В европейской культуре формирование дворца – произведения искусства имело свою предысторию и было растянуто во времени. В России XVIII века процесса формирования дворцов не было, «регулярные» дворцовые резиденции появились как будто сразу. Предысторией русских императорских дворцов, отправной точкой в развитии их художественного облика, стала европейская художественная культура, которую Россия осваивала как синхронный опыт и «нерасчлененное целое»[386].

Важно отметить, что на русскую почву были перенесены не просто общие принципы регулярности, но целостный тип дворцово-паркового комплекса, сложившийся к XVII столетию в европейской культуре[387]. Он вобрал в себя опыт риторической культуры (это понятие обозначает художественную культуру, рожденную конвенциональным отношением к знаку[388]) как универсального способа тематизации всего наличного фонда знания. Риторическая система «от рождения» имела дело с целостным фондом знания – ритор работал с материалом истории, поэзии, философии, апеллировал к религиозным устоям, церковному и светскому праву. Моделью тематической упорядоченности выступала теория трех стилей, которая была, во-первых, системой классификации и иерархии тем из актуального фонда знания, во-вторых, системой соотношения «слов и вещей» (res и verva), наконец, системой эстетических и этических признаков произведения, вытекающих из владения автором принципами уместности и соответствий. Дворцово-парковый комплекс, в котором присутствуют все без исключения виды искусств, включая искусство поведения, все техники исполнения и, что важнее, все темы и сюжеты, имевшиеся в распоряжении Искусства, был предельным воплощением риторической энциклопедичности[389].

Дворцово-парковый комплекс, послуживший основой российских дворцов императорского периода, включал три пространственные зоны, центрами которых были Большой дворец, Эрмитаж и Зверинец. Принято объяснять необходимость возведения малых дворцов с функциональной точки зрения. Поскольку придворная жизнь предполагала охотничьи забавы, был необходим Зверинец, расположенный в охотничьих угодьях. Поскольку пышные и многолюдные придворные церемониалы утомляют государя, необходимы уединенные дворцы, где бы он мог остаться в узком кругу. Однако эта общая пространственная схема не зависела от личных качеств и вкусов хозяина. Так Петр I, считавший охоту пустой потехой, распорядился уже в 1709 году строить в Петергофе «забавные дворцы». Вне зависимости от пристрастий монархов или монархинь вплоть до середины XVIII столетия в дворцово-парковых ансамблях воспроизводилась общая трехчастная схема.

Три пространственные зоны дворцово-паркового комплекса были произведениями, выполненными в трех стилях, и соответствовали трем образам жизни: государственной службе, воинским подвигам и философскому уединению. Для забот, «касающихся до судеб всего государства», был предназначен большой дворец. Здесь царили Юпитеры, Юноны, Минервы, Марсы, Гераклы – на сводах и плафонах совершались триумфы олимпийских богов. На стенах – героические деяния, виктории как, например, картины на темы Полтавской битвы и других побед, одержанных Россией над Швецией, украшавшие большой зал Меншиковского дворца в Петербурге. Большие дворцы представляли высокий стиль искусства, в котором уместно повествование о «чудесных бессмертных деяния богов, или делах человеческих, но достойных удивления и вызывающие боль, сожаление, негодование, как, например, доблесть героев, суровость законов, мудрость поступков и речей»[390].

В охотничьих угодьях вокруг Зверинца было место «ратных забав». Охота была аналогом военной кампании, где проверялась воинская храбрость, удаль, хитрость. Настоящие обитатели Зверинца и «изображения птиц и зверей всякого звания»[391] на стенах Охотничьих дворцов и храмов Дианы, наглядно представляли нравы и характеры – об этом красноречиво свидетельствует басенная традиция[392]. В «Сказке о царевиче Хлоре» на пути к розе без шипов стоял Зверинец, в котором встретились герою не звери, но люди, точнее, персонифицированные в характерах пороки и добродетели[393]. Сама же охота представлялась не только воинским сражением, но азартной игрой, состязанием с Фортуной. Этой капризной даме обязаны охотники своими победами и поражениями: «…что дала Природа // То Фортуна отняла»[394]. Ловля сетями, заманивание в ловушку и т. д. были кроме того прозрачными аналогиями любовной игры, любовного коварства. Не случайно охотничья серия Я. Гроота, созданная для Царскосельского Зверинца, завершалась картиной «Свидание после охоты»[395]. Отвергнутая любовь охотника трактовалась как воздаяние за жестокость и пролитую кровь невинный жертвы: «Птичек ты багрил в крови: // И теперь тебе томиться // От смертельные любви!»[396]. Охотничьи сюжеты раннего Нового времени, восходили к библейским притчам: «Тотчас пошел он за нею, как вол идет на убой, (и как пес на цепь), и как олень – на выстрел, доколе стрела не пронзит печени его; как птичка кидается он в силки, и не знает, что они – на погибель его» (Притчи, 7).

