У входной двери позвонили, и ожидавший этого звонка человек пошёл открывать.
 
      На лестничной площадке стояли трое. На всех троих были белые халаты. Он навсегда запомнил их лица, как запомнил почему-то на всю жизнь описание тех троих смертников из пушкинских "Египетских ночей".
 
      Один был молодой, совсем ещё мальчик, очевидно студент-практикант, выглядевший старательным и простоватым.
 
      Мужественное лицо второго, загорелое и с мелкими морщинками у спокойных стальных глаз, могло бы быть лицом ковбоя, золотоискателя или боевого генерала.
 
      Третий был уже пожилой человек, с помятым лицом, с усталыми и немного грустными глазами. Глубоко и неуклюже надвинутая медицинская шапочка прикрывала слегка седеющие волосы. Он был врач, два других были санитары, они несли большие деревянные ящики.
 
      – Здравствуйте, где больная? – спросил врач. Они прошли в комнату.
 
      В комнате с зашторенным окном на кровати лежала старая грузная женщина. Она была без сознания, дышала часто и неглубоко, абсолютно белые волосы слиплись на влажном лбу. У спинки кровати тихо и неподвижно сидела женщина в платке.
 
      – Отодвиньте штору. Давно она в таком состоянии?
 
      – Уже несколько часов. Перед этим она была сильно возбуждена, металась, очень мучилась, её никак невозможно было успокоить. Под утро она сама внезапно успокоилась, заснула, но потом это перешло в такое вот… кроме того, доктор, она очень тяжёлая, приходилось её поднимать, и со вчерашнего дня ей, как будто, болело плечо, можно было догадаться… может быть, оно у неё вывихнуто?
 
      Врач посмотрел ему в глаза и после выразительной паузы сказал только:
 
      – О чём вы говорите?..
 
      Между тем санитары быстро и тихо начали свою работу. Ящики уже были открыты, доставались какие-то пузырьки, пакеты, трубки, шланги, шприцы. Врач щупал пульс, оттягивал веко, прослушивал грудь. Когда молодой санитар поднёс к полной и дряблой руке большую иглу для внутривенного вливания, человек отвернулся и отошёл к окну.
 
      Шторы были теперь раздвинуты, летнее полуденное солнце заливало комнату. Внизу за окном шумел транспортом проспект, как раз напротив строился подземный переход, пыхтел компрессор, в несколько голосов трещали отбойные молотки. Всё это мучительно не вязалось с тем, что происходило в комнате.
 
      За его спиной тихо переговаривались мужчины, религиозная старуха-сиделка попрежнему была молчалива и неподвижна.
      Он подошёл к врачу.

 
      – Скажите, я ещё хотел вас спросить… У неё уже однажды был такой приступ, после которого тоже наступило что-то вроде обморочного состояния, даже вызывали скорую помощь. Здесь нет какой-то закономерности?
 
      – Не думаю. Посмотрим, будем делать всё, что нужно и возможно.
 
      Он снова отошёл к окну. Гремели молотки, у перекрёстка взвывали моторами и шинами огромные троллейбусы, сновали люди. Ослепительно светило солнце. За его спиной продолжалась странная работа. Время тянулось медленно и мучительно.
 
      Вдруг по какому-то признаку, может быть по происшедшему в комнате перебою в ритме звуков и движений, он почувствовал, что что-то произошло. Он обернулся.
 
      Врач неподвижно сидел на краю постели. Мальчик держал в руке вынутую из вены иглу, затем отпустил её, и она скользнула по простыне, повиснув на прозрачном шланге.
 
      Женщина лежала на спине, дыхания её не было слышно. Он видел её в профиль. Ему показалось, что её лицо стало спокойным, менее напряжённым. И на этом лице, на её открытой шее и руке медленно разливался желтовато-белый цвет.
 
      Он подошёл к кровати. Врач повернулся к нему, потом показал мальчику глазами на иглу, под которой на постели расплывалось мокрое пятно с каплями крови; тот быстро подобрал иглу и смотал шланг. Оба санитара начали складывать ящики.
 
