– Вероятно, для него не хватило места наверху, среди действительно ценных вещей, – заметил я. – На обратном пути попытаюсь засунуть его в карман.

Она внимательно посмотрела на меня.

– Не забывайте, что мы здесь по серьезному делу.

– Если я забуду, то Фаджи напомнит.

Она снова осмотрелась вокруг и произнесла с известным благоговением:

– Я знала, что он большой человек, но не знала, что настолько большой.

Скорее всего, старый плут хотел, чтобы именно так она и подумала. Оставьте покупателя дожидаться среди первоклассных произведений искусства, разбросанных как попало, чтобы показать, что у вас нет времени ими заниматься, и у него сложится впечатление, что вы большой человек. Важный и богатый. После этого покупатель вряд ли станет упорно торговаться.

– Кстати, – спросил я, – теперь мы стали гордыми собственниками гравюры Дюрера?

– Да, – сквозь зубы процедила она и поджала губы.

– Я так и думал, что мы ее приобретем. Было чертовски умно с моей стороны обратить на нее внимание, вы не думаете?

– Как вы уже сказали: Дюрера узнает каждый.

Именно в этот момент молодой человек вернулся и сказал, что мэтр готов с нами встретиться.

Комната мэтра оказалась небольшим кабинетом на первом этаже; в нем царил беспорядок и он был слишком загроможден книжными шкафами. Стеллаж для картин без рам позади большого старого письменного стола; в одном углу картина в раме на подставке. Дневного света в комнате не было; пыльные старые темные занавеси оставались задернуты круглый год.

Фаджиони был маленьким, старым и толстым, и сутулился, хотя как он умудрялся сутулиться с таким животом, я не понимал. Все на нем – и коричневый костюм, и тонкие седые волосы, и даже сигарета, торчавшая в испачканных взъерошенных усах, – было в полном беспорядке. Он выглядел примерно на пять лир и был похож на использованный автобусный билет.

Поднявшись нам навстречу из-за письменного стола, он посмотрел на нас поверх очков, а затем принялся изучать визитную карточку Элизабет. Еще один трюк старого психолога.

– Вы – мисс Уитли? Я счастлив. – Он протянул пухлую бледную руку. – Когда-то мне доводилось встречаться с вашим знаменитым отцом.

Он убрал руку назад – видимо, та не хотела слишком долго висеть в воздухе – и похлопал по книжной полке.

– Я читал все его труды. Было так грустно узнать о его смерти.

Затем он взглянул на меня.

– Привет. Рад новой встрече, – сказал я.

– Джильберт! Я более чем счастлив. Мы не встречались с…

– С того момента, как я отдыхал за счет государства. Три года назад.

Он покачал головой.

– Это было просто ужасно. Я не могу представить, как…

– Я могу.

Элизабет с любопытством посмотрела на меня. Но потом решила ничего не предпринимать.

Фаджи снова повернулся к ней.

– Синьорина, вы покупаете картины?

– Мне было бы интересно посмотреть, – осторожно ответила она.

– Или собираете для кого-то коллекцию?

– Для одного – двух клиентов. В Соединенных штатах. Это дает мне возможность посмотреть здешние музеи.

Он кивнул настолько, насколько позволяли его подбородки; все это время он не вынимал изо рта сигарету.

– У меня кое-что есть. Не слишком много. Я теперь уже не так интересуюсь этим. Я умираю.

– Да? – искренне удивился я.

Он покосился на меня, затем вынул сигарету изо рта, долго и хрипло откашливал мокроту, сплюнул на ладонь и посмотрел. Потом снова проглотил.

Я почувствовал, как стоявшую позади Элизабет передернуло.

Фаджиони вновь посмотрел на меня.

– Умираю, – твердо заявил он. – Так сказали мои врачи.

– Тогда наймите врача, который скажет, что вы не умираете. Вы можете себе это позволить.

– Деньги не имеют значения. Я раздаю их. Я умираю. Мои картины – я их раздаю. Берите все, что нравится. – Он похлопал рукой по стопке картин позади письменного стола. – Заплатите мне столько, сколько захотите. – Укоризненно посмотрев на меня, он сделал еще одну попытку откашляться.

