Совместное обучение ввели, когда мы были уже в девятом классе. Помню, первое время ужас как было неловко при девчонках пару получать… А потом ничего, привыкли. Но всё же долго были врозь, почти до конца десятого класса. Там уже на май, помню, устроили вместе вечеринку… Один только парень у нас с девчонкой ходил с девятого класса и весь десятый, потом ещё весь институт – они долго ходили и потом-таки поженились. Я тоже там в одну девчонку влюбился, но у нас так ничего и не вышло.
 
      Она, правда, не в нашем классе училась, я был в "А", а она в "В", так что я на неё только издали закидывал. Ну, а потом я там нагрубил русачке: она пристала, что я списывал, а я как раз не списывал, ну я ей сказанул… Так меня, значит, вроде как исключили и потом перевели из "А" в "В". И я сидел как раз впереди неё, так я сошлифовал пятак с одной стороны и отполировал как зеркало. И на уроках в этот пятак смотрел на неё. Нет, она не замечала, ведь это ж просто лежит себе пятак на парте – а потом беру так близко к глазу и рассматриваю. Вообще девчонка была гордая. Не то, чтобы очень красивая, но своеобразная такая. Она там греблей занималась, потом она получила мастера. Так что натренированная, и фигура такая.
      И в очках, а женщины в очках – это моя слабость.
 
      Ну, потом уже, конечно, мы больше стали там туда и сюда вместе. Я даже ходил её встречать после тренировок, она на нижней стрелке тренировалась. Как-то, помню, она задержалась, и пошел дождь сильный, и я два часа на мосту стоял…
 
      А раз мы с ребятами на школьном дворе в ножичек играли, моим ножом. Так в общем получилось так, что Колька, корешок мой, бросил ножик, и он не встряв в землю, упал. А она сказала, что нож такой же тупой, как и его хозяин. Ну я, понятно, тут же психанул, и мы вроде как рассорились.
 
      Но она, видно, тоже ко мне что-то всё-таки питала… Вот потом как было: у нас был культпоход на какой-то фильм – кажется что-то, что нужно было по программе, не помню что именно, но что-то в двух сериях, шёл весь класс. Так я как зашёл в зал, смотрю, где моё место, а там как раз по одну сторону Колька, а по другую – она. Ну, я прошёл в следующий ряд и попросил там одну: "Таня, говорю, сядь, пожалуйста на моё место, а я здесь…" Она, Лида, конечно вида не подала, и через два года только я узнал, что дома потом к ней из-за этого скорая помощь приезжала ночью…
 
      А там летом я познакомился с одной девчонкой на даче, а после в Москве тоже заходил к ней. Ну, там немножко целовались и всё такое прочее. Но всё равно это, конечно, было только так, и потом мы перестали видеться. А тут мы всё были вроде как врозь, и только потом уже, после Нового года как-то помирились, и уже тогда началось: и ходили вместе, и я к ней всё звонил – у нас-то телефона не было. И она мне про свои тренировки рассказывала, как после зимы они спускали лодки на воду, как там перевернулись…
 
      Помню, как устраивали на май вечеринку. Девчонки должны были пойти закупать продукты, и меня посылают с ними, а я не хочу – с чего это вдруг, так они говорят: идём-идём, и Лида с нами идёт. И потом мы перебегали улицу Горького напротив Елисеевского, так она меня, чтоб не убегал вперёд, взяла под руку, и так мы уже потом и шли – помню, как это было…
 
      А на вечеринке я чего-то напился и начал там её ко всем ревновать, а потом лез бросаться под машину, а девчонки всё меня удерживали – в общем, что она там про меня могла подумать, но так это получилось. И после этого у нас холодок пошёл. И потом ещё второй раз вышло так: уже начались выпускные экзамены, и после экзамена мы пошли в кино – мы с ней и ещё несколько девчонок. А впереди сидели какие-то пацаны и всё мешали, и я там сказал им пару слов. А после кино выходим – они уже меня ждут. Тут же окружили и сразу по носу… Ну, девчонки меня давай сразу оттаскивать, а Лида – к ним, чтобы они не трогали меня. В общем, так разошлись, но я почувствовал, что это как-то имело для неё значение. Потом я даже читал рассказ, как один парень ходил с девчонкой, и они с другим подрались, тот его побил, и девчонка ушла с тем другим – так я подумал, что это как раз именно так получается. И именно то, что я тогда не дрался, а даже потом, когда шли, так всё говорил, что странно, почему из носа кровь не идёт, обычно из носа кровь с первого удара идёт… А вообще, действительно, если сразу тебя неожиданно ударят, так потом уже трудно как-то что-то сделать… Одним словом, я почувствовал, что с этого и пошло. Уж потом я провожал её, всё говорю: смотри, какие звёзды, а она говорит: "Я звёзд не вижу" – у неё была сильная близорукость.
 