      Может быть, что-то потом говорилось, он не запомнил. Он думал о своих чувствах, о том, что он сейчас чувствует и это ли чувствовать должен, и как он должен себя вести. Заметил, что врач и санитары уже ушли. Сказал сиделке, что она тоже может уйти, поблагодарил её. И вот они уже одни. Или, может быть, он уже один? Он попрежнему стоял у кровати и смотрел на её знакомое и изменившееся лицо. Потом протянул руку и прикоснулся к щеке. И тут же, потрясённый, отдёрнул руку. Щека была тёплая, была совершенно живая! это было страшно, было неожиданно и так не похоже на те окаменевшие холодные тела, к которым ему до этого времени приходилось прикасаться при последнем прощании. И почему-то именно эта человеческая теплота, как ему показалось, отпустила тот спазм, который сжимал его грудь, позволила начать бормотать какие-то бессвязные слова, исказила лицо жалостливой гримасой…
 
      Время, прошедшее до прихода людей, он провёл, медленно передвигаясь по комнатам и вроде как наводя порядок, убирая и раскладывая предметы либо уже не нужные, либо в суете и занятости брошенные где попало. Первой пришла жена, рассердилась, что он не позвонил ей на работу, ведь нужно очень много сделать, потеряно столько времени. А он об этом как-то совершенно не подумал.
 
      Потом появились ещё другие люди, в этот и следующий день всё время кто-то приходил и уходил, ему высказывались сочувствия и соболезнования, отзывы об умершей, а он отвечал, что положено, стараясь по возможности не давать повода для слишком длинных бесед, чтобы не обременять посторонних его собственным грузом. Его, словно больного, оберегали от любого действия, любой активности, его дело было горевать. Они не понимали, что всё теперешнее уже не имеет никакого значения; всё, что было существенным и действительно важным, уже закончилось. И он вёл себя так, как от него требовалось, и половиной сознания отмечал происходящее, в то время как вторая половина была полностью отгорожена и обращена внутрь и в прошедшее.
 
      Он думал о том, как это несправедливо, что человек сохраняется в памяти разрушенным старостью, в то время как это лишь малая часть его образа. До какого возраста в его жизни самым большим ужасом тлела мысль, что её может когда-нибудь не стать? Наверное этот страх угас где-то во время войны, задавленный пережитой потерей брата. Но эта утрата сблизила их на новой, более глубокой основе.
 
      Всё происходило в обычной и неумолимой последовательности: уже опустела комната, сохраняющая только запах хвои, уже они молча сидят по обе стороны гроба в раскачивающемся автобусе. И вот – свежая гора земли и яма возле знакомого камня с именем его отца. В послевоенные годы он был уже внутренне независим, но та духовная связь, которая их объединяла теперь, была не менее прочной и значительной. Во многих аспектах уже лидировал он, и на каждом рубеже характер их отношений менялся. Её властная и уверенная в себе натура, натура прирождённого лидера, должна была примириться с появлением у него жены и необходимостью устанавливать внутри семьи новые отношения. И она достойно справилась с этой проблемой.
 
      Кто-то даже организовал традиционные выступления с перечислением достоинств умершей. Всё, как положено. Он же думал о том, что неизбежно, неотвратимо прийдёт для него этот момент, и как будет происходить этот переход в вечное ничто, и нужно ли всё время готовиться и жить с этой мыслью, или прятаться от неё, изгоняя из сознания; и сколько великих умов – эта такая уязвимая живая протоплазма – мучилось одним и тем же вопросом, и всё равно в конце концов человек остаётся один на один – с чем именно? Не более как с последней физической болью, с последним леденящим страхом… И редкие счастливцы уходят во сне, в неведении отключённого сознания, или в блаженном умиротворении, питаемом благословенным заблуждением…
 
      Новым испытанием для неё была новая роль – овдовевшей матери в доме сына и невестки. И, наконец, инсульт, надолго приковавший её к постели и всё же отступивший перед её могучей волей. Она поднялась, ходила с палкой, занималась хозяйством, продолжая много читать, слушать музыку и смотреть телевизор, попрежнему владела своим даром привлекать к себе людей, она вырвала у судьбы ещё тринадцать лет активной жизни. Приходившие в дом его друзья прежде всего заходили в её комнату. И сам он ощущал потребность от раза до раза прикоснуться к этой родной и далеко не кроткой и смиренной душе.
 
