— Ты серьезно?
      — Да, — ответил Корн, хотя и не был в этом убежден.
      — Знаешь, Стеф, — Лен опустила глаза, — всего несколько раз в жизни, а иногда лишь однажды встречаешь мужчину, о котором с первого мгновения знаешь, что это тот, единственный. Но этого недостаточно, потому что есть еще дети, другой мужчина — твой муж. Либо ты слишком молод, чтобы знать, как редко случается такое…
      — К чему ты это? — прервал он.
      — Хочу, чтобы ты знал.
      — Зачем?
      Она взглянула ему в глаза.
      — Чтобы знал, что можешь вернуться, — она улыбнулась. — Когда вам скверно, вы иногда возвращаетесь к таким женщинам, как я.
      Он допил кофе и встал.
      — Я пойду.
      — Я провожу тебя, — Лен тоже встала и прошла в соседнюю комнату. Вернулась она, одетая в коричневую ткань, которая, вероятно, была плащом.
      — На чем ты собираешься ехать?
      — На сублете.
      — Правильно. Быстрее и удобнее. Вызвать автомобиль?
      — До сублета далеко?
      — Нет. Можем пройти пешком.
      Они вышли. Светило солнце. На противоположной стороне улицы на тротуаре дети играли в классики. За углом дома оказались повыше.
      — Здесь расположены автоматы услуг, — пояснила Лен.
      — Близко.
      — Да, удобный дом. Как репортер видео я могла бы сменить на больший, но не хочу.
      — Думаешь, я мог бы жить в таком доме, как твой?
      — А зачем? У тебя наверняка есть свой фантом. И ты иногда живешь в имитированном мире.
      — Фантом?
      — Не прикидывайся наивным. Думаю, именно поэтому ты не обращаешь на меня внимания. Вы, с фантомами, для нас, женщин, в принципе потеряны.
      Он хотел сказать, что не понимает, но подумал, что Лен ему не поверит, и смолчал.
      — Здесь, — сказала Лен. — Станция вублета.
      Они вошли в здание. Зал был невелик. Потолок горел ярким желтым светом, на стенах мелькали разноцветные надписи, которых он не стал читать. Лен подошла к ряду автоматов, встроенных в стену, и коснулась индикатора своим знаром.
      — Куда? — спросил автомат.
      — Провожающий, — ответила Лен.
      — Прошу знар отъезжающего.
      Корн прикоснулся знаром к индикатору.
      — Куда? — спросил автомат.
      — Иробо, — ответил Корн.
      — Ждать долго? — спросила Лен.
      — Сейчас подам сублет.
      — Я поеду прямым? — спросил Корн.
      — Не понимаю. Что значит — прямым?
      — Надо ли будет пересаживаться, чтобы доехать до Иробо?
      — Долететь, — поправила Лен. — А сублет индивидуальный. Доставит на место.
      Он хотел спросить, почему она говорит «долететь», но раздумал. Они были уже не одни. В зал вошел мужчина и остановился в двух шагах от них. Потом появилась женщина с ребенком.
      На другой стороне зала располагался полукруглый желоб двухметрового радиуса. Корн подошел поближе и увидел на дне желоба рельс из черного незнакомого металла. У выхода из зала с обеих сторон желоб закрывали шлюзы из многочисленных перекрывавших друг друга плит, уложенных подобно лепесткам диафрагмы в фотоаппарате.
      — Вероятно, мы больше не увидимся, Стеф, — сказала Лен.
      — Почему? Навести меня, если будет желание. Мой знар тебе известен.
      — Нет. Лучше приезжай ты. Впрочем, знаю, не приедешь. На свете миллиарды людей, и случайно мы уже не встретимся.
      — Разве что это опять будет хорошо отрежиссированная случайность, — улыбнулся он.
      — Не будет, — сказала она. — Прощай.
      — Прощай, Лен… и спасибо тебе.
