Глава 8

Тудор

Войско гетеристов шло к Бухаресту, столице Валахии, а с юга, из Олтении, или Малой Валахии, продвигалось другое – семитысячное – войско Тудора Владимиреску. Сто лет тому назад эта область за рекой Олт была уже отторгнута от турецких владений и на пару десятилетий присоединена к австрийской Трансильвании. В Вене это хорошо помнили. Основу тудоровых сил составляли его земляки-пандуры – воинственные уроженцы Олтении, в которой славянские корни сохранились наиболее из всех областей, составивших в будущем Румынию. Немалую роль играли и отряды наемников-арнаутов, отправленные против восставших боярами и перешедшие на сторону Владимиреску. И еще с ним шел отряд капитана Иордаки Олимпиота. Иордаки – храбрый и коварный разбойничий атаман, некогда хозяйничавший в районе горы Олимп, откуда и получил свое прозвище. Иордаки, головой своей обязанный вытащившим его из турецкой петли гетеристам, был их связью при Владимиреско. Люди Владимиреско грабили боярские усадьбы, уничтожали податные ведомости. В конце марта Владимиреско первым вошел в Бухарест. Четыре дня спустя неподалеку разбил лагерь и Ипсиланти.

В качестве посланца Тудора в лагерь Ипсиланти приехал Олимпиот, немолодой жилистый грек с ясными глазами прожженного обманщика. Он передал приглашение. Вожди должны были встретиться в Бухаресте, чтобы объединить свои силы, как было уже договорено заранее.

Торжественно встреченный, Ипсиланти с небольшим конвоем въехал в город. На главной улице Петр увидел выехавшего им навстречу Владимиреско. Расширяющееся кверху лицо сорокалетнего вождя пандуров было суровым, усы скобкой оттеняли небольшой волевой рот. На голове его была высокая папаха. Поздоровавшись, предводители сошли с коней, вошли в опустевший после бегства хозяина боярский дом и там, сев в большой горнице, начали переговоры.

Ипсиланти, сказав несколько высоких слов об эллинской свободе, выразил желание, чтобы Тудор подчинил свои отряды ему. Владимиреску возразил:

– Вы, греки, боретесь за свободу от турок. А мы, валахи, пандуры, боремся за свободу народа от кровопийц. Турки за морем. А кровь из народа в первую голову пьют богатые бояре да греческие господари и откупщики. Вот и выходит, что враг у нас разный. Вам, грекам, надо сражаться в Греции, а здесь – наше поле.

Ипсиланти, считавшего себя некоронованным королем княжеств, эта отповедь обескуражила.

– Мы, конечно, заключим военный союз, чтобы враги наши нас поодиночке не разбили, – сгладил неловкость Владимиреско.

После переговоров Ипсиланти имел приватную беседу с Иордаки.

– Как войско у Владимиреско?

– Преданы ему. Правда, у него заведена суровая дисциплина – как в регулярных войсках. Это многим не нравится, особенно арнаутам.

– Можно ли ожидать, что часть войска отойдет от него и присоединится ко мне?

– Пока он жив – вещь маловероятная…

Ипсиланти велел сформировать и вооружить в Яссах дополнительный отряд – тысячи полторы людей. Но удалось набрать только человек триста. Это говорило о трудностях с людскими резервами.

Шестой корпус русской армии придвинулся к границе, но стоял на месте и переходить на молдавский берег, на что в глубине души рассчитывал Ипсиланти, похоже не собирался.

Вскоре пришло письмо от русского государя, в котором он известил Ипсиланти, что русские войска не сдвинутся с места и что он и его братья будут исключены из русской службы и не должны возвращаться в Россию.

…Между тем до Стамбула дошли известия о восстании. Это нарушило спокойствие над зеркальным Босфором. Вскоре вышел султанский манифест, возбуждающий фанатизм мусульман. В Стамбуле обезоружили всех христиан. По мере того как удачно развивалось восстание, возбуждение народа росло.