      И потом дальше – больше, а потом уже после экзаменов, помню, сильный дождь был, и я звоню из телефонной будки, и она говорит, что нам незачем больше видеться, что всё это ни к чему, что она сама себе выдумала идеал, и всё такое прочее. В общем, не дай бог, как мне тогда было, помню, кругом течёт, по лицу у меня течёт, стою я в этой будке и такое слушаю… У нашего дядьки охотничье ружьё дома было, так я уже о нём думал. Действительно, совсем было плохо.
 
      Ну, потом вступительные экзамены, я подавал в университет на геологический и, кончно, завалил, получил по русскому сочинению тройку и недобрал два балла до минимума. Пошёл работать на автобазу – я с детства страшно любил около машин возиться, бывало что угодно сделаю, буду чистить там и протирать, лишь бы дали метров десять проехать.
 
      Познакомился с девчонкой, она там тоже работала. Вообще ничего девчонка была, такая беленькая, а я сам чёрный, так когда мы вдвоём шли – люди оборачивались…
      Но уже такая была – всё понимала. Мы как с ней обнимались, так если чуть дальше трону – не надо, говорит, я уже взрослый человек, не делай так, мне это тяжело.
      А раз соседка открыла дверь и увидела, как мы с ней лежим, и сказала её матери.
      Та меня вызвала и один на один спрашивает: "Виталий, я должна знать – что у вас с Ларисой?" Я говорю: "Ничего, Антонина Тимофеевна, просто я пришёл после работы, устал, прилёг немного, Лариса села возле меня, а та просто навыдумывала". Так она эдак говорит: "Виталий – я вам верю!" А у них отца не было, и они на Новый год меня пригласили, ну а я выпил и её мать на "б" обозвал… Ну, после этого, конечно… Но и сама девчонка была какая-то такая – всё интересовалась, что у нас есть, ей это было главное…
 
      Потом уже познакомился со своей будущей супругой, вернее сначала с её подругой, а потом уже с ней, и у нас как-то пошло всё гладко.
 
      На следующий год подал снова на заочный геологический и одновремённо заявление в геологическую партию. Но опять по очкам на равных правах со всеми не прошёл, а так как в партии я ещё не был, то привилегии мне, как работающему в геологоразведке, не полагалось.
 
      Потом армия, предложили в медицинское училище, но я сказал, что крови боюсь, тогда вот меня и послали под Серпухов. Здесь три года в курсантах, в общем неплохое время было, но хоть близко к Москве – первый год за всё время один раз дома был. Ну, туда ко мне в родительский день приезжали мама и жена, вернее тогда ещё не жена, а как бы невеста. А потом на второй год уже были увольнительные, а до Москвы – два часа поездом. Только мне часто попадало оставаться без увольнительной – всё больше за дерзость. Один раз дежурного по части дураком обозвал, а там один капитан на дивизионной губе ни за что на меня взъелся, я его послал как следует, так он меня застрелить грозился… Вообще бывало – стоишь в строю уже надраенный для осмотра перед увольнением, а наш майор останавливается передо мной: "Катков, а ты чего здесь?" – "В увольнительную, товарищ майор." – "Никакой тебе увольнительной!" – "За что, товарищ майор?" – "За наглость." Вот такие были дела. Но в общем приятно всё-таки вспомнить это время, особенно если сравнить с жизнью в Забайкалье. Тяжело там, климат тяжёлый, кругом полная пустыня. Выдержать трудно, особенно солдатам, да и офицерам, которые не женаты. Там и спивались, и стрелялись, и что хочешь… Я-то уже с женой туда поехал, мы перед окончанием училища расписались и в отпуск уже вместе поехали в Одессу. Ну а потом я поехал туда сперва один, получил комнату хорошую, южную, и тогда её вызвал.
 