      Она повернулась и вышла не оглянувшись. Он только видел, как за прозрачной стеной мелькнул ее плащ.
      — Сублет Корна, — произнес мегафон голосом автомата.
      Шлюз на мгновение раскрылся, и по желобу, заполнив его, беззвучно продвинулся вагон в форме снаряда. Его верхняя часть раскрылась, и Корн, войдя, удобно устроился в кресле. Крыша задвинулась, и несмотря на то, что снаружи она была черной и шероховатой, изнутри он видел перрон и людей на нем.
      На пульте зажегся желтый сигнал.
      — Отлет, — произнес голос внутри кабины.
      Вагон медленно двинулся вдоль перрона, прошел через шлюз и оказался в полной темноте. Корн чувствовал, как его вдавливает в кресло. В кабине загорелся свет.
      — Музыка, видео или обед? — спросил голос.
      — Я хочу подумать, — ответил Корн.
      — Повтори, не понял.
      — Не хочу ничего. Это ты, надеюсь, понимаешь? — Корн вытянул ноги и удобнее устроился в кресле.
      11 Сознание возвращалось с трудом, рывками. Это не было обычным пробуждением. Он беззвучно мчался в туннеле и осознал это не сразу. Затем он увидел желтый свет, матовый экран, кресла и понял, что находится в сублете. Пытаясь сообразить, как оказался здесь, в вагоне, подумал о Корне и понял все. Его сознание снова заработало, и он вспомнил какой-то город, толпы людей, голубые знамена. Он знал, что это встречают космонавтов, вернувшихся с Венеры. А потом понял, что все это произошло еще до его рождения, и, значит, это память другого человека, Стефа Корна, информация, которую считывало его собственное сознание.
      Он сосредоточился и снова оказался в сублете. Над кабиной беззвучно убегал назад черный туннель, вспыхивали и гасли одинокие огоньки указателей расстояния.
      Он с трудом вспомнил знар Тельпа, знар, который помнил всю жизнь. Отстукивая на клавишах цифры знара, несколько раз ошибался. Наконец на экране появилось лицо Тельпа.
      — Кев, со мной что-то неладно… — сказал он. — Очень неладно…
      Тельп несколько секунд молча смотрел на него.
      — Я ждал твоего вызова, — наконец сказал он.
      — Ты должен мне помочь, Кев…
      — Я не помогу тебе, Джуль, — Тельп говорил медленно, с расстановкой. — Не смогу.
      — Почему? Что случилось?
      — Ты уходишь…
      — Почему? Ведь все удалось…
      — Ты уничтожил… тот мир…
      Тертон уже не видел лица Тельпа. Вспомнилась девушка, которая вела автомобиль. Это была та девушка, которую он видел в высотном здании, прежде чем уничтожил ее, и одновременно она была другой, неуловимо другой. Он помнил приближавшуюся темно-зеленую стену леса, в который втягивалась автострада, и голубое небо жаркого дня, белесое над горизонтом. Помнил, что хотел обнять девушку, которую знал и любил давно, и быть с ней, и считать это единственной и окончательной реальностью, такой, в которой живут другие люди, его коллеги по институту. Помнил огромный грузовик, обогнавший его, и водителя, курившего короткую трубку и о чем-то рассуждавшего со своим товарищем. Он помнил, что потом они подъехали к деревянному дому с крутой крышей, втиснутому в сосновый лес на склоне горы, и сидели на террасе, пили чай. Он тогда смотрел на далекие вершины, выплывавшие из облаков. Помнил вечернее телесообщение о футбольном матче, и потом, прежде чем уснуть, прижавшись к Каре, вспомнил шум потока, отсчитывавшего мгновения уходящего времени.
      Он снова взглянул на Тельпа и тихо спросил:
      — Почему я все это помню?
      — Что помнишь?
      — Его память…
      — Ты уходишь, Джуль, я же сказал. Ты уничтожил имитированную реальность, и там уже нет ничего.
      — Знаю. Я сам хотел этого.
