Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Сиротский Бруклин

ModernLib.Net / Детективы / Литэм Джонатан / Сиротский Бруклин - Чтение (стр. 9)
Автор: Литэм Джонатан
Жанр: Детективы

 

 


– Хватит говорить намеками, – заявил он. – Что происходит на самом деле? Почему ты на людях упорно делаешь вид, что Минна все еще жив, Алиби? Что за игру ты затеял?

– Мм-м… – протянул я. – Этого я не ждал. Ты как хороший коп и злой коп, объединившиеся в одном лице.

– Да уж, приходится так вести себя и изображать двух разных парней. Бюджет, знаешь ли, постоянно урезают, вот нас и заставляют играть сразу две роли.

– Мы можем вернуться к долбаныйчерныйкоп… к спокойному разговору?

– Что ты говоришь?

– Ничего. Отпусти мой воротник, – попросил я. Хорошо, что мне удалось утишить очередной речевой тик и пробормотать оскорбление вполголоса. И еще мне надо было радоваться тому, что мой туреттовский мозг не заставил меня назвать его «негром». Несмотря на грубость копа, а может, именно благодаря ей, мы немного успокоились. Инспектор уже был почти готов к доверительному разговору. Если бы руки у меня не были заняты, я бы начал поглаживать его небритый подбородок или похлопывать по плечам.

– Поговори со мной, Алиби, – попросил он. – Расскажи мне, что происходит.

– А ты не обращайся со мной так, будто я – подозреваемый.

– Так объясни мне, почему тебя нельзя подозревать.

– Я работал на Фрэнка. Мне его недостает. Я не меньше твоего хочу поймать его убийцу.

– Что ж, давай сопоставим наши данные. Имена Альфонсо Матрикарди и Леонардо Рокафорте говорят тебе о чем-нибудь?

Я замолчал.

Матрикарди и Рокафорте. Детектив по расследованию убийств не знал, что мне нельзя произносить эти фамилии вслух. Нигде, а особенно на Смит-стрит.

Я никогда не слышал их имен – Альфонсо и Леонардо. Они им совсем не подходили, но разве хоть кому-то подходит его имя? Да и в фамилиях этих было что-то странное, что-то потустороннее. Никогда не произноси вслух: «Матрикарди и Рокафорте».

Говори «Клиенты», если уж тебе необходимо как-то их назвать.

Или «Садовый штат „Брикфейс и Стукко“. Но только не произноси вслух те имена.

– Никогда не слыхал их, – выдохнул я.

– Почему же я тебе не верю?

– Веръмнечернокожий.

– Ты что, больной, черт возьми?

– Да, это так, – вздохнул я. – Извини.

– Тебе есть за что извиняться. Твоего хозяина убили, а ты не даешь мне никаких фактов.

– Я поймаю убийцу, – пообещал я. – Вот что я тебе дам.

Он отстал от меня. Я дважды пролаял. Он скривил гримасу, но я уже понял, что теперь он все спишет на безвредное сумасшествие. Я и сам не догадывался, какой сделал умный ход, когда повел копа к Зеоду, где тот слышал, как араб называл меня психом.

– Ты должен доверить расследование мне, Алиби. Только постарайся рассказать мне все, что тебе известно.

– Расскажу абсолютно все! – Я сделал честное лицо бойскаута. Мне не хотелось указывать хорошему копу на то, что плохой коп от меня не узнал ничего – он всего лишь устал задавать вопросы.

– Ты огорчаешь меня своими сэндвичами и дурацкими журналами. Ладно, ступай.

Я поправил куртку. Меня охватило какое-то странное чувство. Коп заставил меня несколько минут думать о Клиентах, но я приказал себе выбросить эти мысли из головы. Это у меня хорошо получалось. Мой туреттовский мозг распевал: «Поймать его скорей желаю и сильно по нему скучаю поймать его мне по плечу но раньше сэндвич съесть хочу», однако эти слова не рвались тиком наружу. Нет, они жили в моем существе журчащим ручейком, напевающим песню. Я подошел к двери «Л amp;Л» и открыл ее своим ключом. Дэнни нигде не было видно. Звонил телефон. Я не стал снимать трубку – пусть звонит. Коп наблюдал за мной. Я дважды махнул ему рукой, а потом закрыл дверь и пошел в заднюю часть помещения.

