Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Когда забудешь, позвони

ModernLib.Net / Современные любовные романы / Лунина Татьяна / Когда забудешь, позвони - Чтение (стр. 14)
Автор: Лунина Татьяна
Жанр: Современные любовные романы

 

 


А я иду спать. Завтра — трудная съемка, надо быть в хорошей форме. Все, на бедах ставим жирный крест! И продолжаем трудиться. Как сказала бы моя героиня, работа лечит — безделье калечит».

Глава 16

Осень, 1994 год

Идти ко дну было на удивление легко, приятно и любопытно. Подводная жизнь оказалась намного интереснее земной, а среда обитания — живописнее и загадочнее. Кто только не проплывал мимо! Огромные пучеглазые рыбины с разинутыми ртами и мелкие вертлявые рыбешки с хитрыми глазками, петляющие змеевидные мурены и резвые коньки-горбунки, вальяжные черепахи и лохматые медузы — казалось, вся морская живность собралась приветствовать посланца унылой суши. На стыдливой дистанции бесстыдно совращали роскошные русалки, то обнажая, то прикрывая длинными прядями соблазнительную грудь; пухлые алые губки обольстительно приоткрывались, посылая кандидату в утопленники воздушные поцелуи. Большие красные раки ласково и бережно проводили клешнями по его щекам, проверяя, хорошо ли выбрита будущая закусь. «Да вы сами вареные!» — хотел огрызнуться на эту беспардонность Борис, но вместо слов выпустил одни пузыри. «Ха-ха-ха!» — дружно расхохотался деликатесный полуфабрикат и, отвернувшись, презрительно поднял вверх широкие шейки: видать, нахватался в заводях у деревенских баб бесстыдных привычек задирать подолы друг перед другом. Было совершенно очевидно, что здесь, как и на земле, своя иерархия. У подножия этой незримой лестницы суетилась мелюзга: рыбешки, моллюски, рачки. Верхняя площадка, безусловно, принадлежала русалкам. К какой ступени прибьет чужака — знают только легкая волна да безмолвная вода. Ему же на донную карьеру глубоко наплевать. Интересен процесс, а результат абсолютно не трогает, хоть под камнем тиной покройся. Поражали цвета — красные, желтые, зеленые, синие, фиолетовые — яркие, неистовые, бьющие по глазам. Как будто Жак-звонарь из школьной поговорки разбил, наконец, свой фонарь, и сотни разноцветных осколков разлетелись не по суху — по воде, засверкали в глубине, завораживая и маня. Вдруг пестрая шайка заволновалась, задергалась, и Борис мог бы поклясться, что услышал панический шепот.

— Ш-ш-ш, Шак шаркает! — Потом, как по команде, перепуганная братия уставилась на Бориса и разом выдохнула.

— Швах шелухе!

— Шушера шалопутная! — не остался в долгу чужак.

— Ша! — прикрикнули русалки и угодливо завиляли чешуйчатыми хвостами.

Сначала просто завихрился песок, замутилась вода, потом повсюду замелькали яркие рубины и сапфиры. Над Борисом нависла огромная, черная, мерзкая тварь с маленькими злобными глазками. На извивающихся щупальцах были не присоски — ослепительные драгоценные камни украшали омерзительную плоть. Сверкающие конечности жадно тянулись к человеку, пытаясь обвить его и утянуть с собой. «Спрут! — понял Борис. — А почему — яхонты?» Любопытство пересилило осторожность, и он слегка приблизился к твари.

— Не подходи! — шепнул в ухо чей-то голос.

Но в нем уже проснулся азарт ученого, который требовал познания непознанного. Борис схватил один из отростков, пытаясь лучше разглядеть — это стало роковой ошибкой. Реакция морского зверя оказалась молниеносной. Любознательного оплели все восемь щупалец и, крепко сдавливая, потащили за собой в бездонную мглу. Он стал задыхаться, воздух заполнял не легкие — голову, и та, словно туго надутый шар, готова была лопнуть. Рубины и сапфиры обратились естественными присосками, но это познание, похоже, могло стоить жизни. Вдруг чья-то рука ласково защекотала пятки. Щекотки бравый исследователь боялся больше смерти — не то что осьминога. Он резко дернулся и рванул вверх.