Элизабет решительно обошла вокруг стола.

– Тогда можно я взгляну?

Он резко выдернул картину.

– Каналетто, конечно, ранний.

Это была простая, немножко романтизированная сценка где-то в Венеции.

Она взяла ее, немного покачала из стороны в сторону, сказала:

– Да, – и положила обратно.

Он вытащил другую.

– Караваджо.

Женщина из среднего класса с множеством замысловатых складок на одеждах, подчеркнутых глубокими резкими тенями. Она мельком взглянула на картину.

– Может быть.

Они продолжили и дальше в том же духе, тратя не больше времени, чем понадобилось бы на пересчет чистых полотенец. Казалось, психологические приемы старого жулика не давали должного эффекта; Элизабет действовала быстро, эффективно, отвечала уклончиво. Если не считать случая, когда он протянул ей квадратную доску с выцветшим изображением женской головки.

– Рафаэль, – сказал он.

– Ни в коем случае, – ответила она.

Он посмотрел на нее, потом пожал плечами и печально улыбнулся, – Вы дочь своего отца. – После этого положил Рафаэля обратно. – Хотите посмотреть галерею?

– Если можно.

Старик достал из письменного стола большую связку ключей и нажал звонок. Через несколько секунд молодой человек в белом пиджаке открыл дверь. Фаджи вышел.

Я уже видел эту галерею, поэтому не был удивлен, но все же на пару минут остановился в растерянности. Это было похоже на дом, построенный ребенком, и уж ни в коем случае не умным ребенком. Комнаты были расположены как попало, немного на разных уровнях, и соединены ступеньками, идущими вверх или вниз. Из каждой комнаты путь шел в следующую, и молодой человек отпирал нам каждую дверь, а потом запирал ее за нами. И во всем доме не было окон; может быть, их заложили, а может быть комнаты галереи не имели наружных стен – определить это было невозможно. Наконец мы дошли до как следует оборудованных комнат. Их стены были свежевыкрашены и чисты, картины и скульптуры расположены надлежащим образом и освещены небольшими лампами, установленными под потолком.

Дом просто не мог быть построен таким образом; должно быть, Фаджи сам его переделывал. Скорее всего, в целях безопасности. Грабитель, оказавшись один внутри этого дома, потратил бы неделю на то, чтобы выбраться наружу.

Элизабет задавала темп; она смотрела все, но некоторые вещи удостаивала только беглого взгляда, у некоторых вежливо сосредотачивалась, что требовало несколько большего времени, а некоторые внимательно рассматривала. Фаджи вначале называл имена, но было совершенно очевидно, что она его не слушает, поэтому он замолчал и только раз или два принимался кашлять, чтобы напомнить нам, что умирает.

Наконец, пройдя три или четыре комнаты, она всерьез заинтересовалась. Я мог понять, почему: это была довольно большая картина, размером вдвое превышавшая те, с которыми я прежде имел дело, изображавшая костюмированный пикник, гости на котором были в дешевых, взятых напрокат костюмах. Всего лишь бронзовый шлем, кусок драпировки, переброшенный через плечо, одно или два копья, и все – а их было примерно полдюжины – веселились, не обращая внимания на пол. Плюс парочка херувимов, изображавших в верхнем правом углу схватку «спитфайеров» и «мессершмитов». Явно картина для донны Маргариты.

Фаджи сказал:

– Это Пуссен.

Она согласилась.

– Я тоже так думаю. Очень ранний, – и прижала нос к холсту вплотную.

Когда она отступила назад, я снял картину со стены и перевернул ее. На задней стороне была небольшая металлическая табличка. Я взглянул на Фаджи.

– И какая там дата?

Элизабет нахмурилась.

– Возможно, 1632. Или около этого.

– 1966, – сказал Фаджи.

– Что?

