Эллери пытался не только забыть прошлое, но и спрятаться от настоящего. Однако настоящее не желало отставать, требуя пышных торжеств. Эллери оказывали поистине афинские почести, пресса, радио и телевидение умоляли об интервью, его осаждали просьбами о лекциях, статьях и расследованиях нераскрытых преступлений, но он вежливо увертывался от большинства предложений. Те же, которые ему не удавалось отвергнуть, вызывали у него невероятное раздражение.
      — Что с тобой происходит? — осведомился как-то его отец.
      — Скажем, успех ударил мне в голову, — огрызнулся Эллери.
      Инспектор наморщил лоб — подобная неприятность не миновала и его.
      — Ну, — весело заметил он, — хорошо, что на сей раз это успех, а не неудача.
      Эллери продолжал пересаживаться с одного стула на другой.
      Однажды ему показалось, что он нашел причину своего состояния. Она таилась не в прошлом и не в настоящем, а в будущем. Для него не все еще было кончено. Утром 2 января в одном из самых больших залов под серым куполом здания Верховного суда на Фоли-сквер должен был начаться процесс над обвиняемым в убийствах Эдуардом Казалисом (он же Кот). Пока это испытание не завершится, облегчения не будет. Только потом он сможет очиститься от грязи и заняться своими делами.
      Эллери не пытался определить, почему грядущий судебный процесс вызывает у него приступы почти физической боли. Открыв, как ему казалось, причину недуга, он примирился с неизбежным и обратился к другим делам. К тому времени Рева Ксавинцки уже была опознана, и повсюду шли поиски убийцы. Эллери почти расслабился и даже подумывал о возвращении к литературной деятельности. Роман, который он забросил еще 25 августа, одиноко лежал в своей могиле. Эллери эксгумировал его, с удивлением обнаружив, что роман кажется ему таким же незнакомым, как свиток папируса, выкопанный в дельте Нила спустя три тысячи лет после написания. Он трудился над ним давным-давно, а теперь от него исходил исторический аромат черепков. «Взгляните на мои великие деянья, владыки всех времен, всех стран и всех морей! Кругом нет ничего... глубокое молчанье...» В мрачной решимости Эллери бросил примитивный плод своих трудов «предкотового» периода в огонь и уселся творить новое чудо.
      Но прежде чем он успел упереться ногами в нижний ящик стола, произошел непредвиденный перерыв по очень приятному поводу.
      Джимми Маккелл и Селеста Филлипс прибыли пригласить на свое бракосочетание мистера Квина, которому предстояло стать единственным гостем на свадебном торжестве.
      — Во всяком случае, со стороны Маккелла, — пробормотал Джимми.
      — Он имеет в виду, — вздохнула Селеста, — что его отец вне себя от ярости и не приедет.
      — Папа грызет мебель, — объяснил Джимми, — из-за того, что его непобедимое оружие — угроза лишить меня денег — превратилось в ничто, когда я получил дедушкины миллионы. А мама не успокоится, пока не начнет планировать свадьбу с двадцатью тысячами гостей. Поэтому Я послал все к черту и...
      — И мы получили брачную лицензию, сдали кровь на реакцию Вассермана...
      — Успешно, — добавил Джимми. — Так что, мистер Квин, не согласитесь ли вы привести ко мне за руку мою невесту завтра в девять тридцать утра в здании мэрии?
      Джимми женился на Селесте в ряду других счастливцев, подвергшихся аналогичной процедуре, Артура Джексона Била из Гарлема и Гэри Г. Коэна из Браунсвилла в Бруклине. Чиновник мэрии оказал молодым особую честь, проведя церемонию вдвое быстрее обычного. Мистер Квин поцеловал невесту с возгласом: «Наконец-то!» В холле новобрачных ожидало всего восемнадцать репортеров и фотографов, причем миссис Джеймс Гаймер Маккелл воскликнула, что не понимает, каким образом им стало известно о свадьбе, потому что Джимми ничего не сообщал никому, кроме Эллери, и пробормотал приглашение всего нескольким бывшим коллегам-журналистам. Свадебный завтрак со значительно большим, чем предполагалось, количеством гостей был съеден в коктейль-холле аэропорта Ла Гуардиа, после чего Парли Фил Гоначи из «Экстра» предложил общий танец. В разгар шумной кадрили появилась полиция аэропорта, побудив некоторых гостей — наиболее рьяных поборников конституции — защищать священную свободу прессы фотокамерами, бутылками и стульями, что дало возможность молодоженам и их покровителю потихоньку ускользнуть.
      — Куда же вы летите с вашей оставшейся целой и невредимой супругой? — не совсем твердым голосом осведомился мистер Квин. — Или это не мое собачье дело?
      — Все абсолютно comme il faut! , — ответил мистер Маккелл с великодушием человека, также щедро насладившегося дарами Реймса и Эперне . — Мы никуда не летим.
      — Тогда при чем тут Ла Гуардиа?
      — Уловка, чтобы сбить со следа этих муравьедов. Извозчик!
      — Мы проведем медовый месяц в отеле «Полумесяц», — покраснев, призналась новобрачная, когда такси тронулось с места. — Вы единственный, кто об этом знает.
      — Клянусь честью, миссис Маккелл, я сохраню ваш секрет.
      — Миссис Маккелл... — пробормотала Селеста.
      — Всей своей жизнью, — произнес ее супруг шепотом, который был слышен на расстоянии двадцати футов, — я заслужил зимний медовый месяц среди резвящихся полярных медведей Кони-Айленда. О'кей, Белый Клык! — крикнул он перепуганному водителю. — Вперед!