Иногда мне неловко признаваться в том, что я живу в квартирке над конторой «Л amp;Л», однако именно там я и живу; эта неловкость мучает меня с тех пор, как я уехал из приюта «Сент-Винсент». Ступеньки в мои апартаменты расположены в задней части офиса, но даже перед самим собой я стараюсь делать вид, будто оба помещения не имеют ни малейшего отношения друг к другу. Квартиру я обставил мебелью в стиле сороковых годов, купленной в магазинчике подальше от Смит-стрит, и никогда без необходимости не приглашал к себе других парней Минны. Еще я неукоснительно придерживался некоторых правил: пил пиво только внизу, а виски – только наверху, в карты играл внизу, а шахматные партии обдумывал наверху, в мононаушниках слушал музыку внизу, а в стереонаушниках – наверху и так далее. Некоторое время я даже держал кошку, но из этого ничего не вышло – мы не сошлись с ней характерами.

Дверь наверху была испещрена тысячью мелких вмятин, оставшихся от ритуального постукивания по ней ключами. Без этой процедуры я никогда не открываю дверь. Я шесть раз ударил ключами по двери – мои нервы были сегодня настроены на число шесть, начиная от шести бургеров из «Белого замка», и лишь после этого позволил себе войти. Телефон внизу продолжал надрываться. Я не стал зажигать свет: если коп по-прежнему караулит меня на улице, ему ни к чему знать ни о том, что я уже дома, ни о связи между нижним и верхним этажами. Потом я подошел к окну и выглянул. На углу полицейского не было. Но стоит ли рисковать? Уличные фонари давали достаточно света, так что я мог передвигаться по комнате. Не собираясь зажигать свет, я все же пошарил руками в темноте в поисках выключателей – очередное ритуальное действие, помогавшее мне ощутить себя дома.

Напоминаю: Туретт в любую минуту может заставить меня ходить кругами по дому, дотрагиваясь до каждого предмета, и, опасаясь этого, я обставил жилище с японской простотой. Под настольной лампой лежало пять непрочитанных романов в бумажных переплетах, которые я верну в библиотеку Армии спасения на Смит-стрит, как только прочту их. Обложки книг уже были покрыты десятками крошечных царапин, оставленных моими ногтями. У меня был черный пластиковый проигрыватель со съемными колонками и небольшой рядок лазерных дисков Принца, как этот артист себя раньше называл (я не обманывал детектива по расследованию убийств, когда сказал ему, что являюсь фэном Принца). За дисками лежала одинокая вилка, та самая, которую я четырнадцать лет назад украл со стола Матрикарди и Рокафорте, заваленного серебряными столовыми приборами. Журнал «Вайб» и пакет с сэндвичем я поставил на относительно чистый стол. Чувство голода как-то притупилось, а вот выпить хотелось ужасно. Признаться, я не так чтобы очень люблю спиртное, но ритуал соблюсти было необходимо.