— Лови, лови, лови! — заверещала подводная орава и ринулась за беглецом. Одна из мурен скользнула по лицу. Борис содрогнулся от омерзения и — проснулся.

Над ухом надрывался телефон, на полу валялась подушка, а в ногах стоял Черныш и усердно вылизывал пятки.

— Черт, — ошалело выплюнул Глебов, — это ж надо присниться такому! — И бросил в трубку: — Да!

— Андреич, никак я тебя разбудил? — Оглушил веселый голос.

— Иван Иванович, — обрадовался соня, — здорово! Какими судьбами? Как ты меня нашел?

— А что ж тут искать-то? — довольно хмыкнула трубка. — Ты думал, що було, то всэ на витэр пишло? Ни, голуба моя, в институте помнят еще старика, да и твой телефон не забыли. Как говорится, дэ горыть, там нэ трэба поддуваты.

Забытые хохляцкие поговорки грели душу, выветривая из памяти дурацкий сон, напоминали об институтских коридорах, ученых советах, научных споpax и победах, об обязаловке собраний и добровольных бдениях в опустевшей лаборатории. О бессонном, творческом, безмятежном времени — неповторимом и ушедшем навсегда.

— Искрит до сих пор в людях, что ты тогда заронил, Андреич, — вздохнул старый мастер. — Душа ведь человечья какая? Залетела искорка — так останется навсегда. Ждут тебя там, Боря, многие, вместе поработать еще надеются. — Спрут из сна показался более реальным, чем эти слова.

— А вы не растеряли чувство юмора, Иван Иванович, — сдержанно ответил Борис.

— Да уж какой тут юмор! — крякнул с досадой старик. — Понаслушался я вчера этих рассказов про ихнюю новую жизнь. Все, как ты предсказывал, профессор, точно в воду глядел: оборудование на ладан дышит, зарплата — мизер, директор пол-института в аренду сдает, с того и жирует. А народ ножи точит — на случай, если с начальником в тихом переулке встренутся. Только не ходит сволота эта по переулкам, все больше на иномарке теперь разъезжает! Разболелась у меня душа, Боря, после вчерашнего разговора, — невесело признался Иваныч. — Да что ж, думаю, творится в стране нашей, мать твою за ногу?! Такой институт угробили, ученых на паперть гонят, о деле не болеют. Одна забота: карман да брюхо набить! — Он понизил голос: — Волка мы над собой поставили, Андреич. А он хочет, чтоб и остальные вовчарами обратились. Но нашего брата не так-то просто споганить. Голос, веру, даже жизнь отнять — можно, зверюгой сделать — ни хрена! Ох, — вздохнул старик, — были коммунисты — лихо, пришли демократы — два лиха. А все потому, голуба, шо вовк зминяэ шкуру, али не натуру. Ладно, прости меня, ворчуна старого. Я ж тебя, Борис Андреич, в гости позвать хочу, до нового дома, до зэлэнэнькой хаты. Помнишь, говорил тебе, что домик срубить мечтаю, баньку поставить та й цветочки у садочке поливать, всякие там розанчики-одуванчики. Помнишь?

— Помню! — повеселел Борис.

— Так вот, исполнилась мечта моя! Все есть: и пятистенок рубленый, и банька с верандой, и тепличка. С Божьей помощью, своими руками хозяйство поставил. Даже речка есть! Пару дней, как судака вытащил, с метр будет, ей-богу!

— Ой ли?

— Ну, полметра с гаком, — нехотя внес поправку рыбак. — Но гак приличный, сантиметров на тридцать потянет, точно. Приезжай, Андреич! Здесь такие места, увидишь — подумаешь, в рай забрел ненароком. Лес, река Медведица, домик мой на взлобке стоит. А тишина — в ушах звенит! Порыбачим, грибков поднаберем, по стопке запотелой беляночки пропустим. Приезжай, будь ласка, порадуй старика!

— Приеду! — охотно согласился приглашенный. — Рассказывай, как добраться.

— А сказ простой: по Ярославке до Сергиева Посада, дальше — дорога на Кашин, от него — прямиком к Студеному Полю. Там я и обретаюсь.