      — Почему ты не спросил меня?
      — А ты согласился бы? — он хотел улыбнуться.
      — Нет. Но я сказал бы тебе, что во время каждого сеанса, когда Корн был там, в имитированном мире, твоя личность проецировалась на его мозг.
      — Проецировалась…
      — Да. Ты никогда не был там постоянно. Всякий раз приходилось с помощью генераторов памяти усиливать твою личность. Когда ты пребывал в его мозге, а это был его мозг, Джуль, помещенные в нем твои записи с каждой минутой становились все труднодоступнее, они капсюлировались, изолировались…
      — А сейчас?
      — Сейчас их уже нельзя усилить. Взрыв, аннигиляция той действительности…
      Тертон опять не видел Тельпа, только слышал отрывок текста, которого никогда не читал.
      — … а Солнце останется, и облака останутся, и лес распустит почки…
      Он не помнил, что это было и как связано с тем, что было.
      — Ты можешь спасти меня, Кев, — сказал он, когда опять увидел Тельпа.
      — Не могу. Это конец, Джуль. Я хотел бы, поверь мне…
      — Наверняка можешь. Такие, как ты… такие никогда не отрезают последней возможности. Или уже тогда, там, там… в хранилище, ты знал, что конец будет таким…
      — Неправда, Джуль. Ты сам…
      — Вы всегда так говорите. Но вы создаете возможности… и оставляете…
      — О чем ты?
      — … для таких глупцов, как я, которые думают, что они всемогущи.
      Он опять видел не Тельпа, а искрящийся снежный склон и понимал, что что-то произошло.
      — А что будет с экспериментом? Ведь все делалось для того, чтобы услышать ИХ.
      Ответа не было, он сосредоточился и снова увидел лицо Тельпа на экране.
      — Передай меня в хранилище, — сказал он. — А потом что-нибудь сделай, чтобы я вернулся. Я хочу жить… еще немного…
      — Не могу. Ты слишком далеко.
      — Но ведь ты мог… Ты же знал…
      — Ты не сказал мне.
      — … ты всегда был таким, Кев, основательным и упрямым… Когда я носил тебя на руках, ты все время старался взять у меня…
      Он уже забыл, что хотел у него взять тот мальчонка, которого он помнил.
      — А она не погибла… — сказал он.
      — Кто?
      — Девушка в том городе. Я помню ее и сейчас, она другая. А другую я знаю и всегда знал, только иначе. Хорошо ее знал, только не помню… Всю жизнь помнил ее, ее помню я, не он… помню иначе…
      — Теперь это уже не имеет значения, Джуль.
      — Я хотел бы знать.
      — Зачем?
      — Просто знать.
      Он опять не видел Тельпа, только помнил ночь, пустыню, какой-то старый дом и звезды…
      Потом в памяти всплыл другой черный туннель, нет, не туннель, а шахта, уходящая вверх, к далекому свету, и он явственно услышал монотонную дробь. Исчезли кабина, экран и свет желтой лампочки… Джулиус Тертон перестал быть.
      Тельп еще несколько секунд смотрел на него.
      — Прощай, — сказал он и выключил экран. И еще Тельп подумал, что он единственный из восьми миллиардов, кто сожалеет о том, что Джулиус Тертон ушел.
      Корн проснулся, когда автомат сообщил о прилете. Ему показалось странным, что он спал так крепко. Еще больше он удивился, увидев мерцающий экран. Он выключил его. Через несколько секунд сублет остановился у перрона. Крыша раскрылась. Корн вышел. Он был в Иробо.
      12 Корн слышал смех Фузия, когда автомат раскрыл дверь и пропустил его вперед.
      Одну стену огромной комнаты занимало окно с видом на долину. Дорогу заслоняли деревья. Две другие стены сплошь покрывали стеллажи, на них стояли книги, сотни книг, в противоположной окну стене в настоящем камине горел огонь.