Уединенные хижины – Эрмитажи, Гроты представляли «простой» модус Искусства, здесь царственные обитатели были отшельниками, путниками, пастухами, рыбарями и т. д[397]. Декорация таких «хижин» демонстрировала сниженную трактовку вечных тем – в сюжетных композициях уединенных «хижин» ведущую роль играли Амуры или персонажи низшего пантеона («Пан и Сиринга», «Ацис и Галатея» в росписях интерьеров Царскосельского Эрмитажа), соотносимые с пасторальным, буколическим образом жизни. В отличие от блиставших золотом больших дворцов, стены Царскосельского Грота украшают изображения морских раковин, рыб, дельфинов; стены Грота в Кусково – настоящие раковины и камни; домик великой княгини (Китайский дворец в Ораниенбауме) – кресла из камышевой плетенки и вышивки по соломке.

Традиция «невинных забав» и мирных трудов тщательно поддерживалась в непосредственной близости от малых дворцов. По воспоминаниям А.И. Яковлевой, императрица Александра Федоровна (супруга Николая I) приезжала утром в Монплезир с великими княжнами. Под деревом расстилали ковер, из дворца выносили стулья, табуретки, императрица с дочерьми занимались вышиванием, а фрейлина читала им вслух. «У петергофских дачников было как бы условлено, каждое утро побывать в саду Моплезира. Гуляющие приходили в утренних простеньких туалетах, кто с рукоделием, кто с книгой…»[398].

Топография дворцовой резиденции подразумевала в наиболее общем виде полный круг «стилей жизни» и могла быть детализирована в Вольерах, Птичниках, Фазанериях, Оленьих домиках, а также Марли, Гротах, Монплезирах, Монбежах.

Большой дворец с фонтанами и регулярными партерами, Зверинец в густом лесу и Эрмитаж в дикой роще, у зеркала пруда или мирного ручья были как бы главами грандиозной книги жизни:

Три роли человека, поэтически определенные как лавры, рубище и порфир, были своеобразной художественной классификацией всех возможностей, предоставленных человеку в жизни – его деяний и размышлений, волнений страстей и движений души, благосклонности фортуны и мудрого бесстрастия.

Одним из важных следствий конвенциональности языка в культуре раннего Нового времени является «рождение» автора. Подлинным автором произведения мыслится Творец, но автором текста выступает человек («Одна веселию причина, но разны способы у всех»[400]). Как отмечал А.В. Михайлов, такое авторство не имеет ничего общего с исповедальностью. «Всякий мой опыт это (в отличие от ситуации пережившего бездны психологизма современного мыслителя) сначала «опыт», а потом уж, – и при известных условиях, – и «мой» опыт»[401]. Автор – ритор говорит со своим слушателем (читателем, зрителем) от лица мироздания, где есть небо и бездна, добро и зло, где идет борьба между добродетелями и пороками. Автор может играть истиной, может смеяться над истиной, но и автору, и его адресату (читателю, зрителю) твердо известно, «что есть истина, и что есть истина, а вместе с тем все истинное еще и морально-положительно».

В этом смысле авторами дворцовых резиденций конца XVII – начала XVIII века были не только архитекторы, садовники, художники и декораторы, но, в первую очередь, авторы целостных художественных программ. В этом качестве выступали, прежде всего, заказчики, побывавшие за границей, повидавшие дворцы европейских монархов, уже знакомые с языком европейского искусства: Голицыны, Нарышкины, сам Петр и его ближайшее окружение[402]. Именно они в конечном счете создавали тот контекст, в котором публике предлагалось усваивать европейский художественный язык, и одновременно сами овладевали им. Характеристика авторства в культуре раннего Нового времени должна учитывать проблему содержания, характер «понятийно-стилистического творчества» (Д.С. Лихачев), поскольку художественная форма (линия, масштаб, ритм, цвет) ценилась не сама по себе, но за ее способность выражать некое общезначимое содержание.