– Она была ввезена, – сказал я. – Если вы ее регистрируете, ее фотографируют, прикрепляют табличку и выдают сертификат. Это означает, что вы можете снова ее вывезти, не уплачивая таможенных пошлин или каких-либо других налогов в течение ближайших пяти лет. Если вы купите эту картину, то я вам не понадоблюсь.

Она кивнула.

– В любом случае мне кажется, она для вас немного велика. – Затем взглянула на Фаджи. – Возможно, я могла бы поговорить об этой картине. У вас есть ее фотографии?

– Да. Но эта картина… мне жалко продавать именно ее. Это мой единственный Пуссен. Он здесь такой юный, такой счастливый. Он заставляет меня забыть, что я умираю.

– Он заставляет вас забыть, что вы раздаете свои картины, – сказал я.

Он кашлянул более или менее в мою сторону.

– Конечно, я буду продавать. Я же продаю картины. Но…

– Но за определенную цену.

Элизабет кивнула.

– Мы можем обсудить это после того, как я свяжусь со своим клиентом.

Фаджи сказал:

– Она занесена в каталог.

Он понимал, что мисс Уитли собирается советоваться не только с своим клиентом.

Мы пошли дальше.

Пройдя еще две или три комнаты, мы попали в помещение, которое здорово смахивало на коридор. Во всяком случае, по форме. По обеим сторонам висели картины, стояло несколько скульптур, а в середине возвышался стеклянный шкаф. Элизабет пошла вдоль стен, а я решил разведать, что такого ценного Фаджи хранит под стеклом.

В большинстве своем там были античные вещи – пара кувшинов причудливой формы из голубого стекла, скорее всего римские. Скарабеи, примитивные ювелирные украшения. И пистолет.

Я прижался носом к стеклу и начал пристально его разглядывать.

У него был кремневый замок и он был несколько чрезмерно разукрашен – я хочу сказать, что он был украшен инкрустациями из серебряной проволоки, вокруг замка и на стволе нанесена гравировка, рукоятка покрыта серебром. И тем не менее это был настоящий пистолет. Рукоятка так изогнута, чтобы ее было удобно держать, ствол выглядел тяжелым и мощным. Идея разукрасить его всякими металлическими штучками, отражавшими солнечный свет в глаза стреляющему, явно принадлежала не мастеру, изготовившему это оружие.

Фаджи взглянул на меня, кашлянул и сказал:

– Ах, я совсем забыл, что вы торгуете оружием. Симпатичная штучка, не правда ли?

– Неплохая.

– Хотите посмотреть ее поближе? – Он поманил рукой парня с ключами и открыл шкаф. – Вы могли бы подсказать мне, что это такое. Я ничего не понимаю в оружии. Он изготовлен Вогдоном, где-то около 1770 года.

Я поднял пистолет, прицелился прямо перед собой и покачал его в руке. Он был хорошо сбалансирован и удобно лежал в руке; целиться из него было очень удобно. Неожиданно обнаружил, что целюсь в галстук парня с ключами: тот что-то проворчал и отступил в сторону.

– Дуэльный пистолет, – сказал Фаджи, пытаясь одновременно следить за мной и за Элизабет.

Я кивнул. Да, это действительно был дуэльный пистолет. Из большинства богато украшенных пистолетов той поры никто и не собирался стрелять; они просто демонстрировали искусство мастера, их изготовившего; своего рода визитная карточка тех времен. Даже армейские пистолеты были не слишком хороши – неудобные, плохо сбалансированные, старомодные. Но дуэльный пистолет занимал важное место в жизни джентльмена.

– Он вам нравится, не так ли? – спросил Фаджи. – Я не уверен, но мне кажется, что он был подарен вашей Ост-Индской компанией набобу Уды.

Я думал точно также. Во всяком случае, это казалось самым вероятным. Старый набоб был большим любителем отличного оружия и компания старалась поддерживать с ним хорошие отношения, даря время от времени новую пару пистолетов.

Я бы проверил, но знал уже и так. В верхней части ствола было написано золотом «Вогдон», на боку стояло лондонское клеймо, на серебряной рукоятке – инициалы «МБ» – Марк Бок. И пистолет в таком состоянии, словно только что сделан.

