Если уж кто и удивлялся внезапно обуявшей Антона Петровича сопливости, так это он сам, но, разумеется, лишь краешком сознания, не вступившим еще в общий мрак, куда он ухнул с ходу, без подготовки, с головой. Он удивлялся, но не осуждал себя. Голубой Карлик и раньше подозревал, что влюблен в Кики Морову, доставившую ему, кстати сказать, больше хлопот и несчастий, чем радости, он только не догадывался и не сознавал, что любит ее до такой степени, т. е. что это вообще возможно - так любить. Бог ты мой! неужели можно до такой степени потерять голову, что ты стоишь у всех на виду, сопливишься и плачешь, стонешь в голос и простираешь руки к предмету своей страсти и вожделения?!
      Вдруг рядом мелькнул Петя Чур, и влюбленный артист успел схватить его за рукав пиджака.
      - Петя, как хорошо, что я встретил вас! - воскликнул он. - Помогите мне! Я совсем потерял голову... я так люблю ее, что теряю расудок...
      - Ну-ну, дорогой, - Петя Чур поблажливо усмехнулся, - возьми себя в руки, не расслабляйся. И чего сопли распустил? Мужайся, парень!
      - Может быть, вы даже понимаете, о ком я говорю, догадываетесь... Ах, черт! Я сам не свой... И мне необходима хоть какая-то ясность в этом вопросе... Я о ней, Петя...
      - Я понимаю и знаю, - важно кивнул чиновник, - и не могу не одобрить твой выбор, Антоша. У тебя отменный вкус.
      - Вы поможете мне? Я ведь не прошу многого, мне бы только немного побыть с ней, почувствовать, что она замечает меня, задерживает на мне взгляд...
      - Это можно устроить. Ты в "Гладкое брюхо"? Я приведу ее туда. И мы здорово повеселимся.
      - Благодарю вас, Петя! Вы сделали меня счастливым... Но не думайте, что я совсем бессилен и совсем сбрендил, что я мозгляк, над которым ей останется лишь посмеяться... я, конечно, готов преклоняться, я преклоню перед ней колени, исполню любую ее прихоть, потому что я уже потерял рассудок, но вообще-то я ради нее горы сверну, реки заставлю...
      - Вот! вот! - Петя Чур, серьезно торжествуя, поднял палец. Наконец-то ты заговорил как настоящий мужчина. Я ждал этого. Я не сомневался в тебе, верил в тебя, Антоша. И ты заслужил...
      В руке Пети Чура возникла отлично знакомая артисту печать.
      - О нет! - вскричал Антон Петрович. - Сейчас это не нужно и напрочь бессмысленно, это уже ни к чему, Петя! Я перешагнул черту, но не в том смысле... я достиг благороднейшего безумия любви, и больше мне ничего не надо!
      Однако этот совершенно утративший благоразумие, в страсти познавший пламенное и святое простодушие Антон Петрович был полностью в руках развлекавшегося игрой в наставничество молодого человека. И как несколько минут назад налетела и прошибла любовь к прекрасной незнакомке, к знойной мучительнице Кики Моровой, так теперь с неожиданной, не похожей на прошлые разы, тяжкой силой ударила артиста печать, которой торпедировал его лоб Петя Чур, не обративший ни малейшего внимания на протестующие жесты инициируемого. Словно молот обрушился на Голубого Карлика, и настоящий вулкан ответно взорвался в его голове. Он стоял обалдевший, пошатываясь в каком-то тихо клубящемся вокруг тумане. Петя Чур, исполнив свое дело, исчез, вместо него Антон Петрович увидел глупо ухмыляющиеся физиономии людей, не замедливших найти в нем козла отпущения, - это были господа, которые именно искали жертву, мишень для их сатиры, поскольку царившая вокруг атмосфера любви к мэру казалась им чуждой и отвратительной.
      - Быстро же ты нарезался, мужик! - высмеивали они пострадавшего, как бы не замечая его трезвости и той муки, с какой он хватался за потрясенный ударом лоб. - На ногах-то еще стоишь? Раненько, видать, взялся за рюмку!