* * *

      Эллери ласково смотрел им вслед, покуда они не скрылись в тумане.
      После этого он с удовольствием сел за работу. Идеи нового детективного романа пенились, как свадебное шампанское; единственной проблемой было трезво на них взглянуть.
      Однажды утром Эллери вдруг ощутил, что Рождество уже дышит ему в затылок, и с некоторым удивлением обнаружил, что нью-йоркские Святки будут снежными — за ночь Восемьдесят седьмая улица покрылась сверкающим белым ковром. Собака, катающаяся в снегу, напомнила ему об арктических лайках, а это, в свою очередь, заставило вспомнить о чете Маккелл и их медовом месяце на Кони-Айленде среди представителей странной разновидности ньюйоркцев, именующих себя «полярными медведями». Эллери усмехнулся, удивляясь отсутствию известий от Джимми и Селесты. Ему пришло в голову, что известия, возможно, уже поступили, и он начал просматривать почту, скопившуюся за несколько недель.
      Среди писем, лежащих сверху, оказалась записка от Джимми:
 
      «Мы очень счастливы, Эллери!
      Если хотите распить бутылочку за добрые старые дни, то Маккеллы принимают в задней комнате бара «Келли» на Восточной Тридцать девятой улице завтра в два часа дня. Мы еще не подыскали квартиру и ночуем у разных сомнительных личностей. Не хочу жить с женой в отеле.
       Джимми.
      P. S. Если не придете, увидимся в суде.
      P. P. S. Миссис Маккелл шлет вам привет.
       Дж.».
 
