Как-то, незадолго до смерти, он сказал: «Я ушёл из дома в двенадцать лет». Ушёл он, конечно, не в прямом смысле, но близко к этому, так как стал буквально пропадать вместе со своими школьными дружками.

Друзья значили для Вадика очень много – как нам казалось, даже больше, чем семья. Может, потому, что он родился под знаком Водолея? Впрочем, это замечание не для скептиков…

В школу он попал в пять лет, так как читать уже умел, и бабушка решила, что нечего ему делать в детском саду. Он был бледным, щуплым мальчиком с интеллигентными чертами лица и маленькими веснушками вокруг маленького носа. Позднее на этот носик ещё водрузились очки, что отнюдь не радовало Вадика, а, полагаю, сильно смущало. У него было плоскостопие, и Вадику было трудно много ходить. Ребята дразнили его «дистрофиком» за худобу. За «дистрофика» Вадик подрался со своим будущим другом Тимкой. Тимка положил Вадика на обе лопатки, но на вопрос Тимки «Сдаёшься?» Вадик ответил отрицательно, чем заслужил уважение своего соперника, а может, и не только его. Об этом я узнала, когда Вадика не стало…

В дальнейшем Вадик много внимания уделял своему физическому развитию. Мы смеялись над тем, что он записался, казалось, во все спортивные общества Баку, которые существовали в то время. Может, тот факт, что он менял эти общества, как впоследствии менял всё в своей жизни, нас должен был насторожить… Другим элементом «самовоспитания» стало приучение к алкоголю. Дома отец выпивал, иногда крепко, но до скандалов не доходило, и эти выпивки проходили в рамках семейно-дружеского застолья. Однако со своими дружками Вадик напивался иногда до такой степени, что его потом «выворачивало наизнанку», это приводило в отчаяние родителей и бабушку.

С друзьями он пускался во всевозможные проказы и авантюры. Так, например, однажды они отправились автостопом до Крыма, где (мир тесен, да ещё как!) в Алуште, на пляже, случайно встретился с родным дядей, папиным братом. Родителям приходилось нередко вытаскивать Вадика из милицейского участка, где милиционеры, получив желаемую мзду, мирно его отпускали, но сколько крови стоило это моим несчастным родителям, и как это было унизительно для них! Сколько негодования, сколько увещеваний, разговоров и выговоров ему приходилось выслушивать от меня! Однажды я настолько была потрясена его бесчувственностью, что сказала: «Будь ты проклят!» Уж не помню, чем был вызван мой гнев, но мне этот эпизод врезался в память, потому что я испугалась своих слов, и мне теперь больно об этом вспоминать… Вадик мне никогда не припоминал сказанного. Он вообще не очень-то реагировал на наши «громы и молнии». То ли это был был дефект психики, не позволявший понимать и разделять чувства других, то ли подростковый эгоизм…

Друзей брата мои родители не любили. Да и я их не жаловала. С ними он обманывал, напивался, его забирали в отделение милиции… Для моего брата, однако, друзья значили очень многое, если не всё. Обычно немногословный и замкнутый в обществе, среди них он был краснобаем, весельчаком, буквально расцветал. Он чувствовал себя значительной фигурой и произносил застольные тосты, был красноречив, то есть вёл себя совсем не так, как дома. Друзья льстили ему, называли его «финансовым гением», а этот «гений» выдумывал всё какие-то аферы. Сейчас я думаю, что Вадик не умел (не хотел, не мог?) найти признания в семье. Родителям очень хотелось им гордиться, но происходило мучительное несовпадение их ожиданий и надежд и его поведения, и в силу этого несовпадения друзья были для него единственным полем для самоутверждения.