      Нот Фузий сидел в кресле-каталке, ноги его покрывал плед.
      Он отложил книгу, поднял на Корна глаза и, продолжая улыбаться, сказал:
      — Значит, ты — Стеф. Отлично выглядишь. И скажем прямо, не постарел, не то что я.
      — Ты меня знаешь? — удивился Корн.
      — Больше того. Ты меня тоже. Помнишь Нота? Я всегда стоял в воротах.
      — В воротах?
      — Ну да. У кого из нас склероз, дорогой? Ты был в нападении, очень хороший нападающий. А я не выдался ростом, но никто не хотел стоять в воротах, поэтому приходилось мне.
      — Когда это было?
      — В школе. Не помнишь? Поправь-ка мне плед, ноги зябнут.
      — Мы вместе учились?
      — В одном классе. Ты был способнее. Как говорили, хороший ученик. Я кое-как тянул на троечки, и иногда ты подсказывал мне. Чем человек старше, тем лучше он помнит свою молодость.
      — Нот. А и верно, помню…
      — Ну, вот. Видишь, как ты выглядел бы теперь, если б не твоя «ожидальня». Что говорить, тебе повезло. Впрочем, мне тоже. Вероятно, мы последние из нашего класса. Но ты еще будешь, когда я стану выталкивать цветочки. Потом ты пошел, кажется, то ли на физику, то ли на биологию, а я, я начал писать и, как видишь, делаю это до сих пор.
      — Знаю. Твой новый фильм по видео…
      — Вот именно, но этот фильм — твоя заслуга. В наше время в фантастике лучшие темы черпают из жизни. Я охочусь за такими новостями, прослушиваю все бюллетени с теми странными историями, которые выдумывают современники, роюсь в информаторах и иногда нападаю на что-либо действительно стоящее.
      — Это ты обо мне?
      — А хоть бы и о тебе. Радуйся, что тебя не передержали в ожидальне еще сотню лет. Вот это был бы сюрпризец!
      — Думаю, и без того трудно прибавить что-нибудь к моей истории.
      — Будь спокоен, Стеф. Ты разговариваешь не с любителем. Я запросто дописал бы пару ходов, которые тебе наверняка б не понравились. Взгляни на все объективно. Ты был молодым ученым, правда, не очень способным. Симпатичная жена, гораздо толковее тебя, а это, что ни говори, обычно не приводит к избытку счастья в семье. Ребенок.
      — Ребенок?
      — Сын. Он родился через восемь месяцев после твоей аварии. Парень с задатками, но лентяй и шалопай. С годами это у него частично прошло, но кое-что все-таки осталось.
      — Он еще жив?
      — Разве это важно? Сейчас мы толкуем об истории и не перебивай старика.
      — Откуда тебе все это известно… Нот? — его имя Корн произнес с трудом — еще не привык к говорливому и посмеивающемуся старику.
      — Как только я узнал о твоем планируемом возвращении, я произвел поиски. Я не ленив, как нынешняя молодежь, и если уж о чем пишу, то собираю материал, где только удастся. А времени у меня достаточно. Ты не имеешь понятия, каким временем располагает человек в моем возрасте. Стоит только раз сказать себе, понять, что здесь, на Земле, мы не вечны, и ты сразу же смиряешься с этой мыслью, начинаешь видеть мир в истинных пропорциях. Потом можно выбирать то, что тебя интересует по-настоящему, а ты, Стеф, очень меня интересуешь. Не говоря уж о том, что ты мой школьный приятель и, как я говорил, единственный оставшийся в живых. Такой случай весьма нетипичен и даже уникален, прямо-таки тема для моей истории.
      — А моя жена, Кара? Ты знаешь что-нибудь о ней?
