Глава 4

Когда-то эти пираты были, в общем, пособниками Митридата; но когда Сулла в 94 году до Рождества Христова разбил его, отняв у него Ионию, Лидию, Мизию, истребив двести тысяч его солдат, уничтожив его флот и вернув его государство в те границы, которое оно имело при его отце, моряки царя Понта оказались выброшенными на улицу, и, лишившись возможности воевать для отца Фарнака, они решили воевать для себя самих.

К ним присоединились все те, кого вывели из терпения грабежи направленных на Восток римских проконсулов: это были киликийцы, сирийцы, киприоты, памфилийцы.

Рим, занятый войнами между Марием и Суллой, оставил море без защиты; пираты завладели им. Но они не ограничивались тем, что нападали на лодки, галеры и даже большие суда; «они разоряли, говорит Плутарх, целые острова и приморские города».

Вскоре к этой толпе авантюристов и людей без имени присоединились проскрипты Суллы, аристократия, всадники. Подобно тому, как слово бандит пришло к нам от bandito, так и пиратство превратилось в реакцию Востока против Запада, в своего рода если не почетное, то живописное и поэтическое ремесло, которое могло подарить Байронам и Шарлям Нодье того времени типажи вроде Конрада и Жана Сбогара.[4]

У них были арсеналы, порты, сторожевые башни, великолепно укрепленные крепости; они обменивались с земли и с моря понятными только им условными сигналами на значительные расстояния.

Их флот был богат отменными гребцами, превосходными лоцманами, опытными матросами; их суда выстроили под их надзором лучшие строители в Греции или на Сицилии. Некоторые из их кораблей пугали своим великолепием: корма флагманов была позолочена; внутреннее убранство было отделано пурпурными коврами; они пенили море посеребренными веслами; наконец, они возводили свой разбой в доблесть.

По вечерам в приморских городах слышалась музыка, сплетавшаяся с песней; можно было видеть; как мимо движется плавучий дворец, сияющий, как город в день большого праздника. Это пираты давали концерт и бал. Часто на следующий день город отвечал вчерашним песням криками отчаяния, и праздник музыки и ароматов сменялся праздником слез и крови.

Таких кораблей, бороздящих внутренние моря от Гадеса до Тира и от Александрии до пролива у острова Лесбос, насчитывалось более тысячи.

Более четырехсот городов были захвачены и принуждены заплатить выкуп. Даже храмы, до тех пор священные, были захвачены, осквернены, разорены: храмы кларийский, дидимский, самофракийский, храм Цереры в Гермионе, храм Эскулапа в Эпидавре, храм Юноны на Самосе, храмы Аполлона в Актии и на Левкаде, храмы Нептуна на перешейке, на Тенаре и в Калабрии.

Взамен этого разбойники приносили жертвы своим богам и справляли свои тайные мистерии, в частности, посвященные Митре, который приобрел известность благодаря им.

Иногда они сходили на землю и разбойничали на больших дорогах, производя опустошения на торговых путях и разоряя загородные дома, расположенные вблизи от моря.

Однажды они похитили двух преторов, одетых в пурпурные одежды, и увели их с собой, вместе с ликторами, которые несли впереди них фасции. В другой раз была похищена дочь магистрата Антония, удостоенного триумфа; ей пришлось заплатить огромный выкуп.

Случалось, что пленник, не знавший, в чьи руки он попал, кричал, чтобы внушить им почтение:

– Берегитесь! Я римский гражданин.

Тогда они тут же восклицали:

– Римский гражданин! почему же вы не сказали этого сразу, господин? Скорее! верните римскому гражданину его платье, его сандалии, его тогу, чтобы никто вторично не мог ошибиться на его счет.

Затем, когда гражданин был полностью облачен в его одежду, корабль становился на якорь, за борт спускали лестницу, конец которой уходил в воду, и говорили надменному пленнику:

– Пожалуйста, римский гражданин, путь свободен, возвращайтесь в Рим.

И если он не спускался в море по доброй воле, его сбрасывали туда силой.

