- Совесть, - неожиданно резко отчеканивает толстяк, в упор глядя на Асмодея. - Да, да, сударь. Хозяйничать в чужих секретерах, знаете ли, не в моих правилах.
      - Весьма похвально, мсье. Но что вы скажете на это?
      Выхватив из кармана пожелтевшую бумажку, черт подносит ее к самому носу совестливого филоматика.
      - Рецепт! Рецепт королевского паштета!
      Фило вскакивает, но рука его, готовая схватить драгоценную запись, тотчас отдергивается, как от раскаленного утюга.
      - Как вы это раздобыли? - спрашивает он упавшим голосом. - Неужели все-таки...
      Губы Асмодея насмешливо вздрагивают. Мсье напрасно беспокоится! Добродетели его ничто не угрожает. Хромой бес, как и Остап Бендер, чтит уголовный кодекс. Да и не было никакой надобности в краже. Этот рецепт... кха, кха... Ну да что там, дело прошлое! Одним словом, он, Асмодей, сам его когда-то выдумал. По просьбе прелестной Дианы. Как говорят французы, шершё ла фам, - всему виной женщина...
      ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ
      - Брр! Ну и прозяб я! - жалуется Фило, глядя вниз, на лиловатые, размытые сумерками горы. - Куда это нас занесло? Уж не на Памир ли?
      - By зофонсе муа... Ей-богу, вы меня обижаете, мсье, - протестует бес. - При чем тут Памир? Перед вами Овернь - самая гористая местность во Франции, край потухших вулканов.
      Фило глубокомысленно чмокает губами. Край потухших вулканов... Так вот почему здесь так холодно!
      Асмодей разражается своим квохчущим смехом. Что и говорить, у мсье железная логика! Не худо, однако, вспомнить, что к ночи в горах холодает везде. Даже на экваторе.
      - Ну, ну, без насмешек, пожалуйста! - отбивается Фило. - Не виноват же я, что география - не моя стихия...
      - А что, позвольте спросить, ваша стихия? - ядовито интересуется Мате. - Математика? Химия? Может быть, физика?
      - Пардон, мсье, - вежливо, но решительно одергивает его черт, пререкаться будете дома. Взгляните-ка лучше на этот живописный холмистый городок.
      Из-под плаща его вырывается сноп голубоватого света, озаряя скопище островерхих зданий на склоне довольно-таки высокой горы.
      Придирчиво оглядев картину, Мате решает, что город и впрямь недурен. Разве что слегка мрачноват... Не оттого ли, что построен из темной окаменевшей лавы? Асмодей, впрочем, говорит, что угрюмый вид местных строений под стать нравам их обитателей. Да вот, не хотят ли мсье убедиться?
      Он мигом снижается, повисает над каким-то зданием, и филоматикам открывается внутренность довольно богатого, хотя и без особых излишеств обставленного дома. Убранство его оставляет впечатление строгости и порядка, несколько, правда, нарушенное царящей здесь суматохой.
      Виновник ее - годовалый малыш - бьется и захлебывается криком на руках молодой дамы, подле которой хлопочут две-три служанки в съехавших набок чепцах. Тут же находится девчушка лет четырех: она цепляется за материнский подол и с ужасом смотрит на братца.
      - Он умирает! Господи, он умирает! - в отчаянии твердит дама. - Этьен, Этьен, да сделайте же что-нибудь!
      Худощавый, средних лет человек в коричневом штофном халате отрывается от крестовины окна, к которой прижимался лбом, и оборачивает к жене бледное, растерянное лицо. Скоро, однако, растерянность уступает место упрямой решимости. Человек отдает негромкое приказание, и служанки, подхватив девочку, поспешно выходят.
      - Сомнений нет, - говорит он после того, как двери за ними закрылись. - Мальчика сглазили.
      Молодая мать делает невольное движение, словно хочет заслонить сына от опасности. Но мгновение спустя она уже горячо возражает мужу. Нет, нет, это заблуждение! Бедная женщина, которую он подозревает, не колдунья. Да и зачем ей вредить им?
      Но Этьен настойчив. Антуанетта слишком добра! Разве она забыла историю с тяжбой?