…Барон Строганов, русский посланник, человек средних лет, приехал во дворец к Великому визирю Реис-Эфенди. Одутловатый властный турок принял его холодно. Строганов говорил с напором:

– Ваше превосходительство, я слышал, что назначены таборы янычар для похода в Молдавию и Валахию? Как это возможно, если по договору между нашими государствами войска Порты могут войти в приграничные княжества только в случае моего согласия? А я этого не дам, потому что будет резня православных жителей княжеств!

– Никто вас не спросит. Вы поддерживаете врагов Порты, даете им убежище. Другие государства по иному к нам относятся – приведу в пример Англию. Вам отныне запрещено выезжать из города…

Янычары, назначенные для выступления в княжества, начали буйствовать и резать в Стамбуле христиан. Чуть позднее пришло известие, что восстали греки Мореи (полуострова Пелопоннес). …В первый день Пасхи, 10 апреля, был повешен Константинопольский патриарх Григорий, родом из Мореи, из города Калаврати, в котором началось восстание, и три его митрополита. Толпа турок напала на стоявшие в порту русские суда, сорвала флаги и убила много матросов. Посланник Строганов возмущался тщетно. Драгоман русского посольства был казнен.

Английский посланник, лорд Странгфорд, внушал туркам, что русские боятся войны и следует решительно действовать против мятежников, не обращая внимания на существующую согласно мирному договору 1812 года протекцию России над княжествами. Англию считали союзницей.

Не откладывая, в Молдавию и Валахию отправили пашей с войсками. Турки высадились в дельте Дуная, близ русской границы, другой отряд двинулся с юга, из Болгарии, и третий десантировался в Констанце. С трех сторон они шли на Бухарест, и Ипсиланти отступил на северо-запад, в предгорный город Тырговиште, где чувствовал себя увереннее с военной точки зрения. В середине мая турки вошли в Бухарест.

В Морее греки устроили туркам резню. Но янычарам и башибузукам не надо было предлога для истребления греков, а заодно и попавшихся молдаван с валахами.

В этих условиях русский посланник в Вене граф Головкин сделал представление участникам Лайбахского конгресса:

Турецкое правительство не может примириться со своими подданными, будучи способно лишь к истреблению народа. Меж тем необходимо скорее усмирить разгоревшуюся революцию, пока не запылали и соседние края. По решению конгресса русские войска готовы сделать это. Корпуса уже стоят на границе, нужно только согласие держав.

Однако предложение графа Головкина было поспешно отклонено Меттернихом и графом Кэстлери. Меньше всего они хотели появления русских войск на Балканах.

Между тем война разгоралась…

Честолюбие и коварство – вот два качества, характерные для Иордаки Олимпиота. Он приехал вновь к Ипсиланти в его лагерь у Тырговиште, в предгорьях Карпат. После отхода из Бухареста между вождями углубился разрыв. Ипсиланти предполагал пробиваться через Балканы в Грецию, на соединение с армией повстанцев. Однако теперь Иордаки привез отказ Владимиреско пропустить гетеристов через Малую Валахию.

– Турки придут за вами и уничтожат мою Олтению, – сказал Тудор.

– Турки его обрабатывают, разделяют с тобой. Пока он жив, он не пропустит тебя, – сказал Иордаки князю.

– Что делать? – взглянул на него однорукий генерал.

– Ты должен убить его.

– Но как это сделать?

– Доверься мне. Я уговорю его встретиться и предам в твои руки. Но ты не должен оставить его в живых!

Иордаки, клянясь честным словом Ипсиланти, ручался за безопасность Тудора. Он уговорил его еще раз встретиться с генералом и найти возможные точки соприкосновения.

Как только Владимиреско выехал из лагеря, на него тут же набросились ехавшие с ним гетеристы во главе с Василием Каравли. Отбиваясь от них, он бросил тщетный взгляд на Иордаки и его людей – и, понял, что предан.

К вечеру связанного Владимиреско привезли в лагерь под Тырговиште.

– Ты предатель! – закричал на него Ипсиланти.

