У нас высокоиндивидуализированная культура, велика ее вера в уникальность каждого произведения искусства и в художника-оригинала, богоподобного вдохновенного творца уникальностей. Но сказки – и их создатели – не таковы. Кто первым изобрел котлеты? В какой стране? Существует ли исчерпывающий рецепт картофельного супа? Считайте это домоводством. «Я картофельный суп варю вот так».

– Анжела Картер

Кейт Бернхаймер

Предисловие

Несмотря на толщину, антология эта – всего лишь крохотная Зеркальная галерея в великанском всемирном дворце сказок. Ведь сказки – это тысячи историй, их сотни лет сочиняли тысячи авторов. В середине двадцатого века опубликовали том, в котором утверждалось, что под его обложкой – каталог всех типов сказок, что есть на свете. Так вот, он состоял из двух с половиной тысяч текстов. С тех пор новых сказок на свет радостно появилось без счета – благодаря новым переводам, фольклорным изысканиям и художникам слова, работающим во множестве жанров.

Читатели обожают сказки. Даже самые ядовитые критики не могут отвести от сказок взглядов. Там подложные невесты, отсеченные части тел и говорящие ослы. Сказки гипнотизируют. «Все великие романы суть великие сказки», – говорил Набоков. Я бы добавила, что таковы все великие повествования, в каком бы жанре они нам ни являлись: романы, повести, рассказы, стихи.

Лет пятнадцать назад, когда я только начинала осваиваться в ученом мире, выросшем вокруг сказок, чтобы хорошенько поразмыслить, что мне самой по силам совершить в рамках этой традиции, я поняла: волшебные сказки возрождаются. Вскоре я уже составляла и редактировала свою первую антологию – «Свет мой зеркальце», в которую вошли очерки писательниц о том, как сказки повлияли на их творчество. А кроме того, сама начала писать трилогию романов о том, как книги сказок воздействовали на трех сестер. Ныне же я с восторгом вижу, как рассказы о чудесном чаруют все больше и больше народу: и в популярных сериях книг Джоан Роулинг о Гарри Поттере, Филипа Пуллмена о Темных началах, Грегори Мэгуайра о стране Оз; и на телевидении – вполне очевидно, во множестве сериалов о вампирах и, что не столь очевидно, в виде поворотов сюжета и сюрреалистических мотивов «Шести футов под землей»; и в кино, где достаточно будет лишь двух примеров – «Братьев Гримм» и «Алисы в Стране Чудес». Волшебство буквально разлито в воздухе.

Меня вырастили на сказках. Дед, работавший на Уолта Диснея (а может, и нет – в точности этого никто не знает) и сотрудничавший с одним бостонским похитителем роялей (может, и этого не было, но нам кажется, что было), показывал нам с братьями-сестрами у себя в подвале фильмы-сказки, когда мы были маленькими. Личность мою вылепили летающие кровати, гогочущие ведьмы и заливистые птички. В сочетании с жуткой кинохроникой холокоста, которую демонстрировали у нас в храме, а также – рассказами о горящих кустах, поющих горлицах и расступающихся морях: волшебные истории накрепко отпечатались во мне своей утешительной силой. Я росла девочкой робкой, самое полное счастье переживала лишь в книгах: их открытый мир манил меня и принимал к себе.

Последние семь лет, уже редактором альманаха «Сказочное обозрение», я наблюдаю страстный интерес к сказкам, который проявляют тысячи авторов, присылающие свои работы для каждого выпуска. Альманах я основала, ибо у меня было такое чувство, что произведениям, основанным на сказке, – как и самим одиноким героям этих сказок – нужен дом. Меня немедленно завалили очень качественными рукописями. Многие корреспонденты, желавшие напечататься в альманахе, – известные авторы, просто другие литературные издания отвергли их волшебные работы; другие – истинно верующие, они посвятили жизнь фольклору разными причудливыми способами: учреждали сказочные газеты, сами делали и продавали разные сказочные предметы, выпускали и бесплатно распространяли сказочные комиксы. Были среди них дедушки, матери, учителя, биологи, учащиеся – они примеряли сказочные формы как начинающие писатели. Все присланное меня глубоко трогало; в каждом тексте сияла любовь к сказке.

