Оскалясь, вспоминал про себя стихи Ремина.
      Описанный бурный разговор между обитателями и Христофоровым медленно входил в его душу. Надежно приютившись рядом, по соседству, он медлил, ожидая своего часа. В воображении плыл вспоротый живот Анны и ее крик: "Я.. я.. я.. В вечности, в вечности!" Поэтическую головку Ремина, застывшую в самолюбии, он представлял себе отрезанной и тщетно пытающейся язычком поцеловать самое себя.
      "Футболом ее, футболом!" - неистово бормотал Федор, вцепившись в косяк двери. Он словно видел себя на полянке, пред Падовским гнездом, в одной майке, без трусов, потно гоняющим мертвую голову Ремина в качестве футбольного мяча. "Футболом ее, футболом, - причитал он. - И забить, забить навсегда в ворота".
      О Падове была особая речь; Федор хотел просто его задушить, глядя в глаза, своими руками; чтобы вместе с хрипом из красного рта выдавливалась и душа, кошмарная, наполненная непостижимым ужасом, задающая себе патологически-неразрешимые вопросы. Он представлял себя накрытым этой душой, как черным покрывалом, и выбегающим из этого дома, как бык, в слепоте, вперед, вперед, в неизвестность!
      Все это не в словах, а в каких-то невыразимых мыслях-состояниях, понимая все по-своему, переживал Федор. Как огромный идол, переминался с ноги на ногу, чуть не подпрыгивая, вслушиваясь в хрип и бормотанье там, за стеной.
      Но постепенно некий томный и потусторонний елей обволакивал его душу. Ему стало казаться, что он частично уже нашел то, что искал: в самой душе "метафизических", в их существовании. Смрадно щерился каждому, направленному на "главное", слову Падовских. От этого общения он получал почти такое же ощущение как от убийства.
      Это неожиданно немного снизило его желание убивать; однако ж, с другой стороны, это желание еще более вздернулось и укрепилось, именно чтоб разрешить парадокс и реализовать себя во чтобы то ни стало.
      Федор настороженно прислушался к этому вдруг нахлынувшему противоречию; чуть дрогнул, испугавшись неосуществления; но потом почувствовал, что мертвая радость от бытия Падовских все равно ведет только к стремлению получить идентичную, но еще более болезненно-высшую радость от их убийства. (Одно напряжение снимается другим, еще более катастрофичным).
      Но все-таки он не мог избавиться от искушения продолжать ощущать их живыми. Ибо, о чем бы они ни говорили, он, особенно почему-то сейчас, перед их приближающейся смертью, продолжал ощущать их как нечто потустороннее, присутствующее среди живого здесь; а потустороннее нечего было превращать в потустороннее, то есть убивать; оно и так частично было тем, чем Федор хотел бы видеть весь мир.
      Но только частично - все равно и здесь завесу надо было порвать...
      Тем временем Федор услышал, что Сашенька и Вадимушка уходят; ушел и Игорек; Христофоров убежал еще раньше.
      Это приближало бытовое выполнение его плана: все-таки трудно было бы даже изощренным способом уничтожить столько людей. Теперь оставались только трое:
      Анна, Падов и Ремин. Но - главные. И притом наступала ночь.
      Федор метался душою в поисках подходящей смерти. Сначала ему пришла в голову мысль их сжечь, живьем, ночью, во время сна, когда видения подступают к горлу.
      Тем более, рядом, в сарае, было сено.
      Огонь, огонь! - сейчас это соответствовало его душе. Но недостаток этого способа был в том, что тогда отпадала возможность заглянуть в глаза умирающим, насытиться их видом. Поэтому имел смысл действовать топором тоже во время сна.
      В конце концов, уничтожив сразу двоих, одного кого-нибудь - лучше Падова! - можно было бы обласкать, завести с ним разговор, даже поцеловать перед умерщвлением.
      Федор не знал на что решится.
      Между тем Анна, Ремин и Падов оставались одни в комнате. Большей частию молчали
      - каждый по своим углам; иногда только раздавались сдавленные стоны, вздохи и обрывочные, точно скачущие между ними, слова.
      Анна вставала и как бледный, самонаполненный призрак подходила к окну пить.
      Ремин тихо выл - ему виделось собственное, родное "я", покинувшее тело и бродящее в раздвинутых мирах. Оно светилось невиданным яйным светом, расширяясь как звезда, как Вселенная... все дикие, умопостигаемые чудовища исчезали, растворяясь в его лучах. "Я", отожествленное с чистым духом, расширялось и расширялось, и не было конца его торжеству... Но был ли это предел?..
