Напишу последние слова, а затем опущу шторы, разуюсь и лягу в кровать. Сон, пусть даже на несколько минут, стал бы для меня теперь величайшим благом. Здесь пахнет сухой лавандой и простыни кажутся чистыми.

Был полдень, я уже спал добрых два-три часа, когда меня разбудил шум чьих-то проклятий. В дверь барабанил Грегорио. Чтобы найти меня, сказал он мне, ему пришлось обыскать все постоялые дворы Генуи. Он плакал. Послушать его — я его предал, зарезал, опозорил. Вот уже тридцать три поколения Манджиавакка и Эмбриаччи были спаяны воедино, как рука со своею кистью, а я в минуту раздражения отсек одним махом и нервы, и вены, и кости. Я попросил его сесть и успокоиться, сказав, что тут не может быть и речи ни о предательстве, ни об отсечении или чем-либо похожем, ни даже о горькой обиде. Вначале я удержался от того, чтобы открыть ему свои истинные чувства; правда заслуживает правдивого ответа, но, ведя себя так со мной, он ее не заслуживал. Я стал убеждать его, что хотел оставить его наедине с вновь обретенной семьей и что уехал из дома, увезя с собой самые лучшие воспоминания. Это неправда, сказал он мне, меня заставила уехать холодность его жены. Устав отрицать очевидное, я в конце концов признал, что да, правда, поведение его супруги не побуждало меня остаться. Тогда он сел на кровать и заплакал, я никогда еще не видел, чтобы так плакал мужчина.

— Она так со всеми моими друзьями, — сказал он наконец, — но это всего лишь видимость. Когда ты узнаешь ее получше…

Он все добивался, чтобы я вернулся. Но я настоял на своем. Я не представлял, как можно возвратиться с повинной после такого ухода, в глазах всех я бы лишился уважения. Я только пообещал зайти разговеться за их пасхальным столом, и это вполне достойный компромисс.

24 апреля, Страстная суббота.

Сегодня я опять заглянул к Мельхиону Бальди, чтобы напомнить ему о статуе и спросить, может ли он доставить ее к Грегорио. Он предложил мне сесть и подождать немного — у него в магазине была одна высокородная дама со своей многочисленной свитой; я предпочел удалиться, пообещав вернуться в другое время. Я оставил моему коллеге название своей гостиницы, которая находится в двух шагах от его дома, — на случай, если он пожелает меня навестить.

Мне бы хотелось, чтобы этот подарок был доставлен моим хозяевам в знак благодарности — завтра, в конце дня, после праздничного обеда, проведенного мной вместе с ними. Но Бальди не уверен, что ему удастся найти грузчиков в пасхальное воскресенье, поэтому он просил меня потерпеть до понедельника.

25 апреля, Пасха.

Желая мне угодить, Мельхион Бальди несколько переусердствовал, чем поставил меня сегодня в смешное и неловкое положение.

Разве я не просил его привезти статую в конце дня в воскресенье? Я так надеялся, что именно в ту минуту, когда я буду покидать дом, уже разделив с моими хозяевами пасхальную трапезу, они получат подарок, которым я выражу им свою признательность. А так как доставка в тот самый день казалась невозможной, я сказал себе, что это дело может превосходно подождать до следующего дня и что это даже было бы более тонко, более деликатно. Ибо вежливости весьма подходит некоторая медлительность.

Но Бальди не хотелось рисковать и разочаровывать меня. Ему удалось найти четырех молодых грузчиков, которые явились к дверям моих хозяев и начали стучать в разгар обеда, когда мы еще сидели за столом. Все повскакивали с мест, в результате чего возникла жуткая сутолока и суматоха… Я не знал, под какой скатертью спрятать лицо от стыда, особенно когда грузчики — все они были неопытны и, вероятно, слегка навеселе —перевернули в саду каменную скамью, которая развалилась надвое, и принялись топтать цветочные клумбы, словно орда диких кабанов.

Какой срам!