Вот каковы были люди, в руки которых попал Цезарь.

Сначала они потребовали с него выкуп в двадцать талантов.

– Да вы что! – сказал Цезарь, насмехаясь над ними, – похоже, вы не знаете, кого вы схватили; двадцать талантов выкупа за Цезаря! Цезарь даст вам пятьдесят. Но только берегитесь! едва освободившись, Цезарь всех вас распнет на кресте.

Пятьдесят талантов – это что-то около двухсот пятидесяти тысяч франков. Бандиты со смехом согласились на сделку. Цезарь тут же отправил всю свою свиту за этой суммой, оставив при себе только врача и двух слуг.

Он провел с этими киликийцами, «людьми, отличавшимися особой кровожадностью», по словам Плутарха, тридцать восемь дней, и обращался с ними с таким презрением, что каждый раз, когда ему хотелось спать, посылал сказать им, чтобы они не шумели; потом, когда он просыпался, он играл с ними, сочинял стихи и произносил речи, используя их в качестве слушателей и называя их невеждами и дикарями, если они не аплодировали ему тогда, когда, по мнению Цезаря, его стихи или речи заслуживали аплодисментов.

Затем, в конце каждой игры, речи или декламации:

– Все равно, – говорил Цезарь, покидая их, – все это вовсе не помешает мне когда-нибудь казнить вас всех на кресте, как я вам обещал.

Они смеялись над этими обещаниями, называли его веселым малым и аплодировали его остроумию. Наконец, из Милета пришли деньги. Пираты, верные своему слову, отпустили Цезаря, который с лодки, отвозившей его в порт, прокричал им в последний раз:

– Вы помните, что я обещал вам всех вас распять?

– Да! да! – кричали в ответ пираты.

Раскаты их хохота провожали его до самого берега. Цезарь был человеком слова. Едва ступив на землю, он вооружил корабли, нагнал то судно, которое захватило его в плен, захватил его на этот раз сам, разделил добычу на две части, одну из денег, другую из людей; деньги взял себе, а людей бросил в тюрьму в Пергаме; после чего сам отправился к правителю Азии Юнию, ни в коем случае не желая лишить его привилегий претора, и потребовал от него наказать пиратов. Но последний, увидев огромное количество отнятых у них денег, заявил, что такое дело не терпит спешного рассмотрения.

На старой доброй латыни это означало, что Юний хочет дать им время удвоить эту сумму, а потом, когда эта сумма будет удвоена, он отпустит пленников на свободу.

Цезарь хотел вовсе не этого; продажность претора вынуждала его отказаться от своего слова. Тогда он вернулся в Пергам, забрал пленников из тюрьмы, и его собственные матросы в его присутствии приколотили их к крестам. Когда он произвел эту экзекуцию, ему не было еще и двадцати. Примерно через год Цезарь вернулся в Рим.

На Родосе он учился вместе с Цицероном, но не у Молона, который за это время умер, а у Аполлония, его сына.

Однако вскоре он почувствовал, что изучение красноречия плохо гармонирует со снедавшей его жаждой деятельности, и отправился в Азию, где собрал под свое собственное командование войска, изгнал из этой провинции некоего вошедшего в нее легата Митридата, и удержал в рамках долга всех колеблющихся и неуверенных. Затем он вновь появился на Форуме.

Его приключение с пиратами наделало шуму; его экспедиция в Азию тоже не осталась незамеченной: он был то, что в наши дни англичане назвали бы эксцентричным человеком, а французы – героем романа.

Все в нем, вплоть до слухов про него и Никомеда, которые веселили мужчин, вызывало любопытство у женщин.

Если заботу о чьей-либо известности берут на себя женщины, его репутацию можно считать готовой. Молодой, красивый, благородный, щедрый, Цезарь очень скоро вошел в моду. Он принялся сразу за дела сердечные и государственные, за любовь и за политику.