      Федор неслышно шевелился за стенкой; он чувствовал дыхание этих состояний; ворочал ржавый, большой топор.
      "Только вечность, вечность!!" - кричал Падов, простирая к себе, в небеса, руки.
      Словно ломались преграды на пути к зачеловеческому сознанию.
      Соннов ждал, сам не зная чего, с топором в руках.
      Анна плакала в углу.
      Ее пронзила гностическая жалось к себе; по форме, правда, Анна видела свое "я" - по крайней мере внешне - в более человеческой оболочке; она являлась себе девчонкой, бродящей в адо-раю непознаваемого, девчонкой, играющей в прятки с Непостижимым...
      "Бессмертия, бессмертия!! Сию же минуту!!" - стонала Анна, лежа на досках ржавой кровати, прильнув к каким-то железным прутьям. Волосы ее разметались, на губах выделялась пена. Казалось, она была готова отдаться этому бессмертию, лишь бы вобрать его в себя.
      "Моя милая, моя милая", - лепетала она, останавливая взгляд непонятно на чем.
      ...Вот она уже плывет среди звезд... А вот - на земле - просто сидит на скамейке... И это свято.
      - Бессмертия, бессмертия! - выла она, и пытаясь обнять, зацеловать свое "я", точно простирала из своего сознания к себе самой, духовные руки.
      Иногда глаза ее выкатывались от непостижимого счастья и ум мутился от желания объективизировать любовь к себе. Казалось, она сойдет с ума, стараясь выразить любовь к своему "я"; вскочит с постели и, завопит как марсианское чудовище, выбежит на улицу, простирая руки неизвестно к чему.
      Федор вслушивался в каждый стон и бормотание "метафизических"; ему снова захотелось вступить с ними в контакт, услышать их разговор и в полной мере ощутить живых Падовских.
      Но стоны становились все тише и тише. Очевидно, внутренние бури приближались к концу. Все явственней стояла тишина, даже какая-то духовная тишина. И Падов и Ремин и Анна не издавали ни одного звука.
      Федор упрямо ждал. Ночь углублялась и темень в его углу вскоре стала такой, что он ощущал ее, как предмет. В середине ночи Федор почувствовал, что его любимые уснули.
      Теперь, как практически, так и по существу, тянуть было нечего.
      Но, точно наперекор судьбе, ему захотелось подождать. У него даже возникло желание разбудить их, попить чайку, заглянуть в глазки, поговорить, ни в чем не выдавая себя. И потом - когда они опять заснут - убить. Осторожно он вышел в небольшой коридор - рядом, за чуть прикрытой, стеклянной дверью были и Падов, и Анна, и Ремин.
      Федор ступал неслышно, как летучий медведь. Взрыв - в потустороннее чувствовал всей своей открытой пастью. Неслышно дышал, точно выделяя одиночество. Топор был в руке, и она угрюмо тянулась к двери. Стены застыли, уходя в несуществование.
      Федор - всем сознанием - слушал дыхание лежащего рядом с дверью Ремина. Где ему, спящему, виделось сейчас, в этот страшный момент, его вечное Я?
      Раздражала Федора мгновенность перехода; одно движение - в эти минуты он бывал нечеловечески силен и ловок - и асе.
      В душе опять вспыхивало желание: разбудить, - хотя бы Ремина, чтоб он привстал на кровати - и пообщаться с ним, прямо перед смертью; потрепать его по щеке.
      Но наконец Федор решился. Может быть, убийство разрешит большее, чем контакт.
      Взгляд его отяжелел, точно пред собственной смертью.
      Но все-таки ему захотелось чуть-чуть пережить внутри себя предсмертную беседу.
      Причем в обратной форме. Его сразу потянуло в полное одиночество: просто пройтись минут десять одному по саду; потом прийти - и быстро раздвинуть занавес. Он сжался, просто повеселев от сознания, что теперь его решение равносильно действию; и вышел пройтись - в одиночество - в сад.
      Уже немного светлело и воздух был свободен и влажен. Он пошел вдоль забора, любуясь собственной тенью как символом.
      Вдруг - из огромной дыры в заборе, сзади него - вышло трое человек. С оружием.
      Их появление было непонятно. - Вы арестованы, - сказал один из них.
      ЭПИЛОГ
      Спустя несколько недель по одной из кривых улочек Москвы брели, точно в ореоле бросающейся в глаза ауры, двое юношей: один худой, вытянутый, с трансцендентно-ожидающим, нетерпеливым лицом; другой поменьше, курчавый, словно в сплетении с самим собой. То были Сашенька и Вадимушка. Пустые глаза окон находились по ту сторону их существования. Брели друзья в маленькую, отключенно-нелепую пивнушку, что приютилась одна между сквером и автобазой. Там ждал их Витя - из бродячих философов, старый друг Тани.