Грегорио покраснел от сдерживаемой ярости, жена его сыпала колкостями, а дочери хохотали. То, что должно было стать изящным жестом, превратилось в шумную буффонаду!

Этот день припас еще несколько удивительных событий.

Едва я около полудня — и в последний раз, быть может, — переступил порог дома Манджиавакка, Грегорио встретил меня как брата и взял за руку, чтобы увлечь за собой в кабинет, где мы беседовали, ожидая, пока его жена и дочери будут готовы спуститься к обеду. Он спросил, принял ли я уже решение касательно моего отъезда, а я ответил, что, как и прежде, собираюсь уехать в ближайшие дни и склоняюсь к возвращению в Джибле, хотя порой я все же подумываю над тем, куда именно мне следует направить свои стопы.

Он опять повторил, что будет опечален моим отъездом, что я всегда желанный гость в его доме и что, если я решу все же остаться в Генуе, он сумеет сделать так, что я никогда не пожалею об этом; потом он осведомился, совсем ли я исключаю поездку в Лондон. Я ответил, что пока не исключаю, но, несмотря на притягательность для меня «Сотого Имени», мудрость велит мне возвратиться на Восток, чтобы вновь взять в свои руки торговые дела, оставленные мною так давно, и удостовериться, что моя сестра встретилась наконец со своими детьми.

Грегорио, который, казалось, слушал меня только наполовину, внезапно принялся расхваливать города, через которые я поеду, если когда-либо сяду на корабль, плывущий в Англию: Ниццу, Марсель, Агду, Барселону или Валенсию, а особенно Лиссабон.

Затем он спросил, тяжело опустив руку мне на плечо:

— Если бы тебе случилось переменить решение, не мог бы ты оказать мне услугу?

Я со всей искренностью ответил, что ничто не принесло бы мне большего удовольствия, чем возможность вернуть ему долг, который я чувствую перед ним после всего, что он для меня сделал. Тогда он объяснил, что обстоятельства, сложившиеся в последнее время из-за англо-голландской войны, несколько расстроили его дела и что он дал бы мне важное послание, чтобы передать его агенту в Лиссабоне, некоему Кристофоро Габбиано. Потом он вынул из ящичка письмо, уже написанное и запечатанное его собственной печатью.

— Возьми его, — сказал он мне, — и бережно храни. Если ты соберешься отправиться в Лондон морем, ты волей-неволей поплывешь через Лиссабон. И тогда я буду бесконечно признателен тебе, если ты отдашь это письмо Габбиано в собственные руки. Ты окажешь мне огромную услугу! Но если ты выберешь другой путь и не найдешь времени вернуть мне это письмо, обещай мне сжечь его, не распечатывая!

Я обещал.

Другая неожиданность, скорее приятная, произошла незадолго перед тем, как мы сели за стол, когда Грегорио пригласил свою старшую дочь прогуляться со мною по саду. Эти минуты подтвердили мое прекрасное впечатление об этой девушке. Она все время улыбается, у нее изящная походка, и она знает название каждого цветка. Я слушал ее, говоря себе, что, если бы моя жизнь повернулась иначе, если бы я не встретил Марту, если бы у меня не было дома, моего торгового дела и сестры на другом конце света, за морем, я мог бы быть счастлив с дочерью Грегорио… Но теперь слишком поздно, и я желаю ей стать счастливой без меня.

Не знаю, стоит ли, завершая перечисление жалких перипетий этого пасхального дня, отметить, что супруга моего друга, добродетельная синьора Ориетина, встретила меня сегодня с улыбкой и неким подобием радости. Возможно, это потому, что она знает, что я скоро уеду и никогда больше не вернусь.

Понедельник, 26 апреля 1666 года.