Когда я читаю лекции о сказках – будь то в музеях или начальных школах, – меня неизменно поражает, с каким глубоким удовольствием слушатели узнают что-то новое о методах создания сказок. Сказки избегают статус-кво: читатель легко распознает вариант «Красной шапочки», в котором не будет ни плаща, ни лесов, ни волка. Посмотрите поразительный фильм Мэттью Брайта «Шоссе» (Freeway, 1996): там юная Риз Уизерспун играет девочку, с которой жестоко обращались, и она убегает из дома. Вы все поймете – это прямая отсылка к «Истории бабушки», которую в нашей антологии интерпретировала неподражаемая Келли Уэллз. Волшебные сказки и похожи волшебно.

Мне выпала честь знакомить многих студентов со странной историей сказок, которую пристально изучают такие исследователи, как Мария Татэр и Джек Зайпс: они учат нас, что первоначально сказки не предназначались детям, хотя молодежь могла подслушать, когда их рассказывали у очага, и служат они чуть ли не тотемами – и для молодых, и для старых. Все, что пишу я: роман, рассказ, книжка для детей, – все вдохновляется сказками. Мне очень повезло своими каждодневными трудами прославлять сказки. Все это – редактирование альманаха, преподавание ремесла, беседы с людьми, писательская жизнь – снова и снова убеждает меня, что без сказок просто-напросто никуда. И этим мне хочется поделиться со всеми вами.

Но к собранию вот этой антологии меня подтолкнули и довольно странные события.

Меня не оставляет чувство, что изобилие волшебных историй – особенно сказок – как-то связано с нашим растущим осознанием, что люди все больше отъединяются от неприрученного естественного мира. В сказках миры людей и животных равны между собой и взаимозависимы. Насилие, страдание и красота в них делятся поровну. Те, кого влекут к себе сказки, вероятно, желают такого мира, который будет существовать «веки вечные». Моя же работа как защитника сказок тесно переплетена со всевозможными видами уничтожения и вымирания.

Кроме того, на эту антологию меня вдохновило знание о читательско-писательском сообществе. Несколько лет назад довольно обширной аудитории преподавателей писательского мастерства и их студентам я представляла короткий манифест, касавшийся сказок. Я участвовала в работе секции не-реалистической литературы и доказывала, что волшебным сказкам грозит опасность: их понимают неверно. Как реалисты, так и фабулисты заимствуют их без должного уважения. Такое утверждение способно вызвать возмущенный «ах» лишь на писательской конференции. (Да, относитесь к этому как угодно.) В любой аудитории я всегда буду тем человеком, кто станет говорить всем, что он любит все без исключений – реализм, модернизм высшей пробы, сюрреализм, минимализм. Мне нравятся истории. Но, очевидно, мою речь в защиту сказок, а их я считаю столь насущными – всеобъемлющими, маргинализованными, изобильными, – сочли слишком диковинной. (Примечание: в этой антологии участвует много и реалистов, и не-реалистов. У меня реалисты есть и среди лучших друзей; не-реалисты, впрочем, тоже.) Заявление мое, призванное вдохновлять, привлекать поддержку этой скромной, изобретательной и коллективной традиции, вызвало отзвук – в нем отчетливо лязгнул металл. Я осознала все бремя того факта, что прославлять волшебную сказку посреди обсуждений «серьезной литературы» в зале, набитом писателями, – сродни провокации. Меня это удивило – но еще и придало смелости собрать эту антологию.