      Почтовый штемпель был десятидневной давности. Маккеллы и Рождество... Это требовало героических усилий.
      Спустя полчаса Эллери уже рылся в торговых каталогах, а еще через полчаса вышел на улицу в галошах.
      Пятая авеню успела превратиться в болото. Стоящие у тротуаров снегоочистители, работавшие всю ночь, вызывали оживление прохожих и оставляли лишь узкую полоску для проезда транспорта.
      У Рокфеллеровского центра люди пели рождественские песни, а на Плазе, где стояла восьмифутовая елка, похищенная из какого-то поместья на Лонг-Айленде, катались на коньках под музыку «Звоните в колокола» .
      Почти на каждом углу торчали Санта-Клаусы в сморщенных красных костюмах, дрожа от холода. Призывно сверкали витрины магазинов. Ньюйоркцы шлепали по лужам, чихая и кашляя, с тем озабоченным видом, который появляется у людей в последнюю неделю перед Рождеством.
      Эллери заходил в большие магазины, натыкаясь на детей, расталкивая толпу, хватая покупки, выкрикивая свое имя и адрес и выписывая чеки, и наконец в его списке осталось лишь одно неперечеркнутое имя.
      Однако рядом с этим именем стоял большой вопросительный знак.
      Маккеллы представляли собой серьезную проблему. Эллери не послал им свадебный подарок, так как не знал, где они намерены поселиться. Он решил, что к Рождеству они наверняка где-нибудь устроятся и тогда можно будет совместить свадебный подарок с рождественским, но Рождество было на носу, а проблема адреса Маккеллов и подарков для них оставалась нерешенной. Эллери целый день таскался по магазинам, надеясь, что на него снизойдет вдохновение. Серебро? Хрусталь? Шелк? Нет, только не шелк! Керамика? Он содрогнулся при виде уродливых глянцевых изделий. Резьба по дереву? Нет, это примитивно. Антиквариат? Ему ничего не приходило на ум.
      Уже к вечеру Эллери оказался на Сорок второй улице между Пятой и Шестой авеню. Девушка в форме Армии спасения пела гимны под аккомпанемент портативного органа, установленного прямо в дорожной слякоти.
      Звенящий высокий регистр органа походил на музыкальную шкатулку. А что, если...
      Ну конечно — музыкальная шкатулка!
      Первоначально музыкальными были табакерки, из которых французские щеголи брали понюшки под хрупкие металлические звучания, но века перевели эти игрушки в царство детей и влюбленных, вызывая на их лицах радостные улыбки.
      Эллери бросил девушке доллар и стал энергично обдумывать новую идею. Нужна особая шкатулка, играющая свадебный марш, инкрустированная деревом и перламутром, искусно сделанная и, разумеется, импортная. Самые изящные вещицы приходят из Центральной Европы — из Швейцарии. Конечно, элегантная швейцарская музыкальная шкатулка стоит дорого, зато она станет семейным сокровищем — маленьким сундучком, в котором хранятся нежные чувства, не испугавшиеся миллионов Маккеллов, И который будет стоять возле кровати супругов, пока им не исполнится восемьдесят...
      Швейцарская шкатулка...
      Швейцария...
      ЦЮРИХ!!!
      Музыкальные шкатулки, свадебный марш и даже Рождество были забыты в одну секунду.
      Эллери перебежал грязную Сорок вторую улицу и ворвался через боковой вход в Нью-Йоркскую публичную библиотеку.