Я сидел в своей комнате перед окном, глядя куда-то вдаль, когда дверь внезапно отворилась. Я обернулся. На пороге стоял молоденький моряк и, не отпуская ручку двери, торопливо спрашивал, не я ли намереваюсь отплыть в Лондон. В то же мгновение, будто захмелев под воздействием его слов, показавшихся мне зовом судьбы, я сказал «да». Тогда он попросил меня поторопиться, потому что скоро уже должны убрать трап. Я быстро связал свои пожитки в два узла, и он понес их под мышками, растопырив руки как крылья ангела. У мальчика были длинные светлые пряди, выбивавшиеся из-под мягкой шапочки. Я последовал за ним вниз по лестнице, потом в переднюю, остановившись только затем, чтобы бросить жене хозяина несколько монет и несколько прощальных слов.

Потом мы неслись по улицам, потом по пристани, и когда добежали до сходней, у меня «язык был на плече». «А, вот и вы наконец, — бросил мне капитан, — мы могли бы уехать без вас». Я настолько запыхался, что не мог задать ему ни одного вопроса, только глаза у меня округлились от удивления, но никто этого не заметил.

Я пишу эти строки на борту «Sanctus Dionisius» («Святого Дионисия»). Да, я уже в море. Я приплыл в Геную, не помышляя об этом, и почти так же покидаю ее месяц спустя. Я все еще взвешивал достоинства и изъяны моего решения: вернуться ли мне прямо в Джибле, или, может, сначала через Смирну или Хиос, или стоило сделать другой крюк, тогда как путь мой был уже предначертан Провидением, хотя я этого и не знал.

Усевшись на какой-то ящик, чтобы перевести дыхание, я без конца спрашивал себя, меня ли тут ждали. Или скорее этот юнга имел поручение разыскать в гостинице «Мальтийский крест» какого-то иного пассажира? Тогда я встал и обшарил глазами всю пристань, ожидая увидеть бегущего, кричащего и машущего руками человека. Но никто не бежал. Там сновали только сутулые грузчики, степенные досмотрщики, приказчики, ротозеи и празднично наряженные гуляки.

Среди этих последних я и заметил знакомое лицо. Бальди. Мельхион Бальди. Тот самый, кого я вчера стократно проклинал у Грегорио. Он стоял, прислонившись спиной к стене, и делал мне какие-то знаки. Его лицо блестело от пота и удовольствия. Он ведь рассказывал мне, что проводит воскресенья, праздники и все свои свободные часы в порту, глядя, как приплывают и уплывают корабли, и беседуя с моряками. Торговец и мечтатель, «похититель» или, скорее, «скупщик» путешествий… После вчерашнего происшествия, причиной которого он был, мне не хотелось посылать ему улыбки, и я чуть было не отвернулся, не желая встречаться с ним взглядом. Но поступить так в то время, как я собирался навсегда покинуть Геную, было бы мелко и пошло. Этот человек думал доставить мне радость, и, должно быть, как раз в этот час он воображал, что со статуей Бахуса все прошло отлично и что я ему благодарен. Тогда, забыв свои чувства, я дружески закивал ему так горячо и торопливо, словно узнал его издали только сейчас. Он оживился и замахал обеими руками, явно обрадованный нашей последней встречей. И я тоже — за эту черту меня часто упрекали, — я тоже был утешен нашим молчаливым примирением.

Корабль начал медленно отходить от пристани. Бальди все махал мне белым платком, и я тоже бесконечно долго махал ему рукой. В то же время я смотрел по сторонам, оглядываясь вокруг и стараясь понять, каким чудом занесло меня на этот корабль. Я не был ни грустен, ни радостен — ни тогда, ни теперь, когда я пишу эти строки. Только заинтригован.

Может, разумнее всего было бы написать в конце страницы «Да будет воля Его!», потому что в любом случае так и будет…

На море, 27 апреля.

Вчера я говорил о Провидении, потому что видел, что именно так писали поэты и великие путешественники. Но я не такой уж простофиля. Хоть и считается, что все мы — сильные и слабые, наивные и изворотливые — слепые орудия в его руках, в этом путешествии Провидение ни при чем! Я прекрасно знаю, чья рука прочертила мой путь, чья рука привела меня к морю, чья рука ведет меня на запад, в Лондон.