– Вы его продаете? – спросил я.

– Только для вас – четыреста тысяч лир. Но я ничего не понимаю в пистолетах.

– Хватит об этом, – огрызнулся я. Черта с два он ничего не понимал в пистолетах. Конечно, он мог не так хорошо разбираться в них, как я, но знал об этом пистолете все и назвал самую высокую цену, которую надеялся за него получить. С точностью до последней лиры. – Триста фунтов? Вы сошли с ума.

– Это всего лишь один из пары. – Он внимательно наблюдал за Элизабет и через плечо спорил со мной.

– А где же второй?

– Будь у меня и второй, вам, вероятно, пришлось бы заплатить два с половиной миллиона. Но сейчас вы можете купить этот, потом найти второй и заработать эти деньги, верно? – Мы оба прекрасно понимали, насколько мала вероятность собрать пару пистолетов после того, как их разрознили. Второго пистолета могло вообще больше не существовать. – И тогда вы обманете старого Фаджиони еще раз. Но меня это не очень заботит, ведь деньги ничего не значат. Я…

– Вы уже говорили это раньше. Я дам вам двести тысяч.

Он покачал головой. В этот момент Элизабет спросила:

– Здесь все правильно?

Фаджи вперевалочку двинулся к ней, а я последовал за ним.

Она смотрела на старый поясной портрет бородатого джентльмена с металлическим нагрудником и в странном жестяном шлеме. И это все; картина была такой же скучной, какой мне представлялась вся наша поездка. К тому же она была в неважном состоянии; деревянная доска покоробилась, по ней прошло несколько тонких трещин, а у краев – темные дырочки, проеденные червями. Краски выцвели и отслаивались.

Но эта картина для нее что-то означала. Палец ее был на… нет, почти на строчке плохо видных букв, разделенной пополам шлемом джентльмена. Там стояло:

«FRANCISCO HERNANDEZ DE CORDOBA».

– Это действительно он? – спросила Элизабет.

Фаджи пожал плечами.

– Так говорят. Не знаю.

– А вы пытались это проверить?

– Что я могу проверить? Это очень старая картина; надпись тоже очень старая. Я не слышал о других его портретах. Так что… – он снова пожал плечами.

Все это как-то мало меня касалось. Я хотел было спросить, но когда всплыло это испанское имя, мне показалось, что весьма вероятно вскоре будет упомянута и донна Маргарита.

Элизабет буквально уткнулась носом в картину.

– Она повреждена и сверху, и снизу. Мне кажется, здесь недостает одного или двух дюймов.

– Я тоже так думаю. А чего же вы ожидали? Вероятнее всего, портрет был написан в Мексике. Так что ей приходилось иметь дело и с термитами, и с бандитами, и с ураганами – а что, вы знакомы с богатым мексиканцем?

– Богатым? – она, казалось, была оскорблена. – Она не так дорого стоит. Вы можете продать ее только латиноамериканским историкам, и все.

Он пожал плечами.

– Или богатому мексиканцу. Я подожду.

– Очень хорошо. – Она отвернулась. – Но скорее всего, спрос на эту картину будет на моей стороне Атлантики. Сколько вы хотите за нее?

– Сто тысяч ваших долларов.

Она поморщилась, потом покачала головой и пошла дальше.

– Я могу предложить вам за него… – сказал я, протягивая пистолет. Но Фаджи заковылял за ней.

– Это не произведение искусства, так как с точки зрения искусства картина ничего не представляет. Но если это подлинник, то очень редкий, скажем так, уникальный. Для подходящего человека она будет означать больше, чем работы Рафаэля, Боттичелли, Тициана – кого угодно.

Она остановилась, обернулась, потом кивнула.

– Да, понимаю.