Начиная с Петра I, репрезентация политической власти приобретает характер художественной деятельности, которая подразумевает авторский подход. Р. Уортман показал, что публичные церемонии русского двора XVIII–XIX века имели характер авторских сценариев – каждый монарх заботился о придании тех или иных оттенков универсальным аллегорическим сюжетам, утверждавшим и одновременно разъяснявшим его право на власть[403]. Дворцы были составной частью политической репрезентации, ее стационарной декорацией, красноречивой даже при пустых залах, до и после церемониальных торжеств. Трехчастный дворцовый универсум потенциально содержал в себе все возможные темы и сюжеты репрезентации власти, понимаемые как европейские.

Первая половина XVIII века была временем освоения и усвоения универсальной программы дворцового комплекса. Если соотнести этот период с проблемой «больших стилей» искусства, то окажется, что барочные дворцово-парковые ансамбли предполагали универсализм художественной программы, своеобразный «эстетический абсолютизм», если воспользоваться лотмановской характеристикой литературы барокко. «Эстетический абсолютизм рассматривал каждый художественной текст, и всю империю поэзии в целом свете единства художественных норм. Это не исключало разнообразия форм и жанров, как единство картезианского мира не исключало дуализма материи и духа, но подразумевало наличие общей иерархии, подчиненность некоторым высшим, единым структурным принципам и, следовательно, возможность единообразного описания разнообразных явлений художественного мира»[404].

Вторая половина XVIII – первая треть XIX веков, на которую приходится развитие стилистики классицизма, это период активного творчества в области программ дворцово-парковых комплексов, проявляющегося «в перекодировке смыслов, сдвигании старых и введении новых»[405]. Если дворцы первой половины века создавали контекст, то дворцы рубежа XVIII–XIX веков уже сами создавались в контексте – общих просветительских концепций власти, понимания природы и целей искусства, а также в контексте ставшего своим художественного языка.

Большие дворцы, Олимпы российских императоров и императриц, превращались в пантеоны искусств, парнасы, пристанища муз – дворцы-кунсткамеры, дворцы-театры, дворцы-музеи. Вместе с ними малые дворцы или парковые павильоны, помещаемые в «простых», «низких» частях парка, составляли важнейшие общепросветительские оппозиции.

В парке разворачивался «архитектурный карнавал» шинуазри, тюркри, рюстик. «Китайские городки и театры, пагоды и домики, мосты и беседки, мавританские Эрмитажи и мечети, турецкие бани и киоски, египетские пирамидки и обелиски создавали … особую систему, противопоставленную сооружениям, формировавшим тему античности»[406]. К приведенному выше перечню следует добавить Голландские домики, пруды и партеры в виде карты Америки. «Голландия», послужившая в начале века одним из источников европейского вкуса, во дворцовово-парковом ансамбле середины века превратилась в один из капризов, противопоставленных большому дворцу, и тем самым заняла место в экзотическом игровом мире. Большой дворец в таком сочетании становился миром цивилизации и культуры.

К географической горизонтали добавилась историческая вертикаль – «археологизирующий классицизм», «мир исторических грез», связанный с восприятием античности не как гармонического идеала, но как исторического явления, глубокой древности. Башни-руины, кухни-руины, библиотеки-руины, руинные мостики и руинные ворота, свидетельствовавшие о неумолимом течении времени, помещали большой дворец в мир вечности[407].

«Пасторальная мотивика»[408] государственного мифа, разыгранная первоначально «сюрпризом» в шале, березовых домиках, молочнях, фермах, мельницах, пиль-башнях, развернулась в мир «просвещенного благоденствия» с тучными нивами и мирными трудами земледельца. Вслед за Царскосельской Софией и Павловском с его «царственной молочницей» и образцовым селом Глазово, появились Аракчеевское Грузино – Петербург в миниатюре с образцовыми поселениями[409], образцовая деревня в орловском имении А.Б. Куракина[410]. Дворец в таком сочетании становился столицей идеального благоденствующего государства.

При всех метаморфозах художественных форм, дворец-произведение искусства подразумевает целостную художественную программу, выстроенную на принципах энциклопедичности и одновременно иерархии художественных образов риторической культуры. В то же время все нюансы художественных форм, описываемые как разновидности барокко, рококо, классицизма, ампира, строятся из перспективы универсальности законов искусства.