Как раз на той встрече и родилась эта книга. Я поняла, насколько она важна: под одной обложкой объединятся всякие творцы литературы, служащие волшебной сказке. Затем я осознала: люди могут знать и любить – или же с удовольствием ненавидеть – эти истории, а на самом деле они даже не очень в курсе, насколько разнообразно сказки проникли в современную литературу.

Вот всего один пример: Национальный книжный фонд, присуждающий Национальную книжную премию, утверждает, что к получению награды «не допускаются пересказы народных сказок, мифов и волшебных сказок». Вообразите правила, в которых говорится: «Не допускаются изложения сюжетов о рабстве, кровосмешении и массовых убийствах». В волшебных сказках присутствуют все эти темы; однако в приведенном утверждении подразумевается, что в сказках есть нечто… ну, нелитературное. Вероятно, снобизм этот как-то проистекает из ассоциации сказок с детьми и женщинами. А то еще может иметься в виду, что раз у них нет конкретного автора, они попросту не вписываются в культуру, завороженную мифом о героическом художнике. Или же их тропы знакомы всем настолько, что их легко принимают за клише. Вероятно, руины мира сказок, в котором реальное соседствует с нереальным, расстраивают тех, кто рассчитывает, будто подобное противостояние способно родить некое подобие порядка.

Мою уверенность в том, что современные сказки пора прославить в популярном сборнике литературных произведений, подкрепляет то, что волшебные сказки у нас по-прежнему в загоне, их значение недооценивают и подрывают, хотя из них лепится столько популярных сюжетов. В сказках – секрет чтения. Эта антология может помочь всем нам шагнуть вперед как читателям, если мы вдруг усомнимся в будущем книги.

Антология «Мать извела меня, папа сожрал меня» – она у меня как любимая клевая кукла-перевертыш, сделанная вручную. В детстве у меня такая была (может, и у вас тоже): с одной стороны – Красная Шапочка, а с изнанки – Бабушка и Волк. Как же она меня пугала и восхищала! Если заглянуть этой книге под пышные юбки, там отыщется мно жество чудесных существ, и все они любят сказку: Анжела Картер, Ханс Кристиан Андерсен, Дж. Р. Р. Толкин, Итало Кальвино, Эмили Дикинсон, Барбара Ко минз, братья Гримм. Когда в следующий раз пойдете в библиотеку, передавайте им, пожалуйста, привет – равно как и прочим их прекрасным сказочным компаньонам и тем исследователям, кто нанес на карту историю этого литературного жанра: Марии Татэр, Джеку Зайпсу, Марине Уорнер, Рут Боттигхаймер, Доналду Хаасу, Кристине Баккилега и многим другим.

Как только начнете присматриваться, разнообразие – прямо-таки фрактальная неукротимость – и разумность волшебных сказок сами бросятся вам в глаза. В этой антологии собраны истории, отражающие нынешние литературные поветрия (фрагментарность, пастиши, дробление на главы); а кроме того есть и такие, что рассказываются более линейно, непосредственно. В некоторых отдана дань стилям середины прошлого века и его второй половины; иные поэтически происходят из тональностей, свойственных традиции устного фольклора. Вы найдете здесь истории, недалеко ушедшие от чар, им свойственных, но вам попадутся и такие, в которых волшебство едва ли содержится – пока вы не отыщете крохотную замочную скважину в стене их языка. Но в каждом случае вы легко проникнете в эти тайные сады.

Цель была – свести воедино самых разных писателей, не только широко известных, потому что это отвечает самому духу волшебной сказки. Я искала таких авторов, от чьих работ на меня веяло «волшебством», – очевидно или же совсем неощутимо. Начав работу над этой книгой, я лишь просила писателей выбрать сказку некой точкой отсчета и затем уже плясать от нее – написать новую. Некоторые участники этого сборника спрашивали меня, что такое волшебная сказка, и я отвечала: «Это вы и сами знаете». Волшебная сказка – история, в которой чувствуется волшебство, поясняла им я. С этого мы все и начинали.