Следующим днем, часов в одиннадцать новенькая «восьмерка» остановилась у крепкого частокола, выкрашенного в яркий зеленый цвет. Водителю долго сигналить не пришлось, после первого же гудка на крыльцо бревенчатого дома выскочил радостный хозяин.

— Ну, голуба моя, молодец! Приехал, уважил пенсионера!

Старому мастеру-электронщику, на которого молился весь институт, деревенский воздух явно пошел на пользу. Иваныч выглядел крепким, бодрым, и на вид ему нельзя было дать больше шестидесяти. Хотя еще в институте замдиректора пил за семидесятый день рождения мастера.

— Такие, как ты, Иваныч, моложавые да крепкие, своим уходом на покой разбазаривают золотой фонд страны, — улыбнулся Борис, пожимая сильную загорелую руку, — опустошают ее кадровую кладовую. Сам — кровь с молоком, а сбежал к грядкам.

— Правда твоя, — кивнул старик, — помолодел я здесь лет на десять, и на здоровье грех сейчас жалиться. Но для страны, Боря, Онищенко отдал почти шестьдесят лет своих кровных, всю сознательную жизнь, можно сказать. И право судачков ловить да в собственной баньке париться заработал горбом. Я России-матушке отслужил честно.

— Прости, Иваныч, если обидел, — смешался Борис, открывая багажник.

— Обидеть, голуба моя, ты не можешь, потому как мы с тобой друг другу цену знаем, не на ярмарке у цыгана общие годки торговали. А вот за живое зацепил. Боже ж ты мой, — удивился он многочисленным пакетам, — ты в гости к куркулю приехал чи в голодный край? У меня ж все есть! Горшок каши да горилки чаша — оцэ щастя наше! Большего и ни трэба.

— Горшок один, да ложек две! — парировал гость, поднимаясь за хозяином на крыльцо.

А места здесь действительно благословенные! Отхлестанный березовым веником, отпаренный, отмытый Глебов сидел на веранде, пялясь в небеса и прихлебывая с блюдца душистый чай с мятой и зверобоем. Из-за кромки леса поднимался огромный багряный диск, заливающий горизонт золотисто-розовым цветом, такой восход луны Борис наблюдал впервые. На травяном ринге соревновались кузнечики и цикады — кто кого переорет, их несмолкаемые трели веселили ухо и распахивали душу. С реки доносились странные звуки, как будто хозяйка периодически хлопала по воде мокрым, скрученным в жгут полотенцем.

— Жерех балует, — лениво пояснил заядлый рыбак, заметив интерес гостя.

Разговаривать не хотелось. Слова заменяли звуки: плеск, стрекот, шорохи. Природа вытесняла человечью суету, обещая согласие с миром, слова в этом процессе были не нужны. Никогда еще Борису не молчалось так безмятежно и легко.

— Вот ты, Боря, давеча заметил, что я вроде как страну обидел, с государевой службы сбежал, — нарушил молчание Иваныч.

— Это была корявая шутка, извини. Человек не обязан вкалывать до березки. А уж ты, как никто другой, заслужил право на отдых. Я неудачно пошутил.