* * *

      Уже несколько дней ему не давал покоя один момент в обдумываемом им сюжете книги. Он касался различных фобий. Эллери требовалась многоступенчатая связь (без которой не обходится царство детективной литературы) между патологическими страхами толпы, темнотой и неудачей. Он не знал, как сопоставить в сюжете эти фобии, Но у него сложилось впечатление, что он где-то читал или слышал об их внутренней связи. Однако найти источник никак не удавалось, и это тормозило работу.
      А теперь Цюрих. Цюрих на Лиммате — швейцарские Афины.
      Эллери вспомнил, что читал о каком-то недавнем международном конгрессе психоаналитиков в Цюрихе, где связь между подобными фобиями была темой научного доклада.
      Поиски в отделе иностранной периодики вознаградили его менее чем через час.
      Источником послужил цюрихский научный журнал, который Эллери перелистывал, упражняясь в своем убогом немецком. Целый номер был посвящен конгрессу, продолжавшемуся десять дней, и все прочитанные на нем доклады были опубликованы полностью. Интересующий его доклад носил пугающее название «Охлофобия, никтофобия и понофобия» , но, пробежав его глазами, Эллери убедился, что это именно то, что он искал.
      Эллери собирался вернуться к началу, чтобы прочитать текст подряд, когда его внимание привлекло примечание курсивом в конце.
      Знакомое имя...
      «Доклад сделан доктором Эдуардом Казалисом из США...»
      Конечно! Казалис был ответственным за рождение идеи. Теперь Эллери вспомнил все. Это произошло в ту сентябрьскую ночь в квартире Ричардсонов, в первые часы расследования убийства Ленор. В промежутках Эллери беседовал с психиатром. Они говорили о сюжетах его книг, и доктор Казалис с улыбкой заметил, что различные фобии содержат богатейший материал для ремесла Эллери. В ответ на просьбу объяснить подробнее Казалис упомянул свою работу об «охлофобии и никтофобии» в связи с развитием «понофобии» и сказал, что делал на эту тему доклад на конгрессе в Цюрихе. Он рассказывал о своих открытиях, пока их не прервал инспектор, напомнив о печальном деле.
      Эллери скорчил гримасу. Содержание краткой беседы утонуло в его подсознании под грузом драматических событии и всплыло через два месяца, но первоисточник оказался забытым. Sic semper с «оригинальными» идеями.
      По иронии судьбы Казалис оказался повинным в ее возникновении.
      Усмехнувшись, Эллери снова взглянул на примечание:
      «Доклад сделан доктором Эдуардом Казалисом из США на вечернем заседании 3 июня. Первоначально он был назначен на десять вечера. Однако предыдущий докладчик, доктор Нордвёсслер из Дании, превысил отведенное ему время и закончил свое выступление только в 23.52. Предложение отложить доклад было отозвано, когда председательствующий на конгрессе доктор Жюрасс из Франции заявил, что доктор Казалис посещал все заседания, терпеливо дожидаясь возможности выступить, и что, несмотря на позднее время, а также учитывая то, что это заседание — заключительное, присутствующим придется задержаться, дабы доктор Казалис мог представить свой доклад. Выступление доктора Казалиса закончилось в 2.03 ночи, после чего конгресс был закрыт доктором Жюрассом 4 июля в 2.24».