Дух независимости и бунтарский характер неизбежно приводили Вадика, говоря канцелярским языком, к «противоправным действиям», к конфликтам с властями, где бы он ни был. Родителей и меня никогда не покидал страх за Вадика. Я боялась, что он или окажется в тюрьме, или умрёт насильственной смертью. Даже в Израиле он умудрился на семь лет стать «невыездным», когда заночевал пьяным в автобусе и поспорил с полицейским…

Как я уже сказала, Вадик был очень тихим. Входил и уходил он неслышно: звук ключа в замке либо хлопающая дверь знаменовали его появление и исчезновение. За редкими исключениями, он не любил сообщать, куда идёт, к кому, зачем. Эта его привычка была источником частых конфликтов и переживаний, потому что он исчезал тихо и бесшумно и мог появиться глубокой ночью, а мог и не появиться, и вместо этого был звонок из милиции… Только когда он стал жить с родителями в Нью-Йорке, он иногда звонил маме и говорил, чтобы она не волновалась, что он скоро придёт, за что она была ему безмерно благодарна.

Когда Вадику было четыре года, он выучился читать, незаметно наблюдая, как бабушка учила меня азбуке по кубикам. Некоторые буквы он запомнил вверх ногами, так как сидел напротив… Ни бабушка, ни я, увлечённые процессом обучения, не подозревали, что он тоже учится, одновременно со мной. Обнаружили мы его «грамотность» случайно. Однажды папа, я и Вадик шли в гости к бабушке, папиной маме, и я по просьбе папы стала читать вывески. Дома папа с гордостью сказал: «А вот Лиля уже умеет читать. А ты что умеешь?», на что Вадик ответил: «А я все буквы знаю». Папа, конечно, тут же попросил подтверждения, что было продемонстрировано незамедлительно. Так же, не прилагая больших усилий, брат закончил десятилетку и Институт народного хозяйства, куда он поступил не из-за какого-то им преследуемого интереса, а чтобы родители «отстали». Брат в детстве рисовал машины, причём рисовал их необычным образом – вверх ногами, а потом переворачивал рисунок. Как-то, когда мы уже были подростками, папа принёс книгу о многогранниках с инструкциями, как их изготавливать из бумаги. Брат начал делать многогранники, причём от самых сложных к самым простым, уставив цветными фигурами целую полку книжного шкафа.

Вадик был музыкален. Я ходила в музыкальную школу по классу фортепьяно, а его отдали туда же по классу виолончели. Благо его учительница музыки жила в нашем дворе, и для занятий не надо было ходить куда-то далеко, учительница приходила к нам домой. Тем не менее он не захотел закончить семилетнюю музыкальную школу и бросил учиться довольно рано. Зато знание струнного инструмента позволило Вадику легко выучиться игре на гитаре, и он с одинаковым удовольствием бренчал песни Высоцкого и блатного репертуара.

В школе он учился без напряжения, не прикладывая особых усилий. Ему достаточно было один раз прочесть страницу учебника, чтобы потом почти наизусть пересказать прочитанное. В Институт народного хозяйства он пошёл, вероятно, только потому, что учиться там надо было всего четыре года и, как подозревал папа, ему не терпелось «догнать меня»: я училась в университете на историческом факультете пять лет. Вадик выбрал специальность «бухгалтерский учёт», хотя ему, вероятно, было всё равно, куда поступать.

За несколько дней до смерти Вадик попросил папу: «Научи меня рисовать», имея в виду живопись маслом или акварелью. Наш отец – дизайнер, художник, гобеленист и чеканщик, и в эмиграции он много трудится, реализуя свои художественные таланты. Отец был очень удивлён и даже воспринял желание сына как очередную блажь, но мать, как говорится, «материнским чутьём» или просто хватаясь за соломинку надежды, видя, что сын падает духом всё больше и больше, скомандовала, чтобы отец «занялся» им. В сорок два года Вадик впервые по-ученически взялся за краски и нарисовал довольно неплохо две картины: натюрморт и цветы. Отец, который вначале было подшучивал над ним, мол, Ван Гог объявился, был впечатлён и предложил продолжить занятия, но Вадик остыл и не захотел…

Я никогда не сомневалась в способностях своего брата, но, как говорила учительница географии о Вадике, «умная голова дураку досталась», разделяя интеллектуальный потенциал брата и отсутствие здравомыслия.