      Но Антон Петрович и не думал пасовать перед ними. Любовь к Кики Моровой вышла из-под его контроля, поднялась на уровень, откуда было уже не узнать, да и не разглядеть действительность. И если он еще не сошел с ума, то уж во всяком случае отчетливо разделился на две половинки, одна из которых умильно улыбалась в небесах, а вторая, стоя на площади в окружении праздных негодяев и подвыпивших насмешников, рассказывала о величии своей страсти.
      - Что вы понимаете? - кричал в исступлении земной Антон Петрович. Несчастные недоумки! Убогий люд! Низкие душонки! Я люблю! - закончил он другим, дрогнувшим голосом, уже как бы сверху, с небес.
      Вдруг кто-то узнал его и не без театрального изящества подал реплику:
      - Да это же Голубой Карлик, он в вертепе развлекает толстосумов, а раньше на митингах скидывался демократом!
      Пока художественно опознанный бедолага выбирался из гогочущей толпы, ему отвесили пару внушительных пинков под зад. Щелкнули его несколько раз и по шее, чем-то тонким и жгучим. Это орудие позорной казни, быстро совершенной над Антоном Петровичем на площади в порядке самосуда, впивалось в кожу и проникало его всего как бы огненными стрелами, но тем сильнее - и пусть это утверждение не покажется высосанным из пальца - он чувствовал красоту и неотразимую силу своей любви. Она поднимала его над землей, и удары, которые, однако, настигали его плоть, воспринимались им как всего лишь неизбежные тернии, а то и вовсе досадные помехи на пути к совершенству.
      ------------
      "Гладкое брюхо" готовилось к наплыву гостей. Макаронов легко провидел будущее: эти гости сначала от души погуляют на улицах и в кафе явятся, скорее всего, в непотребном виде; однако даже такое будущее устраивало Макаронова, и всякие печальные предчувствия не сбивали его со стремления встретить посетителей чистотой и блеском. Он лично участвовал в развешивании бумажных гирлянд и разноцветных лампочек, не поскупился и на живые цветы. Расставляя их на столах, словно бы осыпанный и увитый ими, Макаронов блаженно улыбался, хотя если вспомнить о его незаурядном и столь же незадачливом жениховстве, то надо признать, что с этой стороны он не имел оснований сознавать себя счастливым человеком, поскольку Соня Лубкова в последнее время решительно отошла к Шишигину, а верного жениха, своего, можно сказать, верноподданного, и вовсе не удостаивала вниманием. И все же Макаронов улыбался, как бы закрыв глаза на этот прискорбный факт. Красный Гигант и Голубой Карлик, перед выступлением подкреплявшие силы отбивными котлетками на своем обычном месте в углу, с неприязнью следили за владельцем кафе, и у них не было ни малейшего сомнения, что этот малый, уже костюмированный под клоуна, финансовый магнат, ставший притчей во языцех из-за своих смехотворных упаданий вокруг взбалмошной поэтессы, улыбается исключительно в предвкушении новых доходов. Они не в состоянии были понять счастье жизни, через которое Макаронов проходил как через дивный лес, наполненный сказочными существами и волшебными звуками музыкальных инструментов, на которых играли безмятежные, плененные красотой друг друга боги.
      - Если бы я не знал о твоем болезненном пристрастии к грабежам и погромам, Леонид Егорович, - заметил Антон Петрович, - я бы сейчас с удовольствием поднял вопрос об экспроприации хозяйства этого комедианта.
      - Грабежи? Погромы? - взволнованно и недовольно закудахтал Красный Гигант, торопливо заглатывая пищу, чтобы не отвечать на клевету друга с набитым ртом. - Я ограбил кого-то? Я зову к погромам? И откуда бы это взяться у меня пристрастию к насильственным мерам? Я прежде всего ученый... теоретик...
      - Теория теорией, а к погромам и экспроприациям ваш брат левак всегда готов. Для чего же еще ему бузить и затевать смуту, как не для грабежей? А награбивши вволю, вы начинаете с важным и суровым видом правительственных чиновников резать друг друга.
