. Но они не видели друг друга.