– Я защищаю свой народ, не греков, – ответил тот. Два бывших инородных офицера русской армии с ненавистью смотрели друг на друга.

– Казнить его. Только тихо, – приказал князь Александрос. Василий и двое его подручных в темноте вывели Владимиреско на берег речки Дымбовица и там зарубили саблями. Изуродованное тело бросили в реку.

Теперь можно было двигаться на Олтению. Часть людей Владимиреско, его пандуры и арнауты, перешли к Ипсиланти. А о гибели Тудора сложили грустную песню, которую запишет в Кишиневе молодой поэт Александр Пушкин, сосланый в то время в столицу Бессарабии.

Но содеянное ничего не могло изменить в судьбе восстания.

Глава 9

Изменники

Ломоносов отсутствовал в лагере, когда произошла расправа с Владимиреско. Он был в разведывательном рейде. Партизанская разведка теперь составляла главное занятие майора. Вернувшись, он был до крайности возмущен убийством вождя пандуров, что и позаботился немедленно высказать генералу в цветистых выражениях. А когда стоявший тут же Каравья схватился за саблю, молча вынул пистолет и взвел курок. Князю пришлось усталым голосом мирить своих сподвижников.

Наступившее лето приближало развязку. Петру с некоторых пор трудно было находиться в обществе Александра Ипсиланти. Ему не по себе становилось при виде угасшего взора вождя восставших. Слишком воспарил тот в своих мечтах, всерьез примерив греческую корону, и теперь, когда его отряды терпели одно поражение за другим, это надломило его веру. Его люди стали дезертировать. Самые преданные приближенные стремились потихоньку покинуть его лагерь.

Ломоносов снова отправился в рейд. Он взял с собой полуэскадрон, в котором осталось тридцать всадников, и помчался на юг. Четкого плана действий у него не было.

Чем дальше они продвигались в сторону Бухареста, тем меньше признаков жизни подавали придорожные деревни. Обнаружив, наконец, турецкие аванпосты, демонстрировавшие движение основной массы янычарских войск к западу от Тырговиште и таким образом предвосхищавшие замысел Ипсиланти, Петр решил возвращаться. Утомленный целым днем скачки, его отряд вынужден был заночевать в одной деревеньке, еще довольно далеко от пункта назначения. Они заняли корчму, вынудив корчмаря раньше времени распустить посетителей – крестьян, зашедших опрокинуть кружку водки.

Ночью Петру не спалось, и он в темноте вышел во двор. Несмотря на свои размеры, он двигался почти бесшумно в мягких турецких черевиках. Он поднял глаза к черному, бархатному южному небу с крупными звездами, вдохнул теплый воздух, очистившийся от дневной пыли. И подумал, как хочется жить и любить. Внезапно до его ушей донеслись голоса двух людей. С пятого на десятое он понял речь двух румын – за последние несколько месяцев ему не трудно было постигнуть азы их наречия с отменным знанием другого языка латинской группы – французского.

Корчмарь жаловался кому-то на несносных греков и русского.

– Почему бы тебе не выдать их туркам? Янычары уже тут, в доме старосты.

– Я ничего не знал о них.

– Теперь знаешь, помогай тебе бог, и сам себе помоги… – На этом говорившие расстались.

Петр быстро скользнул в дом и поднял своего лейтенанта, казака Сокиру:

– Тихо разбуди людей. Здесь турки. Задержите корчмаря, заседлайте коней. Я пойду разведаю, много ли турок и где они.

С этими словами он снова нырнул в ночь. Дом старосты нашелся довольно быстро. Там, единственное на всю деревню, тускло светилось окошко, затянутое бычьим пузырем.

Во дворе, загражденном тыном, действительно переминались с ноги на ногу и сидели с десяток турецких сипахи – кавалеристов, чьи лошади стояли возле кормушки. Но светящееся окно выходило не на двор, и Петр благодаря этому сумел к нему прислониться.

К его удивлению он услышал греческую речь, которую затем переводили на турецкий. Тут пахло предательством. Он вслушался внимательнее, стараясь припомнить все, чего нахватался за эти месяцы у своих товарищей-гетеристов.

