Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Предостережение

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Лигачев Егор Кузьмич / Предостережение - Чтение (стр. 16)
Автор: Лигачев Егор Кузьмич
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


На следующий день в газетах обязательно появлялась официальная фотография проводов. Знаю, эту фотографию с большим вниманием изучали многие люди не только у нас в стране, но и за рубежом: по тому, как выстраивались вокруг Генсека члены Политбюро, пытались определить расстановку сил в политическом руководстве. Это тоже давняя традиция.

Известно, что при Брежневе у каждого члена Политбюро было свое место на трибуне Мавзолея в дни политических и государственных праздников, а также во время официальных церемоний, и он это место не уступал.

Люди, знавшие кремлевские «правила» тех лет, пытались с такой же меркой подходить к изучению официальных фотографий и после 1985 года. Однако, скажу откровенно, ни я, ни мои товарищи по Политбюро вовсе не стремились встать поближе к Генсеку, демонстрируя тем самым свое влияние. Все образовывалось как-то само собой. У Горбачева была иная тактика: он просто брал под руку кого-либо из членов Политбюро или заговаривал с ним по пути к трапу самолета, и это в итоге определяло наши места на фотографии. Брежнев предоставлял своему окружению право состязаться за близость к нему. Горбачев выделял близких людей сам.

Так складывалась процедура проводов Горбачева. Процедура встречи была несколько иной. Но о ней речь пойдет особо, в главе под названием «Тбилисское дело».

Нужно ли объяснять, с какими чувствами ехал я в воскресенье, 14 мая, во «Внуково-2», чтобы проводить Горбачева в Китай? Мысленно прокручивал разговор с Михаилом Сергеевичем, но все вышло совсем-совсем иначе, чем я предполагал.

Горбачев прибыл за несколько минут до отлета. Поздоровался со всеми, перекинулся несколькими репликами. И уже на ходу, перед тем как идти к трапу, подошел ко мне, сказал:

— Егор, я знаю о выступлении по телевидению. Ну что ж, это надо пережить…

И все.

Признаться, я ожидал чего-то более определенного. Что значит «пережить». Верит Горбачев в предъявленное мне обвинение или отвергает его? В жизни мне довелось пройти через многие испытания, характер закалился, раскисать я не собирался. Мне нужны были не советы, а моральная поддержка. Мне хотелось услышать, что в мою честность верят, а выступление следователя считают недобросовестным.

Увы, ни того, ни другого я не услышал. Позже, когда ехал домой, что-то очень тягостное, неприятное начало наполнять душу. Я не мог сформулировать, не мог точно выразить, что это было. Я не мог в тот момент предвидеть последствий случившегося. Но хорошо помню, что испытывал такое чувство, будто получил удар в спину.

Рашидов

Впервые мы познакомились с Андроповым в феврале восемьдесят третьего, когда я пришел к нему для решения одной из нефтяных проблем.

Как раз накануне «Известия» опубликовали статью о том, как в Томске воюют с «заседаловкой», с бюрократией, как заботятся о деловом стиле работы, и Юрий Владимирович, покончив с нефтяным вопросом, заговорил о статье, стал допытываться о деталях. И хотя речь шла, казалось бы, о конкретном, частном вопросе, я сразу, как говорится, между слов, ощутил, что Андропову известно обо мне достаточно много.

Вообще говоря, ничего странного, загадочного в этом не было. Человек большого политического опыта, да вдобавок много лет проработавший на посту председателя КГБ, должен был не только хорошо знать руководящие кадры страны, но и объективно их оценивать. В этом заключались его сила, его преимущество. Было просто смешно, когда на Западе подняли истошный крик по поводу того, что Генсеком у нас стал бывший шеф КГБ, а значит, мол, дело повернется к завинчиванию гаек. Многие крупные политики США прошли через должность директора ЦРУ, в том числе президент Буш.