      Но годы шли, и это общение больше становилось сыновним долгом по отношению к теряющему силы близкому человеку. Постепенно мир её возможностей сужался, она уже не разводила цветы на окне, ей утомителен стал телевизор, всё труднее было читать. И незаметно подкралось время, когда некоторые её беспричинные беспокойства и странные утверждения превратились в чётко выраженные признаки болезни. Для него началось трудное время непрерывных ночных вставаний, бесконечных бесполезных уговоров и постоянной тревоги. Она постепенно перестала ходить, возникли новые проблемы, с неимоверными усилиями нашли старуху-сиделку, с которой она вначале ещё беседовала и тоже покорила её сердце, но скоро и это прекратилось. Теперь у него не было ни минуты покоя, ни дома, ни на работе, как, впрочем и у других домашних, может быть только это не так ранило их души. У него же внутри всё обрывалось, когда он видел это страдающее лицо, те же знакомые живые глаза с растерянным теперь выражением, с непониманием причины случившегося…" – Ты хочешь пить?" – И тихо-тихо: " – Очень.." – в приоткрывшемся рту один большой жёлтый зуб…
 
      Повернуть её с боку на бок или приподнять для смены белья не мог никто, кроме него. Он ходил с постоянной режущей болью в пояснице. Часто сиделка вызывала его с работы по телефону, он мчался на такси за двадцать километров домой, чтобы попытаться успокоить её, поднять или повернуть, кормить… Что было делать, все отпуска у всех кончились, не увольняться же теперь, когда при повальных "перестроечных" сокращениях штатов устроиться на работу стало невозможно…
 
      Он с облегчением подумал, что ушло в прошлое это дикое правило прилюдно кромсать ножницами одежду покойника, чтобы отвратить алчных гробокопателей – слава богу, уже не то время, как при похоронах его отца… Он послушно бросил ком глины в засыпаемую яму. Больше ему ничего здесь не оставалось делать, венки составят в художественную пирамиду без него. Он знал, какую он потом положит плиту: на ней будет её росчерк – ему нравился её округлый почерк библиотечного работника, – а под ним роза, её цветок.
 
      С какого-то времени контакт с её сознанием был полностью утерян, приходилось только угадывать её потребности. Лечащий врач (если только это ещё считалось лечением) вполне определённо сказал, что изменить её состояние к лучшему уже невозможно. Успокоительные лекарства действовали слабо и недолго. И для него начался настоящий ад, когда он, сидя у её постели и держа её руку, пытался каким-то мистическим образом связаться с её душой и влить в неё умиротворение и понимал, что найти в этом сумраке её душу и сознание он теперь никогда не сможет. Та, которую он знал, ушла уже от него навсегда. Ему оставалось только делать всё, что в его силах, для этого тела.
 
      Прошедшая ночь была особенно тяжёлой, но потом она внезапно успокоилась, это ему напомнило уже бывший однажды случай, и сердце сжалось в предчувствии.
 
      На работе он ждал, когда ему позвонят. Приехав, он вызвал скорую помощь, отошел к зашторенному окну и стал глядеть в щель на залитую солнцем улицу. У двери позвонили, и он пошёл открывать…
 
 

 
      Самое трудное – это удержаться и не стать актёром в этом огромном театре. Чтобы остаться зрителем. Со спокойным любопытством проходить по бесконечной сцене, рассматривая и с пониманием знатока оценивая действа, разыгрываемые то на залитых потоками света просторных площадях, то в интимно затенённых тесных интерьерах. В запутанных глухих переходах, на каких-то галлереях и этажах – везде тьмы и тьмы упоённо исполняющих свои роли в соответствии с добровольно принятыми амплуа. И всё такое почти настоящее, и сюжеты бывают такими захватывающими…
 
      Особенно впечатляют массовые сцены, например, вокзалы больших городов, с вереницами подъезжающих автобусов, троллейбусов, такси, душными залами ожидания, разнокалиберными киосками, пивными ларьками и хлорированными туалетами, какими-то странными подтёками во всех углах, где скапливаются неопределённого вида личности – кто они в этом спектакле? – статисты или герои своих трагедий, никем не записанных и обречённых на погружение в Лету без того, чтобы хоть кто-то пролил над ними искреннюю слезу…
 