      Ах да, вспоминает она, беспокойно вглядываясь в посиневшее, искаженное судорогой личико ребенка. Эта женщина с кем-то судилась, но притязания ее были неправыми, и Этьен отказался держать ее сторону на суде. И все же... Неужто у него хватит духа обвинить несчастную в колдовстве? Отправить человека на костер?
      Строгие глаза Этьена добреют.
      - Нет, - говорит он, помедлив. - Нет, клянусь вам! Я только поговорю с ней.
      - И ничего больше? - умоляюще шепчет она.
      - Я дал слово, Антуанетта!
      ...Прозвенел серебряный колокольчик, проскрипели деревянные ступеньки, - и вот на втором этаже, в комнате с массивным письменным столом и высокими - до потолка - книжными полками, стоит пожилая горожанка в опрятном, туго накрахмаленном чепце и батистовой, крест-накрест стянутой на груди косынке. Руки ее, сложенные поверх серой домотканой юбки, заметно дрожат, в черных, чуть косящих глазах - загнанность и смятение.
      Этьен, прямой и непроницаемый, сидит перед ней в глубоком кожаном кресле.
      - Итак, - говорит он, - ты подтверждаешь, что навела на ребенка порчу.
      Женщина испуганно мотает головой.
      - Нет! - вырывается у нее хрипло. - Нет, ваша милость! Меня оклеветали перед вами!
      - Лжешь, старая ведьма! По глазам видно - лжешь!
      Женщина со стоном падает на колени. Плечи ее содрогаются от рыданий.
      - Не погубите, ваша милость! - молит она. - Все... все для вас сделаю...
      Этьен безмолвствует. Он не спешит показать, что смягчился. Пусть поплачет! Тем легче будет сломить ее упорство.
      - Встань, - холодно произносит он наконец.
      Она поднимается с торопливой, неуклюжей покорностью, жалко заглядывает ему в глаза.
      - Запомни, - продолжает он. - У тебя один выход. Повинись, отведи порчу, и никто - слышишь? - ни одна живая душа никогда ни о чем не узнает! Но вздумаешь отпираться... Пеняй на себя.
      Женщина затравленно озирается. Ей трудно собраться с мыслями, трудно на что-то решиться. Но вот лицо ее просветлело: в нем пробудилась надежда.
      - Хорошо, - говорит она почти радостно. - Я сглазила. Я отведу.
      Самообладание покидает Этьена. Он вскакивает, подбегает к ней, трясет ее за плечи.
      - Средство! - кричит он задыхаясь. - Назови средство! Скорей!
      - Погодите! - Женщина явно не готова к ответу. - Дайте подумать... Вспомнила! Надо, чтобы вместо вашего умер чужой ребенок.
      Этьен отшатывается. Что ему предлагают? Свалить свою беду на другого? Пусть уж лучше умрет его собственный сын! Но женщина быстро находит выход: в конце концов, наговор можно перенести и на животное...
      - Лошадь, - сгоряча предлагает Этьен, прислушиваясь к истошному крику внизу. - Лучшая из всех, какие найдутся в моей конюшне.
      Женщина слегка улыбается. Она уже овладела собой. Она знает: этому человеку можно верить. Взгляд ее устремлен под стол, туда, где на мягкой скамеечке для ног мирно дремлет большая дымчатая ангорка.
      - Вы слишком щедры, ваша милость. Довольно будет и кошки.
      Она протягивает руки, и, пряча глаза, Этьен поспешно передает ей свою доверчивую, разнеженную сном жертву.
      - Идемте, ваша милость, - говорит женщина. - На счастье, нож у меня с собой.
      И вот они во дворе. Угол дома. Луна. Темные заросли дикого винограда на пепельном камне. Полоснуло воздух узкое, холодно блеснувшее острие, и слышится дикий, душераздирающий вопль...
      Успокойся, дорогой читатель! Вопль не похож на кошачий. Кричит Фило любящий хозяин двух очаровательных сиамских кошек.