Возвращаясь к той первой встрече с Андроповым, могу сказать, что она была истинно рабочей, вопросов личного характера он мне не задавал. Правда, потом я узнал, что в тот же день Юрий Владимирович выступал перед заведующими отделами ЦК и в качестве примера борьбы с «заседаловкой» приводил Томскую парторганизацию.

А месяца через полтора меня вызвали к Андропову, и он предложил мне, как я уже писал, возглавить один из ключевых отделов ЦК — партийной работы.

Новая работа была захватывающе интересной, и часы рабочего времени я не считал. Приходилось вникать в дела, знакомиться с положением в самых разных регионах страны. И отчетливо помню, как из кажущегося первозданного хаоса новых проблем довольно быстро стали выделяться, выкристаллизовываться самые болевые точки.

Одна из них — Узбекистан.

Эту проблему поставил передо мной заведующий сектором среднеазиатских республик нашего отдела Виктор Ильич Смирнов, именно тот Смирнов, который впоследствии был злонамеренно обвинен во взяточничестве. Причем должен сказать сразу, что от Смирнова потребовалось немалое упорство, чтобы пробиться ко мне со своими опасениями и предложениями. Ведь он, как принято говорить, «замыкался» на своего замзава и обязан был докладывать именно ему. Тем не менее Смирнов, игнорируя субординацию и рискуя впасть в немилость у непосредственного начальника, пришел прямо ко мне и с болью вывалил все свои беды.

Оказывается, из Узбекистана шли тысячи писем от простых людей, в которых говорилось о злоупотреблениях, беззаконии. Письма эти приходилось направлять в ЦК КП Узбекистана для расследования, но оттуда неизменно приходили ответы такого содержания: либо жалобы не подтверждаются, либо меры приняты. А люди между тем писали в Москву снова и снова, криком крича о том, как с ними сводят счеты за критику.

— Вы новый человек, — сказал мне Смирнов. — Вас пригласил в ЦК Андропов, и я верю, что вы займетесь этим делом.

О той беседе стало широко известно в отделе, и мне казалось, что все сотрудники испытующе смотрят на меня: как я себя поведу? Спущу вопрос на тормозах или не оплошаю?

Но это так, кстати. А вспоминая ту долгую беседу со Смирновым, когда он одно за другим предъявлял мне кричащие письма простых дехкан и сельских учителей, агрономов и председателей колхозов, я каждый раз думаю о том, что не мог такой человек быть взяточником. Нет, не мог! С какой же тогда стати он с таким упорством ставил вопрос о злоупотреблениях в Узбекистане? Зачем бил в набат, привлекал к ним внимание? Ведь меня он не знал, мог бы, как говорится, и обжечься.

Вот почему, когда арестовали Смирнова, я счел своим моральным долгом вступиться за него, дать ему добрую рекомендацию. И всегда так поступал, когда знал человека, чего бы мне это ни стоило.

После того разговора я стал изучать проблему внимательно. Работая в Томской области с середины 60-х годов, я, конечно, понятия не имел о том, что происходило в некоторых республиках. Оказывается, их разъедали приписки, очковтирательство, коррупция, взяточничество. Жизненный уровень простых людей был невысок, зато процветали те, в чьих руках была власть. Особенно в этом отношении тревожил Узбекистан. Все, или почти все, здесь решал один человек: Шараф Рашидович Рашидов. Двадцать лет работал он первым секретарем ЦК компартии республики. К тому же Рашидов — кандидат в члены Политбюро, награжден двумя золотыми звездами Героя Социалистического Труда. Десять орденов Ленина! По-моему, это своеобразный рекорд, во всяком случае мне ничего подобного неизвестно[1]2.

Увы, вскоре мои предположения оправдались.

Но я забегаю вперед. А здесь надо бы еще сказать о том колоссальном влиянии, каким пользовался Рашидов в Москве. Он был невероятно обласкан Брежневым. Республика оказалась вне критики, вошла в разряд неприкасаемых. В прессе допускались исключительно хвалебные статьи.