      Лицо Сашеньки горело.
      - Неужели, - говорил он, -нас ждет великое будущее: бессмертие, встречи с духами... падение завес... прощание с человеком и появление новых миров...
      Неужели все это будет...
      - Хи-хи... И это после тупого, идиотически-мертвого вдалбливания в детстве о том, что после смерти ничего нет, - подхихикнул Вадимушка. - Так теперь от этих перспектив на ногах еле стоишь от изумления... Ничего себе, мягко говоря, перемена...
      Но Сашенька его не слушал.
      - И я убежден, - шептал он, дрожа от волнения, что послесмертная реальность должна стать объектом не веры, а знания. Этим мы приблизим ее к себе, - Вадимушке даже показалось, что Саша судорожно сжал пальцы и проглотил слюну вожделения. - Вера же должна распространиться на более отдаленное... Почти недоступное...
      Вдруг перед ними оказалась дыра в пивную. Из глубины им ощеренно улыбался и махал руками сдержанный Витя. Они подошли. Взгляд Вити был чист и жутко-прозрачен, как зад мертвеца. Взяли обычное пиво. За туманным окном ползла муха, казавшаяся громаднее домов. Речь шла о визите в одну подпольно-метафизическую группу.
      - Ну а как контакты с Падовым и К?? - спросил под конец Витя.
      - Здорово... Здорово... Невозможно передать как здорово... Чувствую себя как на пляже!! - чуть не распугав по углам инвалидов, закричал Вадимушка.
      - Здорово-то здорово, - удивился в ответ Витя. - Но что- то у вас радость занимает чересчур большое место... А это далеко не самое сильное чувство, какое может вызывать Падовский мир... Ведь он довольно мрачен...
      Неожиданно Вадимушка взорвался. Он даже схватил Витю за пуговицу куртки.
      - Да поймите, Виктор, - пробормотал он, - мы только что пришли к вам совсем из другого мира... - лицо Вадимушки вдруг перекосилось от отвращения. - Да знаете ли вы, что такое среднее, а я бы сказал, расширив, просто человеческое сознание??! ...Я готов принять Дьявола, преисподню, страдания ада, самое изощренное зло, но только не это... Ведь это вечность ничтожества, нуль, ставший погремушкой, наконец, абсолютно противоположная нам направленность...
      Виктор в знак очевидности пожал плечами.
      - И все что они сделали и делают, - продолжал Вадимушка, - что составляет так сказать, официальную, не духовную и не эзотерическую историю человечества - не наше... Это качественно другое, низшее. ...Тем более по сравнению с опять зарождающейся, новой элитой или кастой, как хотите, внутри человечества - кастой духократии... Другая, высшая реальность - другой мир... Не их клопы, все эти Наполеоны и Дарвины... Я молодой и то это чувствую...
      - Если так, - вмешался Сашенька, - то нам надо защититься от них... Нашей земной броней может стать интеллигенция... Если только ее лучшая часть впитает в себя идею духократии... Духократия, грубо говоря, может играть роль древнеегипетских жрецов, а осознавшая себя интеллигенция, ставшая наконец, после долгих лет прислужничества чуждым идеям, сама во главе человечества, будет как бы земной оболочкой духократии, ее внешней защитой, вторым сословием...
      Виктор рассмеялся.
      - Ну-ну, не очень-то увлекайтесь всем этим, прервал он. - Наша задача уйти от человечества, а не определиться среди них... Даже властвовать над ними значит унизить себя, так как будешь в какой-то связи с ними...
      Еще раз выпили мутное, полу-доброжелательное пиво. Пьяницы, выходя на улицу, разбрасывали по полу бутылки.
      - Ну что пивко? - улыбнулся Витя.
      - В утробушке от него тепло, как в могилке Ангела,-проскулил Вадимушка,-так недавно сказала в таком случае Аннуля...
      - А где сейчас Падов? Мы не видели его дней пять, - спросил Сашенька.
      - Плох, очень плох, - сморщился Витя. - Я видел его вчера в одной берлоге.
      Смотрел в зеркало на свое лицо, точнее на самого себя, внутреннего - и хохотал... Дико хохотал, с отчуждением от себя... Даже до глаз как-то деревянно дотрагивался... Обозрели еще кой-какие состояния. Вдруг Сашенька произнес имя Федора. Все хорошо знали его по рассказам Падова.
      - Где-то он сейчас путешествует... в какой запредельности, - вздохнул Витя.