      - Это вздор... клевета! - задыхался Леонид Егорович от негодования. Время грабежей давно прошло... да, были отдельные ошибки, перегибы, но это от несознательности масс... К тому же много всяких проходимцев и карьеристов примазалось к движению, они и погубили дело... А теперь все будет иначе, мы возьмем власть мирным путем и никого грабить не будем, а просто отстраним таких, как этот Макаронов.
      - Отстранишь от его денег? От этого кафе? - Антон Петрович устало усмехнулся. - Опять ты за старое, Леонид Егорович, а пора бы угомониться.
      - А ты не трогай меня, не задевай!
      - Но ты же не попка-попугай, чтобы повторять когда-то заученные слова и формулы. Ты умный человек, ты развиваешься... новая среды и новые обстоятельства по-новому развивают тебя. Ты жил в застое, пока руководил своей дурацкой ячейкой, а сейчас ты весь в движении, в борьбе... Мы оба боремся. Но за что? Я для того постоянно и задеваю тебя, тормошу, чтобы ты осмыслил прошлое и прояснившимися глазами взглянул на наше с тобой настоящее. Неужели ты до сих пор не понимаешь, что лежит в основе всех этих красных идей? Сейчас ты уже должен понимать, сейчас, когда ты беден и для поддержания жизни вынужден унижаться на сцене, работать на подлеца, который нещадно и нагло тебя эксплуатирует.
      Красный Гигант вытаращил глаза.
      - А ты, ты-то сам? - вскрикнул он болезненно. - Разве не ты заманил меня в этот притон, не ты заставляешь меня здесь страдать от унижения, от того, что мне, такому грузному, тяжело сделать лишний шаг, а постоянно приходится? Не твоя это идея?
      - Моя, - вздохнул Голубой Карлик. - Но я хотел как лучше, надеялся поправить наше финансовое положение. И мне жаль, что так вышло... Но ведь я о другом. Скажи, чего стоят все твои теории, все тома классиков твоего учения, когда ты видишь толстую пачку денег в руках этого Макаронова и у тебя текут слюнки, ты исходишь в зависти, в бессильной злобе, в тоске? Ты понимаешь, что это очень далеко - устраивать революцию с последующим шаганием к светлому будущему, зато близко - вырвать из загребущих рук ту пачку, купить ящик водки и пакеты с закуской, явиться на лоно природы и пить и закусывать, закусывать и пить до посинения...
      - Это не мои идеи и чувства, - угрюмо возразил Леонид Егорович. - Но для человека, доведенного до отчаяния, чаще всего только обрисованный тобой путь и остается. А кто виноват? Тот, кто лишил пролетария и крестьянина истинного образования, не открыл ему глаза на возможности честной и культурной жизни...
      - Оставь... насчет образования и честной жизни - об этом не надо, - с досадой прервал друга Антон Петрович. - Не вам, сгубившим Россию, говорить о честности и культуре.
      - Но ведь и ты, со своими идеями полной демократии, свободы слова и совести, приходишь к тому, что, с одной стороны, балом правит разнузданный торгаш, хапуга, а с другой, мается нищий и униженный труженик. И ты не нужен ни тому, ни другому, потому что для первого вся демократия и свобода в его деньгах, а для второго нет ничего более заманчивого, чем экспроприация.
      Артист в голубом, откинувшись на спинку стула, даже зубами заскрипел, так мучительно было для него признать правоту друга. Но он был честен. И сказал:
      - Это верно. Ты прав, Леонид Егорович.
      Артист в красном просиял, довольный, как мальчик, получивший в подарок дорогую игрушку. Голубой Карлик презрительно усмехнулся на это его простодушие.
      - Значит, - сказал он, - мы оба приходим к одному и тому же. Вот что меня озадачивает и мучает: где же выход? в чем спасение? существует ли воистину чистый и справедливый путь? До сих пор всегда даже самые верные, гуманные, человеколюбивые идеи оборачивались кровью, насилием, войнами, ложью, лицемерием. Тупик? Ты бьешься головой об стенку, размышляя обо всем этом?