Все это я понял быстро. Но как заведующий отделом партработы, разобрался и в другом: кадры в Узбекистане — партийные, советские, хозяйственные, правоохранительные — подбирались во многом только по принципу личной преданности Рашидову. В аппарате ЦК компартии республики работали четырнадцать (!) родственников первого секретаря.

Чтобы сделать такой анализ, пришлось затратить много труда. И, пожалуй, главное — познакомиться со множеством писем из Узбекистана. Их за три года — с 1980 по 1983 г. — в ЦК КПСС поступило из этой республики десятки тысяч. Люди жаловались, что невозможно добиться правды, многие руководители ведут себя, как баи. Не дашь взятку — никакого вопроса не решить. Помню, после чтения тех писем я возвращался домой почти разбитый, в жутком настроении: что ни письмо — произвол, беззаконие, изломанная судьба, крик души. После смерти Брежнева поток писем из Узбекистана в Москву ударил с новой силой. Но все оставалось по-прежнему — Рашидов был неуязвим и неприкасаем.

Короче говоря, стало ясно, что нужен разговор в ЦК с ним. Надо идти к Андропову. И я пошел.

Обычно я не обременял Юрия Владимировича своими визитами, не «отмечался», как делали некоторые. Но зато, если уж возникала необходимость, Андропов принимал меня сразу — как только в расписании Генерального секретаря выдавалось свободное окно. Хотя в ту пору я не был ни членом Политбюро, ни секретарем ЦК, а просто заведовал отделом, но отдел был весьма важным, и потому в моем кабинете тоже стояла «кукушка» — телефонный аппарат для прямой связи с Генсеком. «Кукушкой» его прозвали давно, еще до меня, — за особый звук, напоминающий кукование. Потом, правда, эти телефонные аппараты заменили, осовременили, и их голоса стали другими, переливчатыми.

Иногда я снимал трубку «кукушки» и просил Юрия Владимировича принять меня. Кстати, в ЦК существовало неписаное правило: если кукует «кукушка», иными словами, если звонит Генеральный секретарь и если при этом в кабинете присутствует кто-то еще, кроме хозяина, то этот кто-то выходит из кабинета. Для того и прямая связь, чтобы говорить с Генсеком один на один.

Как обычно, Юрий Владимирович принял меня скоро. Я изложил суть дела, показал несколько наиболее тревожных писем и сказал, что, на мой взгляд, хватит отделываться формальными ответами, нужна глубокая и принципиальная проверка фактов. Судя по всему, дело в Ташкенте зашло далеко. Все было продумано хитро: вскроют союзные органы конкретный факт произвола, приписок — виновного накажут жестоко (дескать, раз попался — отвечай), а явление-то, систему никто не трогал.

Помнится, я волновался, порой даже горячился от негодования — слишком уж вопиющими были факты. Андропов же слушал спокойно, внимательно. Думаю, в общих чертах он не мог не знать о положении в Узбекистане — наверняка органы госбезопасности сообщали ему о происходящем в республике еще в бытность его председателем КГБ. Но что мог Андропов при Брежневе? Видимо, приходилось делать вид, что ему ничего не известно. А возможно, все-таки докладывал, но его сообщениям не давали ходу?

Так или иначе, но у меня сложилось впечатление, что Юрий Владимирович был готов к моему сообщению. И выслушав, сразу же дал поручение:

— Давайте поступим таким образом: встретьтесь с Рашидовым. Да, надо встретиться. Пригласите его к себе, побеседуйте. О том, как ставить вопросы, думаю, вас учить не надо.

Для меня это предложение было крайне неожиданным и, конечно, малопривлекательным. Поэтому я высказал сомнения в целесообразности такого решения: тот ли уровень для беседы с кандидатом в члены Политбюро? Однако Андропов настаивал, и я понял его замысел: осадить!

А вскоре по каким-то делам в Москву прилетел Рашидов, и ему сразу же сообщили, что с ним хочет встретиться новый заведующий отделом партийной работы. Был назначен день, предположительно указано время. При очень вежливой внешней форме приглашения оно не оставляло сомнений в том, что предстоит серьезный разговор.

Всем была известна строптивость Рашидова: вопросы решал только у членов Политбюро. И вдруг его приглашает на беседу заведующий отделом. Какой-то неизвестный ему Лигачев, который работал в Сибири, а в ЦК объявился совсем недавно, несколько месяцев назад. Очевидно, этот Лигачев по наивности не разобрался, что почем, не понимает истинной расстановки сил в политическом руководстве. Когда началась беседа, я по тону Рашидова понял, что он именно в таком настроении.

Впрочем, расскажу по порядку. Когда мне сообщили, что Рашидов в приемной, я вышел навстречу, пригласил его к себе, к столу.

Я не изменил давным-давно установившейся у меня привычке принимать посетителей за столом для заседаний, сидя при этом друг против друга. И здесь мы сели за продолговатый заседательский стол, стоявший в кабинете. Причем я заранее и не без умысла разложил на нем солидные стопки писем из Узбекистана. Шараф Рашидович, человек опытный, сразу понял, что это за письма. И после первых общих фраз как-то смутился, стал то и дело поглядывать на стопки писем, словно пытаясь угадать, какую угрозу для него таят эти конверты.

Почувствовав это, я вскоре перешел к делу:

— Шараф Рашидович, в ЦК поступает много писем о безобразиях в республике. Люди жалуются, притом основательно, все больше и больше. Мы пересылаем письма вам для проверки, но вы и ваши товарищи отвечаете, что факты не подтверждаются. Трудно в это поверить. Вот посмотрите, сколько писем. А ведь здесь малая-малая толика. ЦК завален письмами из Узбекистана.

Рашидов неуютно заерзал на стуле, даже пару раз привстал с него. Он явно не ожидал такой прямоты с моей стороны, такой лобовой постановки вопроса. И моментально взвесив ситуацию, решил перейти в атаку, сразу поставить меня на место. Не отвечая по существу, нахмурившись, тоже в лоб, без всяких церемоний спросил:

— Вы с кем разговариваете? Ситуация сложилась острая. В мгновения, подсознательно я понял, как надо действовать, вспомнил, что такого рода случаи уже бывали в моей жизни. Особенно памятен один из них — происшедший вскоре после того, как в 1965 году меня избрали первым секретарем Томского обкома КПСС.

Томская область в ту пору была слабой, как говорили, неперспективной. Мой предшественник в обкоме даже вынашивал планы ее упразднения за счет присоединения к Новосибирской или Кемеровской. Приличных дорог почти не было, и это сдерживало развитие сельского хозяйства. Да и рассчитывать не на что — строительная база в зачаточном состоянии. Зато в области поселилась крупная, по существу военная строительная организация Министерства среднего машиностроения[1]3. Она нам не подчинялась, замыкалась прямо на Москву, ее руководители были полностью автономны.

Тем не менее я решил пригласить к себе генерала, возглавлявшего военных строителей, и попросил его о помощи:

— У меня просьба к вам — помочь со строительством на селе. Задыхаемся от бездорожья, сами знаете…

Но генерал не привык выполнять просьбы областного руководства. Он только пожал плечами и назидательно произнес:

— Родина поставила перед нами, Егор Кузьмич, другие задачи. Мы не можем отвлекаться на помощь аграрному сектору.

— Понимаю, но это не просто моя личная просьба, это просьба обкома партии. Положение действительно безвыходное. Вы должны нам помочь.

Разговор быстро приобретал резкий характер. С обеих сторон ток повышался с каждой фразой. Наконец, я поставил вопрос ребром:

— Ну что ж, если так, то мы созовем бюро. Не забудьте, вы состоите на учете в областной парторганизации, будем решать.

Но генерал оказался мужиком крепким. Он вскочил и почти гаркнул:

— Не вы мне партбилет вручали, не вам его у меня и отбирать!

И — к двери.

— Одну минуту!

Я поднял трубку телефонного аппарата ВЧ — высокочастотной правительственной связи и набрал номер министра среднего машиностроения СССР Ефима Павловича Славского.

Славский — это целая эпоха в развитии советской атомной промышленности. Человек могучий — натурой и фигурой, он был выдающимся организатором, ему принадлежит большая заслуга в том, что страна в кратчайшие сроки решила задачу национального масштаба — создала ядерное оружие, позволившее установить военно-стратегический паритет с США. Средмаш при Славском был «государством в государстве» — целая промышленная «империя» со своими заводами, со своими институтами, даже со своими городами (один из них в Томской области). И, конечно, со своими строительными организациями, созданными на военизированной стройбатовской основе. Славский пользовался необычайным уважением в ЦК и Совмине, это был поистине советский «промышленный король», и в это понятие я вкладываю только позитивный смысл.

Крупный, басистый, он умел держать свою «империю» в образцовом порядке. Кстати, его деловые качества сохранились до преклонных лет. Так же, как и здоровье, физическая форма.

Мне рассказывали, что даже в восьмидесятилетнем возрасте Ефим Павлович на отдыхе после бокала вина мог без промаха вогнать в лузу труднейший бильярдный шар. Что ни говори, а точный глазомер — один из признаков крепкого здоровья.

В 1966 году Ефим Павлович Славский был на вершине славы. Когда я позвонил ему, он не сразу понял, в чем дело, о чем идет разговор. Фамилию мою он, возможно, даже не слышал. Тем не менее говорил со мной вежливо. Но по существу ответил тем же, что и генерал: партия и правительство поставили перед нами очень ответственные оборонные задачи, и мы не вправе отвлекаться на выполнение побочных поручений.

И тогда я сказал:

— Ну что ж, в таком случае ваш работник вернется к вам без партийного билета.

На том и распрощались — довольно сухо. Причем весь этот разговор проходил в присутствии генерала.

А примерно через неделю, видимо, взвесив эти и другие обстоятельства, Славский отозвал того генерала в Москву. На его место прибыл другой человек — П.Е Пронягин, — не менее деловой, но глубоко понимающий нужды области. Мы начали работать совместно и очень дружно. Именно строители атомного министерства помогли томичам построить и крупные молочные комплексы, и птицефабрики, и тепличный комбинат, обустроить вузы, построить научный городок, затем взяться за сооружение крупнейшего нефтехимического комбината. Многие сотни миллионов рублей капиталовложений освоили они в интересах народного хозяйства, аграрного комплекса. Пожалуй, это можно было назвать шагом на пути к конверсии оборонной промышленности.

Вот тот случай мгновенно и промелькнул в моем сознании, когда Рашидов резко, даже угрожающе спросил:

— Вы с кем разговариваете?

Этот вопрос надо было понимать так: вы, товарищ Лигачев, не забыли, с кем имеете дело? Перед вами, в конце концов, кандидат в члены Политбюро, не говоря уж обо всем остальном. А вы кто такой?

Но в отличие от горячего диалога с «томским генералом» на сей раз тон повышать было нельзя. Тут требовалась особая выдержка. И я спокойно, подчеркнуто невозмутимо ответил:

— Я разговариваю с товарищем Рашидовым. Рашидов, видимо, намеревался сказать еще что-то резкое, усилить давление, однако на сей раз я его опередил:

— Шараф Рашидович, дело серьезное. О письмах доложено Юрию Владимировичу Андропову. Я беседую с вами по поручению Генерального секретаря.

Рашидов сразу обмяк. Угрожающий прием: «Вы с кем разговариваете?» — возможно, впервые не сработал. К тому же Брежнева уже не было, а на покровительство Андропова рассчитывать явно не приходилось. Я продолжал:

— Отдел будет вносить предложение направить в Узбекистан авторитетную комиссию из ЦК…

Да, времена воистину изменились! Раньше ничего подобного не было, да и не могло быть. Рашидов сменил тон.

— Вы понимаете, Егор Кузьмич, — стараясь сохранять спокойствие и показывая глазами на письма, заговорил он, — в этих письмах очень много наветов. Мы обязаны защищать наших руководителей и дать им возможность спокойно работать. Узбекистан должен давать стране хлопок, а не, понимаешь… письма.

Разговор перешел в более спокойное русло, и это позволило мне изложить деловые аргументы, которые в конечном итоге сводились к следующему: вот комиссия на месте и разберется, что к чему. Наветы останутся наветами; если авторы писем сгущают краски, мы публично скажем об этом, обстановка в республике оздоровится. Если все в порядке — мы будем довольны, чего же опасаться комиссии?

И еще я добавил, что очень высоко ценю Узбекистан, что узбекский народ при огромной помощи всей страны совершил поистине подвиг, освоив в прошлом засушливые, пустынные земли, выращивая на них хлопок. И это были вовсе не общие, как говорят, дежурные слова, я действительно считаю освоение пустыни народным подвигом. Но тем более недопустимо, чтобы на самопожертвовании народа паразитировали коррумпированные слои.

Рашидов понял: переубедить меня невозможно. Расстались мы внешне спокойно, но, разумеется, с разными чувствами. Я — с сознанием того, что открывается большой фронт для очень трудной работы в Узбекистане. А Рашидов, несомненно, ушел от меня в большой тревоге.

Было это где-то в конце августа 1983 года. Точную дату не помню, однако в начале беседы мы говорили о том, что разворачивается уборка хлопка, что стране нужен хороший урожай и прочая, и прочая… Значит, надвигался сентябрь. Вообще вся обстановка той беседы стоит перед моим мысленным взором так явственно, словно происходила она только вчера. Это и понятно: ситуация поворачивалась очень острой гранью. Кое-кто из моих доброжелателей в ЦК — пишу это слово в прямом смысле, без кавычек, — считал, что я подвергаю себя немалому риску, пойдя на конфликт с Рашидовым. Были и такие мнения: «Андропов тебя подставил». Но, во-первых, такие методы для Юрия Владимировича были абсолютно чуждыми, а во-вторых, я на такие разговоры попросту не обращал внимания, считал их отголосками чуждых мне психологии и нравов. В конце концов я выполнял свои прямые служебные обязанности, это был мой партийный долг. Что же касается чиновничьего инстинкта «самосохранения», то он мне не свойствен, это известно всем, кто со мной работал в Новосибирске, в Томске, в ЦК.

После беседы с Рашидовым, приведя в порядок мысли и систематизировав выводы, я снял трубку «кукушки». Андропов принял меня почти сразу, внимательно выслушал и дал согласие на то, чтобы направить в Узбекистан комиссию ЦК. Особо просил проявить принципиальность при рассмотрении всех вопросов, и за этим напутствием без труда угадывалось его стремление идти до конца.

Я начал готовиться к новым встречам с Рашидовым, решив при этом, что с направлением в Узбекистан комиссии надо несколько повременить — не нервировать людей в самый горячий период страды, дождаться, когда закончится массовая уборка хлопка. Однако события повернулись иначе. Через два месяца пришло поразившее меня известие: Рашидова не стало.

Что произошло с ним в действительности? Что случилось? Положа руку на сердце могу сказать, что истина мне неизвестна. В Ташкент на похороны Рашидова от Политбюро ездили другие товарищи. Я же в то время был только заведующим отделом, и если наверху что-то конкретное знали, то меня в это не посвящали. Официальная версия утверждала, что у Рашидова сдало сердце. Значит, внезапная болезнь? Но при встрече он произвел на меня впечатление человека, пышущего здоровьем. Писатель Георгий Марков, который видел Ращидова в Ташкенте незадолго до его смерти, потом рассказывал мне, что Шараф Рашидович в тот раз произвел на него впечатление человека, чем-то крайне угнетенного. Знаю еще, что после нашего разговора в ЦК он очень много ездил по областям Узбекистана, особенно плотно занимался уборкой хлопка.

Вот, собственно, и все факты, на основании которых я могу делать какие-то выводы относительно смерти Рашидова. Как видите, фактов очень немного. Но если говорить об ощущениях, об оценках, возникших в связи с трагедией, постигшей Рашидова, то я немало раздумывал о безжалостном молохе обмана, интриганства и демагогии, который в конечном итоге пожирает тех, кто его породил…

Комиссия ЦК, которую возглавлял заместитель заведующего отделом К. Н. Могильниченко, принципиальный, предельно честный человек, вскрыла в Узбекистане поистине вопиющие нарушения. Возник вопрос: что делать с материалами проверки? Было предложение обсудить их на Политбюро. Однако после консультации решили по-другому: передать выводы комиссии на рассмотрение коммунистов, партийного актива республики. Пусть они сами разберутся. Это был принципиально новый подход — центр отказывался от диктовки, от роли «всевышнего судьи».

Эту повестку дня и вынесли на пленум ЦК КП Узбекистана. Стоял июнь 1984 года.

К тому бремени я был уже избран секретарем ЦК КПСС. Политбюро приняло решение направить меня в Ташкент для проведения этого пленума.

Пленум ЦК КП Узбекистана прошел остро. В числе других выступил и я. Могу сказать, что это было весьма требовательное выступление. А спустя пять лет меня обвинили в том, что именно в те дни, когда я проводил пленум в Ташкенте, нацеленный против коррупции и злоупотреблений, я сам. оказывается, взял у Усманходжаева взятку…

Горько и нелепо. В нормальную человеческую логику это не укладывается. Снова хочу повторить: надо поистине обладать темной душой, чтобы задумать и осуществить такую провокацию. Чем-то ежовско-бериевским явственно попахивает от всей этой гнусной истории.

Помню, в 1989 году, когда началась кампания против членов руководства, кто-то из знакомых пошутил:

— Егор Кузьмич, так сколько, по словам этого Гдляна, сунул тебе Усманходжаев? Говорит, тридцать тысяч?.. Ну и чудак же ты, Егор Кузьмич. Продешевил, продешевил…

Но мне, разумеется, было не до шуток.

Встречный бой

Комиссия ЦК вскрыла большие зло употребления со стороны узбекского руководства. Члены комиссии действовали политическими методами, в тесной связи с коммунистами, опираясь на партийные организации республики. Я дважды бывал в Узбекистане. И меня всегда поражали трудолюбие и терпение узбекского народа, его особая мудрость и стремление прийти на помощь в беде. А древняя и современная культура народа! И в ту пору в республике работало немало честных, талантливых руководителей. Но были и такие, кто дискредитировал себя. Вот почему в ЦК решили частично обновить республиканские кадры за счет привлечения работников из других регионов — не связанных с коррумпированной верхушкой. Многих партийных, хозяйственных работников из различных областей России, Украины, Белоруссии по просьбе руководства Узбекистана направили мы в тот период в эту республику для оздоровления обстановки.

Когда беседовал с теми, кого посылали в Ташкент, напоминал, что надо помочь республике освободиться от мафиозных объятий, вернуться на путь нормального развития.

Между тем КГБ по-настоящему «копнуло» хлопковое дело, и его масштабы буквально потрясли. Стало ясно: малыми правоохранительными силами тут не обойтись. Вот тогда-то и были сформированы Прокуратурой СССР следственные группы, одна из которых во главе со следователем Т. Гдляном.

Мне неизвестны мотивы, по которым руководить следственной группой было поручено именно Гдляну. Видимо, этот следователь хорошо показал себя прежде. В частности, он активно провел так называемое «дело Хинта» в Эстонии. Однако впоследствии появилось множество газетных публикаций о невиновности Хинта, он был оправдан, политические обвинения с него были сняты. Увы, Хинт, ставший жертвой Гдляна, к тому времени уже умер в тюрьме.

Но оправдан Хинт был много позже. А в 1984 году «дело Хинта», с которым быстро, да вдобавок разоблачив «политическое нутро» обвиняемого, справился Гдлян, видимо, способствовало его продвижению по службе.

Следственная группа, прибывшая в Ташкент, трудилась напряженно. Однако наряду с чисто профессиональным усердием вскоре обнаружилось новое, я бы сказал, «перестроечное» — в кавычках, разумеется, — качество ее руководителей. Они очень умело работали с прессой, телевидением. Не дожидаясь судебных процессов, передавали в печать сенсационные материалы, причем зачастую делали это лично. Не знаю уж, как это выглядит в смысле профессиональной этики. Но суть в том, что на фоне прежней безгласности органов следствия Гдлян и Иванов, активно шедшие на контакт с прессой, явно выигрывали. Они становились популярными.

Но на такую тропку — только встань! На ней уже сама логика событий вынудит пойти на нарушения. Пресса, обывательский интерес жаждали все новых и новых сенсаций, разоблачений. И Гдлян с Ивановым ради достижения быстрых результатов начали прибегать к беззакониям. Их подследственные, ни в чем не виновные люди, подвергались душевным и физическим истязаниям. Нарушались предусмотренные законом сроки содержания под стражей, в качестве давления для получения нужных показаний использовалась угроза расправы над семьями, близкими родственниками.

Но скажу сразу: в те майские дни, когда Иванов по ленинградскому телевидению бросил на меня тень подозрений во взяточничестве, я не знал о беззакониях, творимых самими Ивановым и Гдляном. Уже давно отошел от узбекских проблем, целиком был поглощен аграрными вопросами. В полной мере узнал о них 24 мая, когда раскрыл «Литературную газету» с очерком О. Чайковской под названием «Миф».

В этом очерке впервые была громко сказана правда о методах Гдляна и Иванова. Собственно говоря, Чайковская разоблачила их. Причем очерк, по всей видимости, — если учесть сроки публикации в еженедельнике — был представлен в редакцию еще до выступления Иванова по телевидению, что немаловажно. Не исключаю, что Гдляну и Иванову стало известно о готовящемся ударе и они задумали нанести контрудар.

В очерке «Миф», между прочим, приводилось письмо директора совхоза А. Раджапова, которого вынуждали признаться в даче взятки секретарю Каракалпакского обкома партии. Раджапов не согласился. И что же? Следователи «стали угрожать мне, — писал Раджапов, — что посадят меня между уголовниками, а им подскажут, чтобы они делали со мной все, что хотят, пусть тебя топчут, убивают (подлинных их слов написать просто невозможно), тогда ты как миленький напишешь все, что от тебя требуют. Пошлость, низменный жаргон, уличный мат и похабщина были для следователя нормой разговорной речи. Если бы мне сказали, что подобное возможно в наше время, вряд ли бы я поверил».

Чайковская писала о тех случаях, когда подследственные не выдерживали угроз, истязаний и подписывали все, что им подсовывали следователи. Некоторые в ходе следствия кончили жизнь самоубийством.

В деталях обо всем этом я, повторяю, узнал из очерка в «Литературной газете». Кстати, осенью 1990 года Чайковская написала еще один очень острый очерк, разоблачающий методы Гдляна и Иванова. «Литературная газета» Бурлацкого отказалась публиковать разоблачения Чайковской, они были напечатаны в «Вестнике Академии наук СССР» небольшим тиражом (№ 8, 1990 год).


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29