— Да нет, — помолчав, возразил старый мастер, — ты был прав. Пока ходят ноги, шевелятся руки и калган не в маразме — работать надо. За других не говорю — не знаю, но по мне такая жизнь — в самый раз. Я с детства в трудягах. Пацаном-пятилеткой сестру нянчил, колоски с поля таскал, в десять лет корову доил не хуже заправской доярки. Пахал, сеял, тесто квасил, каши варил — всему выучился. Отца посадили в двадцать пятом как кулака недорезанного. А нас у матери двое: я да Ксюшка годовалая. Мать в колхозе с рассвета до заката, дом — на мне. Вот и пришлось покрутиться. Потом в город перебрались. ФЗУ закончил, на завод пошел, зарабатывать начал. Матери все до копейки отдавал, чтоб харчи покупала, сил набиралась — ничего для нее не жалел. Да только не уберег: померла, неделю до сорока не дожила. Остались мы с сеструхой вдвоем. Только очухались, на ноги встали — война. Опять беда! Поцеловал Ксюху, наказал беречь себя и потопал на фронт. — Иваныч медленно набил трубку табаком, поднес спичку, затянулся. Борис отметил, что раньше мастер курил обычную «Приму», проявился вкус к жизни у старика. — За свое фронтовое счастье заплатил, видать, отцом с матерью: вернулся целехоньким, без единой царапины. Отыскал сеструху, а сам пошел налетчика учиться. Эх, Боря, это такое счастье — в небе с тучками целоваться, не передать! Да только лобызаться недолго пришлось: комиссовали. И опять двадцать пять! Помыкался та й прибился к вашему институту. Там и трубил до конца. Я к чему это рассказываю, дорогой ты мой человек, ни дня ведь не сидел, в стенку глядя! И сейчас работал бы, да только кому нужен пень старый? Вытянула из меня страна-матушка все силы, отжала для верности досуха и выбросила. Пенсию мизерную сунула, чтоб с голоду не подыхал, да и ту зажиливает. Ходишь за ней к этому долбаному окошку, точно нищий за милостыней: захотят — подадут, а на «нет» и суда нет. — Иваныч вздохнул, выбил из трубки пепел. — Я не жалуюсь, грех мне плакаться. Сижу в своем дому, после баньки чаек попиваю да на звезды таращусь — красота! А что забыт — так каждый сейчас в одиночку на своей ветке хохлится, жизнь такая, понимаю. Слава богу, что еще ветка есть, у других и того нету. — Он задумчиво оглядел добротное хозяйство.. — Встретил тут на днях соседа бывшего по площадке, Митрича. Мужик всю войну, от Волги до Эльбы, прошел, полный кавалер ордена Славы, сорок пять лет на ЗИЛе оттрубил. «Что это, — говорю, — давно тебя не видать, Митрич? Болеешь?» А он мне: «Бомжую. Слыхал про такую болезнь?» Оказывается, прознала якась-то подлюга, что в хорошей квартире одинокий старик живет. Нацепила галстук, очки, подкатила на иномарке. То да се, предложили за жилье на Самотеке домик в Твери. Ударили по рукам, подписали бумаги. На свежий воздух польстился, дурак старый! Собрал манатки, прибыл до новой хаты, а там — цыгане. Морду набили, скарб отобрали и выгнали. Теперь по помойкам да подвалам шатается. И правды найти нигде не может. Вот, к себе хочу взять, нехай на печке кости греет, не объест. И вот что я скажу тебе, дорогой ты мой человек. Сижу я тут, у тихой речки, мытый, сытый, домовитый, руки-ноги при мне, барабан внутри без перебоев стучит — живи да радуйся, что дал Бог напоследок такое счастье. А я не могу, Боря: душа болит, и боль эта дыхалку забивает. — Он заглянул Борису в глаза. — Ответь мне, голуба, кто виноват, что единицы жируют, а тысячи бедуют? Почему жизнь наизнанку вывернута: чья сила, того и правда? Или впрямь Россия Богом проклята? Это ж земля моя родная, Боря! Как можно цветочки нюхать, когда она стонет? Ты глянь, что делается! Леса рубят, поля растаскивают под хоромы царские, в горах кровь льется. Березки — и те не жалеют, корчуют беспощадно, а на хрена им эти березки, скажи?!

Старого мастера было жаль. Честный трудяга — прожил жизнь, убежденный, что ее устои незыблемы. Перевернутый, как все, вниз головой, он искренне верил, что под ногами не пустота, а твердыня. Она-то и есть истинная реальность. За нее он воевал, для нее трудился, с ней собрался помирать. Но огромную страну тряхануло. Встряска оказалась сильной, и от резкого толчка народ крутанулся на сто восемьдесят градусов, то есть вернулся к центру тяжести, как и положено его, человечьему состоянию. От внезапного сальто у многих закружилась голова, и они ошалело озирались, растерянные и напуганные. Вестибулярный аппарат старого человека, как известно, наименее всего приспособлен к такой трансформации. У кого язык повернется обвинять его в этом?