У Вадика появилась любимая девушка, тонкая и умная, любящая стихи, хорошую литературу. Мне она внушала уважение. Когда Вадик погиб, я неожиданно получила письмо от неё и сообщила ей о смерти брата. Вот что она мне написала…

К тому же мир очень тесен. Ведь наши мамы в 9-м классе учились вместе, и у нас даже есть фотография их класса.

Обещания давались регулярно, и всё время повторялось одно и то же. Мне очень хотелось помочь Вадику, вырвать его из этого замкнутого круга, но у меня ничего не получалось…

Прости меня, Лилечка, может быть, мне не нужно было писать об этом, но ты просила откровенно написать. Ведь это и часть моей жизни… Мы ещё продолжали встречаться, я надеялась, что всё-таки у Вадика хватит сил. Ведь к тому времени я очень к нему привязалась. И мне было очень тяжело разорвать наши отношения. Вадик ушёл в армию, и мы решили перед этим, что останемся просто друзьями.

Были редкие короткие письма из Астрахани. Но когда Вадик вернулся, он не захотел дружеских отношений. Мы расстались…

Потом я слышала, что он женился, и надеялась, что он нашёл своё счастье. А вышло вот как…»

После окончания института Вадик пошёл в армию, где ему пришлось очень нелегко. Старшина говорил ему: «Ты у меня будешь умирать медленной смертью». Что там было конкретно, трудно сказать, но однажды он простоял в холодной воде в сапогах в камере, после чего у него пошли нарывы на ногах, и мама присылала ему мазь для лечения. Мы знали, что ему было тяжко, но он всё-таки выдержал это испытание и писал письма домой даже с юмором.

В 1985 году мой брат вернулся из армии и пошёл работать по специальности, бухгалтером. Начальник очень высоко отзывался о его способностях, но брата это мало волновало. Там он познакомился со своей будущей женой, Инной, которая была уже дважды замужем, один раз, якобы, фиктивно. Говорю «якобы», потому что с Инной я близко знакома не была, Вадик о ней не откровенничал, и о ней нам стало что-то известно со слов нашей соседки, которая знала её по консерватории, где она училась ранее. Мы так и не знаем, кто были предыдущие мужья нашей невестки и почему она разошлась с ними. Отношения моего брата и его будущей жены были не безоблачными. Однажды он её ударил, и она прибежала жаловаться моей матери, на что моя мама посоветовала им расстаться, раз её будущий муж так себя ведёт. Инна не послушала, и они поженились. До того, как это произошло, Вадик размышлял вслух в обычной своей полуироничной манере, «жениться или не жениться», причём привлекал то меня, то маму в качестве собеседниц.

Недавно, роясь в старых бумагах, я нашла свой рассказ, написанный тридцать лет тому назад, легкомысленный рассказ молодой девицы: роман с одноклассником, перманентная завивка, поступки наперекор родительской воле и другие юные эксперименты. Рассказ этот всё же немного передаёт атмосферу нашего дома и мои отношения с братом. Мы с ним часто спорили и философствовали. Он был моим излюбленным собеседником, часто озвучивавший голос незримого оппонента, что находился у меня в голове во время любых полемик. Вот отрывок из этого рассказа, символично названного «Зуб мудрости»:

«Ну что за манера у моего брата разгуливать по квартире со стаканом чая и ещё набиваться в собеседники?!

– Не делай вид, что спишь, – предупреждает он. Я чувствую, что он не отвяжется, но молчу.

– Ты – жертва воспитания. Тебе внушили, что ночью надо спать, и ты покорно закрываешь глаза. А днём спать не положено, и ты не спишь.

– Слушай! Я и в самом деле хочу спать! Уйди! – не выдерживаю я.

– Я же сказал, что ты не спишь.

– Потому что ты мне заснуть не даёшь. Чего тебе?

– Поговорить.

– О чём? Опять о женитьбе?