      - Остановитесь! Остановитесь! - повторяет он, дрожа всем телом. Прекратите эту бессмысленную жестокость! Злодеи, живодеры... Кто дал вам право убивать эту беззащитную представительницу животного мира?! О моя Пенелопа, о моя Клеопатра!.. У меня кровь стынет в жилах, когда я подумаю, что и вас могла бы постигнуть такая же участь... Асмодей, что же вы бездействуете? Немедленно прекратите это безобразие или по крайней мере унесите меня отсюда! Да, да, унесите, унесите и в третий раз унесите меня из этого мерзкого места, где так ужасно обращаются с кошками!
      - Очнитесь, мсье! - отрезвляет его бес. - Очнитесь и прервите наконец ваш трагикошачий монолог: мы давно летим дальше!
      - А? Что? В самом деле! - облегченно вздыхает Фило. - Благодарю вас. Вы - мастер своего дела. Вовремя поставить точку - это, знаете ли, большое искусство... Да, но какие все-таки дикие нравы! Какая темнота!
      - By заве резон... Ваша правда, мсье. И все-таки... Вы не допускаете, что и сами можете стать жертвой наговора?
      - Тьфу, тьфу, тьфу! Типун вам на язык...
      Асмодей победоносно кудахчет.
      - Вот видите, вы уже сплевываете через левое плечо. Чем же вы лучше мсье Этьена?
      - Я?!
      Фило просто задыхается от негодования. Нет, это уж слишком! Подумать только, его, просвещенного гражданина двадцатого века, ставят на одну доску с каким-то невежественным дикарем! Вот уж поистине сравнили божий дар с яичницей... Одно дело - сплюнуть или там повернуть обратно, если кошка тебе дорогу перебежала, и совсем другое - эту самую кошку резать.
      - Зри в корень! - немедленно отзывается Асмодей. - Так, кажется, говаривал незабвенной памяти Козьма Прутков? Допустим, кошек в двадцатом веке уже не режут. Но куда вы денете суеверную боязнь сглаза, дурных снов, разбитого зеркала, рассыпанной соли, тринадцатого числа, наконец?
      - А вот и нет! - неосторожно брякает Фило. - Как раз в тринадцатое число я и не верю.
      Асмодей издевательски фыркает. Ко! Ко-ко-ко... Недурной способ признаться, что веришь во все остальное!
      - Я этого не говорил! - яростно отбивается толстяк, сообразив, что опростоволосился. - Я этого не говорил! Что за гнусная манера ловить человека на слове...
      Он так разволновался, что черту не по себе делается.
      - Успокойтесь, мсье! У меня не было намерения вас обидеть, извиняется он. - Согласитесь, однако, что принадлежность к просвещенному веку - это еще не повод, чтобы взирать свысока на людей далекого прошлого. Конечно, у них были свои предрассудки. Но мы-то разве свободны от своих? Возьмем, к примеру, вас. Можете вы поклясться, что лишены их начисто?
      - Молодец, Асмодей, отлично сказано! - поддерживает его Мате. - Пора, давно пора положить конец этому необоснованному бахвальству, этому отвратительному сознанию своего превосходства! Да, мы дети двадцатого века - века величайших научных открытий и технических достижений. Но разве все эти достижения и открытия возникли на пустом месте? Разве не подготовлены они совместными усилиями минувших столетий? Так за что же нам презирать людей прошлого? Неужели только за то, что они знали меньше нас? Любой школьник образца 1974 года обладает запасом сведений, которых не было да и быть не могло, скажем, у Сократа. И все-таки школьник - всего лишь школьник, а Сократ - это Сократ!
      - В огороде бузина, а в Киеве дядька, - огрызается Фило. - При чем тут Сократ? Ведь он, насколько мне известно, кошкоприношениями не занимался.
      - Безусловно, - поддакивает бес. - Но что вы скажете, если узнаете, что тот, кого вы назвали невежественным дикарем, - один из наиболее образованных и разносторонних людей своего времени, завсегдатай научного кружка аббата Мерсенна49? Того самого кружка, который когда-нибудь превратится в Парижскую академию наук.
      Фило обескуражен. Да-а-а! Теперь понятно, почему Асмодей назвал семнадцатый век временем ужасающих крайностей. Подумать только, крупный ученый - и на тебе, кошка...