Телефон внизу все еще звонил. Агентство «Л amp;Л» не ставило у себя автоответчика – предполагаемые клиенты обычно прекращали попытки дозвониться после девятого-десятого звонка и обращались в другую автомобильную контору. Я решил не замечать телефона. Пошарив руками в карманах, я опять наткнулся на пейджер и часы Минны. Положил их на стол, налил себе полный стакан виски «Уолкер Ред», бросил туда пару кубиков льда. И уселся в кресло, пытаясь осознать события прошедшего дня и найти в них хоть какой-то смысл. Лед в стакане поблескивал, и я принялся пальцем притапливать кубики, как кошка, которая шарит лапкой в аквариуме с золотыми рыбками. В остальном все было спокойно. Если бы только телефон внизу перестал трезвонить! Где же Дэнни? Кстати, разве Тони уже не должен был к этому времени вернуться из Ист-Сайда? Я не хотел, чтобы он в одиночестве ходил в «Дзендо» – кто-то из парней Минны должен был сопровождать его. Я отогнал от себя эту мысль, пытаясь хотя бы ненадолго забыть о Тони, Дэнни и Гилберте, притвориться перед собою, что это дело касается меня одного, взвесить все факты и составить их в определенном порядке, чтобы они обрели определенную исполненную смысла форму, которая помогла бы дать ответы на некоторые вопросы или хотя бы сформулировать сами эти вопросы. Я вспомнил о великане-убийце, который у нас на глазах увез нашего шефа, а потом бросил в контейнер для мусора. Подумать только, сейчас я почти сомневался – а уж не привиделся ли он мне – фантом, иллюзия, зыбкий силуэт из сна. Телефон внизу продолжал трезвонить. Я вспомнил о Джулии: о том, как она ловко обвела детектива по расследованию убийств вокруг пальца и убежала; о том, что она словно бы и не удивилась страшному известию из госпиталя. Не поддельным ли было ее горе? Я пытался не думать о том, как она заигрывала со мной и как мало для нее это значило (это я знал наверняка). Потом я подумал о самом Минне, о его таинственной связи с «Дзендо», о его язвительной фамильярности с предавшим его человеком, о его желании держать своих парней в неведении и о том, к чему это привело. Глядя на мигающие уличные огни сквозь полупрозрачные шторы спальни из своей квартиры на Берген-стрит, я вычленил следующие не столько важные, сколько примечательные детали, которые могли бы помочь мне: Ульман из деловой части города, девушка в очках с короткой стрижкой, «здание», которое упоминал сардонический голос в «Йорквилл-Дзендо», и Ирвинг. Вот Ирвинг, пожалуй, мог послужить ключиком к разгадке тайны.

Пока я обо всем этом думал, какой-то иной, независимый от сознания участок моего мозга бубнил: «брайносьминия, брайнопитание, банни-монополия, бейлиосьминог, браинанимация, броккоптоног». Телефон внизу все звонил и звонил. Вздохнув, я решил больше не испытывать судьбу, спустился вниз и снял трубку.

– Машин нет! – с усилием проговорил я.

– Это ты, Лайонел? – Звонил приятель Гилберта Лумис, санитарный инспектор, полицейский-мусорщик.

– В чем дело, Лумис? – Я его терпеть не мог.

– У меня тут возникла одна проблемка.

– Где это – тут?

– В Шестом полицейском участке» на Манхэттене.

– Дики-черт! А что ты делаешь в Шестом участке, Лумис?

– Видишь ли, они говорят, что уже слишком поздно, поэтому они его не выпустят и ему придется провести ночь в кутузке.

– О ком ты говоришь?

– Как это о ком? О Гилберте, конечно же! Его арестовали за убийство парня по имени Ульман.

Вам знакомо такое чувство: читаете вы, к примеру, детективный роман и, коря себя за это, испытываете большое облегчение, когда какого-нибудь героя убивают до того, как он вживе появляется на страницах книги и взваливает на вас груз своего существования? Согласитесь, в детективных романах всегда чересчур много действующих лиц, чьи имена автор упоминает лишь в начале, и они все время мелькают где-то вдали, но не оказывают никакого влияния на действие. Уж лучше бы их не было.

Вот и меня поразило подобное чувство, когда Лумис сообщил об убийстве Ульмана. Но, с другой стороны, меня охватила паника: от меня ускользали и без того немногочисленные детали этого дела. Ульман был как открытая дверь, указывающая определенное направление поисков. Я не мог горевать по поводу смерти Ульмана, особенно в День Смерти Фрэнка Минны, и все же я испытывал сожаление, ведь не стало одного моего ключика.

Одновременно я испытывал:

раздражение – этой ночью придется иметь дело с Лумисом. Моего приятеля арестовали. Лед в моем стакане с виски растает. Мой сэндвич, купленный у Зеода, останется несъеденным;

смущение – Гилберт, конечно, на многое способен, но он бы никогда не убил человека. И я видел, как он недоуменно моргал при упоминании имени Ульмана. Их ничто не связывало. Стало быть, мотива у него не было, разве что ему пришлось защищаться. Или его подставили. А значит:

страх – кто-то охотится на парней Минны.