Грек говорил следующее:

– …Он собирается дать решительное сражение. Прольется кровь, многие погибнут. Я предлагаю убить Ипсиланти, чтобы вы могли отправить его голову в Стамбул. А за это вы выпустите нас уйти за границу. Таким образом, вы достигните цели, а мы спасемся…

– …Часть пандуров надо выдать на расправу, одной головы мало. Вы уйдите ночью, а затем подойдут наши таборы…

– Хорошо, но каковы гарантии, что вы сдержите обещание…

Петр не стал ждать более. Он тихо возвратился в корчму, где уже дрожал корчмарь, туго спеленатый веревками. Кавалеристы задали своему начальнику нетерпеливые вопросы.

– Мы сейчас нападем на турок, это небольшой отряд и с ними какой-то предатель из наших рядов. Его я хочу взять живым. Поэтому – не стрелять до крайней возможности!

Выходим!

Молча они прошли по улице до той хаты, где сидели турки, незаметно окружили двор. По сигналу Петра двадцать его людей ворвались за тын, и тотчас раздались хриплые вскрики, звон сабель и глухие удары, поражавшие человеческие тела. В это время еще полдюжины кавалеристов, предводительствуемые Петром, вторглись в дом. В сенях они смяли часового и ввалились в просторную горницу.

Там, на колченогих табуретах и скамьях, сидели – справа янычарский полковник и толмач, а слева – гетерист, Ломоносов тут же вспомнил его имя – Алесандрос Колпакидис, и еще один, которого Петр вспомнить не смог. Между ними на столе горела дрянная масляная лампа. Тут же были еще трое или четверо турок в янычарских мундирах. Они с яростным криком вскочили, отшвыривая табуреты и выхватывая ятаганы и пистолеты. Янычарский ага тоже выхватил пистолет, между тем как греческие предатели оставались недвижимы, точно громом пораженные. Но в руках ворвавшихся также были пистолеты, грянули выстрелы, и комната заволоклась пороховым дымом. Послышались тяжелое падение пораженных тел, крики и божба раненых. Петр стрелял в грудь янычарского полковника. Кто-то ломанулся через нападавших, его зажал под мышкой Петр и оглушил ударом пистолетной рукоятки. Кого-то пронзили саблей или ятаганам, послышалась возня.

Дым быстро развеялся, улетучившись через окошко, выбитое кем-то выпрыгнувшим наружу. На полу лежали несколько трупов в янычарских мундирах и один гетерист. На другом ломоносовском кавалеристе верхом сидел янычар и с безумным видом продолжал тыкать в него ятаганом. Его тут же закололи саблями. Петр держал под мышкой обеспамятавшего предателя Колпакидиса, которому выбил глаз пистолетом. Второго предателя не было – вероятно, он и выскользнул через окно.

Взвалив пленника на плечо, Петр выскочил на улицу, за ним остальные. Во дворе, вытирая окровавленные сабли, стояли пятнадцать уцелевших гетеристов. Бойцы выскочили на улицу, где к ним присоединились те пятеро, которых оставил Ломоносов охранять свои тылы. Они волокли с собой второго греческого изменника, бледного от страха.

Весь отряд с лошадиным топотом помчался в сторону корчмы, где стояли их кони. И вовремя! Из темноты донесся гомон и топот янычар, бежавших на помощь своим на звук выстрелов. Но, увы, – они опоздали. Ну и вой же поднялся, когда они увидели начальников убитыми, а греческих изменников исчезнувшими! Наверное, поклялись не брать в плен ни одного грека (да они этого и так не делали).

Люди Петра успели вскочить на коней и забросить пленников на седла тех скакунов, чьим хозяевам они больше не понадобятся. Топот янычар быстро приближался к корчме, они уже подбегали с ятаганами в руках, когда ворота распахнулись, засверкали огоньки и грянул стройный пистолетный залп. Толпа всадников вырвалась из ворот, рубя кого и куда попало, и мгновенно исчезла в темноте.