В своей книге «Зачарованные охотники» Мария Татэр рассказывает, почему все так любят волшебные сказки: читать их – все равно что влюбляться в чтение. Вот до чего они завораживают. Читая эту книгу, вы вольетесь в радушную, старую, неиерархическую и новую традицию. Конечно же, книга эта – всего лишь крохотная прядь такой традиции. Перед тем как пригласить кого-то поучаствовать в сборнике, я консультировалась со многими авторами, учеными, переводчиками, исследователями и читателями, и меня познакомили со множеством новых голосов. Многие сетовали, что такая книга не может быть бесконечной. Надеюсь, она – всего лишь начало, с нее и начнется новое приятие вездесущих волшебных сказок. Дворец чудес безграничен.

Истории в этом сборнике организованы примерно по географическому принципу, согласно стране происхождения той или иной сказки. Расставить по местам их можно было и как-то иначе, этот способ – одна из множества тропинок сквозь их лесную чащу. В содержании приводится название лишь одной сказки, их породившей, хотя многие истории почерпнуты из множества вариантов, существующих на белом свете. Мы вовсе не считаем их окончательными; скорее хотелось бы верить, что вы сами пойдете по следу из этих хлебных крошек к книгам сказок, которые тоже окажется чудесно читать. Кроме того, я просила всех авторов сопроводить их истории комментарием. В них вы отыщете поразительные личные воспоминания о том, как первоначальные сказки вдохновили авторов на создание этих историй. В содержании есть и первые строки каждой – нечто вроде «В некотором царстве жили-были», если угодно. Так вы сможете легче отыскать своего любимого автора или тип сказки – или просто фразу, которая привлечет ваше внимание. Считайте это содержание некими указательными столбами, что приведут в ваш личный Стоакровый лес. Если они вам помогут, то есть. Разумеется, книгу эту можно читать и от начала до конца – или от конца к началу. Следует помнить только одно: чтобы оценить здесь любую историю, вам не потребуются никакие особые знания. Нужен лишь интерес к чтению.

Надеюсь, книга эта станет для вас не только фантастическим читательским переживанием, она не только вновь познакомит вас с этими историями, чьи чары и прошли проверку временем, и продолжают будоражить воображение, но еще она поможет сохранить волшебные сказки для будущих поколений. Ибо в них вы отыщете самый что ни на есть чудесный мир. Да, он жесток, и да, в нем случаются утраты. Там убийства, кровосмешения, глад и тлен – все это неотъемлемо от этих историй, как без этого не бывает и нашей жизни. Сказочный мир – он настоящий. В сказке содержатся чары, которые не фальшивы; их заклинанием вызывается защита тех, кому на земле грозит самая большая опасность. «Кроткие унаследуют…» – как говорилось в одной из самых первых историй, что я слышала в детстве. Тогда я в это поверила – верю и сейчас.

Сказки, читатели сказок, эта книга – ваша.

Грегори Мэгуайр

Занавес поднимается

И вот мы здесь. Протолкались через толпы, проплыли против течений, преодолели препятствия (нашли в карманах столько мелочи, сколько надо на автобус через весь город) – и успели вовремя. Не нужно проносить втихаря бокал шампанского мимо капельдинера. Нам оно не понадобится. У нас в руках лишь билеты в бель этаж на каждодневный сыр-бор. Красного ковра тут не предвидится. В «Вечерних развлечениях» не покажут. Это не такое событие, что случается лишь раз в жизни. Поскольку домашняя сказка никогда не устраивала прощальных гастролей, ей и возвращаться на сцену нет нужды.

Так отчего ж так бьются наши сердца?