— Родина, Иваныч, не только поля да леса с березками, — вздохнул Борис. — Родина — это наша память, и боль, и радость, и надежда. Земля, где родители лежат, колоски, что ты в детстве собирал, речка, в которой жерех бьет хвостом, дом, срубленный твоими руками. И люди — ты, я, Митрич, жулики, надувшие твоего соседа. Родина — она как живой, единый организм, в котором мы — ее сосуды, артерии, кости, плоть. Она — в нас, а мы — в ней. Как разорвать? Сейчас этот организм болен, но он выздоровеет. Уверен! Только прежде надо излечиться каждому — от иллюзий, от зависти, от лени, от рабской психологии. Переболеем — будем жить.

— Видать, я помру невылеченным, — усмехнулся старик. — Наша правда тоди будэ, як нас вжэ нэ будэ.

— А ты уже почти исцелился, — улыбнулся Борис. — И мы, Иваныч, еще на твоем столетии о жизни потолкуем. А сейчас мне пора, извини. Спасибо за добрый прием.

— Куда ж ты на ночь глядя? — всполошился хозяин. — Переночуй, а там на зорьке и двинешь.

— Не могу! Друг дома ждет.

— Верный?

— Вернее не бывает.

— Ну, с Богом, коли так! Друзей кидать негоже.


Безлюдную дорогу освещали луна и фары. Круглая небесная физиономия с насмешливой ухмылкой взирала сверху на пару световых пучков, весело бьющих из плоских стекляшек — их энергии хватало для небольшой части узкого шоссе. В то время как лунный свет делал зримым весь мир. Именно благодаря этой высокомерной неразборчивости объять собой каждого он и увидел человека, лежащего головой на руле «Нивы». Сначала Глебов проехал мимо. Дома ждал Черныш, а талант вляпываться в неприятности заставлял быть осторожнее. Но открытая дверца и странная поза водителя не давали покоя, тормошили совесть и требовали вернуться. «Идиот, — ругал себя Борис, разворачивая через пять минут назад, — так и помрешь любопытным! А твой длинный нос прорастет на могиле пышным лопухом». Но дело было не в праздном интересе. Человек нуждался в помощи, это стало ясно как божий день, едва только Глебов подошел к чужой машине. Нитевидный пульс водителя еле прощупывался, бледное лицо покрылось испариной, а руки казались вынутыми из холодильника. Пожилой мужчина был без сознания, и физик вспомнил друга-медика. Через некоторое время незнакомец открыл глаза.

— Вы — кто?

— Как себя чувствуете? — спросил в свою очередь Борис.

— Нормально. Кто вы?

— Мимо проезжал. Увидел вас, остановился, немного помог.

— Спасибо. Если не сложно, закатайте мне рукав и подайте с заднего сиденья аптечку. Я укол сделаю.

— А не побоитесь довериться мне? Я — не врач, но колю неплохо.

— Спасибо, — повторил мужчина и закрыл глаза. Эта вялость и синюшная бледность, заливающая лицо, Борису не понравились, и он не мешкая приступил к делу. Минут через двадцать пульс стал ровнее и четче, синюха ушла.

— Давайте-ка поступим так, — предложил Глебов. — Я помогу вам перебраться в мою машину, а «Ниву» отгоню в лесок. Ее там с дороги будет не видно. Доставлю вас домой, а потом вернусь и пригоню этот вездеход. (Ну, не идиот? Ради первого встречного опять переться в такую глухомань!) — И добавил, стараясь быть убедительным: — Мне все равно сюда возвращаться. (Если уж делать добро, так не вынуждая человека быть обязанным.)

— А вы неплохого замеса. — На Бориса внимательно смотрели темные вдумчивые глаза. — Мы могли бы поладить. — Незнакомец протянул руку: — Андрей Борисович!

— Борис Андреевич, — пробормотал Глебов.

— Надо же! — изумился зеркально отраженный тезка. Его улыбка была открытой, сердечной и молодила лицо, придавая задорный мальчишеский вид. Борис понял, что этот человек ему нравится. — А беспокоиться о моей старушке нет нужды. Завтра я за ней кого-нибудь пришлю. Вы только вон под ту березку поставьте машину — и вся недолга. Но за готовность помочь, Борис Андреич, спасибо! Я на добро памятный.