Е.Н. Кириченко писала, «смерть императорского дворца как жанра архитектурного творчества наступила в середине XIX века». Несмотря на то, что императорские резиденции строили еще более полувека, это были уже не дворцы, но частные дома. Основной причиной «смерти» жанра она считала кризис государственной идеи: «Как только обозначился кризис идеи, началось умирание дворца как своеобразного типа государственного здания»[411].

Речь идет не об исчерпанности государственной идеи как таковой, но об исчерпанности идеи абсолютной монархии, в которой государственная идея персонифицирована в фигуре монарха, а художественная репрезентация власти выступает светским коррелятом «религии государственности». В.М. Живов показал, что одной из причин разрушения «государственного мифа» стала эмансипация искусства. «Религиозно-мифологический потенциал был перенесен теперь на саму культуру [искусство – Л.Н.], и поэт получил те мироустроительные харизматические полномочия, которые ранее присваивались императору»[412].

Следует обратить внимание на еще одну важную причину «смерти» дворцового жанра – «открытие» частной жизни. Появление феномена частной жизни означает в истории культуры конец раннего Нового времени, в котором личность растворена в сословных и конфессиональных связях, и начало собственно Нового времени, субъектом которого является суверенная личность, осознающая свое право на автономное суждение, на выбор образа жизни. Рождение автономной личности имел в виду М. Фуко, писавший, что «вплоть до конца XVIII века человек не существовал»[413]. Об отделении нововременного «Я» от средневекового «Мы» как об основной антропологической проблеме русского XVIII века размышлял Г. Вдовин[414].

Художественный процесс можно без преувеличения считать «повивальной бабкой» рождения суверенной личности. «Муки и радости» суверенной личности были «открыты» в искусстве, в риторическом языке готовых слов и общих мест, а затем интериоризированы. Как писал У. Бек, то, что раньше было общей судьбой, стало биографией[415]. То, что раньше было «общим местом», стало личным переживанием.

Размышляя над дворцово-парковыми ансамблями конца XVIII – первой трети XIX века, нельзя не заметить эволюции их программ от универсальных энциклопедических миров к универсальным же, но эмоциально-личностным. Таковы, скажем, «миры семейных скорбей» с мавзолеями, памятниками супругам и родителям, «миры личных воспоминаний» с семейными рощами и аллеями друзей, «монументы преданности» с обелисками в честь императриц или императоров, с хранением на видном месте табакерки, подаренной императрицей или пожалованного ею фарфорового сервиза.

Мир личности в классическом дворцово-парковом ансамбле экстериоризирован, вынесен вовне. Как будто грустить, скорбеть или предаваться воспоминаниям владелец дворца мог только в пространстве, декорированном соответствующим образом. Как, например, князь Трубецкой, проводивший долгие часы в скорбном уединении в мемориальной комнате, воссоздававшей обстановку кабинета, в котором скончался Александр I в Таганроге[416]. Человек Нового времени, вдоволь попутешествовавший по дворцам и садам, ощутил целый мир в себе и в декорациях нуждаться перестал[417]. Поэтому и строительство дворцово-парковых ансамблей потеряло смысл. Уединенные острова и храмы дружбы могли цениться и часто сохранялись, но уже в ином качестве – исторических раритетов, экспонатов родового музея.

В царствование Николая I рядом с «регулярным» Петергофским дворцом появился неоготический Коттедж – декорация семейной идиллии. В отстроенном после пожара Зимнем дворце и новом Большой Кремлевском дворце официальные пространства, места публичной деятельности императорского двора, были отделены от «квартир», где размещалась императорская семья и придворные. Примерно в то же время появилась новая императорская резиденция в Москве – Александринский дворец в Нескучном, вне Кремля, официального пространства первопрестольной.

Дворец из универсального произведения превратился в идеологему – парадное официальное пространство, одно из многих публичных пространств; художественный язык из универсального контекста, предписывающего формы репрезентации власти, превратился в инструмент выражения актуальных политических идей. Зимний дворец в Петербурге первой трети XIX века и Большой Кремлевский дворец, построенный по проекту К. Тона, можно считать представителями следующего типа дворца – дворцами-идеологемами. Национальный декор Большого Кремлевского дворца и национальная программа парадных орденских залов обоих дворцов, были художественной декларацией принципов государственного устройства – монархии, укорененной в национальной истории.