      А Лиду я тогда после всего этого не встречал, и вот только уже в конце первого курса в училище получаю письмо. Помню, мне его прямо на аэродром принесли, был конец февраля, тёплый ветер дул, гудели моторы… Я вижу – на конверте почерк незнакомый, нет обратного адреса. Открываю – и меня прямо как обухом по голове:
      "Здравствуй, Виталий! Я тебя люблю. Я во всём виновата, я выдумала себе идеал, но теперь я поняла, что идеалов не существует, я много думала, я тебя люблю, я без тебя жить не могу и т. д., и т. п., и подпись – Лида. Понимаешь, как это было, ну прямо как удар, я был прямо не в себе. И сразу ей пишу: Лида, я тоже тебя люблю, и всё такое. Потом получил от неё ответ, что она счастлива, что весь мир для неё стал другим, ну, словом и т. д., и т. п. А тут приезжает моя будущая жена, невеста, и видит всё на мне, и спрашивает, что со мной, и я ей протягиваю письмо Лиды, на, говорю, вот прочитай. Она говорит – зачем я буду твои письма читать, и так и не прочла. Вообще-то я ей раньше рассказывал, когда она меня спрашивала, были ли у меня до неё девчонки. И тогда она как-то сразу Лиду выделила, чует всё-таки женское сердце. А теперь я прямо не знал, что делать, ходил просто оглушённый, так всё неожиданно было, и даже не с кем было посоветоваться.
 
      А у нас дома соседка была, такая молодая и симпатичная, на аккордеоне играла и на гитаре, и рисовала, она многим нравилась, ей предлагали замуж выйти, но она всё отказывалась. У нас с ней были такие дружеские отношения, я ей про Лиду рассказывал и даже показывал, когда мы были на Москве-реке и проходили восьмёрки.
      А она мне говорила, что любит одного человека, но он этого даже не знает и никогда не сможет быть с ней, но она всё равно любит только его и хочет иметь от него ребёнка, обязательно сына, чтобы был похож на него. Он жил не в Москве, так она туда поехала и потом мне говорила, что добилась своего. Она тогда же завербовалась на север и уехала.
 
      Так вот я ей написал письмо и вложил Лидыно письмо, и спрашивал совета. И она мне Лидыно письмо не вернула и написала в таком роде, что, мол, вчера ты был не идеал, а сегодня идеал, а завтра снова не будешь идеал, и что на этом строить жизнь нельзя. А здесь у меня всё ясно, всё надёжно, и это ломать не следует.
 
      А я всё-таки не знаю, что делать, и наша переписка продолжается, а с моей будущей женой дело идёт на убыль. Она в конце концов приезжает и говорит, что надо что-то решать, что дальше так невозможно. И я уже сам начинаю думать всякое.
      Особенно после одного раза. Я Лиду пригласил к нам на спортивный праздник, народу было много, мы с ней как-то на станции разминулись, я её потом везде искал и даже по радиоузлу объявлял – так и не нашёл. Потом пишу – почему не приехала, она отвечает, что приезжала, но меня не нашла и уехала обратно. И у меня сразу же мысли: вот Рая, невеста моя, она не уехала бы и нашла. И вообще, мы-то с ней были уже вроде как повенчаны, и столько времени…
 
      Так что пишу я ей письмо – дорогая Лида, всё это, конечно, так, но слишком поздно, одним словом, "я другому отдана и буду век ему верна". Таким образом это кончилось.
 
      Но всё-таки потом, когда я бывал в Москве, мы виделись, я звонил к ней. И когда в отпуск из Забайкалья приезжал, то тоже обязательно заходил. Она закончила авиационный техникум, работала на закрытом заводе. Занималась греблей, участвовала во всесоюзных соревнованиях. Мастера получила позже своей команды, так как проболела какое-то время.
 
      Запомнил я, как приехал в шестьдесят втором году, я уже тогда три года служил в Забайкалье, сыну уже год был. Приехал я один, а мать была на юге, должна была вернуться позже, квартира была пустая. Я созвонился с Лидой, договорился вечером встретиться, в кино пойти, а потом, я решил, пусть будет, как будет. Но так получилось, что днём я поехал встретить в аэропорту своего дружка по училищу, работавшего на львовской линии, а он чуть не насильно увёз меня к себе, так что через два часа я был во Львове и за пьянкой проболтался там у них две недели.
      Только телеграмму дал Лиде: "Срочно должен был вылететь Львов".
 
      Следующий приезд – в шестьдесят четвёртом году. Узнаю, что они получили квартиру в новом доме, телефона ещё нет, покупаю букет цветов и еду туда. Дверь открывает мать.
 
      – Здравствуйте. Можно видеть Лиду?
 
      – Здравствуйте. А Лиды нет.
 
      – Где она?
 
      – Они с мужем ушли гулять.
 
      А я вижу там, в комнате, что она сидела и шила эти самые распашонки.
 
      Ну, я попросил передать Лиде цветы и привет и ушёл. И я не сомневаюсь, что она эти цветы не передала. Она ведь знала, ведь мне девчонки рассказывали, что Лида во сне часто говорила "Виталий" и всё такое. Нет, безусловно выбросила, так прямо и вижу, как она идёт к новому мусоропроводу и заталкивает их туда.
 
      Вот так это всё. И теперь, после демобилизации, я второй год уже звоню к ней, поздравляю с Новым годом. Только она не хочет говорить со мной. Первый раз когда позвонил – говорю: здравствуй, Лида. Она сразу: здравствуй, Виталий – и повесила трубку. И потом тоже: "Поздравляю с Новым годом!" – "Спасибо", – и сразу: ту, ту, ту…
 
      Так что вроде как всё кончилось. Но боюсь, что наши пути ещё всё-таки схлестнутся. Хотя всё равно у нас надолго ничего, по-моему, выйти бы не могло. А тогда, я помню, сколько переживаний было, ведь это всё-таки первая любовь, у каждого было такое. И я тогда серьёзно к этому ружью примерялся. А потом, когда она мне написала, это тоже был как удар… Ещё она писала: ты не смотри, что я на людях такая гордая, я такая же как все, и реву, когда одна… И ещё, когда потом я приезжал, мы встречались, я что-то там пошутил, что она Лидия – и ей надо пить вино "Лидию", она сказала: я уже пробовала, но не помогает.
 
      Поверишь, ведь мы-то с ней так никогда даже фактически не поцеловались, это ведь всё совсем другое. А держать за руку её каким было для меня счастьем…
 
      И вот я знаю, что прийдёт Новый год или что-нибудь там ещё, и я опять буду ей звонить, и не знаю, сколько это будет продолжаться и чем это кончится. Потому что вот утихнет на какой-то период, а потм заберёт снова. Боюсь только, что всё это может всем беды наделать, а хорошего ничего не выйдет."
 
 

 
      Летать можно, когда день солнечный и немного ветренный, тёплый, но не слишком жаркий. Если над вами яркосинее небо и кое-где весёлые небольшие облака, и настроение у вас тоже радостное, как в счастливом сне – значит вы можете лететь.
      Выйдя на просторное место, вы постепенно ускоряете шаг и переходите на пружинистый бег, в такой день ноги у вас будут лёгкими и упругими, дышаться будет тоже легко и свободно. Понемногу увеличивая скорость разбега, наклоняйтесь всё больше вперёд, рассекая лицом струи тёплого воздуха. Когда вы будете мчаться уже совсем быстро, наклонив корпус почти горизонтально и отталкиваясь от земли лишь редкими ударами носков, наступит самый ответственный момент взлёта: нужно, не сбавляя скорости, быстро раскинуть руки в стороны, последний раз оттолкнуться и лечь грудью на встречный воздушный поток. Эффект аэродинамического взаимодействия создаст необходимую подъёмную силу, поддерживающую ваше скольжение. Используя первоначальный разгон и меняя наклон корпуса и ладоней, нужно без промедления набрать минимально необходимую высоту. Посмотрите вниз и убедитесь, что верхушки деревьев и крыши домов пробегают на достаточном расстоянии под вами. Теперь для дальнейшего подъёма следует использовать порывы встречного ветра и восходящие потоки воздуха.
 
      На большой высоте воздух становится холоднее, а солнце резче обжигает кожу. Рощи, поля, дороги проплывают внизу всё медленнее. Можно уже не заботиться о дальнейшем подъёме и свободно парить в подхватившем вас течении высотного ветра, плавно поворачивать в стороны, нырять вниз и снова взмывать вверх.
 
      Следует, однако, соблюдать осторожность и следить, чтобы воздушные течения не занесли вас слишком далеко и на большую высоту. Когда земля уходит глубоко вниз, окутывается голубой дымкой и как бы останавливается – можно незаметно потерять правильное представление о скорости и чувство ориентации в пространстве.
 
 

 
      Это всё случилось минувшей ночью, с 26 на 27 февраля 1966 года. Я чувствую, что должен описать с малейшими подробностями эту ужасную ночь, пока всё ещё так свежо в моей памяти. Изложенные факты строго соответствуют действительности. И теперь единственная мысль, владеющая мной – как я смогу жить дальше?
 
      Я приехал в командировку и получил место в так называемой "гостинице" нашего отраслевого института – подвальной квартире, куда институт устраивает своих командированных. Мой временный дом произвёл на меня малоприятное впечатление, я оставил чемодан и отправился в город. Но погода была скверная, я устал за день, проведенный в институте, в кино идти не хотелось, так что волей-неволей пришлось, сделав закупки для ужина, довольно рано вернуться обратно. К моему приятному удивлению, в квартире оказалось не так плохо: на кухне ярко горел свет, было убрано, кипел чайник, остальные жильцы были уже в сборе. В одной комнате жили две симпатичные институтские аспирантки, с которыми я даже был раньше наглядно знаком. Моим соседом оказался пожилой инженер с большого ленинградского завода.
      Общая беседа, начавшаяся в кухне за ужином, затянулась допоздна, её оживляло остроумие одной из наших девушек и некоторая чудаковатость рассуждений старомодного ленинградца. Мы разошлись, когда было уже около двенадцати. В нашей комнате две кровати пустовали, было тепло – в общем всё устраивалось довольно хорошо, ничто не предвещало трагедии. Раздевшись, я пожелал соседу спокойной ночи, повернулся на бок и закрыл глаза.
 
      …Когда я проснулся, в комнате было темно, в подвальное оконце проникал слабый отсвет уличного фонаря. Не глядя на часы, я чувствовал, что спал недолго.Комнату заполнял оглушительный храп.
 

      Прежде я никогда не понимал людей, которым мешает чужой храп. Считал это капризом, выдумкой. А сам просто не обращал на это внимание. И, может быть, даже считал это чем-то добавляющим уют жилью, чем-то вроде шума ветра или дождя.
 
      Но сейчас это было нечто беспрецедентное. И не потому, что так возмутительно громко. Просто это был даже не храп, а какое-то отвратительное хрюканье и чавканье, вызывающее чувство невероятной гадливости. И в этом бедствии существовала чёткая закономерность: хрюканье и чавканье неуклонно нарастало, переливалось различными мерзкими оттенками, и в своём апогее этот тип начинал оглушительно харкать и давиться, потом, окончательно поперхнувшись, принимался сопеть и устраиваться поудобней для следующего цикла, который наступал немедленно за предыдущим.
 
      Я закрыл глаза и попытался уснуть, но на это не было никакой надежды. Можно приспособиться, привыкнуть к любому шуму, спать под рёв турбогенераторов, реактивных самолётов, проносящихся электричек. Это всё – однообразные, благородные шумы, не чета изощрённому разнообразию этого изуверства, посылающему волна за волной всё новые отвратительные колена.
 
      …Надо что-то предпринимать, надо спасаться. Многолетний конструкторский опыт воспитал во мне убеждение, что безвыходных положений нет. Нужно спокойно всё обдумать и систематизировать. Метод активного воздействия здесь не подойдёт, шевелить и расталкивать его бесполезно, он непрерывно и равноэффективно храпит из любого положения. Прийдётся перейти к обороне. Чтобы заткнуть уши, нужна вата, но её нет, а спать, зажимая уши изо всей силы руками, невозможно. Делаю повязку из двух носовых платков, потом из полотенца – не помогает, только давит. Голову под подушку – жарко и всё равно бесполезно. Чёрт возьми, как он заходится! О, это что-то новое, такой пакости ещё не было, какое-то унитазное хлюпанье вперемешку с отрыжкой. Забраться с тюфяком на кухню? Лечь в ванну? В коридор?
      Нереально. Что делать?
 
      В комнате у девушек одна кровать свободна, что если… Я живо представил себя завернувшимся в одеяло на пороге женской комнаты среди ночи и все вытекающие из этого последствия…
 
      Корчусь на скомканной простыне, голова мотается по горячей подушке, а мука всё продолжается. О, это утробное клокотание, щелкание, рычание, вызывающее самые отвратительные, мутные ассоциации, прилипающее к телу, лезущее в горло и нос!
 
      Отрываю кусок газеты, скручиваю фитили и в остервенении начинаю запихивать их в уши. Резкая боль даёт понять, что повреждена барабанная перепонка. Новое мучение добавляется к предыдущему, потому что перепонка, к сожалению, ещё цела, и ухо продолжает слышать.