В дороге новый знакомый рассказал, что подвела его верность традиции. Занедужилось еще с утра — отлежаться бы. Но день сегодня особенный, и он поехал. Сорок пять лет назад здесь погиб его друг, рыжий Женька. Пятнадцать лет парню было.

— Бабка у меня под Тверью жила, я к ней каждое лето пацаном на каникулы ездил. Там мы с рыжим и сошлись, кореш был, каких поискать. А у нас в школе музей Боевой славы создавался, и надумал я привезти что-нибудь, отличиться. Места вокруг фронтовые, оружия в земле и немецкого, и нашего — что грибов после дождя. Женька знал, где рыть. День, помню, пасмурный был, небо хмурилось, дождь накрапывал, мне не хотелось идти. — Замолчал, задумчиво глядя в лобовое стекло. — В общем, снаряд взорвался, Женька накрыл меня собой. С того самого дня и езжу сюда каждый год. Первую рюмку водки выпил в тот же вечер, за помин души друга. Который своей жизнью выкупил мою. Сейчас — налево и второй дом от угла, — предупредил он.

Через пару минут «восьмерка» остановилась у голубого шестнадцатиэтажного дома.

— Приехали! — Пассажир повернулся к водителю лицом, не торопясь выйти из машины. — Сегодня, на том же самом месте мою жизнь спас ты. Я не мастер говорить красивые слова, но, может, встреча наша и не случайна. Может, я пригожусь тебе. — Неспешно достал из нагрудного кармана черный потертый блокнот. — Черкни телефон своей рукой, она у тебя легкая.

И Борис с удовольствием вписал в маленькие размытые клетки домашний номер телефона.

— Рабочего нет, — сказал он, возвращая записную книжку.

Андрей Борисович молча кивнул и вышел из машины.

Прошел месяц. Событий не случилось никаких. Откуда им взяться? Все так же вяло калымил, изредка потягивал пиво вечерами перед «ящиком», по-прежнему плыл по течению и бесстрастно констатировал, что профессор Глебов безвозвратно покидает Глебова-водилу. Однажды наткнулся в газете на объявление: солидная фирма нуждается в услугах научного консультанта. Позвонил. Ребятки торговали сантехникой, и консультант им требовался совсем иного толка. «Проворонил нирвану в мире ванн и унитазов», — усмехнулся Борис, бросив трубку. Как-то съездил за город, в маленький заброшенный домик, где вечность назад молодой ученый проводил опыты с прибором «Луч». Походил по пыльным комнатам, пролистал рабочие записи, вспомнил телевизионщицу Василису, вытащенную им с того света. Интересно, как она? Все так же промышляет на углу торговлей пирожками? А он — кто? Рядовой Глебов армии неудачников! Глядя на кое-как заделанную дыру в потолке, через которую подключался к космической энергии аппарат, дал себе слово достать свое детище с антресолей и довести дело до ума. Все эти годы не оставлял зуд закончить исследования, оформить, как положено, результаты. Но жизнь бурлила, рвалась вперед, и на вчерашний день ей было глубоко наплевать.

Воскресный утренний звонок выдернул из постели в восемь часов. Ему теперь почти никто не звонил, и ранние гудки не раздражали — вызывали интерес.

— Борис Андреич, приветствую! Не разбудил? Энергичный мужской голос слышался впервые.

— Это кто?

— Не признал, — обрадовался неизвестный, — богатым буду! Да и мудрено узнать доходягу в нормальном человеке.

— Андрей Борисович, — вспомнил он синюшное лицо, — доброе утро! Чем обязан?

— Да нет, друже, это я тебе обязан, — посерьезнел голос. — Ничего, что тыкаю?

— Нет, конечно! — заверил Глебов. Доверительное «ты» отдавало не фамильярностью — теплом и слух не коробило.

— Тогда годится! Рабочий телефон не появился?

— Нет. — Краткий ответ давал исчерпывающую информацию.

— Я что звоню-то: работу предложить хочу. Пойдешь ко мне заместителем?

— А кого замещать? — ухмыльнулся бывший замдиректора НИИ.