Именно к этому времени следует отнести слова Цицерона:

– Он, этот выскочка! этот красавчик, который чешет голову одним пальцем, чтобы не нарушить прическу? Нет, я не думаю, чтобы он когда-нибудь погубил Республику.

Тем временем Цезарь добился назначения его солдатским трибуном, превзойдя своего конкурента Гая Попилия. На этом посту он возобновил свою борьбу против Суллы.

Сулла сильно урезал права трибунов. Цезарь добился приведения в действие закона Плавтия[5] и призвал обратно в Рим своего тестя Луция Цинну и сторонников того Лепида, о котором мы говорили, перешедших после его смерти к Серторию.

Позже мы еще займемся этим другим отважным полководцем, который, вопреки всему, сохранил верность Марию и нашел свою удачу. А пока вернемся к Цезарю.

Он продолжал свой путь; элегантный, благородный, страстный с женщинами, вежливый на улице, приветливый со всеми на свете, он, как мы уже говорили, протягивал свою белую руку к ладоням самым грубым, и время от времени, когда кого-нибудь удивляло это его снисхождение к народу, ронял такие слова:

– Разве, прежде всего я не племянник Мария?

Да, а где же Цезарь брал деньги, которые он тратил?

Это была тайна; но всякая тайна возбуждает любопытство, а когда таинственный человек еще и симпатичен, его популярность за счет тайн возрастает еще больше.

Так что, в итоге, в двадцать один год Цезарь имел лучший стол во всем Риме; кошелек, подвешенный к этому незатянутому поясу, за который его упрекнул Сулла, был всегда полон золота; и что было тем, кому это золото доставалось, до того, откуда оно бралось!

Впрочем, его дебет и кредит были ясны как день.

Перед его трибунатом все уже знали, что его долги составляют тринадцать сотен талантов; это значит семь миллионов семьсот пятьдесят тысяч франков нашими деньгами.

– Что ж! – говорили его недоброжелатели, – не мешайте ему: банкротство само расправится с этим безумцем.

– Не мешайте мне, – говорил Цезарь, – и первая же революция уничтожит мои долги.

После трибуната он был пожалован в квесторы.

Как раз когда он состоял на этой службе, он и потерял Юлию, свою тетку, и Корнелию, свою жену, и произнес над ними обеими надгробную речь.

Мы уже отмечали, что именно в речи над телом своей усопшей тетки он, прославляя их общее происхождение, сказал эти слова: «Мы ведем свой род, с одной стороны, от Анка Марция, одного из первых царей Рима, и с другой стороны, от богини Венеры; так что в моей семье соединились святость царей, которые правят людьми, и величие богов, которые правят царями.»

Речь произвела большое впечатление.

«Цезарь, – говорит Плутарх, – стал бы первым оратором своего времени, если бы он не предпочел стать первым его полководцем».

Представившийся в связи с этим случай дал Цезарю возможность оценить свое растущее влияние.

Глава 5

В Риме действовал старинный обычай произносить речи над усопшими пожилыми женщинами. Тетка Цезаря была как раз такой: ей было больше шестидесяти лет; но этих речей никогда не произносили над гробом молодых женщин. Жене Цезаря, которой он посвятил свое надгробное слово, едва исполнилось двадцать лет.

Поэтому, когда он начал свою речь над телом Корнелии, в адрес оратора раздалось несколько возмущенных выкриков; но толпившийся вокруг народ заставил протестующих умолкнуть, и Цезарь смог продолжать под одобрительные возгласы толпы.

Его возвращение к себе домой на улицу в Субуре стало настоящим триумфом.

Для этого праздного скучающего народа Цезарь только что изобрел новое развлечение: надгробные речи над молодыми усопшими.

В связи с этим триумфом возникла мысль отослать его куда-нибудь; стало понятно, что человек, с такой легкостью манипулирующий народом, может стать опасным.

Ему было поручено управление Испанией Дальней и вменено в обязанность провести собрания римских негоциантов, как это было принято в провинциях; но он остановился в Гадесе.

Там, увидев в одном из храмов Геркулеса статую Александра, он подошел к ней и долго молча смотрел на нее, застыв в неподвижности.

