– Хоромы, истинно хоромы! – переступив босой ногой через блестящий от сурика порог, с фальшивым восхищением повторяла Нюша, так и не простившая нанесенной им обиды.

– Проходите, проходите. Люсенька, проходи, только баретки сымай. Ковры у нас.

У Лаптевых Люсе не понравилось: на полу ковры, по всем стенам ковры, люстры под хрусталь, кружевные салфетки, фарфоровые гуси-лебеди, а книжек нет ни одной. Даже у Вовки в комнате. Правда, она и раньше знала, что Вовка у них дурак, хотя и снова учится в лесотехническом институте, откуда его до армии выгнали за одни двойки.

Вспомнив про Вовку, Люся сразу же заторопилась уйти из этого похожего на мебельный магазин, неуютного, негостеприимного дома, где хозяйка не предложила им даже чаю с конфеткой – вазочка с «мишками», как на витрине, стояла за прозрачным, будто и нет его, стеклом полированной стенки, – только все хвасталась своими богатствами.

– Мам, пойдем, у меня уроков очень много. Извините, тетя Маруся.

Долговязого прыщавого Вовку, который рыскал в темноте возле их палисадника, свистел, ломал рябину и бросал желтые дробины ягод в окно, вызывая Люсю, она боялась ужасно. Вовка ее домогался. Слова «домогался» она, конечно, тогда еще не знала, но и ухаживанием Вовкино отношение к себе назвать не могла. Случайно оказавшись рядом с ней в переполненном автобусе или в толчее магазина, откуда так сразу не убежишь, Вовка ухмылялся, покусывая слюнявые губы, и все норовил прижаться, коленом раздвинуть ей ноги. Такой гадкий!

– Иди отсюдова, кобель проклятый! – гнала его в гневно распахнутую форточку Нюша, но Вовка нахально ржал в ответ и не уходил. – Ты, дочк, его не бойся, – успокаивала мама, вновь принимаясь за вязание. – Пристанет, ты, главное дело, кричи погромче и по роже его, по роже!

Легко сказать! Ни громко кричать, ни лупить по роже Люся не умела, а Вовка между тем начал ее буквально преследовать.

В школе затеяли ремонт, к первому сентября не успели, и часть старших классов, в том числе и их 10 «в», перевели во вторую смену. Идти в осенней темноте одной, без девчонок, которые жили рядом со школой, надо было почти три автобусные остановки. Раньше Люся и не подумала бы бояться – шоссе светится огнями, мальчишки все знакомые, нормальные, не какие-нибудь там пэтэушники. Взрослые тем более не обидят, наоборот, если что, защитят. Теперь же она всю дорогу дрожала от страха: на углу, где от шоссе предстояло свернуть на пустынную дачную улицу, уходящую вниз, к лесу, из темноты обязательно выползала длинная змеистая тень.

Две недели со слезами, делавшими ее бессильной, она отбивалась от Вовкиных приставаний. Накануне новой страшной недели полночи проворочалась, собираясь с духом, наконец решила: всё, хватит! – и вечером в понедельник, завидев зловещую тень, смело пошла Вовке навстречу.

– Привет, Люсь. Давай портфель донесу.

– Отстань.

– Чего ты, Люськ, все кобенишься? Я ведь и жениться могу. А чего? Дело нехитрое. Пойдем, Люсь, пойдем… тебе понравится… – Вовка попытался подтолкнуть ее в заранее открытую калитку, в черные кусты одичавшего сада глухой старухи Филькиной, но не вышло: Люся руками и ногами уперлась в забор. Вовка осклабился, схватил ее за запястье и потянул руку вниз. Он почему-то был уверен, что, ознакомившись с его мужской анатомией, она сразу же отпустит правую руку, намертво вцепившуюся в столбик трухлявой изгороди.

– Вовик, а ты правда хочешь на мне жениться? – прикинувшись наивной дурочкой, спросила Люся и, как только он, обалдев от невиданно ласкового обращения, замешкался, ослабил хватку, дала ему с размаха тяжелым портфелем по роже и с криком: «Люди добрые, помогите, убивают!» – понеслась со всех ног.

Залаяли собаки, хлопнула дверь у Сидоренок, чокнутый дед Сидоренко, бывший красный партизан, гаркнул что есть мочи: «Стой, стрелять буду!» – вспыхнула голубым светом терраска у Толоконцевых, но Люся не кинулась к ним за помощью – она продолжала мчаться вниз по улице. На бегу распахнув все двери лаптевского дома, влетела по коврам в залу, где хозяева смотрели телевизор, и прокричала:

– Тетя Маруся-я-я! Михал Васили-и-и-ич! Ваш Вовик хочет на мне жениться! Прямо сейчас, у глухой Филькиной в саду! В кустах у бабки Филькиной, слышите!