Вот уже второй день он ко мне пристаёт с вопросом, жениться ему или нет. Я прекрасно знаю, что мои советы ему не нужны. Если он что-либо решит сделать, то его никакая сила не остановит. Просто хочется поболтать, и он валяет дурака. Моё участие в последующей беседе сводится к отрывистым репликам: «Женись», «Не женись». Наконец, ему это надоедает, тем более что он ещё более утверждается в намерении не жениться. «За» женитьбу говорят у него один-два довода, а «против» – чуть ли не двадцать. Но это надоедает и мне, и я задаю ему наш традиционный вопрос, на который никогда не получаю ответа: «Ты что, идиот?» Иногда я его сокращаю: «Ты идиот?», или просто: «Идиот?!» Спрашиваю я громко, поэтому через минуту в комнату врывается мама и уволакивает брата. Слава Богу! Наконец-то можно поспать.

Утром мы с ним встаём почти в одно и то же время – около одиннадцати часов. Он так же не торопится в институт, как и я. Он читает газеты, лёжа на диване, а я к газетам равнодушна, как и все женщины, за исключением пенсионерок. По утрам я не люблю разговаривать, а брат вообще не словоохотлив. Мы не здороваемся. К чему формальности?»

Вот примерно в таком полушутливом ёрническом духе мой брат размышлял, не жениться ли ему на Инне. Я не думаю, что когда-либо он был романтически влюблён в Инну, и вряд ли он её уважал. Тем не менее я и мои родители понимали, что ни уговаривать, ни отговаривать в этом случае нельзя, и брак свершился. Бракосочетание моего брата прошло наименее торжественным образом. Они зарегистрировали свой брак в присутствии двух свидетелей: моего мужа и её брата. Затем все четверо пришли к моим родителям, и мы вместе отобедали, включая также наших двух бабушек и дедушку со стороны отца. Может, брата подстегнуло и моё изменившееся семейное положение: я вышла замуж в 1985 году, а мой брат женился в апреле 1987-го, когда ему было двадцать пять лет.

Вскоре после того, как Вадик женился, его жена переехала вместе со своими родителями в Харьков. В октябре 1987 года у Вадика родился сын. Мама вспоминает, как Вадик однажды плакал, узнав, что его сын заболел. Он любил своего сына, хотя тот и рос вдали от него. Какое-то время Вадик всё же оставался в Баку, а затем поехал в Москву заниматься мелкой торговлей брелками, матрёшками и всякой всячиной на Арбате. Там его регулярно «доили» милиционеры, но так как он был в компании друзей-одноклассников, то его это предприятие веселило. Наши родители не могли понять авантюрного духа своего сына, но он, очевидно, наслаждался ролью руководителя «предприятия» и распределителя работ. Полученные деньги он усердно переправлял жене и сыну, но сам жить с ними не мог или не хотел, или то и другое вместе. Затем, движимый всё тем же авантюрным духом и желанием не расставаться с друзьями, часть которых потянулась в Израиль, он собрался туда же, для чего предварительно развёлся с женой. Его брак с Инной, таким образом, продолжался около пяти лет, но у них не было стабильной семейной жизни: он то приезжал в Харьков, то уезжал, но постоянно снабжал свою жену и сына деньгами, покупал мебель для квартиры, где они жили, то есть материально поддерживал их. Для родителей его проводы в Израиль стали горьким и незабываемым событием. Все его мысли, казалось, были обращены только на своих дружков, взявшихся проводить его до границы. И даже на прощальный обед, устроенный маминой тётей в его честь, он не пришёл.

Я бы не хотела, чтобы создалось впечатление, будто мой брат был бесчувственным и равнодушным к своим близким. Он делал добро, когда сам считал нужным, от души, широко. Он любил дарить подарки и цветы и был довольно безразличен к деньгам. Когда меня отправили после окончания учёбы после распределения в один из районных центров Азербайджана, Исмаиллы, бабушка вызвалась поехать со мной. Как жена декабриста, семидесятишестилетняя моя бабушка отправилась в «ссылку» с внучкой. В марте, когда у бабушки был день рождения, Вадик поехал к нам, чтобы её поздравить, хотя было очень опасно ехать через снежный перевал в снег. Вопреки советам матери, он поехал и, конечно, очень растрогал бабушку. Или, когда в Баку было неспокойно и стреляли на улицах, он взялся отвезти подругу матери к её отцу в больницу и повёз соседей-армян в аэропорт. Это было время обострённого конфликта между Азербайджаном и Арменией, и Вадик рисковал своей головой, когда помогал друзьям и знакомым. Хотя мой брат придумывал финансовые авантюры, ему нужно это было из бравады, а отнюдь не из-за любви к деньгам. В родительском доме деньги Вадика лежали в ящике, который не запирался, и он их никогда не пересчитывал. Он легко расставался с деньгами.