      - Погодите, Фило, - возбужденно перебивает Мате. - Сейчас вы удивитесь еще больше. Кажется, я догадался, где мы только что были. Город Клермон-Ферран. Хозяин дома - Этьен Паскаль, а малыш...
      - ...мсье Блез Паскаль собственной персоной, - заканчивает Асмодей.
      - Так какого же черта... тьфу! Я хотел сказать, какого дьявола мы оттуда улетели? - вскипает Мате. - Это ли не предел бессмыслицы! Быть в доме у Блеза Паскаля и не обменяться с ним хотя бы двумя словами...
      - Разве что двумя, - зубоскалит бес. - В настоящее время он вряд ли способен на большее.
      - Да, бедному крошке явно не до гостей, - сочувствует Фило. - Надеюсь, жертвенные манипуляции с ангоркой не помешают ему выздороветь?
      - Увы, мсье! Природа, столь щедрая к нему на таланты, обделила его здоровьем. Весь его недолгий век пройдет в борьбе с мучительным недугом, который самым роковым образом повлияет на его судьбу и лич... лич... лич...
      - Что с вами, Асмодей? - не на шутку тревожится Фило. - Вы не подавились?
      Но вместо ответа проказливый бес взвивается в высоту и включает такую скорость, что филоматикам уже не до расспросов.
      ДВАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
      Если верить старой житейской мудрости, привыкнуть можно ко всему. Наши путешественники, во всяком случае, привыкли к неожиданным выходкам Асмодея быстро и потому отнеслись к его новому воздушному хулиганству довольно спокойно. Собственно, никакого хулиганства и не было: просто очередной межвременной перелет. По словам черта, они преодолели около двух десятилетий и очутились в сороковых годах семнадцатого века ("Двадцать лет спустя, мсье, прямо как в романе Дюма-отца!").
      Теперь они тихо реют над большим городом, почти сплошь затянутым предрассветным туманом. Асмодей, по своему обыкновению, подсветил картину, и клочковатое, белесое, исколотое шпилями колоколен пространство сверху напоминает вату, из которой торчат острия медицинских иголок.
      Мате показалось было, что они опять над Парижем. Но Фило сразу определяет, что никакой это не Париж, а совсем даже наоборот - Руан.
      - Браво, брависсимо, мсье Фило! - восхищается бес. - Узнать Руан, несмотря на туман (ко-ко, я даже стихами заговорил!), - такое, знаете ли, удается не каждому.
      - Почему же "несмотря"? - гордо возражает тот. - Я узнал его именно благодаря туману!
      - Вот как, мсье! Стало быть, с географией вы знакомы не так плохо, как уверяли.
      Но Фило объясняет, что дело не в географии, а в живописи. Человек, хорошо знакомый с живописью, непременно узнает Руан по знаменитому Руанскому собору.
      - Пусть меня истолкут в ступке и просеят через решето Эратосфена, если я вижу хоть что-нибудь похожее на собор! - петушится Мате. - Я вообще почти ничего не вижу.
      - А разве я сказал, что Руанский собор виден? - надменно вопрошает Фило. - Ничего подобного! Его прекрасные могучие очертания лишь угадываются в молочной мгле. И именно таким - еле угадывающимся, невесомым, как бы растворившимся в облаках - изобразил его французский живописец Клод Моне50. Впрочем, нет, не изобразил, а только еще изобразит через два с лишним столетия.
      - Как вы сказали? - переспрашивает Мате. - Через два с лишним? Отлично. Стало быть, есть еще время отговорить его от этой затеи. Охота была рисовать то, чего не видно!
      Фило безнадежно вздыхает. Этот упрямый математик все еще ничего не смыслит в искусстве! Поймать неуловимое: запечатлеть игру воды, капризы солнечного света, оставить на полотне мимолетное впечатление - в общем, изъясняясь словами русского стихотворца Фета, передать "ряд волшебных изменений милого лица" природы, - разве это не увлекательная задача для художника?
      - Да, да, - лопочет бес, - впечатление... импрессион... Если не ошибаюсь, именно от этого существительного произойдет термин "импрессионизм".