Вовка ворвался почти что следом. Морда красная, уши малиновые. Люся не стала дожидаться, пока Марья Алексеевна перестанет визжать: «Ой, батюшки, что делается! Вовик, ты, никак, с ума спятил?» – а пришедший в ярость «академик» истощит весь запас армейского мата. Подхватила брошенный на крыльце портфель и помчалась домой. Здорово она напугала этих буржуев! Чуть не умерли от страха, услышав, что их драгоценный Вовик хочет жениться на Нюшкиной Люське – нищей, незаконной, неизвестно с кем прижитой девчонке!

А по щекам уже текли слезы. «Был бы у меня отец, так Вовка не посмел бы ко мне приставать – побоялся бы!» – громко всхлипнула Люся. Прибежав домой, упала на кровать и разрыдалась.

Неделя простояла сухая, с тихим желтым листопадом, теплая, шестнадцать градусов днем, будто вовсе и не октябрь начинается. Только в пятницу мама пришла на угол в клеенчатом плаще и резиновых сапогах. Здесь, вышагивая под фонарем, как солдат на боевом посту, она теперь каждый вечер ждала Люсю после школы, напуганная до полусмерти ее истерическими слезами в прошлый понедельник.

Ближе к ночи дождь разошелся – громко застучал по заплатанной, как лоскутное одеяло, крыше, забарабанил каплями по оцинкованному ведру и тазам, расставленным в сенях. Люся любила дождливые осенние вечера. В такую погоду, когда плохой хозяин и собаку на двор не выгонит, ее не мучила мысль, что жизнь проходит мимо, и она спокойно читала книжку или смотрела кино, уткнувшись в рябой «Рекорд», купленный по дешевке у отъезжавшей в жаркие края Воскобойниковой.

Запахло пирогами. На единоличной, без соседей, кухне, отдраенной дочиста, подновленной охрой по стенам и белилами по потолку, Нюша теперь каждый вечер что-нибудь пекла: то пирожки – когда с сушеными яблоками, когда с капустой, то булки-завитушки с хрустящей, обсыпанной сахаром корочкой, то, на скорую руку, оладушки. Подсчитала: пирожок большой, румяный, яйцом помазанный, в шесть копеек обходится. Пять штук съел с чаем со сладким – наелся до отвала, а всего-то два пятиалтынных, тридцать копеек по-нынешнему. Опять же и в школу с собой можно взять, и на работу – заместо ихних сосисек из бумаги. А булки да оладьи, те, почитай, задаром почти.

Дождь стучал, телевизор рычал, Нюша на кухне распевала «Рябинушку».

– Мам, вроде стучится кто-то? Пойди посмотри. У меня кино очень интересное. Про Петра Первого.

– Глянь сама, Люсинк. Кабы пирожки у мене не подгорели.

В темных сенях Люся осторожно спросила в дверь: «Кто там?» – и, прислушавшись, ушам своим не поверила. Включила лампочку над крыльцом, откинула крюк: правда, тетя Маруся Лаптева – под черным зонтиком, до бровей повязанная серым пуховым платком. Лицо белое, опухшее, глаза красные, как у нечистого духа.

– Здравствуйте. – Люся в растерянности отступила, и Лаптиха, несмотря на солидную комплекцию, как замерзшая кошка, прошмыгнула в сени, а оттуда – в коридор. Наверное, боялась, что ее могут и на порог не пустить. В коридоре соседка размотала платок, по-хозяйски поставила зонтик сушиться возле своей бывшей двери и со сладкой улыбкой протянула коробку зефира в шоколаде.

– Вот, Люсенька, милая, я гостинчика тебе принесла… А Нюшенька где, дома?.. Ох, хорошо-то как у вас стало! Пахнет как вкусно! Никак Нюшенька пироги затеяла? Ох, мастерица она у нас!

– Кто пришел-то, Люсинк? – выглянула из кухни Нюша и тут же юркнула обратно. Потом нарочно задержалась на кухне подольше, а когда вышла, важная, надутая, миску с пирожками, чтобы угостить, не захватила и впервые обратилась к Лаптихе на «ты»: – Ну, здравствуй, Марь Ляксевна. Заходи, чего в коридоре топчешься?

В комнате Нюша огляделась по сторонам, сняла кадку с фикусом с широкой деревянной табуретки, фикус поставила на стол, а табуретку ногой подтолкнула к двери: мол, на вот, соседушка, аккурат под твою толстую попу будет, только больно-то не засиживайся.

Усевшись на «трон», соседушка, вырядившаяся в розовую парадную китайскую кофту, в которой обычно на Мишины именины встречала на крыльце его мордатых начальников в погонах, расставила ноги-тумбы в вязаных носках и, скосив щелки припухших глаз сначала на Люсю, выключившую телевизор и забравшуюся с учебником физики на кровать, потом – на стоявшую со сложенными крест-накрест руками Нюшу, обиженно поджала губы.