      Вокзал суетится и спешит, а рядом, в многоэтажной гостинице, свои подмостки и свои спектакли, на сюжеты которых незримо оказывает влияние близость этого мутного и нечистого водоёма. Хотя в общем всё выглядит респектабельно, с коврами и зеркалами, со швейцаром и креслами в холле. А мой сосед по двухместному приличному номеру, хотя и несомненно исполняет роль Арлекина, но имеет имя Яша, он снабженец-толкач от какого-то предприятия, каждый вечер звонит по междугородному телефону домой к своему начальству и с гордостью докладывает, что и где он выбил за день, к кому пробился на приём, какую бумагу подписал, какой груз и по какой накладной отгрузил. В номере живёт он бесконечно долго, в эту гостиницу приезжает как к себе домой, с тортом для администраторши. Попутно с толкачеством покупает дефицитные товары, некоторые из них тут же переуступает разным личностям, заявляющимся к нему в номер или приводимым с собой. В общем – однообразный спектакль, не представляющий большого интереса и больше всего напоминающий суетливое немое кино, прокручиваемое под бодренький аккомпанемент лихого тапёра на расстроенном фортепиано. Разнообразие в сюжет внёс случай, когда я, прийдя с работы, ключа у дежурной не нашёл, а номер оказался запертым.
      Я подёргал дверь и пошёл было к дежурной выяснять ситуацию, но услышал за спиной, что дверь отворилась. В номере, оказывается, были двое посторонних, а Яши не было. Впустил меня пехотный капитан, белокурый парень, полноватый и довольно привлекательный. Извинялся, что было закрыто, сказал, что Яша скоро прийдёт. По его инициативе мы церемонно познакомились, его звали Игорь, а она была Клава, не старше двадцати, тоже в военной рубашке, как потом выяснилось – телефонистка. В общем симпатичная, светловолосая, с кругленьким лицом и немножко хриплым голосом.
      На столе стояли неначатая бутылка водки и всякая гастрономия в обёрточных бумагах. Для преодоления возникшей неловкости капитан начал активно хозяйничать, оформляя закуску и приглашая меня, как само собой разумеющееся, занять место за столом. Я заколебался, повиснув между целым рядом противоположных соображений. С одной стороны я здесь явно лишний и нужно откланяться и уйти, освободив сцену для чужого водевиля, с другой стороны я устал после завода и имею право оставаться в своей комнате, тем более что они ещё ждут Яшу; но сидеть здесь же и не присоединиться неудобно, а мне их водка ни к чему; а с другой стороны, в командировочном сиротстве это кажется такой уютной идиллией – накрытый стол в женском обществе, и они такие свойские, и капитан уже рассказывает армейские истории, и развалился на стуле с расстёгнутым кителем и философским выражением лица, и Клава протягивает свой стакан, чтобы чокнуться за то, чтоб все были здоровы и чтобы не в последний… Капитан здесь проездом, а Клава – его приятельница, работает здесь, в гарнизоне, вот и отмечают встречу. А служба трудная, сегодня здесь – завтра там, так что нужно ловить случай, когда можно посидеть вот так спокойно…
 
      После своего почти символического участия в тосте я всё-таки поднялся и, поблагодарив за компанию, сослался на неотложные дела в городе. Снова гостиничный вестибюль с застойным запахом ковров, надоевшая привокзальная площадь, бесконечная набережная, тусклая вода в керосиново-масляных разводах.
      Что это за характер у тебя такой никчемный, слишком быстро заводишься, вот увидел её первый и последний раз в жизни, а уже что-то тебя затронуло, ходишь и киснешь унылым Пьеро. Это просто потому, что один, что далеко от дома, что уже наступила осень, видишь – похолодало, насупилось к вечеру, ветер пронизывающий и капли дождя на асфальте, на чугунных перилах, а вода за ними свинцово-серая, и от ветра на ней полосами идёт рябь. Продрогнув, поворачиваю обратно, к ветру спиной, и иду под печальную мелодию, исполняемую старым скрипачом, изогнувшимся над своей скрипкой в глубине Шагаловского миража.
 