В первое мгновение, запыхавшись от спешки, оглушенный неожиданностью и сутолокой отъезда, я этого не понял. Зато сегодня утром пелена спала с моих глаз, все стало ясно. Говоря «все», я преувеличиваю только самую малость. Я знаю, кто подтолкнул меня таким образом, я догадываюсь, каким ловким приемом Грегорио заставил меня принять мысль о поездке в Англию, но я пока не совсем уловил все его расчеты. Полагаю, он все еще стремится женить меня на своей дочери и хотел бы избежать моего возвращения в Джибле, откуда, вероятно, я уже никогда бы не приехал обратно. Может, это многомесячное путешествие на другой конец света придает ему уверенности в том, что он пока еще сохраняет надо мной какую-то власть.

Но я не сержусь: ни на Грегорио, ни на кого бы то ни было другого. Никто не принуждал меня уехать. Достаточно было ответить «нет» светловолосому посланцу, и я до сих пор жил бы в Генуе или плыл бы теперь к Востоку. Но я помчался, чтобы успеть на этот корабль!

Если Грегорио виноват, то я тоже — в числе его сообщников, так же как и Провидение, и год Зверя, и «Сотое Имя».

На море, 28 апреля.

Вчера вечером, едва закончив писать, я заметил, что по палубе прогуливается тот молоденький светловолосый моряк, которого посылали за мной в гостиницу. Я подал ему знак подойти ближе, намереваясь безотлагательно задать ему два-три вопроса. Но в его глазах плескался такой детский страх, что я удержался и только сунул ему в руку горсть серебра, не сказав ни слова.

Море спокойно с самого отъезда, но я все же заболел. Правда, на этот раз мне докучает не качка, меня одолевают грустные мысли.

В эту минуту у меня не кружится голова и не скручивает внутренности. Но склоняться над страницами дневника надолго я пока не решаюсь. Запах чернил, обычно совсем неощутимый, теперь мне неприятен. Я резко бросаю перо.

3 мая.

Сегодня утром, когда впервые за эту неделю я прогуливался по палубе уже почти твердым шагом, ко мне подошел корабельный врач и спросил, правда ли, что я будущий зять господина Грегорио Манджиавакка. Меня позабавило мое новое звание, правда, данное мне несколько преждевременно, и я ответил, что на самом деле я один из его друзей, а вовсе не родственник, и осведомился, как ему удалось узнать, что мы знакомы. Он вдруг смутился, будто рассердившись на себя из-за того, что сказал мне что-то лишнее, и тотчас исчез, отговорившись каким-то поручением капитана.

Это происшествие показало, что за моей спиной, похоже, шепчутся о многом. Даже, может, подтрунивают на мой счет за ужином. Это должно было бы разозлить меня, но я сказал себе: «Велика важность! Пусть насмехаются!» Посмеяться над славным пузаном Бальдасаром Эмбриако, торгующим разными редкостями, — не такой уж большой риск. Тогда как, посмеявшись над капитаном, можно и кнута отведать. Впрочем, одному Богу известно, заслуживает ли тот саркастических насмешек или чего-то гораздо большего!

Судите сами: вместо того, чтобы избрать обычный маршрут, с остановками в Ницце и Марселе или по крайней мере в одном из этих двух портов, он решил направиться прямиком к Валенсии, в Испанию, утверждая, что северо-западный ветер домчит нас туда через пять дней. Но ветер оказался капризным. Вытолкнув нас в открытое море, он стих, а потом менялся каждую ночь. Так что на восьмой день нашего плавания мы все еще никуда не добрались! Мы не видим ни испанского, ни французского берега, не видим даже Корсики, Сардинии или Балеарских островов. Где же мы сейчас? Загадка! Капитан утверждает, что знает это, и никто на борту не решается ему противоречить. Поживем — увидим. У некоторых пассажиров припасы уже закончились, у большинства почти не осталось воды. Мы пока еще не на краю гибели, но мчимся к ней на всех парусах!