Возбужденный ропот в фойе, ложах, партере – заразен. На нас сейчас обрушится волшебная сказка – и только раз, и по-прежнему, и снова. Мы знаем, чего нам ждать, – ну и, само собой, не знаем, ибо сказки могут наводить чары по-разному. Уделили внимание – будем внимать. Толкин – филолог, ставший бардом и создателем Средиземья, – называл это «феерия» – тем, что «держит воедино моря, солнце, луну, небо, землю и все, что в ней: дерево и птицу, воду и камень, вино и хлеб, а также нас, смертных, когда мы очарованы».

Раз пресс-релиз Толкина столько всего нам обещает, можно запросто решить, что такое место – театр «Глобус». Шекспир так и думал. Поэтому-то мы так и спешили сюда – успеть к третьему звонку. Мы предвкушаем тут явление призрака обещанной феерии – чередой эпизодов, все они похожи, все различны. Кажутся ли они архаичными или же постмодернистскими, привычными или авангардными, очевидно их очарование или незримо – все они будут куролесить, не привлекая внимания к ловкости рук самой феерии: ее фокусы одновременно полагаются и на театральные «дым и зеркала», и на глубочайшую магию.

На этих первых страницах мы представляем вам нечто вроде театральной программы: рекламы в ней нет, как нет и намеков на грядущие развлечения. Она не предлагает, где можно поужинать после представления. Мы – сами по себе. Но, листая ее от конца к началу – с любопытством, нетерпением, а то и ощущением собственной избранности: мы ведь уже не дети, – чего же мы ожидаем?

В традиционных сказках действующие лица берутся из центрального агентства. У нас еще есть пара минут – давайте же проберемся за сцену. Откроем дверь в артистическую с ее зелеными стенами и подсмотрим, кто там ждет своего выхода. Вот стайка красоток, одна приятней другой, скромнее, преданней и милее (и неважно, с какого края мы начнем осматривать комнату). Вот компания сплетниц – все гран-дамы, добрые, как крестные, или испорченные, как ведьмы, – ну или и те, и другие поочередно. Вот карги и колдуньи, охотники и горбуны. Вот короли, цари и правители – целый съезд монарших особ. Ну и выводок дураков и простаков.

Это еще не все. Мерцающими паутинками тают эльфы, пикси, феи и ангелы-хранители. Вот злодеи в изобилии – от гномов до великанов, в порядке возрастания габаритов. Вот ватага принцев – по преимуществу прекрасных, а временами еще и храбрых и умных. Неподалеку ржут их столь же доблестные рысаки; наблюдают коты с глазами, что как фазы луны; вот и медведь, который умеет разговаривать, но не хочет, – свернулся клубочком подле медведя, который хочет говорить, но не может. Вот первый петух на шестке, ранняя пташка, филин, что зловеще ухает в полночь, гусыня, несущая золотые яйца. (На самом деле, возможно, это и сама Матушка Гусыня – следит, как тут и что, но она себе на уме: сокровищами делится, а тайн своей физиологии не выдает.) Что же до места действия – поглядите на сменные фоны, расписные ширмы, задники, вздернутые во тьме под потолок. Скорее всего, декорации скромны и неопределенны: сад, кухня; дворец, лачуга; море, пещера; рынок, луг; колодец, чаща; тюремная башня, убежище на острове. Мир, сложенный за сценой, довольно велик. Но:

напоминает нам Эмили Дикинсон. Чтобы опознать сказочный замок, довольно и трона из пенопласта. Лесная чаща воссоздается одной веткой – ее подвешивают на прозрачной леске. Домик возникает, когда кто-нибудь на сцене произносит: «Я в домике». А почти все заклинания начинаются с магической формулы: «Внемлите…»

Реквизит? Уже лежит. Башмачок, веретено, морская ракушка, меч. Карета, гребень, котел, плащ. Яблоко, хлеб и каша. И смотрите – в пыльных тенях даже вещи попроще, из более ранних вариантов тех же сказок. Перышко, камень, ведро воды; нож, кость, ведро крови.