Я провел свое собственное обследование: таблички, свидетельствовавшей, что картина была ввезена, на задней стороне не было. И он сказал, что картина возможно прибыла из Мексики, верно? Меня не слишком радовала перспектива вывозить ее из страны; если ее не упаковать, как новорожденного младенца, то в конце концов у меня в руках окажутся дрова и несколько чешуек старой краски. Возможно, перемена климата приведет к тому, что она вся осыплется.

– Так за пистолет – не возьмете ли двести пятьдесят? – громко спросил я.

Не оборачиваясь он сказал:

– Только для вас – триста пятьдесят. Возможно, вы приведете ко мне покупателей. Вы мне нравитесь. Триста пятьдесят тысяч.

– О, черт возьми! Ладно, подержите его у себя, пока я не найду здесь что-нибудь еще. Я думаю, что вы предпочитаете наличные?

– Как вам удобнее.

Таким образом, я куплю пистолет – если смогу в ближайшие несколько дней добыть двести шестьдесят фунтов.

Но в тот день больше мы ничего не купили. Десять минут спустя мы вернулись в кабинет Фаджи и стали ждать, пока он разберется со своими картотеками и найдет фотографии Пуссена и старого портрета.

– Это хороший пистолет? – вежливо спросила Элизабет.

– Очень симпатичный. Вы не могли бы одолжить мне двести фунтов?

– Ну… я… не думаю, что могла бы вот так сразу это сделать. – Мне показалось, она несколько взволнована.

– Не беспокойтесь. Хотя я мог бы предложить хорошие проценты.

– Надеетесь на нем заработать? Когда?

– Ну, не сразу. Возможно летом.

– Рассчитываете, что Карлос предоставит вам аванс?

– Я попытаюсь его уговорить.

Немного погодя она спросила:

– Что означал разговор о вашем отдыхе за счет государства? То, что я думаю?

– В Милане я шесть недель провел в тюрьме.

– За что? – Она не смотрела на меня, а перелистывала стопку журналов по искусству, лежавших на краю стола.

– Как обычно. Таможенники как-то раз развернули мои грязные рубашки. Но в конце концов обвинение против меня так и не выдвинули. Клиент, на которого я работал, заплатил чертовски большой штраф и вытащил меня.

– А что общего имел с этим Фаджиони?

– Он продал этому человеку картину – а потом донес в таможню.

Она нахмурилась и повернулась ко мне.

– Вы уверены? А зачем ему это было делать?

– Он продал ее по цене для вывоза, примерно с разницей в двадцать пять процентов, ну, вы же знаете, как это делается. А после того, как я попался и картина приобрела определенную известность, уже не стало никакой надежды, что хоть кому-нибудь удастся вывезти ее из страны. Так что моему клиенту снова пришлось ее продать. Но, разумеется, теперь он не мог получить за нее прежней цены. Купил ее тот же Фаджи, и на этой маленькой сделке заработал чистыми двадцать тысяч фунтов.

– А кроме того, вашему клиенту пришлось еще заплатить крупный штраф. Не думаю, что вам он много отвалил.

– Вы чертовски правы. Он так никогда и не поверил, что все дело было в Фаджи, а просто думал, что все подстроил я сам.

– Гм… – она снова вернулась к журналам. – Тогда разве разумно было вновь приходить сюда? Ведь он сообразит, что вы опять вывозите какие-то вещи контрабандой?

Я пожал плечами.

– Именно об этом я и хотел с ним поговорить.

Больше мы не сказали друг другу ни слова, пока не вернулся Фаджи с фотографиями и пачкой бумаг, касавшихся картины Пуссена.

Мы уже почти собрались уходить, когда я сказал:

– Я скоро встречусь с вами по поводу пистолета. Вы же знаете, что меня интересуют разные виды оружия. Причем и современные, при условии, что они действительно работают. Я неплохо умею с ними обращаться.

Фаджи спокойно смотрел на меня.

– А в вас проворства поубавилось. Я хочу сказать, слишком поубавилось, чтобы стоило пытаться устроить еще какую-нибудь аферу с вывозом…

Он молча повернулся и зашагал к выходу. Когда мы уходили, Фаджи еще раз оглушительно прокашлялся нам вслед.