      - Вот-вот, - подтверждает Фило. - В конце девятнадцатого века импрессионистами назовут художников, стремящихся передать прихотливую, изменчивую поэзию живой натуры... Хотя стоит ли толковать об этом с человеком, который, живя в Москве, ни разу не бывал в музее на Волхонке!
      - Зачем? Чтобы посмотреть на Руанский собор, которого не видно? отшучивается Мате. - Увольте. Это ведь можно и здесь, в Руане! Кстати, собор - не единственная местная достопримечательность, надеюсь?
      - Ни в коем случае, мсье! - услужливо заверяет бес. - Руан - древний и почтенный город, благородная столица Нормандии, один из крупнейших портов страны, славный своими кораблями, сукнами и конечно же знаменательными событиями. В тысяча четыреста... дай бог память! - ах да, в тысяча четыреста тридцать первом году здесь сожгли Жанну д'Арк.
      Мате саркастически ухмыляется. Нечего сказать, подходящий повод для гордости!
      - Увы, мсье, событие и впрямь не из радостных. Зато именно в Руане родился и здравствует по сей день мэтр Пьер Корнель.
      Мате делает попытку потереть лоб (верный признак, что он старается что-то вспомнить) и чуть не выпускает из рук конец Асмодеева плаща. К счастью, Фило, изловчившись, вовремя толкает друга ногой и тем спасает от погибели. Но не от позора!
      - Мате, - произносит он замогильным голосом, - вы ничего не знаете о Корнеле.
      - А почему я должен о нем знать? - защищается тот.
      - То есть как это - почему?! Да ведь он родоначальник французской классической трагедии, автор бессмертного "Сида"! Совершенство этой пьесы даже в поговорку вошло. Когда француз хочет что-нибудь похвалить, он говорит: "Это прекрасно, как "Сид"!"
      - Ну и что же? Бессмертных трагедий много, а я один.
      - Кха, кха, - деликатно покашливает черт. - Что верно, то верно, мсье. Но коль скоро вы находитесь во Франции семнадцатого века, нельзя же вам не знать о пьесе, которая пользуется здесь столь шумной славой. Премьера прошла с таким небывалым успехом, что кардинал Ришелье чуть не лопнул от зависти.
      - Так ему и надо! - с сердцем перебивает Фило. - Пусть не лезет в литературу! От его бездарных пьес мухи дохнут.
      - Что толку, мсье? Он по-прежнему мнит себя непризнанным гением и преследует Корнеля своей ненавистью.
      Фило презрительно улыбается. Старый графоман! Напортить Корнелю он еще может. Но творениям его - ни за что! "Сид" навсегда войдет в репертуар французского классического театра. Роль легендарного испанского патриота, героя освободительной войны, для которого честь превыше любви, а любовь превыше жизни, будут исполнять лучшие актеры Франции, в том числе несравненный Жерар Филип...
      - Жерар Филип! О, о! - закатывается Асмодей. - Какой артист! Какой человек! И какая ранняя смерть... Ему суждено умереть всего тридцати семи лет - как Пушкину и Маяковскому... И знаете, что на него наденут, перед тем как опустить в землю? Костюм Сида. Тот самый, в котором он столько раз выходил на сцену, чтобы пережить славную судьбу своего любимого героя...
      Голос у Асмодея дрожит. Но у Мате не хватает духа упрекнуть его в излишней чувствительности. Он долго молчит, терзаясь острым чувством досады и недовольства собой, проклиная незримую стену, которой сам же добровольно отгородился от чего-то важного и прекрасного.
      Его возвращает к действительности легкий толчок: Асмодей затормозил, и филоматики повисли над каким-то зданием.
      -Улица Мюрсунтуа, - тоном заправского кондуктора объявляет черт. Особняк его превосходительства интенданта руанского генеральства.
      Филоматики возмущенно переглядываются. В чем дело? Знакомство с интендантом какого бы то ни было генеральства вроде бы в их намерения не входит...
      Но тут крыша исчезает, и друзья видят массивный, заваленный бумагами письменный стол, над которым склонилась фигура в коричневом штофном халате.