5 мая.

Если двое на борту «Sanctus Dionisius» шепчутся о чем-то в сторонке, значит, они говорят о капитане. При этом некоторые поднимают глаза к небу, другие пока осмеливаются шутить. Но долго ли необдуманные его поступки будут вызывать у нас только шушуканье и смех?

Я полностью выздоровел: гуляю, плотно ем, заговариваю то с одним, то с другим и уже снисходительно смотрю на тех, кто все еще мается морской болезнью.

Я не сделал никаких съестных припасов, и теперь мне остается довольствоваться тем, что продают на корабле. Жаль, что я не успел ни нанять повара, ни запастись провизией, но все произошло так быстро! Особенно жаль, что рядом со мной уже нет Хатема. Лишь бы с ним не случилось несчастья, и пусть он вернется в Джибле живой и здоровый…

…куда, между прочим, я и сам должен был бы сейчас направляться. Сегодня я думаю так; хотя, если бы я не плыл теперь в другом направлении, я бы так не думал. Да, так оно и есть. Я пожимаю плечами. Не стоит жаловаться. Я напеваю генуэзскую песенку, «глядя в глаза» морской пучине. В промежутке между двумя случайными остановками я заношу в дневник свои мысли… Да, это так, я смирился. Потому что в любом случае конец — один: все мы будем в земле, и не важно, каким путем мы туда придем! Но стоит ли спешить туда по кратчайшей дорожке, не лучше ли выбирать окольные пути?

6 мая.

«Хороший капитан превратит Атлантику в Средиземное море; плохой — Средиземное превратит в Атлантику» — вот что решился сегодня произнести вслух один из пассажиров нашего корабля, венецианец. Он обращался не ко мне, а ко всем, кто стоял у борта. Я уклонился от разговора, но тем не менее запомнил его фразу, пообещав себе повторить ее на этих страницах.

По правде, все мы чувствуем себя затерянными посреди этого безбрежного моря и с тревогой ждем той минуты, когда кто-нибудь закричит: «Земля!» А ведь мы плывем сейчас в знакомых всем морякам водах и в лучшее время года.

По последним слухам, мы вроде бы должны завтра вечером пристать к берегу, где-то между Барселоной и Валенсией. Если бы нам сказали, что это будет Марсель или Эг-Морт, Маон или Алжир 45, мы бы поверили, настолько мы уже потеряли все ориентиры.

Где-то в Средиземном море, 7 мая 1666 года.

Сегодня я перекинулся несколькими словами с капитаном. Ему — сорок, зовут его Центурионе, и я могу прямо написать, что это — сумасшедший!

Я пишу «сумасшедший» не в том смысле, что он неосторожный храбрец, сумасброд или лунатик… Я пишу «сумасшедший» в смысле «сумасшедший». Он верит, что его преследуют крылатые демоны, и думает ускользнуть от них, выбирая дорогу посложнее!

Если бы подобные речи завел со мной какой-нибудь пассажир, матрос, врач или корабельный плотник, я побежал бы к капитану, чтобы тот распорядился заковать его в железа и ссадить на ближайшей остановке. Но что делать, когда сам капитан сошел с ума?

Если бы он еще был буйным, вопящим во всю глотку явным безумцем, мы бы собрались, чтобы обуздать его, и предупредили бы о нем власти первого порта, куда зайдет наш корабль.

Но ничего похожего! Этот человек — тихий сумасшедший, он степенно расхаживает, беседует, спорит, шутит и раздает приказы с начальственной уверенностью.

До сего дня я почти не говорил с ним. Кроме тех двух слов, которыми обменялся с ним в Генуе, на бегу, когда он сказал мне, что корабль чуть было не отчалил без меня. Но сегодня утром он прошел мимо меня, прогуливаясь по палубе; я вежливо поздоровался с ним, и первые его слова были вполне здравы. Как водится между почтенными генуэзцами, мы поговорили сначала о наших семьях, он принялся прочувствованно вспоминать об известном роде Эмбриаччи и прошлом Генуи.