      — Конечно. Она все никак не могла решить — приносить тебе в хранилище цветы или нет. Тогда хранилища были еще новшеством. Она советовалась с друзьями, знакомыми, в конце концов они сообща решили, что цветы следует носить не тем, кто ждет, а лишь тем, кто был. Во время столь серьезнейших дискуссий она познакомилась с философом и эссеистом Робертом… — как бишь его… у меня где-то в мнемотронах записана фамилия — и вышла за него замуж, конечно, после того, как суд признал тебя в юридическом смысле умершим. Торжество было скромным, но обставлено со вкусом. В архивных мнемотронах у меня есть даже фотография. Уверяю тебя, она выглядела прекрасно. Потом Кара продолжала совершенствоваться в космической медицине, получая очередные степени и награды. Полтора года жила на Луне, одна, мужа — философа и эссеиста — туда не пустили. Он растил на Земле твоего сына, но особо в воспитании не преуспел. Потом расстался с твоей женой ради танцовщицы из кабаре "Млечный Путь" и вскоре умер в другом полушарии, где в то время гастролировало кабаре. Жена твоя прожила еще несколько лет, а в последние годы даже начала присылать тебе в хранилище цветы. Ее прах покоится на кладбище в твоем родном городе, чего не миновать бы и тебе, не будь у тебя страсти к быстрой езде.
      Сейчас ты молод, известен, тебе тридцать с небольшим и можешь с сочувствием посматривать на своего коллегу на склоне его, быть может, последних дней… В моем возрасте, дружок, каждый день — подарок.
      Старик на минуту замолчал, но Корн смотрел не на него, а в окно, где на краю долины зеленела полоса леса.
      — Конечно, — продолжал старик, — у переноса во времени есть свои сложности. В принципе человек должен жить в том времени, в котором вырос и воспитан. Пока молод, он изучает мир, создает собственную модель действительности, которой потом верен всю жизнь. Иначе быть не может, ибо такими нас сделала эволюция, которая не имела в виду ни таких старцев, как я, ни таких путешественников в жидком азоте, как ты. Когда-то, когда мир был неизменен или изменялся медленно, человек весь свой век жил в одинаковом мире, таком, каким он был в его юности. Потом, уже в прошлом столетии, когда темпы изменений ускорились, люди к старости оказывались не в том мире, в котором родились, и чувствовали себя скверно, потому что окружающая их действительность не согласовывалась со сформированной в их сознании моделью.
      Сказать по правде, Стеф, оглядываясь в прошлое, я думаю, что стал создателем придуманных реальностей, дабы говорить своим современникам, что их мир — не единственно возможная реальность, а лишь одна из множества вероятных реальностей, множества, охватить которое разум не в силах. И в этом, Стеф, одна из твоих проблем. Мир, в котором ты сейчас живешь, иной.
      — Знаю. Но что с того? Какое ты видишь решение?
      Старик улыбнулся.
      — Я бессилен, Стеф. С этим ты должен примириться. Подумай, что было бы, если б тебя пробудили через пятьсот лет?
      — Своим героям ты, видимо, предлагаешь какой-то выход?
      — Да. Но это печальный выход, Стеф. Сцена. Жить такой же жизнью, какой живет актер в пьесе, содержание которой — самое жизнь. Играть свою роль на сцене, пока существует сцена. Либо — имитированная действительность как альтернатива жизни. Только стоит ли ради таких ролей ожидать сотни лет? Не лучше ли уж традиционное решение?
      — Но ведь они могут, если захотят, жить реально, войти в новую действительность, стать ее частью.
      — Неправда. Это ложь, придуманная такими, как я. Ты можешь представить себе в нашем мире человека, родившегося пятьсот лет назад? Для него здесь нет места, как нет места рыцарям, коням, замкам и королям. Каждый человек представляет свою часть своей действительности с рождения до смерти. И он не должен из нее выходить. Так что тебе, дорогой мой, повезло. Ты ушел из своего времени, но всего на один шаг вперед, лишь на столько, что еще можешь встретить кого-то, кого знал, и увидеть следы мира, который помнишь. Тебе повезло, Стеф.
      — А тем, что ждут в хранилищах?