Жизнь в Израиле, куда он прибыл в 1991 году, как будто раздвоила его личность. С одной стороны, он остался самим собой. Вместо того чтобы серьёзно взяться за учёбу или устроиться на работу и зарабатывать себе репутацию, он порывался в Москву к своим товарищам, затевал какие-то купли-продажи, то есть был всё тем же непутёвым и шалопутным, каким мы его знали. С другой стороны, там, на исторической родине, он ощутил свою еврейскую принадлежность: стал придерживаться субботы, ему сделали обрезание, старался ни о ком не говорить дурно, как заповедано Торой. Родители советовали ему учиться или пойти работать в кибуц. Вадик не послушался, как всегда.

Тем временем по моему почину наша семья собралась эмигрировать в США. Я списалась с семьёй сестры моей бабушки, и мы подали анкеты на отъезд на постоянное место жительство в США. Главной причиной, подстегнувшей меня и моих близких к отъезду, были трагические события, происшедшие в Азербайджане в связи с конфликтом в Нагорном Карабахе. Погромы в Баку и Сумгаите потрясли меня и моих родных. Мы прятали дальних родственников армян в родительском доме, я с маленькими детьми стремглав бежала со съёмной квартиры, которую сдавала нам армянка, моя школьная подруга скрывалась у каких-то друзей её родителей, город становился чужим и страшным. В 1991 году умер мой дедушка со стороны отца, который был перед смертью нетранспортабельным, и после его смерти я развернула агитацию и заторопила всех с отъездом. Мой муж, я на седьмом месяце беременности и мои две маленькие дочки погрузились в самолёт в аэропорту Шереметьево. Пришла пора собираться родителям вместе с их старыми мамами, моими бабушками. Эти сборы – отдельная история. В разгар сборов из Израиля заявился Вадик со своим другом. Больно об этом говорить, но его приезд, со слов родителей, был для них не поддержкой, а поводом для очередных волнений. Он притащил с собой своего школьного друга, украинца, но с паспортом, где было написано, что он родился в Ереване, это было крамолой в то время. Пришлось вызволять друга из лап милиции. Словом, Вадик есть Вадик. Укатил и даже на день не задержался, чтобы отпраздновать день рождения матери.

Вадику не сиделось в Израиле, как не сиделось нигде. Несколько раз он съездил в Москву.

Поездки в Москву ничем хорошим не обернулись. У него завязался роман с женой одного арбатского художника, разрисовывавшего матрёшки, с которым он был связан торговыми делами. (Как недавно я узнала, эта женщина была довольно известной московской певицей, выступавшей в жанре авторской песни. Она полюбила Вадика и, по словам брата, была его настоящей большой любовью. Когда моя мама спросила Вадика, уже после его приезда в Америку, любил ли он когда-нибудь, то Вадик в свою очередь спросил её: «А ты разве не помнишь, что со мной было в Москве?» После гибели Вадика, по слухам, его бывшая любовь очень сокрушалась. Она умерла два года спустя после его смерти и была похоронена на Волковском кладбище.) Дело кончилось пьяным скандалом и дракой с мужем этой женщины. Они напились, подрались, Вадика заперли в комнате то ли на третьем, то ли на пятом этаже дома, где жила его дама сердца. Он пытался вылезти из окна, привязав шнур или верёвку к какой-то мебели, а в результате сорвался и чудом остался жив, оказавшись в больнице с переломами. К Вадику приехала из Харькова его бывшая жена – ухаживать за ним, за что Вадик остался ей благодарен потом надолго, если не до конца жизни. Трудно сказать, каковы были её мотивы. Возможно, она его любила или просто жалела. Нам Инна не писала, и никакой связи у нас не было. Он вернулся в Израиль, но через какое-то время снова приехал в Москву и опять был до бесчувствия избит мужем женщины, которую любил. Это «лекарство» подействовало, и брат вернулся в Израиль. Ни я, ни мои родители тогда даже не знали, до какой степени он был переломан, когда упал, как был избит и как страшно выглядел. Наши московские родственники не хотели нам сообщать всех деталей, так как прилететь в Москву мои родители всё равно бы не смогли: мы только что приехали в Америку и не могли уехать из страны, не рискуя потерять право на грин-карту, дающей путь к американскому гражданству. Моя мама ухаживала за двумя старыми бабушками, а я возилась с тремя детьми. Осенью 1993 года приехал в Америку двоюродный брат моей мамы и рассказал нам о том, что случилось с Вадиком.