      - Мне достаточно того, что ты колотишь меня на эстраде.
      - Все подводит нас к тому, что мы должны искать третий путь. Люди, подобные нам, говорили и говорят о том же. Но в чем этот третий путь и где он? Мы с тобой, дружище, рационалисты и прагматики, но те, что говорили о нем до нас, они идеалисты. Искомый путь, конечно же, в честности и справедливости, но как только заходила речь о достижении этой честности и справедливости, эти прозорливцы, словно бы не зная, как выкрутиться и что придумать для скорейшего осуществления их начертаний, ударялись прямо-таки в безудержный идеализм, в головокружительные мечтания. Они талдычили, например, о Золотом веке человечества... раз он был некогда, он должен быть и в будущем. Но это чистая фантастика! Где, когда и кем по-настоящему доказано, что этот век когда-то имел место? Что проку во всех этих ссылках на некие загадки древности, на тайну Атлантиды? А даже если та Атлантида и была земным раем, которого люди оказались в конечном счете недостойны, то где же гарантия, что в будущем люди снова сумеют построить рай? Я думаю, Леонид Егорович, мы с тобой должны искать такой третий путь, который заведомо исключит проявления зависти, злобы, отвратительного честолюбия, жестокости, страсти к обогащению.
      Оппонент долго размышлял над словами Голубого Карлика, выискивая в них противоречия и неувязки, и наконец произнес с холодным, ироническим удивлением:
      - Мы с тобой?
      - А почему бы и нет? Разве мы не связаны с тобой одной цепью, а если уж на то пошло, то и дружбой?
      - Но где мы будем искать этот третий путь? Здесь, в "Гладком брюхе"? В перерывах между выступлениями?
      - Да, да, здесь, в "Гладком брюхе"... везде, где бы мы ни оказались! с жаром подтвердил Голубой Карлик, его глаза, стесненные белыми мясистыми выпуклостями, засверкали. - Мы будем искать его в наших душах. Мы вынуждены потешать сытую и глупую публику своим гнусным номером, но у нас не отнят разум, не отнято еще понимание справедливости... Разве мы имеем право отбросить это понимание, не развивать его, не искать для него выхода, воплощения в действительности?
      Леонид Егорович снова погрузился в размышления. Он не мог не признать правоту своего друга и не заразиться его энтузиазмом. Но для легкости подъема он был все-таки слишком грузен, ему мешал лишний вес. Красный Гигант с горечью вымолвил:
      - Мне надо сначала похудеть...
      - Может быть, - согласился Голубой Карлик. - Но может статься и так, что ты никогда уже не похудеешь. И тогда твои слова, что сначала-де надо похудеть, напомнят другие, печально знаменитые: потерпите, товарищи, вот построим сначала социализм, общество разума и справедливости, а потом и станет хорошо, потому что мы начнем строить общество безусловного благоденствия и когда-нибудь будем жить в нем. Нет, время не терпит, Леонид Егорович. Наша жизнь становится все меньше. Да и нужно ли, чтобы ты похудел? Я, напротив, склоняюсь к мнению, что как раз нынешние наши скорбные обстоятельства как нельзя лучше способствуют развитию идей и поискам третьего пути.
      Леонида Егоровича слегка задело за живое карликово рассуждение, и он собрался было возразить, что обстоятельства, в которых они действуют и мечутся в поисках выхода, гораздо труднее и обременительнее для него, чем для его друга Антона Петровича, а это уже само по себе не совсем справедливо. И потому будет лучше, если Антон Петрович, его соперник на эстраде, но друг в жизни, взвалит на себя основное бремя поисков третьего пути. Такую отповедь намеревался дать Леонид Егорович, но ему помешало внезапное появление Питирима Николаевича, который, без церемоний присвоив себе права как бы третьего члена их маленького кружка, направился прямиком к их столику и с пьяной неспособностью координировать движения грубо плюхнулся на стул. Голубого Карлика интересовал ответ друга и предполагаемого соратника, и он, не то пренебрегая неуместным присутствием писателя, не то в смиренном познании его неотвратимости, сразу обозначившейся, решив и его подключить к беседе, словно бы рассеянно и немного вяло проговорил:
      - А мы тут говорим о третьем пути... Третий путь, знаете, надо искать... третий путь - это когда ни левых, ни правых...