      Когда я снова вхожу в гостиницу, уже темнеет. Дверь номера снова заперта, но за ней свет и слышно, что кто-то есть. На стук сперва не отвечают, потом кричат "Сейчас!", потом возятся с ключом, а когда я хочу открыть отпертую дверь, её держат с той стороны и в щёлку, хихикая, сообщают, что ещё нельзя. Наконец, в приоткрытую дверь едва протискивается толкач Яша с раскрасневшейся возбуждённой физиономией.
      С ходу беря меня под руку, он старается отвести меня от двери, которую изнутри опять запирают. Туда пока не надо, уговаривает он, там сейчас такое, то-есть ничего особенного, они уже скоро будут кончать, правда капитан позвонил своему братану, чтобы он тоже пришёл, раз есть уже готовая баба, но если я хочу зайти взять плащ, то нужно только немного подождать, сейчас капитин тоже выйдет, а он капитана тоже в первый раз видит, встретился с ним случайно, у ларька на площади перед гостиницей, не было стакана, и Яша предложил зайти за стаканом к нему в номер. Капитан пришёл и сказал, что это же здорово, никого нет, и сказал, что можно позвать бабу. Сам Яша вообще не хотел, но раз уж так всё получилось… Нет, я могу не сомневаться, мою кровать не трогали, сейчас там немного наведут порядок…
 
      …Я зашёл в комнату и буквально пошатнулся от ударившей в лицо жаркой смеси табачного дыма, запахов перегара, какой-то приторной косметики и пота. На столе и на полу было полно объедков и луж. А на Яшиной кровати, закутанная одеялом плотно под подбородок, спала она, Клава, и лампа ярко освещала её растрёпанные волосы и лоснящееся красное, набрякшее лицо. Я поскорее отвернулся и судорожно начал вытягивать из шкафа плащ, стараясь не вдыхать ядовитую смесь, в которую превратился самый воздух этой комнаты, впитавший в себя мерзость разыгрывающейся здесь сцены.
 
      И опять мрачный антракт, заполненный вечерней темнотой и косыми полосами дождя, вспыхивающими в фарах машин. Мотаются на ветру ветки деревьев с еще не облетевшими листьями, а другие листья, не удержавшиеся, мокрые и грязные, комьями сбиваются под обочинами, распластываются под ногами на мокром асфальте.
 
      А потом я опять под дверью, и в приоткрытую щель вижу красивого смуглого мальчика лет семнадцати, наверное "братана", такого свежего и даже романтичного, но эта короткая картина исчезает, я жду в холле окончания затянувшейся комедии и наблюдаю финальную сцену, всеобщий апфеоз. Арлекин Яша суетится, открывая и закрывая двери, а процессия состоит из троих: по бокам идут капитан с беспокойно бегающими глазами и смущающийся "братан", они под руки ведут свою Коломбину с мотающейся головой, распухшим лицом и заплывшими глазами, с криво напяленным беретом. Из-под мятого плаща выглядывают голые ноги в синяках, она их переставляет как деревянные, чулки комом засунуты в карман плаща. Живописная группа проходит к выходу, завершая таким образом это маленькое представление, и милосердные ангелы господни под звуки органного хорала запахивают незримый занавес за их спинами.
 
 

 
      Через неделю гостиничной жизни начинается ностальгия. Особенно зимой, да ещё по воскресеньям. Когда больше нет сил валяться в казёной кровати общего номера, поневоле отправляешься убивать время немногочисленными доступными способами. В огромном морозном городе приходится слоняться из квартала в квартал, обогреваясь в замызганных столовых, надоевших кинотеатрах, продуктовых магазинах, изнывать от оттягивающего плечи пальто, дуреть от грохота поездов метрополитена.
 
      В тот раз меня занесло на "Выставку передового опыта в народном хозяйстве". Я бродил по малолюдным заснеженным аллеям. Заходил в тихие, как храмы, павильоны, бессмысленно смотрел на какие-то огромные вентили с вырезанным боком для обнажения их хитроумного нутра, на сложнейшие макеты неизвестно что выпускающих заводов, на светящиеся лампами во всю стену красочные схемы таинственных технологических процессов, а может быть энергетических потоков…
 
      Мороз был приличный. У одного из закрытых павильонов я увидел бумажный плакат, привязанный к балюстраде, окружавшей запертый вход. Перед плакатом топтались несколько парней и женщин, а на плакате красными буквами было написано: "ПРИВЕТ
 
 
 
 

      "Феноменально!" – подумал я и направился к ожидающим под плакатом. Притоптывая ногами, они охотно сообщали всем желающим немногочисленные подробности. Ходок-парикмахер движется уже в границах города и должен прибыть сюда ровно в два часа. По его прибытии состоится торжественный митинг с приветствиями представителей различных местностей и организаций и с вручением памятных подарков. Всех просят не расходиться и создать необходимый кворум.
 