      Продолжая улыбаться, Эллери вернулся к передней обложке журнала и посмотрел на год выпуска.

* * *

      Теперь Эллери не улыбался. Он сидел, уставясь на последнюю цифру года, и ему казалось, что либо она увеличилась в размерах, либо он сам съежился.
      Эллери чувствовал себя так же, как Алиса , когда, выпив волшебного снадобья, она уменьшилась настолько, что проскользнула в кроличью нору.
      Цюрихский журнал — это кроличья нора.
      Но как же оттуда выбраться?

* * *

      Наконец Эллери встал и подошел к столу справок снаружи читального зала.
      Он начал просматривать выпуски «Кто есть кто» и последний ежегодный список членов Американской ассоциации психиатров.
      И там и там значился только один Эдуард Казалис.
      Эллери вернулся к цюрихскому журналу, медленно переворачивая страницы.
      Вот оно!
      Доктор Фульвио Касторидзо, Италия.
      Доктор Джон Слауби Кейвелл, Великобритания.
      Доктор Эдуард Казалис, США.
      Конечно, он фигурировал в числе присутствующих.
      А тот старик? Он тоже там был?
      Эллери перевернул страницу.
      Доктор Вальтер Шёнцвайг, Германия.
      Доктор Андре Сельборан, Испания.
      Доктор Бела Зелигман, Австрия.
      Кто-то тронул Эллери за плечо:
      — Мы закрываемся, сэр.
      Комната была пуста.
      «Почему же они этого не заметили?..»
      Эллери вышел в холл. Сторож указал ему на лестницу, когда он повернул не туда.
      «Окружной прокурор знает свое дело. У него первоклассные служащие».
      Очевидно, они двигались по следу Кота в обратном направлении — от Доналда Каца к Стелле Петрукки, Ленор Ричардсон, Битрис Уилликинс и так далее, покуда след, становясь все слабее, не исчез вовсе на отметке пятимесячной давности. Но это не должно было их останавливать. Возможно, существовали еще одна-две жертвы, оставшиеся неустановленными. Впрочем, это не казалось необходимым в таком странном деле с большим числом убийств на протяжении длительного периода, в котором личность жертвы являлась незначительной деталью. Даже шести убийств было вполне достаточно для окружного прокурора. Плюс задержание в момент нападения на Селесту Филлипс, которую убийца принимал за Мэрилин Сомс, и доказательства его поминутной слежки за Мэрилин в дни, предшествующие нападению.
      Эллери рассеянно шагал по Пятой авеню. Стало холоднее, и грязь покрылась ледяной коркой, испещренной трещинами и похожей на карту какой-то неведомой земли...
      «Это нужно сделать дома... Я должен сесть и чувствовать себя в безопасности. Когда топор падает, казнь происходит так или иначе, без всяких дополнительных расходов...»
      Эллери остановился у витрины магазина, сквозь которую пытался пролететь безликий ангел с тонким факелом, и посмотрел на часы.
      «В Вене сейчас полночь. Значит, идти домой еще рано».
      Он втянул голову в плечи при мысли о встрече с отцом, словно желая спрятаться, как черепаха, которой постучали по носу.