– Что ж вы все молчите-то? Чего на меня злитеся? Будто я перед вами чем виноватая? Дома жизни нету, и вы не привечаете…

– И чего ж это у тебе жизни-то нету? – ядовито поинтересовалась Нюша. – В новом-то дому, да при таком богатстве, чай, неплохо?

– Ох, плохо, Нюшенька, у нас, плохо! – затрясла головой Лаптиха. – Цельну неделю уже крик стоит. Отец с Вовкой ругаются, того гляди убьют друг дружку. И меня Миша все по-матерному. Вырастила, говорит, иждивенца бездельного на мою голову. Будто я одна его ростила!

Не дождавшись от Нюши сочувствия, Марья Алексеевна пустила слезу, а потом подпрыгнула на табуретке, словно ее кто шилом ткнул, заохала, закряхтела и схватилась за сердце.

– Ай-ай, батюшки, помираю!

Глаза у нее закатились, рот открылся, и она стала с жадностью, как рыба на берегу, хватать губами воздух.

Нюша, обычно всегда такая отзывчивая, сейчас и с места не сдвинулась. Перехватив растерянный Люсин взгляд, хитренько подмигнула: ишь, артистка! Перепугалась, что мы на ее Вовку-насильника в милицию заявление подадим, вот и прикидывается! В ответ Люся наморщила нос: жалко все-таки, – и мама смилостивилась: налила из графина воды в стакан и протянула не перестававшей ахать и охать Лаптихе:

– На-ка вот, попей, легче будет.

– Ой, не бу… ой, не бу… бу… – смешно застучала та зубами об стакан, – …не будет… Вова сказал мне сегодни, что на себя руки наложит, если отец не дозволит ему жениться.

– Чего-о-о? – грозно нахмурилась Нюша, а Вовкина мать, подхватив под собой табуретку, пересела прямо к кровати.

– Люсенька, ты бы Вовика моего хоть маленько приголубила. Ведь он в тебя страсть какой влюбленный! Хоть режьте, хоть бейте, говорит, что хотите со мной делайте, а я на Люське женюсь! Жить, говорит, без нее не могу. Люблю, говорит, без памяти. Ни спать, ни есть, говорит, не могу, как вспомню ее груди! – Собрав пальцы в пригоршни, она затрясла ими перед своей стопудовой грудью. Точно так же, наверное, как Вовка, когда уговаривал родителей разрешить ему жениться.

Что было дальше, пунцовая от стыда Люся слышала уже из кухни.

– Ты чего несешь-то, Марь Ляксевна! Аль совсем ума лишилась? Девчонке школу заканчивать надо, в институт финансовый поступать, а вы хочете ее в постелю к своему жеребцу подложить?! Давай иди отсюдова, пока я тебе все космы не повыдрала! – орала Нюша даже громче, чем психичка Воскобойникова, сначала в комнате, после в сенях. – А Вовке своему передай, еще раз к Люсинке пристанет, я и правда в милицию пойду! В комсомол к ему нажалуюсь! Мало будет, на твоего Михал Василича в райком партии бумагу напишу! До самого Кремля дойду, самому Брежневу в ножки бухнусь!

– Так вы нам, что ль, отказываете? – взвизгнула со двора Марья Алексеевна.

– А ты не поняла еще, квашня безголовая? Еще как отказываем! Люсинка моя красавица, отличница, она за анженера замуж пойдет!

С грохотом хлопнула дверь в сенях, упал тяжелый железный крюк, и все стихло. Люсе так нестерпимо стыдно было перед матерью, которая слышала про «груди», что она никак не могла решиться выйти их кухни. Только испугавшись долгой тишины: может, маме стало плохо? – она кинулась в комнату и застала Нюшу плачущей, с закрытым руками лицом.

– Ты что, мам?

– Стыдно мене очень, Люсинк. Что ж я лаялась так-то? Люди ведь мы, чай, не собаки дворовые. Ой, нехорошо! Грех… Ты прости мене, дочк, что я так нехорошо ругалась.

– Ты все правильно ей сказала. Не плачь, другие еще хуже ругаются.

Всхлипнув, Нюша схватила руку, ласково гладившую ее по голове, стала с жаром благодарно целовать, приложила ладонью к своей раскаленной щеке… и вдруг ее плечи затряслись от смеха.

– Ой, не могу!.. Люсинк, глянь-ка! Когда ж это Марь Ляксевна успела зефир-то свой прихватить? – Лежавшая на столе под фикусом коробка зефира в шоколаде и в самом деле исчезла. – А я ведь, дочк, и не заметила. Ловка соседушка, ничего не скажешь!

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.