      Красному Гиганту было неприятно, что Голубой Карлик внезапно привлек и пригрел этого человека, с которым их связывало, в лучшем случае, шапочное знакомство, и скорее всего посадил опять же ему на голову, если принять во внимание, что в его, Красного Гиганта, обязанности входили большие трудности и страдания, чем в обязанности чересчур прыткого Голубого Карлика. И он уже собрался запретить Антону Петровичу говорить на эту тему, выдавая их маленький секрет, но Питирим Николаевич и тут опередил его.
      - К черту третий путь! - вдруг развязно выговорил он и махнул на Антона Петровича рукой. - Мне теперь плевать и на левых, и на правых! Мы же друзья, ребята. Так угостите меня стаканчиком!
      Артисты, опешив, смотрели на этого господина, который не иначе как ложно истолковал их социальное положение и дошел в своей плебейской наглости до того, что запанибрата навязывал им свою дружбу. Хотя Питирим Николаевич пытался говорить с оживлением, с каким-то намеком на поэтическую фантазию в быстро сменявшихся выражениях лица, явно не знавшего сегодня мыла, и держаться с уверенностью завзятого гуляки, который и в годину напастей и личных неурядиц способен оставаться душой самого изысканного общества, у него был вид опустившегося человека. Он сидел перед едва знакомыми людьми в мятом костюме и с сомнительным запахом изо рта и выпрашивал не что иное как подачку, милостыню.
      - Я сказал что-то вас удивившее? - продолжал он в том же тоне. Ну-ну, перестаньте, мы действительно друзья и к тому же повязаны, да, я позволю себе так выразиться, именно повязаны... надеюсь, вам понятно, о чем речь? Я в бедственном положении, но и ваше положение, сдается мне, не краше. С каких пор вы на сцене? Кажется, припоминаю... Но началось-то все с того рокового вечера у вдовы, не правда ли? О, как я радовался, что попал к ней, я ведь был голоден, друзья мои... я и сейчас не сыт, отнюдь... но тогда у меня просто кишки переворачивались и слюнки текли при виде осетрины... Если бы я знал! Я бы не притронулся к ней! Я бы превозмог себя, свой голод, вопли своего возбужденного желудка! Вот тогда все и началось... А теперь мне на все плевать! На ваш третий путь в особенности! Даже если вы скажете мне, что от содержимого того стаканчика, который вы мне сейчас поднесете, у меня вырастет ухо в самом неподобающем месте, я не остановлюсь, я осушу его до дна, у вас на виду! Но я жду, други! Я весь внимание, я готов аплодировать вашей беспредельной доброте!
      Артисты тревожно переглянулись. Питирим Николаевич нес околесицу, опускался все ниже, терял человеческий облик, но он был в каком-то особом роде опасен, и они это чувствовали. У него было горящее, воспаленное лицо человека, которому не надо называть свой путь третьим или десятым, настолько он для него единственно возможный и правильный. В его глубоко запавших, обведенных черными кругами глазах мерцали гибельные огоньки, и в них проглядывала душа разбойника, нигилиста, который если уж задумает преступление, убийство - задумает просто оттого, что ему станет невмоготу жить без преступления! - то убьет не первого подвернувшегося прохожего и даже не подлого негодяя торгаша вроде Макаронова, а человека чистого, интеллигентного, хитро рассчитав в извратившемся уме сладость такого убийства. Красный Гигант и Голубой Карлик потому и испугались, что преступность писателя была нацелена именно на них, искавших истинный путь, путь гуманизма и любви. Они желали хорошего, а Питирим Николаевич и намеревался сгубить нечто хорошее. Так что не дать ему водки нельзя было, если они хотели избежать опасности или хотя бы на время притупить ее. Леонид Егорович почувствовал эту опасность острее и пухлой рукой сделал официанту жест, чтобы тот принес требуемое, но Антон Петрович, стыдившийся капитуляции без всякого боя, все же пробормотал:
      - А вам разве мало тех напитков, которые выдают сегодня бесплатно на улице?