* * *

      Эллери вернулся домой на цыпочках без четверти четыре утра.
      В квартире было темно, если не считать ночника, горевшего на столике в гостиной.
      Ему стало холодно. На улице было всего пять градусов, а в доме — немногим теплее.
      Из спальни инспектора доносился храп. Эллери подошел к двери и воровато закрыл ее.
      После этого он направился в свой кабинет, запер дверь на ключ, зажег настольную лампу, сел за стол, не снимая пальто, и придвинул к себе телефон.
      Набрав номер оператора, он заказал разговор с Веной.
      Было около шести утра — пар только начал поступать в радиаторы. Эллери не сводил глаз с двери, зная, что инспектор встает в шесть.
      Ожидая, пока венская телефонистка справится с заказом, Эллери молился, чтобы его отец проспал.
      Наконец его соединили.
      — Можете говорить, сэр.
      — Профессор Зелигман?
      — Ja .
      Его собеседник говорил слегка раздраженным надтреснутым басом очень старого человека.
      — Меня зовут Эллери Квин, — продолжал по-немецки Эллери. — Вы не знаете меня, герр профессор...
      — Ошибаетесь, — прервал старческий голос на оксфордском английском с венским акцентом. — Вы автор romans policiers и, чувствуя за собой вину в совершении стольких преступлений на бумаге, преследуете злодеев в реальной жизни. Можете говорить по-английски, мистер Квин. Что вам угодно?
      — Надеюсь, я не застал вас в неподходящий момент...
      — В моем возрасте, мистер Квин, все моменты неподходящие, кроме тех, когда размышляешь о Боге. Я вас слушаю.
      — Профессор Зелигман, вы, кажется, знакомы с американским психиатром Эдуардом Казалисом?
      — С Казалисом? Он был моим учеником. А в чем дело? — Голос звучал без каких-либо изменений.
      Неужели он ничего не знает?
      — Вы видели доктора Казалиса в последние годы?
      — Я видел его в этом году в Цюрихе. А почему вы об этом спрашиваете?
      — При каких обстоятельствах, герр профессор?
      — На международном конгрессе психоаналитиков. Но вы не ответили на мой вопрос, mein Herr .
      — Значит, вам неизвестно о том, что произошло с доктором Казалисом?
      — Нет. А что с ним произошло?
      — Сейчас я не могу объяснить, профессор Зелигман. Но крайне важно, чтобы вы сообщили мне точную информацию.
      В трубке послышались гудки, и внутри у Эллери все похолодело. Но это оказался всего лишь таинственный дефект межконтинентальной связи. Старческий голос зазвучал снова:
      — Вы друг Казалиса?
      «Как на это ответить?»
      — Да, я его друг.
      — Вы колеблетесь. Мне это не нравится.
      — Я колебался, профессор Зелигман, — осторожно отозвался Эллери, — так как задумался над значением слова «дружба».
      Он уже решил, что все пропало, но старик усмехнулся и заговорил вновь:
      — Я присутствовал на цюрихском конгрессе последние пять дней. Казалис все это время был там. Я слышал, как он делал доклад ночью на последнем заседании, и задержал его у себя в отеле до начала следующего дня, пытаясь объяснить, насколько мне его доклад кажется абсурдным. Вы удовлетворены, мистер Квин?
      — У вас отличная память, герр профессор.
      — Вы в этом сомневаетесь?
      — Простите, но...
      — Процесс старения идет у меня шиворот-навыворот. Память, очевидно, исчезнет в последнюю очередь. — Голос старика стал резким. — Можете положиться на точность моей информации.
      — Профессор Зелигман...
      Внезапно раздался такой взрыв помех, что Эллери оторвал трубку от уха.
      — Герр профессор?
      — Да-да. Вы... — Голос снова исчез.
      Эллери выругался. Но внезапно связь наладилась.
      — Я вас слушаю, герр Квин.
      — Мне нужно повидать вас, профессор Зелигман.
      — Насчет Казалиса?
      — Вот именно. Если я сразу же вылечу в Вену, вы сможете меня принять?
      — Вы только из-за этого собираетесь в Европу?
      — Да.
      — Приезжайте.
      — Danke schon. Auf Wiedersehen!
      Но старик уже положил трубку.
      «Он так стар, — подумал Эллери. — Надеюсь, он доживет до моего прибытия».