Время у нас еще есть. Заглянем в зимний сад, что за сценой рядом, – там декораторы и рабочие сцены готовятся к спецэффектам, чтобы детвора поверила сильнее, ибо нет ничего волшебнее того, что по-настоящему живо: роз в горшках, шипастых колючек в горшках, бобовых стеблей в горшках. Там серебряный мускатный орех и золотая груша, а еще говорящий соловей в клетке и медный говорящий сазан в плошке-пузыре. А дракон – он костюмированный или настоящий? Ладно, все равно автографов не дает.

А вот к костюмеру мы уже не успеем. Стремглав мимо приоткрытой двери: корона, метла, волшебная палочка, меховой палантин, многокрасочный плащ, плащ-невидимка, плащ-уважайка… сто тысяч разных плащей на вешалках уходит вдаль, как лесная чаща, которую мы вот-вот – и припомним. Но времени нет, и мы мчимся дальше.

Теперь – снова в зал, и как раз вовремя. Чу! В оркестровой яме суета – там репетируют традиционный зов трубы перед первым заклинанием («В некотором царстве, в некотором государстве») и финальные мажорные фанфары («…и жили они долго и счастливо»). Но если Нортроп Фрай учил нас читать литературу как смену времен года: весеннюю комедию, летний любовный роман, осеннюю трагедию и зимнюю сатиру или иронию, – волшебная сказка вновь ускользает от классификации, ибо может быть всем сразу – и не только. Мидраш, притча, хроники гриотов о том, кто кого породил; легенда о происхождении того или сего, коан и предостерегающая басня.

А между этими фанфарами, освященными веками, – восхваления и прощания – мы в изобилии услышим, как звучат чары истории. Королевский выход: соло трубы. Послеполуденный отдых фавна: дудочка, рядящаяся под флейту Пана. Музыкальное оформление может включать какофонию глокеншпиля и ситара или безумную тарантеллу на пикколо. В нем могут звучать щелчки бамбуковых палок и глиссандо на арфе, обозначающие превращения, советы, откровения. Литавры – война. Грохот алюминиевых листов – иеремиада или буря. Виолончель – стенанья.

Все остальное обозначают деревянные духовые: гобой – утку, кларнет – кошку, как нам помнится. И неизменно die Zauberflote[1] – звуки волшебства. Флейта – механический соловей; флейта – ветер сменился; флейта – загадка, рифма и мораль.

Какая еще мораль? Зачем это все? Мораль, о которой мы можем спорить еще долго, когда пойдем домой, – столетиями можем спорить, – иногда куплет, присобаченный к концу, как «аминь» к госпелу, а иногда тайна, свернутая, произвольная и зашифрованная в слогах пьесы, – слогах того, что сказано и осталось невысказанным. Полезно помнить, чтo предполагал Эрик Кристиан Хагард, переводчик сказок Ханса Кристиана Андерсена с датского: «Сказка – удел бедняков. Я не знаю ни одной сказки, которая бы возвеличивала тирана или становилась на сторону сильного против слабого. Фашистская волшебная сказка – нелепость».

Нам придется поверить ему на слово, пока мы сами не переживем того, что последует дальше, поэтому – тш-ш, пальто засуньте под сиденья. Волшебство настраивается. Почти пора.

Но что за пора-то? В какие поры происходит эта сказка? Программа наша хитра и об этом умалчивает. Джейн Лэнгдон, автор эфемерных и повседневных фантазий для детей, считает, что время действия сказки – где-то между падением Константинополя и изобретением двигателя внутреннего сгорания. Вполне точный период – или, я хотел сказать, вполне смутный; но сама сказка у нас – пройдоха, она не преминет соврать. Она – анахронизм с лихвой. Всегда и везде вылезает наружу, открыто или под личиной, чистокровная или помесь, но – цветущая, как сам грех.