Я взял в агентстве машину и поехал на ней в полицейский участок Манхэттена, чтобы увидеть Гилберта, но удача в этом деле мне не сопутствовала. Его уже увели из ближней клетки в заднюю камеру и посадили на ночь в «обезьянник», где кантовался привычный к таким местам контингент: там ели сэндвичи с сосисками, при нужде пользовались открытым туалетом, а новичков быстро избавляли от бумажника и часов и взамен сигарет предлагали им бритву для самозащиты. Трудолюбивый Лумис уже достал полицейских разговорами о правах и привилегиях Гилберта. Впрочем, его труды не пропали даром: Гилберту позволили позвонить, его быстро обыскали в отдельной камере и пообещали, что до следующего утра с ним ничего дурного не случится. У него оставалась надежда, что его отправят из полицейского участка в городскую тюрьму, где он будет сидеть до тех пор, пока за него не внесут залог. В итоге все мои усилия свелись к тому, что я отвез Лумиса назад в Бруклин. Воспользовавшись этой возможностью, я решил выспросить у Лумиса, что он узнал от Гилберта.

– Он ничего не хотел говорить без адвоката, и я не виню его за это, – сказал мне Лумис – У стен же есть уши, знаешь ли. Гилберт сказал мне лишь, что Ульман уже был мертв, когда он приехал к нему. На выходе из дома Ульмана его повязали копы, причем, по его словам, похоже было, что кто-то их навел. В участке он бесновался, злился и требовал адвоката, но ему велели подождать до утра. Думаю, он хотел позвонить в «Л amp;Л», но там никто не снимал трубку. К счастью, я был рядом… Кстати, забыл сказать, как я сочувствую вашей потере. Просто стыдно, что такое произошло. Гилберт, честно говоря, на вид прямо не в себе, – продолжал трещать Лумис. – Уж не знаю, что он сказал, а о чем промолчал, но парни смотрели на него волками, когда я приехал, это уж точно. Я попытался урезонить их, показывал значок, но они обращались со мной так, будто я хуже долбаного тюремного надсмотрщика, представляешь?

Гилберт дружил с Лумисом еще со средней школы; тогда они оба болтались по парку на Кэролл-стрит, наблюдая за тем, как старики играют в гольф. Лумис импонировал той ленивой, небрежной стороне натуры Гилберта, что вечно задирала нос, стреляла сигареты и частенько не желала иметь дела с Минной и его парнями. Лумис, конечно же, был не таким сметливым, как большинство – даже самых пассивных и равнодушных ко всему – сирот. Нет, он был бесформенным приложением к мебели, телевизору и холодильнику его родителей и независимую жизнь принимал нехотя. Вместе с Гилбертом он проводил время в «Л amp;Л», когда агентство только-только разворачивалось, и ни разу не продемонстрировал ни капли заинтересованности ни в выдуманном нами автомобильном агентстве, ни в детективном агентстве, которое скрывалось под этой вывеской.

Родители посоветовали Лумису пойти работать в полицию. Дважды он не смог пройти тесты, а потом какой-то добросердечный работник отдела кадров ласково присоветовал парню сдать более простой тест в санитарную полицию. И у Лумиса получилось. До того, как он стал копом-мусорщиком, Минна называл его «Попкин-трест», впрочем, употреблял он эту кличку с известной долей нежности.

Я и остальные парни Минны сперва надеялись, что он сам объяснит нам, почему так называет Лумиса, но потом, не выдержав, спросили его об этом.

– Ну как же, у вас есть мозговой трест, и его очень ценят, – объяснил нам Минна. – Но есть еще кое-что, что ничем не занимается и болтается без дела. Это и есть Попкин-трест, понятно?