      - В какие теперь кошки-мышки с Господом играет... Чудодей, - добавил Вадимушка словами Анны, в которую был уже почти влюблен.
      Они слышали также о недавно закончившемся процессе над Федором. Он происходил в убогом, грязном районном нарсуде. Оказалось, что примерно с середины лета милиция напала на след Соннова, но все выясняли и колебались. Когда все уточнилось, решили взять. Процесс был почему-то тихий, примирительный, какой-то незамечающий, но строгий и детальный. Федора обвинили в "убийствах из хулиганских побуждений" и приговорили его к расстрелу. Вел себя Соннов на суде отсутствующе. И смерть свою встретил совершенно спокойно, но однако же с нескрываемым интересом. И, кажется, чуть улыбался, когда шел на казнь. Из тюрьмы только успел передать большой поклон Падовским вместе с запиской, где писал, как наблюдал их и хотел убить. Аннуля в ответ, со своей стороны, умудрилась переслать ему передачу: детских конфет "Мишка", печенья и сдоб: Федор иногда был сластена. Передала и пожелание скорее пройти этот "формалистический фарс, называемый смертью".
      Друзья встали из-за пивных столиков. Выпив последний глоток за Федора, вышли на улицу в дождь и грязь. Косой ливень смывал последние остатки городского небытия.
      На углу Витя расстался с юными.
      А Вадимушка с Сашенькой решили мимоходом заехать к Извицкому, благо давно его не видели. О нем уже ходили легенды. Их встретил тот же мрачный и серый петербургский дом. И лестница, будто, ведущая в небесный секс. Женичка спрятанной ухмылкой приветствовал их. Но был сдержан, словно ему было не до них.
      Вадимушка и Сашенька сразу все поняли. Каждая клеточка Извицкого дрожала в любви к самому себе. И он неотступно носил себя, как самовлюбленную, черную богиню.
      Вещи кругом: драное кресло, старинные комод и стулья - точно кружились вокруг него, погружая Извицкого в глубокий уют. Вид у него был мрачный - по крайней мере по отношению к внешнему миру - но подземно удовлетворенный, с бесконечным желанием замкнуть себя в вечности. Некая темная услажденность выделялась на его лице, прячущемся в самое себя. Услада - тайная и бесконечная - горела в каждом кончике, но особенно в глазах, которые темнели и светились от дикого и скрытого метафизического наслаждения. Вадимушке же виделось, что каждую минуту свою, каждое прикоснование к себе Извицкий обращал в секс. Точно его тело стало его вечной невестой и любовницей. Очевидно Женя был в полном уходе. Испуганно взглянув несколько раз в огромное зеркало, Вадимушка с Сашенькой скатились вниз по лестнице в город...
      Больше они не решились куда-либо ехать...
      Уже много воды утекло с тех пор, как Федор хотел уничтожить "метафизических" в Падовском гнезде.
      Опустел дом в Лебедином. Кто-то даже съел поганую кошку. Лишь старик Михей со своим пустым местом и девочка Мила - из обитателей Сонновского гнезда - пришли видимо, в человеческом смысле, к счастливому концу: они поженились. Хотя разумеется без официального признания. Это был брак, в котором не было ничего.
      Посторонние часто видели, как дедушка Михей, обосновавшийся в небольшом подмосковном городишке, подальше от Лебединого, выводит гулять за ручку свою женушку-внучку девочку Милу. И даже по-своему целует ее. Улыбаясь потом белым, исчезающим лицом- в какие-нибудь кусты.
      А деда Колю супруги прогнали в шею. Совсем обезумев, дед рыщет по всей Рассеи, иногда - в черном, похмельном бреду - вспоминая Лебединое, Клавушу, Падова и поганую кошку. "Не ко двору, не ко двору я пришелся ни там, ни Михею с Милочкой,
      - иногда выговаривает он, играя сам с собой в домино. - Мало во мне... етого...
      безумия". Только порой промелькнут на дне слезящихся глаз, радостно обращенных на бутыль с водкой, образы погибших детей: помоечной Лидоньки и себяеда Петеньки... Далеко от Лебединого в новом одиноком гнезде обосновалась и Клавенька. "Раздувается она, раздувается... на весь мир. Скоро все вытеснит", - испуганно, расширив глаза, рассказывал о ней Игорек, случайно оказавшийся около этого гнезда. Сам "белокурый садистик" уже давно бросил все "измывательства"; единственно, что теперь его интересует - это борьба со счастьем; с ним - с человеческим, общелюбящим счастьем - борется он упорно, угрюмо и исступленно, на долгое время исчезая по каким-то магическим уголкам, закоулкам.