Да и впрямь – это я уже болбочу шепотом, ибо свет в зале гаснет, – время действия той сказки, что почти уже с нами, вероятно, есть ее величайшая загадка. Все остальное в ней может быть сомнительно или несущественно, но точно и важно одно: вся деятельность феерии произрастает из ее способности к таинственной непоследовательности. Ей равно уютно – и когда она важно выступает древним мифом, и когда рядится в липовый средневековый шансон прерафаэлитов, и когда проказит, как бессмысленный детский стишок. Феерию мы узнаем издревле и в далекой-далекой галактике. Феерию мы зрим бодрой и здоровой на острове Ариэля, Калибана и мага Просперо. Мы признаем феерию, даже когда она становится вирусной, – такое мы встречаем в голливудской злободневной Золушке, растиражированной в данный момент сегодняшними блогами и таблоидами. Но уберите мобильник и перестаньте ее гуглить. Мы здесь присутствуем при таинстве поглубже – Голливуду с таким не справиться.

Ибо в феерии насколько далеки мы, только честно, от тьмы, нависшей над водами, от того духа, что Всемогущий вдохнул в глину? Насколько далеко ушли от омелы и кровавой жертвы, от древних обрядов с козлами отпущения и выкупами? От ангела с пламенными крылами в сотне библейских снов, от Марли в цепях или призрака на бастионах Эльсинора? Насколько далеки мы от той саванны, где леопард получил свои пятна, или ночного неба мерзлого севера, что к востоку от солнца и западу от луны, где сверкают небесные мифические фигуры? Феерия рождается из старого как мир вопроса наших отдельных жизней и нашего биологического вида: зачем?

В феерии – насколько далеки мы от голема? от северного оленя на крыше? от линий на алтаре? от благовоний, курящихся под куполом? Насколько мы ушли от щепотки соли, брошенной через плечо, от благословения в ответ на чих? От представления нашего новорожденного всей деревне живых, от представления нашего трупа всему некрополю ушедших? Нам никак не отставить вопроса «зачем?», поэтому феерия ко всему этому ближе, чем нам известно.

Феерия – происхождение и эсхатология, писание хитрыми рунами. Она беседует с тьмою по обе стороны сиянья жизни, и сиянье это ослепительней прожекторов.

Ее мы все равно признаём – как взрослые, – ибо наша способность ценить ее отточена не только в детстве всей нашей расы, но и в наши собственные юные годы.

Сцена пред нами будет неглубока, широта ее – ограниченна. Но насколько далеко от raison d’etre [2] феерии залегает та другая бесконечность волшебства – сказка для детей, что носится без руля и ветрил? Сколько миль до Вавилона? Сколько до фонаря в заснеженном лесу, до дырки в земле, где жил хоббит, до академий для колдунов и колдуний? Сколько до няни-богини, у которой есть зонтик с попугайской головой, до белого кролика в его Стране чудес, до жестяного дровосека на его желтой дороге, до одетого в дубовую листву мальчика, что никак не желал вырастать?

Далеко ли от феерии до дикого леса, до зеленой чащи, до Стоакрового леса; до речного берега, на котором идеально возиться с лодками, и до Потопа с его плавучим зверинцем; до тайного садика Мэри Леннокс и до Кензингтонских садов, до холма Примул, где в сумерках слышится лай, до парижского ascenseur [3] в старом «Самаритэне», в котором поднимаются слон в зеленом костюме и Старая Дама, до красноречивой и подчеркнутой паутины в залитом солнцем дверном проеме сельского домика? Каждый прирученный плюшевый медвежонок или кролик, завалившийся за кровать вашего ребенка, – родственник не только Пятачку или Плюшевому Кролику, но и всем зверям, что свернулись на полях средневековых псалтирей, животным в яслях, увековеченным в цветных витражах и песнях, а также тем, что нарисованы кровью и копотью на стенах древних пещер в Пиренеях.