Прошло ещё какое-то время, и Вадик решил воссоединиться с женой, к которой испытывал благодарность. Он хотел помочь ей с медицинскими проблемами, чтобы она прооперировалась в Израиле. Он уехал в Харьков, зарегистрировался со своей бывшей супругой, а затем, когда она изъявила желание приехать к нему, передумал и стал её отговаривать. Отговоры не помогли, и Инна приехала к нему вместе с сыном. Это произошло в 1999 году, то есть тринадцать лет спустя после их первого брака. Теперь его сыну было двенадцать лет. Так мой брат во второй раз попытался на том же фундаменте построить личную жизнь. До этого он перебивался случайными заработками и сидел подолгу на пособии по безработице, но тут взялся за ум и поступил на курсы программирования. Ещё не закончив их, он нашёл работу (курсы пришлось оставить) и с головой ушёл в свою новую профессию. Как рассказывал его товарищ, Вадик работал очень усердно и много, стал трудоголиком. Инна работала уборщицей (она по профессии – учительница музыки), сын учился. Жили они бедно, и мои родители помогали им, как и до этого помогали моему брату, когда он жил один, хотя сами в США жили на пособие по бедности. Мои родители смогли полететь в Израиль только в марте 2000 года, через месяц после смерти бабушки. До этого они были связаны заботой о старых матерях и тем, что не могли покинуть страну, не рискуя своим иммиграционным статусом. Итак, только через девять лет после отъезда Вадика наши родители смогли увидеться с сыном. Вадик был на седьмом небе от счастья. Он не отходил от родителей и даже обиделся, когда они собрались поехать на экскурсию: «Вы же ко мне приехали, а не по экскурсиям ездить». Как вспоминали мои родители, они никогда не видели столько внимания и заботы со стороны сына, сколько в этот приезд.

21 ноября 2000 года наш отец попал под машину, когда переходил улицу вечером недалеко от дома. У него был перелом бедра, он перенёс операцию. Вадик часто звонил родителям, интересовался самочувствием отца.

Семейная жизнь иммигрантов – это суровое испытание на прочность уз, и многие иммигрантские семьи не выдерживают напора противоречий. У моего брата не было опыта семейной жизни, у Инны не было хозяйственного опыта, не хватало мудрости, желания уступить, пожалеть мужа, который горбатился на новой работе и пропадал там допоздна. У брата в доме не было своего угла, а тут ещё приехал брат Инны и они завели собаку. В семейных конфликтах сын Вадика принимал сторону матери: он жалел мать, с которой вырос, а отца своего знал совсем мало. Доходило до безобразных сцен, и дело приняло довольно страшный оборот. Инна, довольно суеверная особа, внушала моему брату, что он сам дьявол, а он решил, что она ведьма, и готов был её убить. По его собственному признанию, он бы и убил, если бы наша мать не вмешалась, когда приехала, и не помогла Вадику, успокоив его. На сына Вадика все эти скандалы, надо полагать, произвели самое отрицательное впечатление.