      Щелкая костяшками счетов, человек что-то подсчитывает при свете одинокой свечи. Тонкие губы его беззвучно шевелятся, воспаленные веки то и дело болезненно жмурятся и моргают. Подсчитав сумму, он аккуратно вписывает ее в большой лист, где длинные колонки цифр замерли, как солдаты на параде.
      Мате напряженно вглядывается в немолодое, усталое лицо. Боже мой, либо он ничего не понимает, либо это...
      - Паскаль-отец, - заканчивает за него Фило. - Но как он, однако, постарел!
      Бес, по обыкновению, сокрушенно разводит руками. Ничего не попишешь, годы! Годы и заботы. Нетрудно заметить, что у господина интенданта дел по горло... И то сказать, служа при кардинале Ришелье, не соскучишься! Правление этого многомудрого и многоопытного мужа сопровождается поминутными народными восстаниями. Очень уж он прижимист! Простой народ, по его мнению, подобен выносливому, привычному к тяжестям ослу, который куда больше портится от продолжительного отдыха, нежели от работы. Но народ, оказывается, не такой уж осел. Кардинальское остроумие ему решительно не по вкусу. Французские провинции протестуют против непосильных налогов, а уж Нормандия, которую доят с особенным усердием, - пуще прочих. Несколько лет назад здесь вспыхнуло так называемое восстание босоногих. Затем разразилось восстание в Руане - настолько свирепое, что главный руанский прокурор (да будет ему тепло на том свете!) скончался от страха. Нечего и говорить, что восстания были подавлены с образцовой жестокостью: карательную экспедицию возглавил сам всемогущий канцлер Сегье! И вот тогда-то, заодно с канцелярской свитой, прибыл в Руан новый интендант.
      - Да, незавидная у него должность, - брезгливо морщится Фило. - Зато и доходная, должно быть...
      Асмодей недовольно сопит носом. Доходная? Разумеется. Для кого-нибудь другого. Но не для человека по фамилии Паскаль. Ох уж эти Паскали! Они так безнадежно порядочны, так боятся запятнать свою совесть, что мало-мальски здравомыслящему черту и в голову не придет искушать их. Пропащая работа!
      - Вам виднее, - усмехается Фило. - Только если ты так уж совестлив, зачем же тогда в интенданты идти? Служить орудием королевского произвола вроде бы не самое подходящее занятие для порядочного человека.
      - Так это по-вашему, мсье. А Паскаль-старший - потомок старинного судейского рода, жалованного дворянской грамотой еще при Франциске Первом. У него свои понятия о чести. Да и не по доброй воле пошел он в интенданты, а единственно для того, чтобы избежать тюрьмы и не осиротить трех нежно любимых детей, и так уж обездоленных безвременной смертью матери... Надо вам знать, мсье, - разъясняет черт, - в 1638 году правительство прекратило выплачивать ренту мелким капиталовладельцам. Возмущенные рантье взбунтовались, и кто бы вы думали оказался главным подстрекателем беспорядков? Этьен Паскаль! Разгневанный Ришелье, само собой, приказал упечь его в Бастилию, и опальный математик скрывался в Оверни, терзаясь беспокойством за семью, которую из предосторожности оставил в Париже. Счастливый случай умилостивил грозного кардинала. Он отменил приговор и пожелал облагодетельствовать прощенного выгодным назначением. Великие люди, знаете ли, охотники до широких жестов, хоть и нередко совершают их из мелкой мести. Дескать, вот как, сударь? Вы против меня взбунтовались? Так не угодно ли послужить под моим началом?
      - Тсс! - перебивает Мате разболтавшегося черта. - Слышите? Чьи-то голоса...
      - В самом деле, мсье! Это здесь, на втором этаже...
      И в то же мгновение Этьен с его письменным столом погружаются во мрак, и перед филоматиками возникает новая картина. Широкая деревянная кровать. Оплывшая свеча в медном шандале. Юноша с волнистыми, разметавшимися волосами лежит на высоко взбитых подушках. Лицо его - продолговатое, с крупным носом и выпуклым лбом, на котором темнеют крутые, вразлет, словно бы удивленные брови, - совершенно бескровно. Девушка лет семнадцати-восемнадцати (маленький, энергично сжатый рот, ясные решительные глаза, на лбу и на щеках следы недавно перенесенной оспы) кладет ему на голову мокрую, вчетверо сложенную салфетку.