В общем, отключайте свои мобильники. Откиньтесь на спинки. Да не сутультесь. Давайте внимательней – или вовсе не обращайте внимания. Что должно произойти – то и произойдет, внемлете вы или нет, но происходящее иногда называется «эвкатастрофа» – снова Толкин, – сиречь утешением. «Утешение воображаемым не есть воображаемое утешение», – утверждает британский философ Роджер Скрутон, с которым по множеству иных поводов я не согласен, но не в этом случае. Но – хватит уже цитат. Бархатный занавес раздвигается – в разные стороны, словно кто-то из родителей играет с нами в «ку-ку».

Прожекторы ведут лучами, запрокидываются, сила света растет. Меняются фильтры: красный шапочек, турецкий синий халцедон оттоманских бород, ярко-зеленый «линколн» Шервудского леса, серебро того самого яблока солнца, золото этого яблока луны. Не лицо ли Ханса Кристиана Андерсена высветилось на заднике – и ниже его же рукой не выведена ли по-датски надпись? «Сама жизнь есть Чудеснейшая Волшебная Сказка».

А может, и надо было той шипучки пронести; но тут подают такое, что пьянит гораздо сильнее простого шампанского. Тш-ш.

Задник поднимается. В вечнозеленом плаще приближается призрак. Навострите уши – слышите, что он произносит? «Внемлите…» Что мы здесь разберем на сей раз? И что оно разберет в нас?

Джой Уильямз

Баба-Яга и Пеликаничка

У Бабы-Яги была дочка Пеликаничка. Старуха не очень-то этому радовалась. Слишком уж диковинная птица эта Пеликаничка, слишком уж прекрасная, да еще и добрая к тому же – чему тут радоваться Бабе-Яге. Нелегко пеликанам жить в дремучих темных лесах, но дочь Бабы-Яги никогда не стремилась в другие края из своей избушки со злобной костлявой мамашей, котом и псом. Избушка на курьих ногах вовсе не так уж неуютна. Гостей Баба-Яга не привечала, и если кто-то появлялся поблизости, курьи ноги начинали топтаться по кругу, чтобы чужак не нашел дверь. Это всех тоже устраивало.

Когда Баба-Яга отлучалась – а отлучалась она частенько, хотя непременно возвращалась, – приказывала псу, коту и прекрасной Пеликаничке не пускать в дом чужаков. Даже если станут прикидываться своими, все равно не пускайте, повторяла Баба-Яга. И улетала по своим неведомым делам в железной ступе, ловко погоняя ее пестом. Иногда она привозила рыбешек, которых Пеликаничка с котом уписывали за обе щеки, а псу они не нравились. У пса был свой запас съестного, который он очень экономно расходовал, ел всегда медленно и понемногу, но никогда не копил на черный день. Очень добрый и щедрый пес, даже слишком добрый, хоть лохматый и свирепый на вид.

В один прекрасный день, когда Бабы-Яги не было дома, к избушке подошел высокий мужчина в несколько деловом костюме. Курьи ноги тут же пришли в движение, чтобы дверь не попалась на глаза незнакомцу. (Только кажется, что ноги ничего не видят и не слышат, будто спят, но на самом-то деле они всегда бодрствуют.)

– Я слышал, тут у вас живет диковинная птица, – закричал незваный гость, – разрешите мне ее зарисовать! – Он помахал блокнотом. – Мое искусство обессмертит ее!

Пеликаничка с котом и псом тихо сидели на полу, играли себе в домино. Чужак маячил у избушки до темноты, время от времени крича, что он художник – и очень известный. Наконец все-таки ушел. Кот зажег лампу, и они стали ждать Бабу-Ягу. Ламп в избушке было две – одна освещала то, что уже известно, а вторая, запертая в чулане, освещала никому не известное.

Вернувшись, Баба-Яга принюхалась и сказала:

– Чем-то у нашей избушки пахнет… Мучительной смертью никак. Кто здесь был?

Ей рассказали про чужака, про то, что он обещал.

– Если опять придет, ни за что не пускайте, – сказала Баба-Яга.