      И действительно, заинтригованная плакатом, собралась уже порядочная кучка людей.
      Помимо случайных зрителей, здесь ещё находились и запланированные: мальчик и девочка в полосатых восточных халатах, и ещё долговязый парень с ручной кинокамерой. Я остался ждать развития событий, добросовестно топая вместе со всеми.
 
      Назначенное время прошло, но герой не появлялся. Зато у публики появилась тенденция к рассасыванию. Тогда обеспокоенные организаторы обьявили, что парикмахер на подходе, по телефону передали, что он уже на Проспекте Мира.
 
      И вот прокатилось какое-то шевеление, и взгляды стоявших вдали устремились за угол павильона. Но сначала оттуда почему-то выбежал здоровенный негр, бородатый, без шапки и в узких брючках из ярко-зелёного вельвета. Негр бежал легко и очень интересно, он одновремённо вращался и встряхивал поднятыми руками. Это был не бег, а самый настоящий танец.
 
      А затем появился ходок. Он тоже бежал рысцой, он был маленького роста, в больших ботинках на толстой подошве, в сером осеннем пальто, с небольшим рюкзачком за спиной и в странной кепочке с наушниками, один вид которой вызывал озноб. Черты лица у него были крупные, глаза светлые, волосы так коротко подстрижены, что почти не видны были из-под кепочки.
 
      Он пробежал сквозь жидкую толпу, подняв руку и улыбаясь куда-то вверх, словно приветствовал ликующий народ в воображаемых окнах и на балконах. Его сразу протащили за балюстраду, играющую роль трибуны, и живописная группа, включающая бородатого негра и полосатых азиатов, образовала президиум открывшегося митинга.
 
      Слово взял представитель горкоммунхоза. Он тепло приветствовал дальневосточного землепроходца от имени его столичных собратьев по ремеслу. Товарищ Шулькин, – сказал докладчик, – является прекрасным примером для нас всех. Товарищ Шулькин вышел из родного Хабаровска в свой замечательный поход ровно первого мая этого года, прямо с праздничной демонстрации трудящихся. На протяжении своего длительного пути товарищ Шулькин изучает родной край и активно участвует в жизни народа. Проходя через Кузнецкий бассейн, товарищ Шулькин целую смену проработал в шахте вместе с нашими славными горняками. В Средней Азии он участвовал в уборке хлопка. Дальнейший путь товарища Шулькина лежит на запад, где на границе нашей родины он ознакомится с героической Брестской крепостью. Тем временем навстречу ему из Варшавы выйдут два лучших польских парикмахера, и, встретившись в Бресте с товарищем Шулькиным, передадут ему привет от польских коллег, а также памятные гребень и ножницы…
 
      Жужжала камера, герой торжества улыбался на трибуне, держа в руках дары, одетый поверх пальто в полосатый халат, поднесенный несовершеннолетними представителями братских среднеазиатских республик. В порыве восторга с него стянули кепку, обнажив сверкнувшую макушку, и напялили тюбетеечку, так что лоб и щёки у него теперь совсем побелели, составляя контраст красному носу. Бородатый негр был объявлен представителем стран Африки, он выкрикнул что-то на неясном языке, прозвучавшее как антиимпериалистический лозунг, и кинулся целоваться. Следующий вдохновенный оратор говорил:
 
      – …Это чудесно, нет слов как чудесно, что у нас есть такие, как товарищ Шулькин, которые подают всем нам заразительный пример. Смелее, товарищи, не надо бояться, мы все должны пойти вслед за товарищем Шулькиным. Пусть сначала недалеко, хотя бы вокруг собственного дома, но потом всё дальше и дальше…
 