Уже давно перевалило за полдень, когда качающиеся в седлах от усталости всадники Ломоносова достигли своих аванпостов. Он сразу повел пленников в штаб Ипсиланти. Там он кратко изложил результаты разведки, а затем выразительно описал историю пленников.

Ипсиланти все выслушал, затем он показал пальцем на пленников и велел их увести.

– Что вы хотите с ними делать?

– Мы будем их судить…

– Ты убил героя, а теперь не желаешь казнить трусов, потому что они твои соплеменники? – разгадал Петр колебания генерала.

Ипсиланти передернуло, затем, не поднимая глаз, он вызвал Каравли и велел:

– Немедленно расстрелять предателей.

– Мы не узнаем их сообщников? – удивленно спросил Ломоносов.

– Зачем? Скоро сражение – договоренностей с врагом у них нет, и они принуждены будут защищать свою жизнь, сражаясь вместе с остальными либо дезертировав, – сказал Ипсиланти. Предатели были казнены…

Глава 10

Битва

Битва в Драгошанах состоялась через день. Двигавшиеся на запад войска гетеристов натолкнулись на турецкие аванпосты. Решено было дать генеральное сражение. Часам к десяти утра войска выстроились на равнине. Впереди, в полутора верстах, виднелись полки янычар. После диверсии, устроенной Петром, османы были настороже и не хотели начинать первыми. Тогда Ипсиланти сам двинул войска вперед. Ломоносов видел, что начальник конницы князь Кантакузин еле сидит в седле. Вероятно, полковник переусердствовал, успокаивая расшалившиеся нервы, которых не было у него на Бородинском поле. Возможно, он хорошо оценивал, чем может окончиться битва с двукратно превосходящим противником. Сам Ломоносов возглавил отряд конницы, стоявший на правом фланге. Но Петр не успел ничего предпринять, так как запела труба к атаке. Конница устремилась на янычар. Навстречу им ринулись многочисленные всадники-сипахи и конные янычары. Стычка была короткой, греки не выдержали и опрокинулись в бегство. Начальник не был способен отдать никаких здравых команд. Петр, видя, что дело проиграно, отмахиваясь палашом, с частью своего отряда стал пробиваться к стоящей в центре Священной дружине.

Между тем янычары, увидев, что греческой кавалерии им больше нечего опасаться, всеми силами ударили на пехотные построения, в центре которых находилась Священная дружина. Полки пандур и отряды гетеристов не выдержали удара янычарских отрядов и побежали. Только Священная дружина, дав два залпа, встретила янычар в штыки. Но напор турок не ослабевал, они быстро уничтожили большую часть упрямых бойцов. Вот-вот должен был обрушиться завершающий удар, под которым пала бы последняя горстка израненных людей, обступивших греческое и трехцветное знамена.

Но тут случилось то, о чем долго после еще рассказывали старые янычары молодым в своих стамбульских казармах.

Громадный всадник на могучем коне с фланга врезался в толпу янычар во главе небольшого отряда казачьей кавалерии и бегущей следом пехоты. Его кавалеристы как железный таран рассекли отряд бунчужных шапок. Янычары сражались ятаганами – прекрасными изогнутыми клинками с внутренним лезвием, наследниками египетских мечей и кописов конницы Александра Великого, отличным оружием для рубящего удара. Однако делать колющий выпад ятаганом гораздо труднее, а именно такой удар нужен для отражения пехотинцами атаки всадников, в чем янычарам тут же пришлось убедиться на собственном печальном опыте.

Гигант рубил янычар громадным палашом и непрерывно стрелял в них из пистолетов, которых только на его неохватной груди висело шесть штук. Под этим нажимом потрепанные предыдущим боем турки стали откатываться, теряя убитых. Напавший отряд отрезал турок от остатков Священной дружины. При этом большая часть людей Ломоносова осталась на поле боя. Прикрытые ими от рокового удара янычар, уцелевшие герои сумели отойти и спасти знамя.