Я уже начал говорить себе, что все эти слухи, которые ходят на его счет, несправедливы, как вдруг какая-то птица пролетела почти над нашими головами. Ее крик заставил нас поднять глаза, и я заметил, что мой собеседник обеспокоен.

— Что это за птица? — спросил я. — Чайка? Альбатрос?

Капитан ответил, внезапно разволновавшись:

— Это — демон!

Сначала я предположил, что, может, он так клянет эту птицу из-за того, что она способна причинить много вреда. Потом подумал, не прозвали ли так этих птиц моряки.

Однако этот человек продолжал, тревожась все заметнее:

— Они преследуют меня! Где бы я ни был, они везде меня находят! Они никогда не оставят меня в покое!

Ему хватило хлопанья крыльев, чтобы погрузиться в свой безумный бред:

— Вот уже многие годы они преследуют меня по всем морям…

Он говорил уже не со мной, он только брал меня в свидетели этой мрачной беседы с самим собой или со своими демонами.

Несколько секунд спустя он оставил меня, бормоча, что должен отдать приказ о смене курса, чтобы сбить с толку своих преследователей.

Господь Небесный, куда завезет нас этот человек?

Я решил никому не рассказывать о том, что произошло, по крайней мере пока. А впрочем, кому рассказывать? И что сказать? И что делать? Подстрекать к бунту? Посеять на корабле страх, подозрение, мятеж и взять на себя ответственность за кровь, которая может здесь скоро пролиться? Все это слишком серьезно. И даже если мое молчание — не самое смелое решение, мне кажется, я должен ждать, наблюдать и размышлять, сохраняя трезвый рассудок.

К счастью, у меня есть дневник, которому я могу «нашептать» то, о чем вынужден помалкивать.

8 мая.

Сегодня утром я разговорился с пассажиром-венецианцем. Его зовут Джироламо Дурацци. Беседа была краткой, но вежливой. Если бы мой горячо оплакиваемый отец мог прочитать эти строки, я написал бы: «вежливой, но краткой»…

Есть среди нас также и перс, которого все называют вполголоса «принцем». Не знаю, принц ли он, но ведет он себя по-княжески, и за ним неотступно следуют два дородных охранника, зорко посматривая по сторонам: справа налево и слева направо, словно опасаются за его жизнь. Он носит короткую бородку и черный тюрбан, настолько тонкий и плоский, что его можно принять за шелковую повязку. Он ни с кем не разговаривает, даже со своими стражами, довольствуясь тем, что прохаживается по палубе, глядя прямо перед собой, и только иногда останавливается, созерцая небо или горизонт.

Воскресенье, 9 мая 1666 года.

Наконец-то мы бросили якорь в порту. Однако не в Барселоне и не в Валенсии, а на Мальорке, на Балеарских островах, а если точнее — в порту города Маона. Перечитав последние написанные мной страницы, можно удостовериться, что это и в самом деле одно из тех многочисленных направлений, о которых шли слухи на корабле. Словно бы это имя было начертано на игральных костях, брошенных внявшим нашей мольбе Провидением.

Вместо того чтобы отыскивать последнее связующее звено во всем этом безумии, не лучше ли покинуть сошедшее с ума судно? Я должен был бы сказать: пусть они все пропадают, но без меня! Капитан, врач, венецианец и персидский «принц». Однако я не ухожу. Однако я не бегу. Неужели мне так важно, выживут ли эти незнакомцы? Или мне уже не важно, выживу ли я сам? Что это: высшая храбрость или высшее смирение? Не знаю, но я остаюсь.

В последнюю минуту, глядя на суету вокруг лодок, я даже решил вовсе не сходить на землю, а подозвать того светловолосого юнгу и поручить ему сделать для меня кое-какие покупки. Его имя Маурицио, и он чувствует себя несколько в долгу передо мной после той шутки, которую он со мной сыграл. Говоря по правде, я совсем не сержусь на него; вид его светлых прядей даже приносит мне некоторое утешение, — но лучше бы ему об этом не знать.