      - Выдают на улице? - страшно удивился Питирим Николаевич. - Бесплатно? Вы, наверное, шутите? Мы что, уже загремели в коммунизм?
      - И не думал шутить, - сухо возразил Антон Петрович, - да и никакого коммунизма. Мэр объявил праздник города, и по этому случаю гражданам предлагается пить хоть до упаду... Странно, что вы этого не знаете.
      Писатель заволновался:
      - Но я с улицы... И ничего не знал... Вот это да! Но я еще непременно воспользуюсь своим правом на дармовую подзарядку... неужели в самом деле бесплатно?.. а пока... - Он оживился, заметив, что официант приближается с графином на подносе. - Я уверен, что вы не откажете себе в удовольствии сделать доброе дело!
      Питирим Николаевич схватил графин, наполнил рюмку и залпом ее осушил, занюхав водку скопившейся на рукаве пиджака пылью и грязью, а затем попросил сигарету.
      - Мы не курим, - с достоинством возразил Антон Петрович.
      - Не курите? Какая досада! Ну ладно, перебьюсь... пока перебьюсь! Или этот холуй, что так своевременно прибежал с графином, он, может быть, принесет и пачку сигарет?
      - Теперь вам лучше уйти... - начал Голубой Карлик.
      - Слушай, голубой, друг ты мой ситцевый, я что, не вписываюсь в интерьер этого шикарного заведения? - перебил писатель с нехорошим смехом. - Это вы хотите сказать? Мое место на улице? Тем более что там бесплатно поят и кормят, если верить вашим словам... Я воспользуюсь случаем, непременно, но не надо меня торопить... Не надо меня гнать! Я конченый человек, согласен, но вам ли, добрым и жизнерадостным артистам, не знать, что любой человек заслуживает внимания. Прошу обсудить со мной ситуацию... впрочем, согласен только присутствовать при обсуждении, ибо ничего так не желаю, как услышать ваше мнение. Надеюсь, вам не надо объяснять, что это свинство? Я о мэре и его празднике... Свинство! И убожество! С одной стороны, свинство власть предержащих, а с другой, убожество наших верноподданных граждан! Праздник? Но позвольте спросить, какой же праздник у тех, кто встречает его в страданиях, на которые их обрекли именно эти делатели праздников? Вот вы, любезный, - Питирим Николаевич, наполняя новую рюмку, пальцем свободной руки ткнул в грудь Леонида Егоровича, - не скрываю изумления, видя, как вы раздобрели. Но не по моей вине, правда? Очень надеюсь, что не по моей. И, кажется, не ошибусь, если скажу, что по вине все тех же господ, которые нынче призывают нас что-то там праздновать. А мой мальчик, мой бедный мальчик, который взял на себя все недоумения, возникшие у меня в связи с обретением клешни вместо вот этой здоровой и прекрасной руки? - Он выпил с горестным, страдальческим выражением на небритом, осунувшемся лице. - Но молчу... бесплатная водка и закуска... это хорошо, если, конечно, вы не лжете, не сочиняете, чтобы вытурить меня на улицу. Я непременно воспользуюсь! Отлично проведу время. Но не надо меня подгонять, тем более гнать, друзья мои, гнать взашей. Мне больше не к кому идти, я не зря прибежал сюда, я знал, где искать тех единственных, кто еще сохранил каплю сочувствия ко мне... ко мне в моем горе и сомнении и прочих нехороших вещах... Я остался один, бросил все, почти не бываю дома, да и что мне там делать? Сумасшедшая мать, нищий брат... однако эти на скорую руку выписанные характеристики можно без ущерба истине поменять местами, так и сделайте! В любом случае вы увидите неприглядную картину... Разумеется, друзья мои, это картина человеческого горя! Я от нее убежал, в какой-то момент решив, что лучше повеселиться в меру возможностей, чем с