Один из его друзей заметил вдруг крупные слезы, которые лились из его глаз.

– Что с тобой, Цезарь? – спросил его этот друг; почему ты плачешь?

– Я плачу потому, – ответил Цезарь, – что я подумал, что в моем возрасте Александр уже покорил большую часть мира.

В ту же ночь он увидел сон. Древние питали к снам большое уважение. Сны бывали двух сортов: одни выходили из дворца Ночи через дверь из слоновой кости, и это были пустые сны, которым не следовало придавать большого значения; другие выходили через дверь из рога, и это были вещие сны, которые посылали боги.

Как все великие люди, как Александр, как Наполеон, Цезарь был суеверен. Вот каков был его сон: ему снилось, что он силой овладевает своей матерью. Он велел привести к нему толкователей снов, – обычно ими были халдеи, – и спросил у них, что означает этот сон.

Они ответили:

– Этот сон, Цезарь, означает, что однажды вся мировая империя будет принадлежать тебе; потому что эта мать, которой ты овладел, и которая, следовательно, покорилась тебе, не что иное, как земля, наша общая мать, господином которой тебе суждено стать.

Это ли толкование определило решение Цезаря вернуться в Рим?

Возможно.

Во всяком случае, он покинул Испанию раньше назначенного срока, и встретил по пути бунтующие латинские колонии; – они грабили богатых горожан.

Одно мгновение он колебался, не возглавить ли ему их, настолько он жаждал хоть какой-нибудь славы! но легионы, готовые к походу в Киликию, стояли под стенами Рима; момент был неблагоприятный; он вернулся без шума.

Разве что, мимоходом, он бросил колониям свое имя, и они поняли, что в один прекрасный миг, в какой-нибудь благоприятный час, недовольные смогут объединиться вокруг Цезаря.

С тех пор у имени Цезаря появился синоним; теперь оно означало оппозицию.

На следующий день стало известно, что он вернулся, и что он готовится стать эдилом.

В ожидании этого он добился назначения смотрителем Аппиевой дороги. Для него это был способ плодотворно потратить свои деньги, или, вернее, деньги других на глазах у всего Рима.

Эта via Appia была одной из крупнейших римских артерий, которая связывала город с морем; по пути она касалась Неаполя, и затем тянулась через Калабрию до самого Брундизия. Она служила также кладбищем и местом для прогулок.

Богатых граждан, которые имели дома вдоль этой дороги, по их просьбам хоронили прямо у порога, на обочинах. Вокруг их могил сажали деревья, к ним прислоняли скамейки, стулья, кресла; и по вечерам, когда в воздухе уже чувствовались первые дуновения ночного бриза, и становилось легче дышать, в свежести сумерек люди приходили посидеть на них под сенью деревьев и посмотреть на щеголей, проезжающих мимо на лошадях, на куртизанок, которых несли на носилках, на матрон в их повозках и на проходящих мимо пеших ремесленников и рабов.

Это был своего рода воскресный бульвар Рима; только он был таким каждый день.

Цезарь заново вымостил дорогу, посадил новые деревья взамен поваленных и засохших, подправил запущенные могилы, выбил заново стершиеся эпитафии.

Обычное место для обычных прогулок превратилось в настоящий Corso. Время его особой популярности начинается с того ремонта, который произвел Цезарь. Все это чудесным образом способствовало подготовке его кандидатуры к эдилату.

Тем временем, в Риме готовились два заговора. Все кричали, что Цезарь тоже участвует в них, и что он в числе заговорщиков вместе с Крассом, Публием Суллой и Луцием Автронием.

Целью одного заговора было перерезать часть сената и сделать Красса диктатором, а Цезаря – командующим конницей; затем вернуть Сулле и Автронию консулат, который был у них отнят.

В другом он, говорят, действует вместе с молодым Пизоном, и именно поэтому молодому человеку двадцати четырех лет в качестве особого поручения вверяют командование Испанией. Пизон должен поднять народы, живущие по ту сторону По и по берегам Амбра, пока Цезарь будет сеять смуту в Риме.

Как уверяют, только смерть Пизона разрушила второй план. Первый был более состоятелен.

Танузий Геминий в своей истории, Бибул в своих эдиктах, Курион-отец в своих речах удостоверяют существование этого заговора.

Курион намекает на него в письме к Аксию.

Если верить Танузию, на попятную пошел Красс. Крас-миллионщик боялся одновременно и за свою жизнь, и за свои деньги. Он отступил, и Цезарь не подал условного сигнала.

По словам Куриона, этим сигналом должно было стать спавшее с одного плеча платье Цезаря.

Но все эти обвинение – лишь слухи, которые уносит ветер популярности Цезаря.

В 687 году от основания Рима он становится эдилом, то есть мэром Рима; он устраивает роскошные игры, он выводит на арену триста двадцать пар гладиаторов и застраивает Форум и Капитолий деревянными галереями. Его популярность переходит в восторг. Его упрекают только в одном: но чтобы понять суть этого упрека, следует встать на точку зрения античности.

Цезарь слишком человечен! Почитайте Светония, если не верите; он приводит доказательства, и эти доказательства вызывают изумление у всего Рима и заставляют пожимать плечами истинных римлян, – и особенно Катона.

Так, например, путешествуя со своим заболевшим другом, Гаем Оппием, он уступил ему единственную на постоялом дворе кровать, и сам улегся спать под открытым небом. Хозяин одной харчевни подал ему негодное масло; он не только не пожаловался на это, но даже попросил еще, чтобы хозяин не заметил своей ошибки. Однажды за столом его пекарю вздумалось дать ему более свежий хлеб, чем его сотрапезникам; он наказал пекаря.

Более того: он склонен прощать. Это очень странно! прощение – христианская добродетель; но, как мы уже сказали, на наш взгляд Цезарь является провозвестником христианства.

Меммий позорит его в своих речах, говоря, что он прислуживал Никомеду за столом вместе с евнухами и рабами этого царя. – Известно, что ремесло виночерпия имело двойной смысл; по этому поводу существовал миф: это история Ганимеда. – Он голосует за консулат Меммия.

Катулл сочиняет на него эпиграммы, потому что Цезарь похитил у него любовницу – сестру Клодия, жену Метелла Целера. Он приглашает Катулла к себе на ужин.

Иногда он мстит, но только если его вынуждают к этому, и мстит мягко: in ulciscendo natura lenissimus.[6]

Так, один раб, который собирался отравить его, просто предан смерти, non gravis quam simplice morte puniit.[7]

А что же еще можно было с ним сделать? – спросят некоторые.

Боже мой! он мог отдать его на пытки, мог заставить его умереть под розгами, скормить его рыбам.

Но он не сделал ничего этого, потому что Цезарь никогда не отваживается делать зло: nunquam nocere sustinuit.[8]

Есть лишь одна вещь, которую обожающий его народ не может ему простить: он заставляет уносить с арены и лечить раненых гладиаторов, как раз в тот момент, когда зрители уже готовы объявить им смертный приговор; gladiatores notos sicubi infestis spectatoribus dimicarent vi rapiendos reservandosque mandabat.[9]

Но подождите, можно сделать так, что тебе простят все.

Однажды утром над Капитолием и над Форумом поднялся великий шум.

За ночь в Капитолий были возвращены статуи Мария и трофеи его побед. Те самые, которые, быть может, и сегодня еще зовутся трофеями Мария, были возвращены на место и вновь украшены кимврскими надписями, которые сенат когда-то приказал стереть.

Разве Цезарь не был племянником Мария! разве он не хвастался этим по любому поводу, и разве Сулла не сказал тем, кто просил о его помиловании: «Я отдаю его вам, безрассудные; но берегитесь, в этом юноше много Мариев!»

Этот поступок Цезаря был великим делом. Тень Мария, попирающего руины Карфагена, выросла до невероятных размеров, как это было с Наполеоном, заточенным на Святой Елене; это его призрак, покинув могилу, явился вдруг римлянам.

Вообразите себе статую Наполеона, вознесенную в 1834 году на вершину колонны, в этой его шляпе и сером рединготе.

Старые солдаты плакали. Седовласые рубаки рассказывали о том, как когда-то входил в Рим победитель тевтонов. Простой и грубоватый арпинский крестьянин, он так никогда и не пожелал, несмотря на принадлежность к всадническому сословию, выучить греческий, который стал вторым или даже первым языком римской аристократии, подобно тому, как французский стал вторым или даже первым языком аристократии русской. Во время осады Нуманции Сципион Эмилий разглядел его военный гений, и как-то, когда его спросили, кто станет однажды его преемником:

– Может быть, вот этот! – ответил он, хлопнув Мария по плечу.

Глава 6

Вспоминали, как Марий, будучи простым трибуном, к великому изумлению аристократии и не посоветовавшись с сенатом, предложил закон, который должен был пресечь интриги в комициях и трибуналах. Один из Метеллов стал нападать на этот закон и на трибуна, и предложил вызвать Мария в суд, чтобы тот отчитался за свое поведение; после чего Марий явился в сенат и приказал ликторам препроводить Метелла в тюрьму. Ликторы подчинились.

Югуртинская война затягивалась. Марий обвинил Метелла в том, что он нарочно тянет ее до бесконечности, и вызвался сам, если его сделают консулом, взять Югурту или убить его собственными руками. Он получил должность консула и командование войной и разбил Бокха и Югурту; Бокх не захотел погибать вместе со своим зятем, и оставил Югурту. Молодой Сулла получил его из рук царя мавров, и передал его в руки Мария. Но на своем перстне Сулла велел выгравировать сцену экстрадиции нумидийского царя, и именно этим перстнем – чего Марий никогда не мог ему простить – он запечатывал свои письма, причем не только личные, но и предназначенные для обнародования.

Вспоминали, как именитого пленника привели в Рим с оторванными ушами; ликторы так торопились завладеть его золотыми кольцами, что оторвали эти кольца прямо с мясом! повторяли, как он пошутил, когда его бросили голым в мамертинские застенки: «Холодны же в Риме парилки!»; вспоминали его шестидневную агонию, в течение которой он ни на минуту не изменил себе; наконец, его смерть на седьмой день.

Он умер от голода!

Югурта был Абд аль-Кадером своего времени.[10]

Зависть к Марию в Риме была безмерна, и он, несомненно, заплатил бы за свои победы обычным образом, как заплатили Аристид и Фемистокл, когда вдруг боевой клич, брошенный галлами, притянул все взоры на Запад.

Триста тысяч варваров, спасаясь от вышедшего из берегов Океана, двинулись на юг! Они обошли Альпы через Гельвецию, проникли к галлам и объединились с кимврскими племенами, признав в них братьев. Это была гибельная новость.

Варвары атаковали консула Гая Сервилия Сципиона, и их двадцати четырех тысяч солдат и сорока тысяч рабов спаслись только десять человек. Консул был в числе этих десяти.

Только Марий, сам почти такой же варвар, как эти, мог спасти Рим. Он выступил в поход, приучил свои войска к виду этих свирепых врагов, уничтожил сто тысяч их под Эксом, перегородил Рону их трупами и на целые века удобрил всю ее долину этим человеческим навозом.

Так было с тевтонами. Затем он нагнал кимвров, которые были уже в Италии. Депутаты от кимвров пришли к нему.

– Дайте нам, – сказали они, – землю для нас и наших братьев тевтонов, и мы сохраним вам жизнь.

– Ваши братья тевтоны, – ответил Марий, – уже получили землю, которая будет принадлежать им вечно, и вам мы уступим ее по той же цене.

И действительно, он всех их уложил на поле сражения в Верцеллах.

Ужасное нашествие с севера растаяло, как дым, и из всех этих варваров Рим увидел только их царя Тевтобоха, который одним махом перепрыгивал шесть лошадей, поставленных в ряд, и который, войдя пленником в Рим, на целую голову превосходил самые высокие из трофеев.

Марий был назван тогда третьим основателем Рима. – Первым был Ромул; вторым – Камилл.

В честь Мария совершались возлияния, как в честь Вакха и Юпитера. А сам он, опьяненный своей двойной победой, пил теперь только из кубка с двумя ушками, из какого, как гласило предание, пил Вакх после завоевания Индии.

Было позабыто о смерти Сатурнина, которого забросали камнями на глазах, а некоторые говорили, что и по приказу Мария, в тот же год, когда родился Цезарь; было позабыто о Марии, который избегал сражения с италийцами и упускал самые благоприятные случаи для победы; было позабыто о Марии, сложившего с себя командование под предлогом нервного расстройства в надежде, что Рим падет так низко, что будет вынужден броситься в его объятия. Помнили только о том, что за его голову была назначена цена, о его бегстве в болота под Минтурнами, о его тюрьме, где некий кимвр не посмел зарезать его.

Его смерть, как и смерть Ромула, была покрыта облаком, и никто не заметил, что это облако состояло из испарений вина и крови.

Прошло всего двенадцать лет с тех пор, как Марий умер; но Сулла, переживший его, сделал из него бога. Вот к этим-то еще живым страстям и воззвал Цезарь, воскрешая Мария.

Под крики народа, доносившиеся с Форума и Капитолия, сенат собрался на заседание. От одного только имени Мария патриции начинали трястись в своих курульных креслах.

С места поднялся Катул Лутаций; «это был, – говорит Плутарх, – человек, пользовавшийся у римлян большим уважением»; он поднялся и обвинил Цезаря.

– Цезарь, сказал он, – уже не угрожает правительству тайными кознями; он открыто выдвигает против него свои боевые машины.

Но Цезарь выступил вперед, улыбаясь, взял слово, приласкал каждое тщеславие, успокоил все страхи, заставил простить себя и, выйдя из сената, оказался перед толпой своих поклонников, которые кричали ему:

– Да здравствует Цезарь! браво, Цезарь! оставайся гордым, не склоняйся ни перед кем. Народ за тебя; народ поддержит тебя, и с помощью народа ты одержишь верх над всеми твоими соперниками.

Таким был один из первых, один из самых больших триумфов Цезаря.

Но даже для какого-нибудь Цезаря не каждый день представляется случай заставить говорить о себе; – это подтверждает и Бонапарт, похороненный вместе с Жюно в его маленькой комнатке на улице Мэй.[11] – Цезарь только что закончил строительство своей виллы в Ариции. Это был самый красивый загородный дом в окрестностях Рима. Он вложил в нее миллионы.

– Она мне не нравится, – сказал Цезарь; – я ошибся.

И он приказал снести ее.

Алкивиад отрезал своей собаке уши и хвост, это стоило не так дорого; но нужно сказать, что греки были куда большими ротозеями, чем римляне. – Впрочем, позже мы еще поговорим об этом Алкивиаде, который не единожды послужит образцом для Цезаря; он был так же красив, так же богат, так же благороден, так же распутен, так же отважен, и убит был так же!

Эта вилла в Ариции занимала Рим три месяца. Что еще мог сделать Цезарь? Его воображение иссякло, кошелек опустел. К счастью, тем временем скончался Метелл, великий понтифик. Ему нужен этот понтификат, и берегитесь, вы, аристократы!

Положение, однако, было серьезным: два сенатора, Исаврик и Катул, известные и влиятельные люди, спорили за эту должность.

Цезарь вышел на улицу и во всеуслышание объявил себя их соперником. Катул, который боялся этого соперничества, послал предложить ему четыре миллиона, чтобы тот отступился.

Цезарь пожал плечами.

– Что он хочет, чтобы я делал с этими четырьмя миллионами? – сказал он. – Мне не хватает пятидесяти, чтобы мой баланс стал равен нулю.