Я написал ему список вещей, которые следовало купить, но по его смущению понял, что он никогда не учился читать. Тогда я заставил его запомнить и повторить этот список наизусть и дал ему с собой изрядную сумму. Когда он вернулся, я не стал забирать у него остаток денег, от чего он пришел в совершенный восторг. Думается, теперь он будет заходить ко мне каждый день с вопросом, не нужно ли мне чего-нибудь, и предлагать свои услуги. Он не заменит мне Хатема, но на вид он почти такой же: честный и одновременно себе на уме.

Однажды я вытяну из Маурицио имя человека, пославшего его разыскать меня в гостинице «Мальтийский крест». Нужно ли мне это, тогда как я точно знаю, что он мне ответит? Да, по размышлении, я понимаю, что мне это нужно. Я хочу собственными ушами услышать, что Грегорио Манджиавакка заплатил ему за то, чтобы он позвал меня в тот день, и добился, чтобы я побежал к кораблю, который в это самое мгновение везет меня в Англию! В Англию или бог знает куда…

Словом, я вовсе не тороплюсь. Нам предстоит вместе плыть на этом корабле еще несколько недель, и достаточно будет просто терпения и ловкости, чтобы паренек в конце концов во всем мне признался.

11 мая.

Никогда бы не подумал, что подружусь с венецианцем!

Правда, на море, когда встречаются два негоцианта во время долгого плавания, разговор завязывается легко. Но с ним все зашло гораздо дальше, с первых же слов мы обнаружили столько общего, что я тотчас забыл все правила, некогда внушенные мне отцом.

Вероятно, нашему общению способствовало то, что Джироламо Дурацци, хотя и родился в Венеции, с детства жил в разных местах на Востоке. Сначала в Кандии, потом в Царицыне, на реке Волге. А с недавних пор даже в Москве, в которой, кажется, пользовался большим уважением. Он проживает в Немецкой Слободе, которая, по его словам, стала городом в городе. Там есть французские толмачи, венские кондитеры, итальянские и польские художники, датские и шведские солдаты и, разумеется, купцы и авантюристы со всего света. А на окраине города даже устроили площадку, где сражаются команды игроков, гоняя ножной мяч на английский манер. Иногда ее собственной персоной посещает граф Карлайл, посол короля Карла 46.

12 мая.

Вчера вечером мой венецианский друг пригласил меня к себе отужинать. (Я все еще колеблюсь и смущенно улыбаюсь каждый раз, когда пишу «мой венецианский друг», но продолжаю это делать, и однажды я к этому привыкну!) С ним вместе едет повар, лакей и еще один слуга. Мне тоже следовало бы взять с собой кого-нибудь, а не садиться на корабль одному, подобно изгнаннику или бродяге!

За ужином мой друг открыл мне причины своей поездки в Лондон. Ему поручено набрать английских ремесленников и уговорить их обосноваться в Москве. Собственно говоря, у него нет прямых полномочий от царя Алексея Михайловича, но ему удалось добиться его поддержки и одобрения. Все предприимчивые люди будут там желанными гостями, с одним условием: если только они не стали поборниками новой веры. Государь мудр и не хотел бы, чтобы его город стал прибежищем фанатиков, приверженцев христианской республики, которых, как говорят, в Англии сейчас довольно много, но вот уже шесть лет после возвращения короля Карла они прячутся или живут в изгнании.

Джироламо и меня самого попытался убедить устроиться в Москве. Он еще раз расписал мне все прелести жизни в Немецкой Слободе. Я ответил ему: «Возможно», — из вежливости и чтобы побудить его продолжить рассказ, однако меня нисколько не привлекло его предложение. Мне сорок лет, и я слишком стар, чтобы начать жизнь сызнова в стране, язык и обычаи которой мне незнакомы. У меня уже есть две родины, Генуя и Джибле, и если мне надо оставить одну из них, то только для того, чтобы обрести другую.