Совершив это нападение и убедившись, что остатки гвардии Ипсиланти спасены, Ломоносов приказал отступать. Он едва не столкнулся лоб в лоб с подошедшим к месту боя отрядом Иордаки Олимпиотиса, который тут же присоединился к общему бегству.

Остатки повстанческой армии отходили в полном беспорядке. Вечером Петр нашел Александра Ипсиланти в состоянии полной прострации, сидящего возле маленького костерка, глядя в пламя.

– Господин генерал, дело проиграно, нам надо уходить, – сказал ему Ломоносов.

– Как, бросить мое дело? – с остатком пафоса сказал Ипсиланти.

– Оно уже не твое! – сказал, неожиданно появляясь из тьмы, Олимпиот. – Я теперь до конца буду турок резать, а ты, почтенный князь, дергай в Австрию. Иначе, ходят разговоры, твоей головой с янычарами расплатиться хотят…

– Я не останусь с этими трусами, – тут же с пренебрежением отозвался генерал о своих сподвижниках, кто еще этим утром умирал за него. Побледневшему Ипсиланти помогли сесть на коня, с ним были его брат Георгий и несколько приближенных.

– А как же вы, турки будут вас искать, – обратился он к Петру.

– У меня только одно отечество. Я буду пробираться туда.

Ипсиланти перешел Карпаты и пересек венгерскую границу. Там адъютант австрийского генерал-губернатора дал ему паспорт для проезда через Гамбург. В нем он был поименован русским купцом. Однако в Венгрии он был схвачен, и император Франц-Иосиф на шесть лет дал ему убежище в одном из своих замков.

Остатки армии гетеристов разделились на два войска: один отряд в восемь сотен людей возглавил Иордаки Олимпиот, другой, семьсот человек, во главе с Георгием Кантакузином, начал движение к русской границе. Отчаявшиеся повстанцы дрались как звери. В середине июля Священная дружина вышла к русской границе, Кантакузин перешел в карантин на русской стороне, но другие уцелевшие вожди гетеристов – Николай Кантагони, Георгий Сафьянос, Георгий Мано, решили дать бой. С семьюстами бойцами они стали спиной к Пруту и сразились с пятнадцатитысячным турецким войском. Турки не решались применить орудия ввиду близости российской границы, резались ятаганами, а верные им казаки-некрасовцы кололи пиками. Битва окончилась гибелью вождей гетеристов, человек шестьсот оставшихся в живых перешли в русский карантин.

Уцелели Мано и Каравья. Но Ломоносова с ними не было…

Примерно в то же время через карпатские предгорья, вдоль австрийской границы на истощавшей лошади ехал рослый путник в изорванном рединготе. Уже оставалось не так много пройти до русских рубежей. Внезапно навстречу ему выехал австрийский поручик во главе пикета из полудюжины улан и спросил, куда он направляется.

Путник, удивленный появлением австрийцев в Молдавии, ответил, что в Россию.

Не согласится ли незнакомец проводить его в австрийскую крепость? – спросил офицер.

Путник ответил, что ему очень не хочется видеть сиротами семьи доблестного офицера и всех его храбрых солдат. Он открыл перевязь на груди, в которой торчало шесть пистолетов и еще пара выглядывала из седельных кобур. Два из них вдруг оказались в его руках со взведенными курками. Путник выжидательно улыбнулся. При виде такой любезной настойчивости офицер приподнял шляпу и вежливо пожелал незнакомцу счастливой дороги.

Тем же вечером отставной русский офицер пересек границу Отечества, возвращаясь, по его словам, с целебных вод, где провел полгода.

С некоторым сожалением, примерно два месяца спустя, он прочел в газете о том, что храбрый вождь повстанцев, Иордаки Олимпиот, был предан и, окруженный турецким войском, погиб, защищаясь, вместе с семьей, в монастыре Секу, зажженном янычарами. Так окончилось это восстание, хотя его сполохи не год, не два еще бродили по княжествам.