* * *

      Полет в Европу обернулся сплошным беспокойством от начала до конца. Затруднения с визой, долгие переговоры с Госдепартаментом, расспросы, качания головой и заполнение формуляров... К тому же достать билет оказалось невозможно: абсолютно все летели в Европу, и у каждого имелась причина чрезвычайной важности. Эллери осознал, что является лишь маленькой картофелиной в огромном поле мировых проблем.
      В итоге ему пришлось провести Рождество в Нью-Йорке.
      Инспектор был великолепен. За эти дни он ни разу не спросил Эллери о цели его поездки. Они просто обсуждали способы преодоления препятствий.
      В день Рождества Эллери телеграфировал профессору Зелигману, что был вынужден задержаться из-за осложнений с транспортом, но ждет решения проблемы вылета в любой час.
      Этот час наступил 28 декабря — как раз вовремя, чтобы спасти остатки рассудка Эллери.
      Как это удалось его отцу, Эллери никогда не узнал, но на рассвете 29 декабря он уже сидел в специальном самолете в компании явно выдающихся личностей, каждая из которых выполняла миссию мирового значения. Эллери смутно представлял себе, куда летит и когда должен приземлиться самолет. Вместо звуков вальсов Штрауса он слышал бормотание о Лондоне и Париже, а судя по гробовому молчанию, которым встречали его бесконечные вопросы, Венский лес находился где-то в Москве.
      За время перелета через Атлантический океан Эллери изгрыз все ногти, а его желудок с трудом выдержал это испытание.
      Они приземлились среди британских туманов, где произошла таинственная задержка на три с половиной часа. Наконец самолет взлетел снова, и Эллери погрузился в дремоту, а когда проснулся, то не услышал шума моторов. Вокруг была мертвая тишина. Судя по виду из окна, они сели на арктическом ледяном поле. Чувствуя холод во всем теле, Эллери подтолкнул своего соседа, американского офицера.
      — Скажите, полковник, разве наш пункт назначения — Земля Фритьофа Нансена?
      — Это Франция. А вы куда собрались?
      — В Вену.
      Полковник поджал губы и покачал головой.
      Эллери начал шевелить окоченевшими пальцами ног. Когда взревел первый мотор, второй пилот постучал по его плечу:
      — Простите, сэр, но ваше место занято.
      — Что?!
      — Приказ, сэр. Три дипломата...
      — Должно быть, они очень тощие, — с горечью произнес Эллери, вставая. — А что мне прикажете делать?
      — Вам придется подождать в аэропорту, сэр, пока для вас не найдут место в другом самолете.
      — А я никак не мог бы остаться? Обещаю не садиться ни к кому на колени и не прыгать с парашютом на Ринг-штрассе .
      — Ваш чемодан уже вынесли, сэр. Если не возражаете...
      Эллери провел тридцать один час в продуваемом сквозняками помещении на территории невидимой Французской Республики.
      В Вену Эллери добрался через Рим. Это казалось невероятным, но он стоял на промерзшем железнодорожном перроне со своим чемоданом и маленьким итальянским священником, не отстававшим от него всю дорогу от самого Рима, а надпись «Westbahnhof» свидетельствовала о том, что это в самом деле Вена.
      Было 1 января — первый день нового года.
      Но где же профессор Зелигман?
      Эллери начала беспокоить ситуация с топливом в Вене. Он помнил о неприятностях с самолетом, о вынужденной посадке после болтанки среди звезд, как в вышедшем из строя космическом корабле, об убогом и жалком поезде, но главным его воспоминанием был холод. Насколько Эллери мог понять, Европа переживала вторую ледниковую эпоху, и он опасался увидеть профессора Зелигмана замурованным в глыбе льда и отлично там сохранившимся, подобно сибирскому мамонту. Эллери звонил Зелигману из Рима, сообщив информацию о времени прибытия его самолета. Но он не предвидел падения из космического пространства и необходимости добираться поездом. Должно быть, Зелигман заработал пневмонию, ожидая его на... как же называется этот аэродром?
      К ним приближались две фигуры, хрустя по льду перрона. Но это оказались носильщик и сестра милосердия из какого-то австрийского католического ордена — никто из них не соответствовал представлениям Эллери о всемирно известном психоаналитике.
      Сестра быстро увела маленького итальянского священника, а носильщик подбежал к Эллери, тяжело дыша и что-то лопоча по-немецки. Понять его было для Эллери непосильной задачей. В итоге он оставил чемодан на попечение носильщика, хотя тот в точности походил на Генриха Гиммлера, и побежал к телефону. Ему ответил взволнованный женский голос:
      — Герр Кавин? Но разве герр профессор не с вами? Он же погибнет от холода! Ждите его — он должен вас встретить. Где вы находитесь, герр Кавин? Westbahnhof? Герр профессор найдет вас.
      — Bitte schon , — пробормотал «герр Кавин», чувствуя себя, как Ландрю , и вернулся на перрон в ледниковую эпоху. Там ему снова пришлось ждать, топая ногами, дыша на пальцы рук и понимая только каждое пятое слово носильщика. Ему, как всегда, «повезло» — должно быть, это самая холодная зима в Австрии за последние семьдесят пять лет. Где же Fohn — теплый ветерок с Австрийских Альп, ласкающий волосы королевы Дуная? Все унесено ветрами мифа и фантазии.
      Вместе с «Венской кровью», превратившейся в застывшие алые сосульки, с «Весенними голосами», заглушёнными зимой и криками мальчишек, продающих послевоенную «Моргенблеттер», со «Сказками Венского леса» , заключенными в старинную музыкальную шкатулку, которая сломалась навсегда... Эллери дрожал и подпрыгивал от холода, покуда переодетый Гиммлер что-то ныл о die guten alten Zeiten .
      «Они сгорели в газовых камерах, — с беспричинной злостью подумал Эллери. — Расскажи об этом Гитлеру!»
      «На прекрасном голубом Дунае...»
      Стуча замерзшими ногами, Эллери негодующе взирал на послевоенную Европу.