Мне никогда особенно не нравился Попкин-трест, а если честно, так я его ненавидел, сейчас скажу почему. Его непунктуальность и леность бесили меня, откликались во мне новыми тиками; характер у него был мелочный, а манера разговора доводила до белого каления: то он растягивал слова, то делал невероятно длинные паузы – все это звучало как старая кассета с осыпавшимся магнитным слоем.

Ничто в мире не было ему по-настоящему интересно; внимание его металось, как шарик в пинболе, обходящий стоящие на его пути ловушки и попадающий в результате точно в лузу. Снова и снова. Игра окончена! Лумис постоянно находился под впечатлением самых несообразных банальностей, а что-то по-настоящему новое, важное или даже опасное никак не действовало на него. И еще: он был слишком туп для самостоятельных действий. Теперь в мои обязанности входило заставить его действовать.

Тем вечером, когда мы с грохотом проезжали по металлическому покрытию Бруклинского моста, он, по обыкновению, затянул свою старую занудную песню: никто не уважает санитарные службы.

– Можно подумать, они знают, каково это – быть санитарным копом в нашем городе – таким, как я и остальные ребята из нашей команды. Так нет же, этот коп мне и говорит: «Эй, почему бы тебе не заглянуть в наш квартал, кто-то продолжает красть наш мусор». Если бы не Гилберт, я бы посоветовал ему отлипнуть от…

– В какое время Гилберт тебе позвонил?

– Не знаю… Кажется, около семи или восьми, а может, даже почти в девять, – ответил он, всем своим видом демонстрируя, как негоже такому человеку, как он, служить в Санитарной полиции.

– Но послушай… Туретт – прилипала!… сейчас только десять часов, Лумис, – напомнил я ему.

– Ну хорошо, вероятно, было начало девятого, – вздохнул он.

– А ты узнал, где жил этот Ульман?

– Где-то в деловой части города, – ответил Лумис. – Я отдал Гилберту его адрес.

– Не помнишь адреса?

– Не-а…

От Лумиса помощи не дождаться. Похоже, он понимал это не хуже моего, а потому сменил выражение лица, которое теперь словно говорило: «Ну хорошо, толку от меня не будет, только не злись на это, о'кей?»

– А ты слыхал анекдот про то, сколько католиков нужно, чтобы…

– Да, слыхал, – перебил я его. – Сейчас не до шуток, Лумис.

– Да ладно тебе, – отмахнулся он от меня. – А знаешь анекдотик про то, почему блондинка уставилась на коробку от апельсинового сока?

Я молчал. Мы проехали мост и оказались на Кэдмен-Плаза. Скоро я смогу от него избавиться.

– Потому что на коробке написано «Внимание! Концентрировано», усек?

И это я тоже ненавидел в Лумисе. Несколько лет назад он пристрастился рассказывать анекдоты, полагая, что сможет посоперничать в этом деле с самим Минной. Однако он любил идиотские загадки, а вовсе не анекдоты, в которых главное – это характер или какой-то особый нюанс. Впрочем, Лумис не видел разницы.

– Да, я понял, – бросил я.

– А анекдот про то, как надо гладить пуму?

– Что-что?

– Как надо гладить пуму? По-моему, пума – это такая большая кошка.

– Да, это действительно большая кошка, – кивнул я. – И как же ты гладишь пуму, Лумис?

– Надо пу-му-солить ей соски, просек?

– Съешьменяпума! – закричал я, когда мы свернули на Корт-стрит. Идиотские каламбуры Лумиса проникли мне под кожу и пробудили мои тики. – Пумолот! Пумосъминог! Осьмипум! Соскопум!

Мусорщик-полицейский рассмеялся:

– Господи, Лайонел, ну ты даешь! Похоже, тебя никогда не оставляет твоя привычка все рифмовать.

– Это вовсе не привфмовать… Осьмипум, – процедил я сквозь зубы.

Именно это я больше всего ненавидел в Лумисе. Вечно он приставал ко мне из-за моих тиков и еще уверял, что я при желании вполне могу с ними справиться. Ничто не могло переубедить его – ни примеры, ни демонстрация того, как это со мной происходит, ни специальная литература. Как-то раз я показал ему книгу, которую дал мне Минна, так он только взглянул на нее и расхохотался. И я сдался. Лумис так и пребывал в уверенности, что мой Туретт – это всего лишь фиглярство, нелепая шутка, которая затянулась на пятнадцать лет.

– Мешаешь слоги, как салат, – заявил он. – Я понял! – Ему нравилось думать, что он такой проницательный.

– Молодчина, понялот! – И я с такой силой ударил его по плечу, прикрытому толстым подплечником, что машина дернулась от моего движения.

– Господи, да смотри же на дорогу!

Я ударил его еще пять раз одной рукой, крепко держа руль другой.

– Не пойму я тебя, Лайонел, – сообщил со вздохом Лумис. – Даже в такую минуту, как эта, ты не желаешь меняться. Впрочем, думаю, все это – своеобразное проявление чувств, нечто вроде фразы «Эх, если бы Фрэнк по-прежнему был с нами!». Ты же был его любимцем – тебе он всегда уделял особое внимание.

Мы остановились напротив «Л amp;Л». Свет в витрине горел. Кто-то вернулся в офис, пока я ездил в Шестой полицейский участок.

– А я-то думал, что ты везешь меня домой. – Лумис жил на Невинс-стрит, около стройки.

– Дойдешь отсюда пешком, валиотсюдадолбаныйкоп.

– Да ладно тебе, Лайонел.

Я поставил машину на свободное место напротив офиса. Чем скорее мы с Лумисом расстанемся, тем лучше.

– Ступай, – сказал я.

– Позволь мне хотя бы зайти к вам в туалет, – простонал он. – Эти мерзавцы в участке даже этого мне не разрешили, так что я вынужден был терпеть.

– Только если ты кое-что сделаешь для меня.

– Что именно?

– Найдешь адрес Ульмана, – отозвался я. – Ты ведь знаешь, где его искать. Он нужен мне, Лумис.

– Я смогу найти его завтра утром, когда приду к себе в контору. Хочешь, я позвоню тебе сюда? – предложил он.

Я вынул из кармана одну из визиток Минны и сунул ему в руки.

– Оставь сообщение на пейджере. Я буду ждать.

– Ну хорошо, а теперь позволишь мне отлить?

Я ничего не сказал в ответ, лишь шесть раз щелкнул замком на дверце, а потом вылез из машины. Лумис следом за мной вошел в нашу контору.

Дэнни появился из задней части помещения и на ходу затушил сигарету в пепельнице, стоявшей на стойке. Он всегда одевался лучше всех нас, парней Минны, но сейчас его черный костюм отчего-то выглядел так, словно его давным-давно надо было вышвырнуть на помойку – до того он износился. Дэнни напомнил мне безработного гробовщика.

Он посмотрел сначала на меня, потом перевел взор на Лумиса, шевельнул губами, но ничего не сказал, а его взгляд оставался непроницаемым. Теперь, когда Минны не стало, я вдруг понял, что совсем его не знаю. Дэнни и я представляли собою выражение двух противоположных ипостасей Фрэнка Минны: высокий, молчаливый Дэнни привлекал к себе женщин и пугал мужчин, а я весь был бестолковой болтовней, помогавшей объяснить мир, наделив его придуманными мною названиями и описаниями. Скрестите нас, и вы вернете Минну или похожего на него человека. Теперь, когда Фрэнк больше не станет служить буфером между нами, нам с Дэнни придется начинать знакомство сначала, словно мы вдруг снова оказались четырнадцатилетними мальчишками, входившими в совершенно разные тусовки в приюте для мальчиков «Сент-Винсент».

Увидев Дэнни, я почувствовал потребность подбодрить его, как когда-то поддерживал на баскетбольной площадке криком: «Отличный бросок!» Вместо этого мы молча уставились друг на Друга.

– Я извиняюсь, – проговорил Лумис, проходя мимо меня и махнув рукой Дэнни. – Мне надо в туалет. – Он исчез в задней части офиса.

– Где Тони? – спросил я.

– Я надеялся, что ты мне это скажешь, – заметил Дэнни.

– Нет, не скажу, но хотелось бы верить, что дела у него обстоят получше, чем у Гилберта. Я только что оставил его в камере Шестого участка. – Лишь через мгновение я понял, что из моих слов можно было заключить, будто я видел его там своими глазами, но я не стал ничего уточнять. Лумис не выдаст меня, даже если он и слышал из туалета, что я говорю.

Новость на первый взгляд не так уж удивила Дэнни. Думаю, даже самый неожиданный удар судьбы не мог оказаться сильнее потрясения, вызванного смертью Минны.

– И за что его посадили?

– Заубийствоульмана!… Тот парень, которого Тони велел Гилберту разыскать, оказался мертвым. И легавые решили, что его убил наш Гилберт.

Дэнни лишь задумчиво почесал кончик носа.

– А где был ты? – поинтересовался я. – Я думал, что ты сидишь в офисе.

– Ходил перекусить, – бросил Дэнни.

– Я был здесь минут сорок пять. – Вранье: я находился у себя не больше четверти часа, но мне хотелось задеть его.

– Значит, мы с тобой разминулись.

– Звонки были? Ты видел этого… убийственного, убивающего, неумирающего, узкоглазого… этого детектива по расследованию убийств?

Он покачал головой.

Дэнни явно что-то скрывал, понял я, но мне тут же пришло в голову, что и я был не до конца с ним откровенен.

Мы с Дэнни задумчиво смотрели друг на друга, ожидая, пока в голове у каждого созреет очередной вопрос. Я почувствовал в глубине своего существа вибрацию, новые тики рвались наружу, набирая силу. А может, я наконец-то вновь почувствовал голод.

Лумис вернулся в приемную.

– Ну и видок у вас, парни, скажу я вам! Что за день, а?

Мы оба посмотрели на него.

– Вот что, ребята, думаю, мы задолжали Фрэнку минуту молчания, не так ли?

Мне захотелось сказать ему, что он только что эту самую минуту молчания нарушил, но, подумав, я решил промолчать.

– Вам ведь есть что вспомнить? Склоните же головы, вы, индюки. Этот парень был вам как отец родной. И не стоит заканчивать день спорами и громкими криками. Не забывайтесь.

В чем-то Лумис был прав: нам с Дэнни не стоило забываться и позволять ему так вести себя. Но мы молчали. Увидев, что Лумис и Дэнни закрыли глаза, я тоже опустил веки. Нас было всего трое, на этой импровизированной церемонии мы представляли все наше агентство: Дэнни выступал за себя и за Тони, я – за себя, а Лумис, надо думать, за Гилберта. Я даже слегка растрогался.

А потом Лумис все испортил: он громко и отчетливо пукнул, безуспешно попытавшись заглушить этот звук кашлем.

– Ну хорошо, – вдруг бросил он. – Как насчет того, чтобы отвезти меня домой, Лайонел?

– Иди пешком, – отозвался я.

Полицейский-мусорщик не стал спорить, а покорно кивнул головой и поплелся к дверям.

Дэнни вызвался посидеть у телефона «Л amp;Л». Мой приятель заметил, что у него уже закипел кофе, а я смекнул, что ему хочется остаться в офисе, причем в одиночестве. Меня это вполне устраивало. Мы обменялись несколькими прощальными фразами, и я пошел к себе.

Наверху я зажег свечу и установил ее в центре стола рядом с пейджером и часами Минны. Дурацкая просьба Лумиса соблюсти ритуал преследовала меня. Мне необходимо было отдать должное и своим собственным ритуалам. Но в данный момент я был слишком голоден. Вылив виски, в котором растаял лед, я налил себе новую порцию и поставил стакан на стол. Потом развернул сэндвич от Зеода. Справившись с желанием впиться в него зубами, я помешкал несколько мгновений, а потом пошел в кабинет и вернулся с ножом с зазубренным лезвием и маленькой тарелкой. Я разрезал сэндвич на шесть равных частей, получая нежданное удовольствие от звука, с каким тупое лезвие ножа преодолевало сопротивление теста, из которого была испечена булочка, а потом аккуратно разложил кусочки сэндвича по тарелке на равном расстоянии друг от друга. Положил нож на стойку и расставил тарелку, свечу и стакан с виски так, чтобы они утешали моего горюющего Туретта. Если бы не синдром, я бы в жизни не освободил на столе пространство для собственного горя.