— Директора автобазы. — Комментарии не требовались! — Но у нас солидное предприятие, — поспешил добавить Андрей Борисович, — коммерческое, с неплохой прибылью, хорошей репутацией, коллектив надежный, ребята порядочные. Может, встретимся завтра, потолкуем?

Времени на раздумье не было, человек вызывал симпатию и внушал доверие, а последний довод звучал убедительно. И Борис согласился; в конце концов, за спрос не бьют в нос.

— Хорошо! Когда и где?

— В девять утра, годится?

— Вполне.

— Отлично! Записывай адрес.

Утром понедельника, ровно в девять кандидат в замы стучался в филенчатую дверь, окрашенную светлой краской. Маленькое кирпичное строение, притулившееся в углу большой вычищенной территории, было уютным, домашним и напоминало скорее домик старой девы, чем офис автобазы. На окнах — веселенькие занавески с рюшами, на подоконниках — цветочки. Об истинном предназначении этого гнездышка докладывал лишь допотопный стук пишущей машинки, утверждая, что здесь — контора, а не девичья светелка. Однако девица в кудряшках все же была, и она предложила Борису войти в кабинет.

— Приветствую, Борис Андреич! Рад твоему приходу и очень надеюсь, что после нашего разговора не уйдешь.

И он оказался прав. Понедельник стал первым рабочим днем заместителя директора ЗАО «Стежка».

Фролов, заметив реакцию новичка на подбитое ветром название, ухмыльнулся.

— Вывеска несерьезная? Зато под ней серьезный народ трудится. Каждому, как себе, верю. Шлак у нас с годами отсеялся, осталось чистое золото. А название придумала моя покойная супруга. Как откажешь любимой женщине?

И в самом деле: главное не форма — суть. Легкомысленное «Стежка» вывело на прямой путь замечательных людей, прошив их друг в друга накрепко, не разодрать. За прошедшие десять месяцев Борис понял одну простую истину: правда там, где искренность и честь. Они были открыты и неподдельны — водители-дальнобойщики. Радовались — от души, злились — от всего сердца. И никогда не сдваивали эти чувства. Превыше всего здесь ценились надежность и доброе имя. Быть дрянью невыгодно — такую формулу вывел для них собственный опыт; следуя ей, они неплохо зарабатывали и уверенно смотрели в завтрашний день. Не сразу так сложилось, не все было гладко. Случались на первых порах и подставы, иногда дело доходило до серьезного мордобоя — деньги часто туманят мозги.

ЗАО «Стежка» появилось в девяносто втором, а до этого директор автобазы Фролов создал при госпредприятии маленький кооператив. Не с жиру или авантюризма, а по велению совести. Землетрясение в Спитаке восемьдесят восьмого года не оставило равнодушным никого из шоферской братии заурядной автобазы, и на общем собрании решили помотаться в район бедствия с медикаментами. Благо, у главного инженера жена работала в аптечном управлении. Но сверху ответили «нет», и подневольные работяги повезли на Украину пестициды. Однако упрямый директор не успокоился да на свой страх и риск создал при автобазе кооператив: что не запрещено — разрешено. Не дожидаясь завершения формальностей, пара фур, груженная ватой, бинтами и лекарствами, помчалась в Армению. С тех пор прошло больше десяти лет. Маленький кооператив превратился в добротное коммерческое предприятие, со своим уставным капиталом, акционерами и незыблемой репутацией на рынке грузовых перевозок. Водители-собственники прочно стояли на ногах, дорожили авторитетом и на дух не подпускали проходимцев, рвачей и выжиг.

Первая зарплата приятно удивила: она была вполне сопоставима с заработком бывшего директора фирмы, а профессорскую превосходила в несколько раз. Похоже, жизнь налаживалась. В выходные копался в приборе, восстанавливал записи. Иногда распивал чаи со своим зеркальным тезкой. Фролов, как ни странно, был очень одинок. Хронический трудоголик друзей не нажил, жена умерла три года назад, детей Бог не дал. Зарождающаяся дружба грела обоих. Однако последнее время Андрей Борисович стал вызывать беспокойство. Он похудел, появились приступы непонятной боли. Но нездоровье мало трогало директора. Его волновало что-то другое, и причину этой тревоги Борис не знал.