      – А работать кто будет? – послышалась басовитая реплика, вызвавшая оживление среди слушающих…
 
      Я огляделся. Чувствовалось приближение зимнего вечера. Прежде белые небо и снег начали синеть, а отдельно стоящие фигуры теряли объёмность, превращаясь в силуэты и скрадывая ощущение перспективы. Среди поредевших зрителей ходила женщина, наводя справки. Она спросила меня: "Вы откуда?" – "Я из Киева." – "Вот и чудесно, идёмте, вы выступите как представитель солнечной Украины!" – "Что вы, нет, нет, я не могу, я совсем замёрз…"
 
      И я быстро начал выбираться прочь, мечтая согреть поскорее где-нибудь свои закоченевшие конечности. Скучно на этом свете, господа!
 
 

 
      Знаешь, кем бы я хотел быть? Кровельщиком в городе Лиссе. Ты послушай, какая бы это была жизнь.
 
      Вот вчера, например, мы чинили свинцовую крышу городской ратуши. Мы работали высоко над городом, и сверху были видны, как на ладони, и шумная центральная площадь с роящимися автомобилями и людьми, и разлив городских крыш, отважно взбирающихся по склонам подступивших к окраинам гор, дымы дальних заводов и ползущие по паутине железнодорожных колей поезда, и сверкающий на солнце морской рейд с застывшими чёрными силуэтами грузовых кораблей. В ушах гудел ветер, доносящий с моря солёную водяную пыль, а море отсюда казалось неподвижным, и только по мигающим белым барашкам можно было догадаться, что оно разыгралось. И совсем далеко на горизонте замерли в обманчивой неподвижности призраки пароходов, идущих в Зурбаган. Мы завтракали, не сходя с крыши, потом я лежал на нагретом скате, смотрел на быстрые весёлые облака, и мне казалось, что вся огромная ратуша, покачивая шпилями как мачтами, тронулась прямо в открытое море.
 
      А сегодня я занят покраской крыши старого восьмиэтажного дома в старом тихом переулке. Высокие дома затеняют переулок, и в нём прохладно даже в самые жаркие дни. Здесь редко что-нибудь проезжает, и собаки устраиваются подремать прямо на булыжной мостовой, и так же мирно дремлют несколько потёртых автомобилей, наполовину влезших на тротуар, чтобы освободить узкую проезжую часть.
 
      С крыши мне хорошо видны тесный двор и вся его немудрёная жизнь, с которой я знаком не первый год. Из открытых окон доносятся обрывки чьих-то разговоров, смех, фортепианные гаммы, стук кастрюль. Внизу сушится бельё, лениво ходят кошки, голуби пьют из ручейка, пробирающегося по стёртым плитам от обвитого плющом водопроводного крана. Старухи на раскладных стульях греются на солнце. Старухи те же, что и в позапрошлом году, а вот детишки уже новые. А вот эта, что так гордо проходит через двор – неужели это та девчёнка, что сидела на песке и причёсывала рыжую дворнягу? Ну конечно, это её уже четверть часа ждёт в переулке парень, которого я видел, когда красил ту сторону крыши. А ещё с той стороны мне хорошо было видно открытое окно дома напротив. Девушка что-то делала по хозяйству, но часто оглядывалась в мою сторону. Вот вышла из комнаты, вот появилась снова. А теперь подошла к окну и, прежде чем закрыть жалюзи, помедлила.
      Но что поделаешь, ведь завтра меня уже здесь не будет, и в городе так много крыш…
 
      Скоро наступит осень, потом зима, и злой солёный морской ветер начнёт готовить нам работу на будущий год. А мы будем прислушиваться к его порывам, сидя в задымленных подвальчиках и неспешно обсуждая за кружкой городские новости. Рано наступят сумерки, и, распростившись с собратьями по ремеслу, я выйду за порог. В свете фонаря будет быстро проноситься мокрая снежная пыль, мимо будут пробегать люди с поднятыми воротниками. Я тоже подниму воротник, спрячу руки в карманы старой кожаной куртки, постою в раздумьи и пойду себе не спеша. И обязательно должна существовать та, которая не сердится на меня за долгое отсутствие, но всегда готова принять приветливо, просто потому, что когда ты не один, то не заметно, как длинный зимний вечер переходит в ночь.