* * *

      Профессор Зелигман прибыл в начале одиннадцатого. Вид его массивной фигуры в черном пальто с воротником из персидского каракуля и башлыком в русском стиле действовал согревающе, а когда он взял одну из онемевших верхних конечностей Эллери в свои большие, сухие и теплые руки, Эллери почувствовал, как оттаивают его тело и душа. Это напоминало встречу после долгих скитаний с патриархом родного племени. Место не имело значения — где патриарх, там и дом. Особенно поразили Эллери глаза Зелигмана. На фоне лица, словно состоящего из застывшей лавы, они казались двумя кратерами.
      Эллери едва обратил внимание на изменения, происшедшие на Карлс-плац и Мариахильфе-штрассе, когда они ехали в древнем «фиате» психоаналитика, ведомом походившим на ученого шофером, в университетский район, где проживал старик. Он был слишком поглощен процессом согревания.
      — Вы находите Вену не такой, как ожидали? — внезапно спросил Зелигман.
      Эллери вздрогнул — он пытался игнорировать разрушенный город.
      — В последний раз я приезжал сюда много лет назад, герр профессор. Это было задолго до войны...
      — И мира, — с улыбкой закончил старик. — Мы не должны упускать из виду мир, мистер Квин. Эти трудные русские... Не говоря уже о трудных англичанах, трудных французах и — bitte schon — трудных американцах. Однако благодаря нашей традиционной Schlamperei мы все еще живы. После войны в Вене была популярна песня «Es war einmal ein Walzer; es war einmal ein Wien» . Теперь мы поем снова, когда не поем «Stille Nacht, heilige Nacht» . Повсюду люди говорят о die guten, alten Zeiten. Как это будет по-английски? О добрых старых днях. Мы, венцы, плаваем в ностальгии, где очень высокое содержание соли, поэтому удерживаемся на поверхности. Расскажите мне о Нью-Йорке, герр Квин. Я не посещал ваш великий город с 1927 года.
      Эллери, пересекший океан и половину Европы, чтобы поговорить совсем о другом, был вынужден описывать послевоенный Манхэттен. Пока он рассказывал, его ощущение времени, замороженное гиперборейским полетом, начало оттаивать, и он ощутил внезапный шок, как будто нечто забытое стало требовать к себе внимания. Завтра начинается суд над Казалисом, а он на другом континенте сплетничает со стариком о посторонних вещах! Пульс протестующе заколотился, и Эллери замолчал до тех пор, покуда автомобиль не остановился на какой-то широкой улице, название которой он не удосужился прочесть.
      Фрау Бауэр, экономка профессора Зелигмана, встретила своего престарелого хозяина аспирином, грелкой и упреками, а Эллери — холодным безразличием, но профессор отодвинул ее в сторону с добродушным «Ruhe!» и повел Эллери за руку, словно ребенка, в страну уюта и тепла.
      Здесь, в кабинете Зелигмана, было сосредоточено все очарование старой Вены. Обстановка поражала своим изяществом. В комнате не было места ни прусской аккуратности, ни агрессивному модернизму — все отличалось безупречным вкусом, и сверкало радостным блеском, и сияло как огонь, который также присутствовал. Сидя в кресле у камина, Эллери чувствовал, как к нему возвращается жизнь. Когда фрау Бауэр подала голодающему завтрак — чудесный Kaffee-kuchen и кофейник с ароматным кофе, он решил, что это ему снится.
      — Лучший кофе в мире, — заявил Эллери хозяину дома, принимаясь за вторую чашку. — Один из немногих случаев, когда качество местного продукта соответствует его рекламе.
      — Кофе, как и все остальное, что подала вам Эльза, прислан мне друзьями из Соединенных Штатов. — Эллери покраснел, а Зелигман усмехнулся. — Извините, герр Квин. Я старый Schuft — по-вашему негодяй. Вы пересекли океан не ради снисхождения к моим дурным манерам. — И он спокойно добавил: — Так что же случилось с Эдуардом Казалисом?
      Итак, время пришло.
      Эллери поднялся с удобного кресла и встал у камина, готовый к бою.

* * *

      — Вы видели Казалиса в Цюрихе в июне, профессор Зелигман, — начал он. — С тех пор вы слышали о нем?
      — Нет.
      — Значит, вы не знаете, что происходило в Нью-Йорке этим летом и осенью?
      — Жизнь. И смерть.
      — Прошу прощения?
      Старик улыбнулся:
      — Разве не это происходит постоянно, мистер Квин? Я не читал газет с начала войны. Это занятие людей, которым нравится страдать, а я подчинился неизбежному. Сегодня я в этой комнате, а завтра в крематории, если только власти не захотят сделать из меня чучело и поместить на башне ратуши под часами, чтобы я напоминал им о времени. Так почему вы меня об этом спросили?