На столе секретаря зазвонил внутренний телефон. Глебов, заскочив в приемную пополнить запас бланков, услышал:

— Хорошо, Андрей Борисович! Он как раз здесь. — Зина положила трубку. — Борис Андреевич, вас просит зайти Андрей Борисович. — И еле сдержала улыбку: ну до чего смешное сочетание!

— Извини, что отрываю от дел. — Фролов встал из-за стола, пожал руку, прошел к креслу рядом с журнальным столиком в углу и указал на соседнее. — Присядь, поговорить надо.

Зная некоторые привычки директора, его зам понял, что разговор предстоит серьезный.

— Слушаю внимательно, Андрей Борисович!

— Тебе говорит о чем-нибудь фамилия Баркудин?

— Приходилось слышать, — сдержанно ответил Борис.

— И что?

— Тварь, — кратко высказался зам.

Директор надолго замолчал, потом вытащил «Беломор», задымил и, уставившись в стену, доложил:

— Думаю, он хочет меня убрать.

— Каким образом?

— Самым надежным, — спокойно пояснил Фролов и посмотрел в глаза: — Убить.


Апрель, 2003 год

Оторваться было невозможно. Глупо, смешно, безрассудно, внезапно и — неотвратимо. Где реальность, где иллюзия, где жизнь, а где игра — все спуталось, сбило с толку, вздыбило разум и разлилось огнем по телу, опаляя губы и кожу.

— Стоп, снято! — Вересов сиял, как новенький пятак. — Эй, ребятки, съемка закончена!

Опомнившись, Ангелина откатилась от Олега.

— Да что ж ты такая прыткая, как шайба хоккейная! — рассмеялся рядом Вересов. И когда подошел? Ведь только что сидел у камеры на своем полотняном троне. — Молодцы, отлично! — И невинно добавил, моргнув хитрыми глазками: — А может, еще дубль?

— Если отлично, зачем повторять? — буркнула актриса, поднимаясь с разложенного дивана и укутываясь шалью.

— Сладкого досыта не наешься, — туманно пояснил режиссер.

— Сколько утка ни бодрись, а лебедем не быть! — парировала Ангелина. — Вы, Андрей Саныч, конечно, в материале как рыба в воде, но до моей героини — плыть да плыть. Это у нее — каждое лыко в строку, а у вас — и нитка с иголкой вразнобой.

— Ай да молодчина! — расхохотался от души Вересов. — Иай да я: не промахнулся с актрисой! — Отсмеявшись, посерьезнел. — Мы прошли трудный этап, ребятки. Но с шампанским пока повременим. Я человек суеверный, пью только на финише. А нам до него топать и топать!

— В великих делах уже само желание — заслуга.

— Проснулся! — шутливо всплеснул руками режиссер. — А я думал, ты спишь.

Олег резко вскочил на ноги, оделся, не спуская насмешливых глаз с Вересова.

— Ваш диалог погрел мне уши, разрешите откланяться?

— Наглец! — довольно хмыкнул «обогреватель». — Пока отдыхай. И готовься к озвучке. Гвоздева позвонит. Аня, не уходи! — остановил он помощницу. — Реквизитом пусть занимаются те, кому положено. А ты мне нужна. — И направился к выходу из павильона, на ходу объясняя что-то своей правой руке.

Они ни о чем не договаривались, ничего не планировали. Просто столкнулись у бровки тротуара, направляясь каждый к своей машине. Молча пошли вместе, почти синхронно открыли дверцы, вставили ключи зажигания, тронулись с места. Ехали затылок в затылок. Почти как два шпиона, якобы не знакомые, но знающие, что через несколько минут встретятся. Или как соглядатай и поднадзорный, как буква «б» за буквой «а», четверг за средой — да мало ли! Мысли путались и тыкались друг в друга, наскакивая на дурацкие сравнения. И прятали своих собратьев, которые могли бы подсказать, что произойдет через полчаса. Именно столько тягучих минут оставалось до ее двери. Такого наваждения еще не было! Наверное, оттого, что сейчас в ней не одна — две женщины, и та, другая, совсем заморочила голову. Сильная, страстная, независимая, которая вошла в мысли, душу, сны. И привела с собой надежду.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21