      — Их не будят именно поэтому. Они будут «ожидать», пока полюс Земли не изменит положения и Полярная звезда перестанет указывать на север. По крайней мере, столько будут ожидать их замороженные в жидком азоте мозги, эти маленькие изолированные Вселенные. Но эти малые Вселенные могут существовать и действовать только тогда, когда они погружены в огромную настоящую Вселенную, потому что они лишь ее отражение и искажение. Изолированные, отрезанные от внешних восприятий, они деградируют, их функции распадаются. Подложи поленьев в камин. С каждым годом я все сильнее мерзну, и климатизаторы уже не помогают. Только когда я вижу живой огонь, мне становится немного теплее.
      Корн подошел к камину, бросил в огонь несколько чурок и подождал, пока снова загудит и заиграет пламя.
      — А меня вот разбудили, — сказал он.
      — Потому что пришли сигналы из Космоса. Вероятно, они приходили и раньше, но поймать их удалось лишь с помощью новых фильтров. Всегда искали один тон, один сигнал, а это оказалась симфония в широком диапазоне множества спектров разных атомов. И воспроизвести эту композицию в соответствии с замыслом ее создателя оказалось делом невероятно сложным. Мозг человека не в состоянии постичь ее содержания так же, как не могут этого сделать компьютеры. Эту композицию сначала надо воспринять целиком, во всем объеме, со всеми ее нюансами и обертонами, чтобы позже постичь. Так же, как и со звуками, которые содержатся в пении птиц, шуме ветра и грохоте водопадов. Их надо сложить в произведение, чтобы они стали музыкой. А эволюция создала мозг таким, какой он есть, не слишком специализированным, но и не слишком универсальным.
      — О чем ты?
      — О сверхсистеме, у которой нет даже имени и которая представляет собой эволюционный шаг вперед. Создать-то ее создали, но никто не знает, как она действует. Это тоже закон эволюции: из элементов низшего уровня организации можно создать нечто высшее, качественно иное, но при колоссальном количестве вероятных сочетаний невозможно предвидеть действий созданного объекта. Так же как из молекул можно составить клетку, из клеток — организм или из людей — общество. Потом, когда уже известны принципы работы такой системы, можно объяснить их действием составляющих ее элементов, но не наоборот. И такую сверхсистему создали. Может быть, ей удастся понять, что же передает Космос, и переложить это на понятный нам язык.
      — А я?
      — Ты — манипулянт, ты включаешься в сверхсистему и слушаешь. Небезопасное занятие.
      — Почему?
      — Как и с каждым Великим Переводом. Надо понять оригинал, переложить его на иной язык и при этом остаться самим собой. Сохранить свою индивидуальность. Твой мозг должен быть функционально достаточно интегральным, чтобы не произошло смещения функций, когда Перевод созреет. Торможение в коре головного мозга должно быть у тебя достаточно эффективным, чтобы сознание, эта вершина айсберга над глыбой подсознания, смогло выдержать гигантское напряжение, необходимое для того, чтобы свершился Перевод. Не случайно древние мудрецы всех цивилизаций мира умерщвляли свою плоть и удалялись в пустыни. Они усиливали активность торможения и тоже ждали и прислушивались.
      — А тот, второй герой твоего фильма? Как же он?
      Старец помолчал.
      — Он… Вероятно, он не мог услышать. Технические возможности — еще не все. Может быть, его мозг еще пребывал в эпохе насилия, уже канувшей в Лету. А может, он был просто корнем, стволом, к которому привили новую ветвь. Он умел и знал, но не слышал. А теперь его умения стали твоими… Не исключено, что у тебя получится… Знаешь, я устал, — старик прикрыл глаза, а когда Корн подошел к двери, тихо проговорил: — Мы уже никогда не сыграем больше в футбол, Стеф. Прощай.
      Корн вышел и взглянул на долину. Давно перевалило за полдень, и тени стали длиннее. Он слышал далекий шум реки, ведущей бесконечный бой с камнями, ею же принесенными с гор.