Турки, пойдя навстречу пожеланиям бояр, стали назначать господарей княжеств из природных молдаван и валахов.

Но примерно в тот июньский день, когда случилась несчастная битва в Драгошанах, на другом конце пока еще турецкой империи, в Морее, в Греции высадился Дмитрий Ипсиланти, офицер русской службы и член Гетерии. Он принял на себя, именем своего брата, руководство восстанием. Правда, признали его не все. Лишь несколько лет спустя смерть виднейшего вождя восставших, лорда Байрона, позволила ему стать действительным главнокомандующим армии повстанцев. Но борьба греков за независимость разгоралась. Турки, отвлеченные восстанием в дунайских княжествах, не сумели его загасить.

Но Иоаннис Каподистрия пока вынужден был удалиться в бессрочный отпуск для поправки здоровья.

…«Дорогая Марья Николаевна! С легкой руки вашего батюшки принял я участие в неких приключениях по ту сторону бессарабской границы. Не раз дело шло о смерти, но я всегда помнил сияние ваших глаз и красоту ваших рук. Мне не надо открывать медальон с вашим портретом, чтобы увидеть вас въяви. Однако повременю некоторое время приезжать в наши места. Засим кланяюсь и нежно целую ваши руки и все, что выше.

Ваш Петро».

Прочитав это письмо, Мария Жукова опустила голову на руки и заплакала.

Глава 11

Английский живописец

У цесаревича Николая Павловича, помимо Аничкова дворца на набережной Фонтанки, где он обитал с супругой Александрой Федоровной, были еще комнаты в Зимнем дворце, над покоями матери, вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Именно туда, в непритязательно обставленный кабинет на третьем этаже дворца, теплым августовским утром 1825 года постучался нежданный гость.

– Войдите! – ответил принц, с утра облаченный в сине-голубую форму Измайловского гвардейского полка, полковым, бригадным, а затем и дивизионным командиром которого он являлся. Дверь открылась, впустив широко улыбающегося гостя. Хозяин не был удивлен, узнав в раннем посетителе придворного портретиста, англичанина Джорджа Доу. Тридцатилетний Николай, имевший классически красивую внешность, атлетически сложенный, высокий и стройный, не раз изображался придворным живописцем в виде античного героя. Мистера Доу цесаревич знал как отличного художника, но в то же время человека очень корыстолюбивого.

– Чем обязан? Хотите предложить еще один портрет?

– Нет, тема другая. Ваше высочество…

– Да?

– Я хотел бы провести с вами переговоры настолько деликатные, настолько, смею полагать, и важные для осуществления предопределенной вам свыше великой судьбы! Можете ли вы дать мне свое слово, что никто не узнает содержания нашей беседы?

…Николай вспомнил, как старший брат привез этого англичанина, обладавшего идеальным глазомером, с Ахенского конгресса держав. Государь, как казалось, случайно заказал ему портрет, был доволен работой и поручил художнику написание портретов своих героических генералов и членов своей семьи.

Однако вскоре же его роль стала совершенно ясна проницательному цесаревичу. Не иначе как старый добрый Веллингтон напутствовал живописца на тайную службу Властительнице морей… Четверть века тому назад англичане, организовав заговор, привели императора Александра к власти. Он был опутан благодарностью и привязанностью к ним, словно цепями, и стал их надежным военным тараном против Наполеона… Не случайно в двенадцатом году военный агент, генерал Вильсон, являлся на самом деле цепным псом, оком и рыком Лондона при императорском дворе, грозящим гибелью тому, кто проявит нерешительность в битве с Бонапартом.

Но после войны Россия стала сильна – император считал себя властелином, определяющим судьбы материковой Европы, – и так оно во многом и было… Тогда уже стали невозможны прежние отношения, и новый человек с мягкими светскими манерами был назначен играть роль связующего звена между дворами. Бульдога заменила сладкоречивая змея… И Доу уже не раз вел с Николаем скользящие, необязательные, но возбуждающие, точно дичь, пронесенная мимо носа голодной гончей, туманные разговоры…