      - Ну как? - спрашивает она участливо. - Тебе не легче, Блез?
      Тот с трудом расклеивает спекшиеся губы.
      - Спасибо, Жаклина. Теперь уже легче... Ступай поспи.
      - Не хочется. Я здесь посижу, на скамеечке.
      - Ступай. Мне и вправду легче.
      Девушка слегка улыбается, отчего лицо ее принимает чуть лукавое выражение.
      - Тем более. Чего доброго, опять уткнешься в свои чертежи.
      - Хорошо бы, - полугрустно, полумечтательно признается Блез.
      - Нет, нехорошо. Совсем нехорошо, - горячится Жаклина. - Эта противная машина убьет тебя.
      - Противная? - В карих глазах Блеза ласковая, чуть снисходительная усмешка. - Ну нет! Она добрая, умная. Я люблю ее. И ты люби.
      Жаклина неожиданно прыскает в кулак. Как можно любить то, чего не знаешь? Все эти стержни, пластинки, колесики... Она ничего в них не понимает. Но брат говорит, что этого и не надо. Важно полюбить замысел. Понять самую суть.
      Мир наводнен числами, и с каждой минутой их становится все больше. Развивается промышленность, возникают новые мануфактуры. Растет, ширится торговля... Сотни людей заняты подсчетами. Не производством новых ценностей, а всего только подсчетом их. Скучная, неблагодарная работа! На нее уходят дни, недели... Много тысяч часов отдано однообразному, утомительному, такому, в сущности, нетворческому занятию, как подсчет. Разве не обидно?
      - Еще бы! - вырывается у Жаклины. - Достаточно взглянуть на отца. Этьен Паскаль, уважаемый математик, ночи напролет корпит над отчетными ведомостями!
      - Ну вот, сама видишь. Так разве не стоит помучиться немного? Хотя бы для него. Для него, который столько сделал для нас! Ты-то разве не переломила себя ради его благополучия? Там, в Париже, - помнишь? Когда играла перед Ришелье в "Переодетом принце". Не хотела ведь сначала, а согласилась все-таки, когда тебе намекнули, что это может спасти отца от тюрьмы.
      Юное, в оспинках лицо Жаклины заливается краской. Она пренебрежительно фыркает. Подумаешь! Ну согласилась, ну играла...
      - Да, играла, - поддразнивает Блез, любуясь ее смущением, - и "несравненный Арман" пришел от тебя в восторг и даже назвал "дитя мое". А потом сказал: "Передайте отцу, что ему незачем больше скрываться. Он прощен!" И все это сделала ты... Теперь моя очередь.
      Жаклина растрогана.
      - Ну конечно, Блез! Ради такого отца, как наш, стоит пострадать. Если... если только из твоей затеи что-нибудь выйдет... Ох, прости, пожалуйста! - покаянно спохватывается она, уловив укоризненный взгляд брата. - Прости меня, Блез, но ведь это длится столько времени! Мы уже счет потеряли твоим моделям. Сколько их было? Сорок? Пятьдесят? Все разные: из слоновой кости, из эбенового дерева, из меди и бог знает из чего еще... Я дня не упомню, когда у тебя не болела голова. Ты изводишь себя, нанимаешь самых лучших, самых дорогих мастеров. А какой, спрашивается, толк? Даже они тебя не устраивают!
      - И кто, по-твоему, тут виноват? - спрашивает Блез, явно задетый. Они или я?
      Подбородок Жаклины упрямо вздергивается.
      - Что за вопрос! Конечно, они.
      Непоколебимая, наивная вера сестры в непогрешимость брата умиляет и чуточку смешит Блеза.
      - Спасибо, дорогая, - улыбается он. - Но, наверное, все-таки ни я, ни они.
      - Кто же?