      Свое окончательное определение нашел и Алеша Христофоров; но сначала он долго и надрывно, используя все имеющуюся информацию, искал куро-трупа, т. е. отца своего. Однако ж куро-трупа простыл и дух. Христофоров порвал все связи с "метафизическими", взывал к Богу, молился - все напрасно. Теперь он живет один, в маленьком, деревянном домике, имея в прислужницах длинную, худощавую женщину.
      Он целиком ушел в древнее христианство и больше знать ничего не хочет; почти не выходит на улицу; скорее даже не в древнее христианство, а в чистую обрядовость, особенно в бесконечные и затаенные детали ее, уже давно позабытые. Он пугает священников своим знанием христианства; поэтому они избегают общения с ним.
      Алеша считает их "декадентами" и по-прежнему полу-блаженствует в своем служении...
      Как буря пронеслась религия Я по душам "метафизических":
      Анны, Ремина и Падова. Долго не могли забыть они этих ночей в Падовском гнезде, этих взрывов веры в себя, этих холодеющих полетов в бесконечность долго это состояние оставалось вместе с ними.
      Но вскоре черная молния стала куда-то уходить, и все остались наедине со своими прежними комплексами и сомнениями.
      Особенно резко стал уходить в прежнее состояние Падов; "Не по мне все это положительное, - бормотал он, - хотя может быть и лучше по сравнению с другим...
      Что ж, по этой вере я и руки на себя наложить не могу; или, ежели я захочу - а я может быть этого втайне хочу - уничтожить себя реально, как духа, допустим в форме оккультного самоубийства - и этого нельзя; ведь "я" абсолют, высшая ценность; а может я все хочу уничтожить - и "я" и абсолют и высшую ценность и все переходы в засознание и вообще все... Хе-хе..." Однако ж Ремин на этот раз не шел по этому пути; похоже было на то, что Геннадий все больше и больше "входил" в религию "Я"; даже встречаться с Падовым он стал значительно реже, пропадая где-то около глубевцев или в одиночестве. И грозился написать цикл стихов о религии Я.
      Аннуля металась между верой в "Я" и своим незабвенным. Все это смешалось у нее с давним сексуальным мракобесием и каким-то сюрреальным гностицизмом. Достаточно сказать, что потустороннюю жизнь она представляла все чудовищней и чудовищней...
      И по-женски истерически устраивала невиданные оргии, с чтением Достоевского, во время сеансов тайной магии. Особенно она неиствовала и хохотала при вызове некоторых "душ" и оболочек...
      Однажды, поздней осенью, когда ветер рвал и метал листья, образуя в пространстве провалы, около одинокого, пригородного шоссе, в канаве, лежал трезвый молодой мужчина в истерзанном костюме и тихонько выл. То был Анатолий Падов.
      Перед этим он долго хохотал в своей комнате, глядя на себя в зеркало. Сам себе казался чудом. И видел: что-то должно случиться. И вдруг почувствовал свою мысль... голой, как будто душа обнажилась и грозно выступила сквозь видимость тела. Не помня как, очутился в канаве. Это ощущение голой мысли не проходило, точно он мог до нее дотронуться, и обычный покров, делающий мышление привычным, был сдернут. Он мог видеть обнаженное поле своего "я". Его особенно поразило, что чистая мысль бьется о самую себя, как бы ощущая и оценивая свое существование, и еще, что непрерывно задает себе вопросы: кто я? откуда?
      Самое ужасное было то, что эти вонзающиеся в мысль вопросы, отскакивали от нее, безответные, именно потому, что задавался вопрос и эти порывы не выходили за пределы реальности. Эта странность ощущения самосознания, эта раскрытость самого откровенного, эта безответность "главных вопросов" извергали из Падова истерический крик. Он весь, валяющийся в канаве, превратился в этот жуткий и недоумевающий от самого себя крик.
      Мысль билась о мысль, "я" сталкивалась с "я". Обнаженное самосознание выло, словно не зная, откуда оно, и Падова лихорадило от чувства странности его голого, вопросительного существования; обнаженная мысль словно ломалась; она была бешено реальным и в то же время чудовищно хрупким.
      Внезапно Толя почувствовал, похолодев: то, что составляет "я" вот-вот рухнет; "все скоро рухнет и что будет потом", - прошептал он.
      Падов встал на ноги и, шатаясь, вышел из канавы... Так и пошел вперед, с выпученными глазами, по одинокому шоссе навстречу скрытому миру, о котором нельзя даже задавать вопросов... нельзя даже задавать вопросов...