      — Я ждал тебя, — сказал кто-то за его спиной. Корн обернулся. Это был Род, которого он помнил еще по клинике, когда проснулся.
      — Привет.
      — Мы летим на страторе в институт.
      — Туда? Зачем?
      — На этот раз не в клинику. Ты возвращаешься в пустыню. Тебя ждут.
      Стратор стоял на маленькой площадке сразу за домом. Они взлетели, и Корн смотрел на солнце, красное, огромное. Он смотрел на него сквозь броневые окна, и Род, видимо, заметил это, потому что повернулся и сказал:
      — Удивляешься, что оно такое красное? От года к году оно становится все краснее, особенно там, над горизонтом.
      — Так было всегда над большими городами.
      — Но теперь солнце краснеет даже над островками Тихого океана.
      Корн не ответил.
      Ускорения он не почувствовал. Он был физиком и знал, какой двигатель не вызывает его, но именно потому, что был физиком, не мог смириться с мыслью, что летит на гравилете. Был в этом какой-то диссонанс, потому что гравилет — невообразимый двигатель будущего, а ведь под ним перемещались ландшафты его времени.
      "Как и все в этом новом мире, — подумал Корн. — Почти такое же и все-таки принципиально другое. Вероятно, именно так должен выглядеть прогресс цивилизации. Кажется, изменяется немногое, но, когда переждешь несколько десятков лет, остаются лишь внешние декорации, а сердцевина, суть вещей оказывается иной".
      Он глядел сверху на скопления маленьких одинаковых домиков, отбрасывавших длинные тени в лучах заходящего солнца, на пятна зелени в садах и думал, что с воздуха все выглядит так же, как несколько десятилетий назад.
      Он взглянул на Рода, сидевшего на втором сиденье двухместного стратора, на приборы, действия и значения которых не знал, а потом на свободное пространство за сиденьями, освещенное красными лучами солнца, падавшими через овалы окон. Солнце на секунду погасло, потом засветилось ярче. Они пробили плотный слой облаков, и теперь над ними висело темно-синее небо, постепенно переходившее в черноту по мере того, как они поднимались все выше. Внизу в фиолетовой дымке осталась Земля, серая, смазанная, и только временами откуда-то сбоку взблескивала на мгновение поверхность воды, в которой отражались лучи солнца.
      — Входим в стратосферу, развиваем полную скорость и скоро будем на месте. Терпение, Корн, — сказал Род. Род разговаривал с ним, будто он прибыл издалека.
      "А человек? Вот этот Род, который мог бы пилотировать ракеты моих времен, он — иной? А Лен, Норт, Готан, Тельп? Они из моего времени или уже из будущего?" — Он не мог ответить себе на этот вопрос. "Может, потом, когда я побуду здесь дольше, я пойму", — подумал он, одновременно сознавая, что если они иные, то мир тоже иной и никогда не станет его миром.
      Он снова взглянул на землю, но увидел только фиолетовые облака, заслонившие и сушу, и воду, и то, что в течение миллиардов лет создавала эволюция, а потом совершенствовал человек. А вверху были звезды, они посылали свои безнадежно далекие сигналы по-над временем, почти на границе Вечности. Он подумал о далеких солнцах, о сигналах спиральных галактик, несомых фотонами, о словах, переданных на языке, который есть голос Вселенной, и одиночестве планеты, частицей которой он был. Потом самые слабые звезды погасли, а ясные затянуло туманом.
      — Садимся, — сказал пилот, — и через минуту ты уже не увидишь звезд, хотя они и светят там всегда. С Земли почти не видно звезд. И мы не слышим их, хотя они всегда говорят с нами. Веками люди вслушивались в их голоса. Теперь твой черед. Корн.

БОГДАН ПЕТЕЦКИЙ ОПЕРАЦИЯ "ВЕЧНОСТЬ"