      Он на мгновение задумывается. В самом деле, кто? Скорее всего, никто. Просто время. Человеческая мысль опережает ход технического прогресса. Нередко полезные, мало того - насущно необходимые идеи приходят тогда, когда под рукой у изобретателя нет еще ни подходящих материалов, ни достаточно умелых и образованных механиков, способных претворить его замыслы в жизнь. То же и с его, Блеза, машиной. В воображении автора она легка, соразмерна, работает быстро, безотказно. Наяву - медлительна, перегружена деталями, то и дело ломается...
      Горькая исповедь! В глазах у Жаклины сочувствие и затаенное обожание. Бедный, бедный Блез! Так, значит, он сознательно растрачивает себя на дело, заранее обреченное на провал! Но зачем? Надо ли? И какой ценой! Здоровье, жизнь - не слишком ли это дорогая плата за неудачную машину?
      Но страстные, сбивчивые доводы сестры бессильны перед решимостью брата. Что делать, - не он первый, не он последний! Такова судьба многих первооткрывателей. В конце концов, даром ничего не обходится. Даже неудачи. Да и не рано ли говорить о неудаче? Конечно, машина его далека от совершенства. Но ведь работа над ней еще не закончена! И уж он-то, Блез, сделает все, чтобы заставить ее действовать. Действовать во что бы то ни стало! Если же это ему не удастся... Что ж, не ему, так другому! Пусть не сейчас, пусть позже - лишь бы посаженный им росток зазеленел, превратился в прекрасное дерево, начал плодоносить! Лишь бы люди убедились наконец, что сложнейший умственный акт, заложенный в них Всевышним, может быть заменен чисто механическим приспособлением...
      Последние слова заставляют Жаклину вздрогнуть. Глаза ее испуганно округляются. Она поспешно осеняет брата крестным знамением. Бог с ним, что он такое говорит? Заменить творение Всевышнего механическим приспособлением. Не значит ли это - бросить вызов Господу, посягнуть на его божественные права?!
      Блез, как ни странно, тоже смущен. По правде говоря, такой вопрос не приходил ему в голову. Он оскорбляет Бога? Он, который так преданно чтит его, так искренне верит? Нет, нет, не может быть! Жаклина ошибается. Ведь вот утверждает Декарт, что мозгу животных, в том числе человека, свойствен некий автоматизм и что многие умственные процессы, по сути дела, ничем не отличаются от механических. А Декарт, что ни говори, великий человек!
      Это замечание несколько успокаивает Жаклину: ссылка на Декарта аргумент солидный. И все же на лбу у нее возникает сердитая морщинка, смысл которой, видимо, хорошо понятен Блезу. Он осторожно дотрагивается до лежащей на его одеяле маленькой энергичной руки.
      - Ну, ну, не надо хмуриться! Пора положить конец семейной неприязни Паскалей к Декарту.
      Но набожная Жаклина на сей раз не очень-то склонна к христианскому всепрощению. Слов нет, Декарт - прославленный философ и математик, человек зато завистливый и несправедливый. Подумать только, он пренебрежительно отозвался о первой работе Блеза! А почему? Да потому только, что Блез ученик Дезарга51...
      Блез слегка пожимает плечами. Что ж, возможно, Декарт был и вправду несправедлив к его труду. Тем более не стоит пристрастно судить о нем самом и о его отношении к Дезаргу. Декарт - математик и Дезарг - математик. Но они поклоняются разным богам. Бог Декарта - алгебра. Он и геометрические задачи решает с помощью алгебраических вычислений. Так, по его мнению, удобнее и быстрее. Дезарг опирается на геометрические построения. Его бог геометрия, и в ней он подлинный виртуоз! Некоторым, правда, приемы Дезарга не по зубам. Пожалуй, он и в самом деле излагает свои мысли чересчур усложнение и сжато. Чтобы понять его, необходимо некоторое усилие. Но честное слово, игра стоит свеч! Какая изощренность в проективных преобразованиях! Какое пространственное чутье! Нет, это прелесть что такое! Если бы только Жаклина могла понять...
      Жаклина отмахивается с комическим ужасом. Нет уж, увольте, ей это решительно не под силу! Из длинного монолога Блеза она поняла только одно: роль непредвзятого судьи в воображаемом поединке Декарта и Дезарга явно не по нем. Для этого он слишком влюблен в Дезарга.