Кроме того, я привык любоваться морем, мне стало бы не хватать его, если однажды пришлось бы далеко от него уехать. Правда, на корабле я чувствую себя неуютно, я предпочел бы, чтобы мои ноги ступали по твердой земле. Но возле моря! Мне нужен его горьковато-терпкий запах! Мне нужны его вечно умирающие и вновь возрождающиеся волны! Мне нужно, чтобы мой взгляд мог затеряться в его бесконечности!

Охотно верю, что можно привыкнуть к другой бесконечности, к бесконечности песка пустынь или снежных равнин, но не тогда, когда ты увидел свет там, где родился я, и не тогда, когда в твоих жилах течет генуэзская кровь.

Словом, я легко могу понять тех, кто однажды покидает свою родину и своих близких и даже меняет имя, чтобы начать новую жизнь в бескрайней стране. Будь это в Америке или в Московии. Разве не то же самое сделали когда-то мои предки? Мои предки, но также и предки многих других людей и все остальные народы. Все города и все деревни были созданы и населены людьми, пришедшими отовсюду. И если бы у меня было еще свободное сердце и легкие ноги, быть может, я отвернулся бы от моего родного моря и отправился в Немецкую Слободу, которая привлекает меня уже одним своим названием 47.

13 мая.

Правда ли, что король Франции задумал захватить земли оттоманского султана и что он даже уже поручил своим министрам подготовить детальный план наступления? Джироламо уверяет меня в этом, приводя в доказательство своих слов различные свидетельства, которые не позволяют мне сомневаться. Он даже утверждает, что король вступил в переговоры с персидским суфием 48, большим врагом султана, чтобы тот собрал к условленному сроку войска, с тем чтобы оттянуть турецкую армию к Грузии, Армении и Атропатене 49. В это же время король Людовик 50 будто бы должен захватить с помощью венецианцев Кандию, Эгейские острова, Проливы 51, а может, даже и Святую Землю.

Хотя это вовсе не кажется чем-то невозможным, меня удивляет, что мой венецианец так открыто говорит об этом человеку, с которым он только недавно познакомился. Решительно, это — настоящий болтун, но я был бы не прав, упрекая его в этом, тогда как благодаря ему я узнал столько нового, а единственная причина его нескромности — проявленные им ко мне дружеское расположение и доверие.

Я не спал всю ночь, раздумывая над планами французского короля, и они не могут меня радовать. Конечно, если бы судьба его оружия сложилась счастливо и ему удалось бы надолго овладеть островами, Проливами и странами Леванта, мне не стоило бы жаловаться. Но если он в союзе с венецианцами бросится в некое безрассудное предприятие, лишенное будущего, месть султана обрушится на меня и мне подобных, — да, на нас, европейских торговцев, обосновавшихся в этих странах. Чем больше я размышляю над этим, тем больше убеждаюсь, что такая война сразу же стала бы подлинным бедствием для меня и моих близких. Да не попустят Небеса, чтобы она когда-либо началась!

Я только что перечитал последние строки и те, что были написаны раньше, и внезапно спросил себя, не опасно ли писать о таких вещах и высказывать подобные пожелания. Разумеется, я все записываю собственной «тарабарщиной», которую не сможет понять никто, кроме меня. Так я скрываю свои личные записки от своих родных и от любопытных глаз случайных проныр, любящих совать нос не в свои дела. Но если бы однажды захотели вмешаться власти, если бы какой-нибудь вали, паша или кади вбил себе в голову выяснить, что я заношу в дневник, и стал бы угрожать мне казнью на колу или пытками, чтобы я снабдил его ключом, разве мне удалось бы устоять перед ним? Я бы открыл ему тайну своего шифра, и тогда он смог бы прочесть, что меня бы очень устроило, если бы король Франции отправился завоевывать страны Леванта.