Ссоры с Инной привели к тому, что Вадик от неё ушел. Оказавшись один, мой брат впал в отчаяние и однажды, напившись, стал резать себе вены. В этот момент Вадику позвонил школьный товарищ, врач-терапевт, который тоже жил в Израиле, и по разговору с мои братом понял, что дело неладно. Вадик сказал ему следующее: «Состоялся суд. Мне вынесен приговор. Я должен умереть». Друг тут же приехал к нему и повёз Вадика в психиатрическую лечебницу. (Мы так и не узнали, какой ему поставили диагноз. Уже здесь, в Америке, после кончины Вадика один психиатр высказал предположение, что у Вадика в Израиле был приступ психоза.) Затем товарищ брата позвонил в Нью-Йорк, и после разговора с ним мама полетела в Израиль. Это случилось в январе 2001 года, через два месяца после того, как отец попал под машину. Когда прилетела мама, брата уже выпустили из больницы, и он выглядел успокоенным. Маме он объяснил, что жить с Инной он больше не может и принял решение о разводе, а затем пошёл к адвокату. По моим подсчётам, второй брак моего брата с Инной продолжался от силы два года, а первый брак вообще был эфемерен: он у неё бывал наездами, и они нигде вместе не жили. В больнице Вадик виделся с психиатром и затем встретился пару раз с психологом. Пойти к другому психологу по направлению брат не захотел, так как ему было далеко ездить на встречи с ним. Мне он писал время от времени отчаянные письма, а я, не зная чем помочь, уговаривала его идти к психологу…

Тем временем я и мои родители делали всё, что только возможно, чтобы добиться его приезда в Америку. Нам казалось, что, если он будет рядом с нами, мы ему поможем и его жизнь изменится к лучшему. И вот, наконец, в сентябре 2001 года первым самолётом, который прилетел из Израиля после трагедии одиннадцатого сентября, прибыл мой брат, и я увидела его после десятилетней разлуки. Я расставалась с молодым, здоровым, красивым парнем, а передо мной был измученный человек средних лет, полысевший, со старой шеей (особенно больно было видеть его морщинистую шею). Он был какой-то жалкий, и было страшно больно за него. На следующий год он приехал к родителям «насовсем», оставив свою работу программиста.

Приехав в Нью-Йорк, Вадик стал жить с родителями. Они ему дали комнату, в которой раньше жила бабушка (она к тому времени умерла), папа купил компьютерный монитор, стол для компьютера, старался создать уют сыну. Компьютер Вадик привёз с собой: не хотел тратить лишние деньги. К моему удивлению, брат был какой-то озабоченный, нерадостный. Он хотел немедленно устроиться на работу и даже упрекал меня, что я ему не помогаю с поиском работы: он бы, мол, мне в Израиле вмиг нашёл работу, если бы мне понадобилось. Я давала советы, но от моих советов он тоже быстро устал и стал меня упрекать, зачем я ему советую. Вадик устроился работать к одному русскому бизнесмену и за небольшую плату выполнял у него работу программиста. Однако через какое-то время он не захотел удовлетворяться скромным заработком и потребовал прибавки. На том и расстались. Далее следовала череда случайных работ: то на фабрике по изготовлению коробок, то на складе в магазине электроники, то на бензоколонке, то на стройке… На некоторых работах он задерживался, но, проработав какое-то время, уходил, с других его увольняли. Трудно было понять логику его поступков и смысл этих метаний. Когда я ему что-то советовала (а я постоянно говорила с ним о его планах), то его это часто раздражало. Он отвечал: «Чего ты мне советуешь, я же тебе не советую, как жить». Он всё более от меня отдалялся. Сейчас я себя корю за эти советы: к чему разговоры о будущем, о какой-то старости, пенсии – нужно было просто найти путь к его душе, искать этот путь…

Тяжёлым ударом для всей нашей семьи оказалась внезапная кончина брата моей матери, моего дяди. Дядя Алик очень любил меня и Вадика. Приехав в Америку, он жил неподалеку от моих родителей, и Вадик часто с ним виделся. Незадолго до смерти дяди Алика они поругались. Дело в том, что Вадик сидел на пособии по безработице. То ли притворяясь, то ли на самом деле, но Вадик производил впечатление человека, довольного своим положением.