обливающимся кровью сердцем наблюдать всякие безобразные сценки. Да и деньги в тот момент у меня еще были, их украли позже, когда я сладко спал в канаве... помогите кто чем может, помогите бедному писателю, ребята! Одну из ночей я провел на улице, на лавке в парке, накрыв голову газетой, - весьма здоровый и освежающий отдых, но проснулся я все-таки с головной болью. Не исключено, что накануне мне надавали затрещин и оплеух, почему бы и нет, так бывает со скользящим по наклонной плоскости типом. Другую ночь я задумал провести у матери моего бедного мальчика, в подвале, где он обретался до своих тюремных будней. Я как мог объяснил старой перечнице, что полон дум о ее чудесном сыне, всегда был к нему расположен и обращался с ним на редкость благосклонно, в силу чего он и нашел во мне второго, а по сути первого и несравненно лучшего отца. И даже если она, преклонных лет мегера, не желает придавать особого значения изложенным фактам, она все же должна почувствовать своей грубой душой, что дело тут, как ни верти, из ряда вон выходящее, светлое, прекрасное, а потому ей и следует пустить меня для ночлега, который я намерен устроить себе на опустевшем ложе нашего сына. Но эта паскуда совершенно не пожелала меня понять, напрочь отвергла и подняла дикий шум, словно я резал ее. Она визжала, и я невольно обратился в бегство. Но вы бегали когда-нибудь в темноте, в чернильном мраке, в который по ночам погружаются подвальные помещения некоторых наших домов? Занятие, которого не пожелаешь даже врагу. Я очутился в незавидном положении, благо еще, что мегера не стала меня преследовать, заперлась в своей конуре и умолкла. Я просто прилег на пол в той темноте, у меня не было другого выхода... там отличный испытательный полигон для тех, кто ищет третий путь, рекомендую... Крысы, пауки, какие-то неопознанные твари, так и норовящие заползти на твою бренную плоть. А утром, при первых, неизвестно откуда проникших бликах солнца, меня разбудила тяжелая и грубая поступь какой-то основательной супружеской четы, собственно, они наступили на меня своей поношенной и вонючей обувью, стопами своими, попрали меня, считая это за свое право, поскольку обитали где-то в том же подвале... И, разумеется, тоже подняли шум, но с уклоном не на освобождение от моей персоны, а на ее захват с последующим препровождением в участок. Дескать, я что-то украл... Это я-то! Барахтаясь на полу, я растолковал им, что не опустился еще до такой степени, чтобы воровать в грязных и темных подвалах, а затем в них же устраивать себе ночлег. Мы расстались друзьями, во всяком случае у меня осталось такое впечатление - очевидно, просто потому, что мне вдруг посчастливилось ловко вскочить на ноги, увернуться от их хватающих дланей и унести ноги в жизнь вольного города Беловодска... А теперь я здесь, среди друзей... Питаю надежду, что вы не будете возражать, если я немного задержусь.
      Оба артиста, на которых Питирим Николаевич взглянул испытующе и насмешливо, одновременно пожали плечами.
      21.ПРАЗДНИК
      Утром этого праздничного дня, первого августа, случилось одно происшествие, слух о котором распространился по городу, но слух как бы легковесный, не превращающийся в основательную быль и связный рассказ. При всей своей поразительности он тут же выветривался из памяти пускающихся во все тяжкие граждан. Таким образом, следует говорить, скорее, о легкомысленности самих граждан, а не о незначительности слуха. Впрочем, кому охота в день, который должен был быть обычным днем, а обернулся своего рода манной небесной, внимать печальным новостям?