А потом я подошел к проигрывателю и поставил самый печальный диск из моей коллекции. Песню Принца «Почему ты мне больше не звонишь?».

Уж не знаю, страдает ли артист, прежде известный как Принц, синдромом Туретта, или это он по жизни мучится от навязчивых состояний, но я совершенно уверен, что творчество для него– род болезненного безумия. Музыка не производила на меня особого впечатления вплоть до одного памятного дня в 1986 году. Тогда, сидя на пассажирском сиденье в «кадиллаке» Минны, я впервые услышал, как песня «Поцелуй» с маниакальным упорством пробивает себе дорогу сквозь шумы и помехи эфира. До того дня я не более одного-двух раз в жизни слышал музыку, которая, вызывая нечто вроде клаустрофобии, в то же время дарила ощущение освобождения, чем очаровывала моего Туретта, дурачила его чувством узнавания. Однако в тот день я услышал песню, которая полностью жила на заколдованной территории, гитара и голос рвались прочь из навязанных ею границ – одновременно молчаливых и взрывных. Она была так сильно заряжена туреттовскои энергией, что я мог поддаться ее вымученно-визгливому ритму и позволить моему синдрому хоть раз пожить вне моего мозга, пожить на свежем воздухе.

– Выключи это дерьмо, – сказал мне тогда Минна.

– Мне она нравится, – возразил я.

– Да это же барахло, которое слушает один Дэнни, – заявил Минна. Под этим подразумевалось пристрастие Дэнни к «чернокожей» музыке.

Я понял, что непременно должен обладать этой песней, а потому на следующий же день отправился искать ее в магазин «Мир музыки Джей энд Эр». Я попросил продавца объяснить мне значение слова «фанк» [7]. Он как мог выполнил мою просьбу и продал мне кассету и плейер, на котором можно было ее слушать. Я наконец-то обрел ту самую песню, которую слышал по радио. Она звучала целых семь минут, а четырехминутный музыкальный проигрыш, состоявший из постоянно меняющихся, хрюкающих, булькающих и хлопающих звуков, несомненно, был специальным посланием для моего восторженного, объятого синдромом Туретта мозга.

Музыка Принца успокаивала меня так же, как мастурбация или чизбургер. Слушая его, я забывал о своих симптомах. Поэтому я начал собирать его пластинки, особенно ремиксы в новых безумных обработках, которые появились на лазерных дисках. То умение, с каким он умудряется в течение сорока пяти минут вытягивать всевозможные музыкальные или словесные вариации из одной мелодии, в искусстве ближе всего, насколько я понимаю, стоит к моему состоянию.

«Почему ты мне больше не звонишь?» – это баллада. Пианино рыдает, сопровождая до боли высокий фальцет. Медлительность и меланхолия приятны туреттовской резкости и навязчивой точности, внезапным выкрикам и молчанию. Так что музыка Принца, все равно что бальзам на мои мозги.

Я поставил песню еще раз, сел перед свечой и стал ждать слез. Лишь после того, как они навернулись на глаза, я позволил себе взяться за шесть порций моего сэндвича с индейкой, выполняя ритуал поминовения Минны, а потом медленно сделал шесть глотков виски. «Плоть и кровь», – вертелось у меня в голове, хотя я был далек от тех религиозных чувств, которыми может быть охвачен скорбящий человек. «Индейка и выпивка», – заменил я слова. Последняя еда для Минны, который ее так и не вкусит. Принц застонал, песня кончилась и зазвучала снова. Свеча мерцала. Я посчитал: «три», и доел порцию сэндвича, потом сказал: «четыре». Так нужно было для моих симптомов. Я считал куски сэндвича и плакал. При счете «шесть» я убил музыку, задул свечу и пошел спать.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22