      А дело было так. Соня Лубкова, по своему обыкновению пребывающая в качке, которая бросала ее по необозримым просторам житейского моря, проснулась в гостиничном номере. Взглянув на лежащего рядом Шишигина, она демонстративно надула губки, хотя тот, возможно, и впрямь спал, а не подсматривал за ней в щелочки между веками, как Соне показалось. Уж как она вчера ни упрашивала литератора пригласить ее к себе домой, чтобы она наконец могла увидеть жилище человека, которым восхищена до глубины души, Шишигин остался непреклонен и взял номер в "Москве", как делал всегда, когда ему взбредало на ум провести ночь с подругой. А ему именно взбредало, иначе не назовешь, во всяком случае большим преувеличением было бы утверждать, будто им движет страсть. Правда, потом, в постели, он бывал неизменно великолепен, его сила потрясала Соню до самых основ. Но в его отношении к ней сквозило голое, неприкрытое потребительство, и это обижало девушку, а уж его нежелание показать ей свое жилище и вовсе выводило ее из равновесия. Ведь она рассчитывала со временем поселиться в этом жилище, обрести в нем покой и все необходимые женщине блага, а в лице Шишигина человек ли он, демон ли - получить верного супруга и надежного исполнителя ее капризов.
      Ну как еще надуть губы, чтобы он увидел и понял? Соня вытянула их в трубочку, в общем, она удлиняла и удлиняла их до невозможности, и со стороны это уже выглядело так, как если бы она заглотила половину копья и остановилась на мгновение перевести дух. Ноль внимания! Соня, создав на узкой полоске своего лба борозду надменной скорби, отправилась в ванную принять душ, а когда вернулась оттуда, Шишигин уже сидел, в полном параде, за столом, пил кофе и читал газету. Он едва взглянул на Соню, и в его взгляде сквозило пренебрежение. Буркнув приветствие, он снова уткнулся в газету, - можно было подумать, что они прожили вместе добрую сотню лет и до смерти надоели друг другу.
      - Но ты даже не умылся, - укоризненно заметила Соня, присаживаясь к столу.
      - Я брызнул себе в лицо водой из графина, - с едва уловимой иронией ответил писатель.
      - И откуда взялось кофе?
      - Горничная принесла...
      Равнодушный ответ, шуршание газеты. Могло быть и так, как он говорил, но Соня Лубкова осталась при подозрении, что он не умывался вовсе, а кофе взял прямо из воздуха, и не думая звать никакую горничную. Хотя Шишигин не рассказывал ей фантастических историй и не творил на ее глазах чудес, та атмосфера таинственности, которой он себя окружал, появляясь словно из пустоты и в пустоте же исчезая, укрепляла ее убежденность в его нечеловеческом происхождении. В последнее же корнями уходит и его незаурядный литературный талант, и это в особенности восхищало девушку, полагавшую, что нечеловеческий гений стоит неизмеримо выше того, какой иногда игра случая вкладывает в двуногого. И она изо всех сил тянулась к мастеру, отдаваясь ему с жаром, казавшимся ей полыханием какой-то потусторонней страсти, и с воодушевлением, которое заставляло ее верить, что она и сама через эту физическую близость становится причастной высшему. А обижало и возмущало ее то, что Шишигин, явно догадываясь о ее желаниях, вкусах и мечтах, пренебрегал ими как чем-то для него незначительным, не посвящал ее в свои тайны, не то чтобы не доверяя или опасаясь ее болтливости, а просто как бы ленясь.
      - Мы пойдем на этот праздник? - спросила она и, поскольку Шишигин не спешил с ответом, продолжила: - Что за праздник, я не пойму. С чем он связан? В чем его истоки? Бог с ним. Скажи лучше, чем мы займемся.
      - Займемся любовью, - ответил Шишигин.
      Соня с изумлением посмотрела на него.
      - Зачем же ты оделся как на парад?
      - А долго ли раздеться?
      - И ты, ты... хочешь этого... хочешь меня? - смущенно, страдальчески пробормотала девушка.
      Шишигин скомкал газету и бросил ее на пол. Он был в черном костюме какого-то эстрадного фасона, как будто собирался музицировать в филармонии, в лакированных штиблетах, как всегда прилизанный, выхоленный и пустой. Он устремил на девушку взгляд выкаченных, словно лишенных век глаз и с медленной улыбкой на бескровных губах проговорил: