Родители актеров обрадовались, хотя некоторые говорили, мол, мы не совсем понимаем, что это такое будет, но это классно. Начальник ГАИ, папа десятиклассницы Кати Даньковой, проникся и оделил нас крутыми серебристыми комбинезонами, присланными по гуманитарной помощи от Канадской службы спасения. Отец еще одного парня сделал нам большие разноцветные кубы, которые как будто были разбросаны по всей сцене каким-то великаном. Все остальное я добывала и выпрашивала сама. С помощью той самой Евгении, директора Дома детского творчества.

В сентябре мы собрались в репетиционном зале, уселись на пол в круг, зажгли свечу и, передавая ее по кругу, рассказывали, во что верим, чего хотим, чего ждем и на что надеемся. Потом я прочла пьесу и после двух месяцев подготовительных учебных занятий роли были распределены и репетиции начались.

Интересно, что пьесу эту я ставила трижды, с разными поколениями детей. И каждый раз я ее переписывала. Переписывала специально для новых участников с учетом их характеров, внешности, их умений и талантов.

Короче, там, в этой моей пьесе, было так. Пятнадцать детей, пятнадцать гениальных пяти-шестилетних детей были отобраны из тысяч оставшихся на негодной для жизни Земле и перевезены на ближайшую к Земле планету, чтобы там развивать их способности. На планете дети живут вместе, но каждый в своем боксе, встречаются только на лекциях.

Каждый ребенок – понятно, что именно каждый ребенок – личность штучная, ценная для генофонда Земли, – каждый ребенок учился той науке, которой собирался заниматься всю свою сознательную жизнь. Каждого ребенка готовили практически к подвигу во имя возрождения человечества. И если вдруг оказывалось, что, взрослея, ребенок не давал тех результатов, которых от него ждали взрослые, ниоткуда появлялись так называемые чистильщики, туманные существа в черных длинных плащах с огромными капюшонами, без лиц, ни хорошие, ни плохие, стерильные, словом, ни-ка-ки-е. Появлялись ниоткуда, из глубины сцены, как будто всегда там стояли – так оно и было, они действительно стояли там, сливались с задником, а потом отделялись от него (я выставила там дополнительные световые прострелы, именно они давали эффект ниоткуда появляющихся теней). Эти ни-ка-ки-е, бесчувственные, не зная, не ведая ни жалости, ни сострадания, холодные, в абсолютном смысле слова, существа-тени равнодушно, дисциплинированно, аккуратно уводили детей за плечи к себе – в ни-ку-да, безошибочно и точно определяя кого. Многие, кто смотрел эти спектакли, и до сих пор спрашивают, куда чистильщики их уводили. Что там с детьми происходило, как там было – никто не знал, даже не догадывался. И дети, живущие на этой планете без имени, под каким-то условным номером, чистильщиков очень боялись. Пьеса была написана в 1998 году. И только потом, когда спектакль в 2005-м игрался уже третьим составом, мои дети, прочитавшие к тому времени «Гарри Поттера» Дж. Роулинг, стали между собой называть чистильщиков дементорами – зыбким воплощением страха, лишающим воли и памяти одним своим взглядом и леденящим дыханием. Возможно, и наши чистильщики были как раз из этой же братии чудовищ и монстров, только не сказочных, а скорей фантастических, призванных на службу новой цивилизацией. Ведь говорят же, что все, созданное нашим воображением, должно где-то существовать.

На планете, где находился учебный центр, все время шел дождь. Только раз в пятнадцать лет, всего на несколько часов, дождь прекращался и выходило солнце.

Каждый раз накануне такого вот дня ученые были встревожены, солнце, верней его излучение, могло повлиять на психику детей, на их поведение, вызвать неадекватные реакции, агрессию. Или наоборот – депрессию, умственную слабость… Назвали они эти симптомы «солнечный синдром» и на общем сборе в центральном прозрачном ассамблейхолле, где обычно детей собирали на конференции, симпозиумы, встречи с героями космоса и оставшимися в живых, сохраненными программой выдающимися людьми, полезными для дальнейшего развития человеческой цивилизации, ученые сообщили детям о солнечном синдроме, но успокоили, что, как только солнце уйдет, как только опять начнется дождь, все симптомы бесследно исчезнут.

Однако – предупредили они детей – среди вас есть один мальчик, который прибыл на проект всего пять лет назад, и он помнит солнце. Ему эти симптомы не грозят. Зачем это было сказано – вряд ли по ошибке, вряд ли это была неосторожная оговорка. Скорей всего это была продуманная провокация, желание изучить поведение подростков в экстремальной ситуации.

Результаты не заставили себя ждать. Как только ученые удалились, при этом зритель видел, что за детьми продолжают наблюдать, дети вдруг разволновались и стали выяснять, кто. Кто прибыл на станцию всего пять лет назад? А нужно сказать, что дети между собой были знакомы мало, группы менялись и перетасовывались, все встречались только на лекциях или в зале ассамблей, чаще всего были погружены в себя и, как казалось взрослым, не обращали внимания на себе подобных. Для того чтобы лишить детей какой-либо внешней индивидуальности, их одевали в одинаковые удобные, влагоотталкивающие костюмы, сразу после прилета под видом борьбы со следами земной радиации и вирусно-микробной флорой, у них отобрали все, что дали им на память их родители. У кого-то плюшевого мишку, у кого-то старинный фотоальбом, у кого-то поношенную бейсбольную перчатку, у кого-то – шкатулку с пуговицами, бусинками и другим ценным для ребенка скарбом, у кого-то маленькую флейту или маленькую гитару укулеле. Детей лишили семейной фамилии, в виде исключения оставив лишь имена, добавив к ним номера, выбитые на их комбинезонах. Словом, определить, кто же из большой компании, примерно человек около пятидесяти, видел солнце, было практически невозможно. Но никто не оценил особенных возможностей этих гениальных, по сути, детей – один из них, глядя на шахматную доску, беспорядочно переставляя и нервно отбрасывая фигуры в сторону, а потом спохватившись, вернул их на место и вдруг выкрикнул:

– Это Бруно! Бруно прилетел сюда пять лет тому назад.

Ученые-наблюдатели ахнули от досады, они и сами не учли, что, во-первых, дети примутся решать эту задачу, во-вторых, что так быстро появятся симптомы солнечного синдрома, хотя солнца еще нет и в помине. Единственное, что хоть как-то успокоило ученых – это что дети пошли по ложному пути: Бруно, как выяснится потом, действительно прилетел на проект пять лет тому назад, но не с Земли, а с колонии, выстроенной на искусственном спутнике Земли. Бруно, который родился и жил в колонии, под искусственным светом всю жизнь, был тут совсем ни при чем, никакого солнца он не видел и на просьбы подростков, признаться, грубил, за что и ударили его один раз, потом второй, а затем стащили с подиума, на который он забрался, и стали колотить чем попало, его били бы в ярости еще долго, но раздался вдруг девичий звонкий голос. Сначала тихо, потом громче и громче, а затем уже истерично, отчего все остановились в растерянности:

– Отставьте его, идиоты! Это я! Я! Я прилетела с Земли пять лет тому назад. С Земли. И я видела солнце.

Нет, дети не стали набрасываться на девочку Маршу, которая видела солнце. Нет. Но то, что случилось дальше, было еще хуже, чем стихийная драка. Сначала они все, как дикие звери, как волки зимой, медленно, собранно и расчетливо окружили девочку и уже, казалось, готовы были ее растерзать. Но Джон, авторитетный Джон, ироничный и сдержанный, убедительный и самый перспективный, остановил их.

– Стойте, – сказал он спокойно, – так нельзя. Вы что, хотите, чтобы, когда появится солнце, вас не выпустили? Чтобы вам поставили диагноз «солнечный синдром»? Мы что, мало пережили вместе, что сейчас поддаемся эмоциям? Колонисты, у нас есть другой способ. Другой. – А потом он обратился к Марше: – Нам есть что тебе предъявить, Марша.

Дети, холодные и расчетливые, как члены стаи, понимающие один другого без слов, общаясь только взглядами и жестами, быстро перестроили холл, надели красную мантию на Джона и открыли судебное заседание. И по тому, как быстро и организованно дети готовились, как быстро преобразились, какими обреченными и суровыми вдруг сделались их лица, было ясно, что все это проходит не в первый раз. По мрачным средневековым канонам девочку Маршу судили на латыни. С ее комбинезона сорвали бирку с именем и номером и затем увели. Куда, зритель мог только догадываться (или не догадываться), потому что в последнюю секунду, когда можно было видеть Маршу с руками, сцепленными на спине, тенью рядом с нею мелькнули призрачные фигуры чистильщиков и затем свет погас.

И тут заплясали дети как дикари по кругу, кричали, визжали, хохотали, бились в истерике и рыдали, но прыгали-прыгали по кругу, по замкнутому кругу, один за другим, один за другим, как будто пытались изгнать из себя боль душевную, а Джон стоял в центре, на кубе, яростно воя и размахивая своей красной судейской мантией. И мантия эта играла над головами детей зловеще, как пляшут языки жертвенного средневекового костра.

А потом случилось странное – отключился искусственный свет колонии, распахнулись прозрачные двери. Ярко заиграли капли, дети прикрыли глаза руками – это были первые солнечные лучи, выходило солнце.

Как счастье открывает лучшие стороны души человеческой! Вдруг при солнечном свете стало видно, что все колонисты маленькие, еще совсем маленькие дети. И как искренне радовались они солнцу, как изумлялись и восхищались!

И тут на освещенную солнечными лучами площадку откуда-то посыпались яркие разноцветные мячи.

А Джон и Бьюти с изумлением вдруг поняли, что давно влюблены друг в друга.

А Кто-то вдруг открыл друзьям тайну о том, что уже много лет хранит у себя настоящую земную бумажную книгу. Книгу о том, как дети жили в семье. О том, какую еду они ели, как ходили в школу, а потом возвращались обратно домой к маме. И это каждые сутки? – кто-то не поверил. Да, это каждый день, ответили недоверчивому. И еще… еще… Мальчик рассказывал то, что для зрителей в зале казалось обычным, но таким недосягаемым для детей на сцене – про дружбу с родителями, о прогулках на лыжах, о выездах на пикники, о походах в театр и кино. И все это время можно было быть рядом с мамой и папой. И про объятия. И про то, как мама кладет руку на лоб, когда высокая температура…

Девочка вдруг рассказала, что получила радиограмму от родителей: «С шестнадцатилетием!» Там было написано: «Будь достойна!..»

– Чего не хватает? – спросила девочка. – Чего в ней не хватает, в этой телеграмме? Ну? Вы же умеете решать любые задачи, колонисты?

Колонисты молчали.

– Вот видите, – покачала головой девочка, – а еще гении… надежда человечества… Не хватает: «Целуем. Мама и папа». Или просто: «Целуем».

Каждый признавался в чем-то своем сокровенном: Назар рассказал, как украл медальон с фотографией чьей-то семьи. Украл из помещения, куда складывали отобранное у детей в день прибытия. Все хотели этот медальон, все думали, а вдруг это фотография его семьи. Но Назар вложил медальон в ладошку Айрин.

Катрин вспомнила, как папа со своими друзьями пришел под балкон ее комнаты в пересыльной реабилитационной станции, где детей готовили к отправке, и спел песню про черепашку. И откуда-то, наверное из воспоминаний Катрин, вдруг зазвучал мужской голос, ему подпевали другие мужские голоса.

А Бруно, симпатичный, всегда веселый ироничный Бруно, вдруг признался подруге Баттон, что… боится, что всегда боится. Боится колонистов, Джона, который почему-то выбрал для себя роль вершителя судеб, красавицу Бьюти, а вдруг она укажет на Бруно, и тогда… Боится дождя, экспертов, преподавателей, врачей, темноты. Ужасно, смертельно боится чистильщиков. Он говорил все громче и громче, он кричал и плакал, он неловко складывал кубы на сцене, забирался по ним все выше и выше, как будто снизу ему грозит опасность… И в конце концов он рухнул оттуда, с верхней точки такой неустойчивой колонны, и потерял сознание. Когда прибежали другие колонисты и взрослые, когда врач пытался привести Бруно в сознание и не смог, когда вдруг возникла страшная тишина и дети вопросительно и агрессивно уставились на взрослых, Бруно вдруг вскочил на ноги как ни в чем не бывало, как клоун в цирке:

– Ап!!! Ну что – здорово я вас всех разыграл?!

– Как вы напугали нас, Бруно, – заметил врач.

– Вас напугаешь, да!.. – вдруг заметил Джон, приобняв Бруно за плечи. И как заведенные дети стали говорить взрослым все, что думают, все, что накопилось, а сейчас под ярким естественным светом вдруг стало отчетливым и легко сформулировалось. Дети обступали троих взрослых кольцом все теснее и теснее, но внезапно повеяло холодом, откуда-то неслышно появились чистильщики и остановились в углах, ожидая развития событий и чьего-то мысленного приказа. Вдруг разом потемнело, сверкнула молния, гром отметил первые капли дождя и зашумел привычный в колонии ливень.

Дети опять сидели покорные и бесчувственные в своем ассамблей-холле. Совсем близко неподвижно стояли чистильщики.

«Где Марша?» – монотонно повторяли взрослые, а кулисы равнодушно плыли, закрывая от зрителей детей, переживших солнечный синдром. А строгий голос все спрашивал и спрашивал:

«Где Марша? Где Марша? Где Марша?» Кого спрашивал? То ли актеров, то ли подростков, сидящих в зале, то ли их родителей.

Нужно сказать, что все это было написано и поставлено мной в самый пик отъезда женщин (в основном женщин) нашего города в Италию на заработки. Большинство детей жили в ту пору или с бабушками, или с кем-то одним из родителей, или с дальними родственниками, а кто постарше – сами.

Помню, во время премьеры, когда закрылись кулисы, в зале повисла гнетущая, мрачная тишина. Шумел ливень, гремел гром. Вдруг шум дождя усилился, и мы поняли, что это уже не дождь. Это аплодисменты, которые превратились в гром, когда открылись кулисы, зажегся свет и дети вышли на поклон.

Председатель жюри Всеукраинского конкурса театральных коллективов нетерпеливо выскочил на сцену – его интересовало, как именно получился эффект мокрого бесцветного сумрака. То, что он увидел, и решило нашу победу: мы купили в одном из фермерских хозяйств широкую полиэтиленовую пленку для теплиц, скрутили из нее широкие «мокрые» ленты, подвесив под них такие же, но уже гладкие полосы и полностью одели в них сцену, добавив к ним еще бледно-серые кулисы и голубой задник. Получился нужный глубокий объем, и тем самым мы добились той самой сквозистости и нереальности появления чистильщиков. В кулисные карманы мы установили прострелы с синими, зелеными и фиолетовыми фильтрами, а для сцены выхода солнца на заднике поставили мобильную «жабку», которая и создавала эффект рассвета, когда свет становился все ярче, постепенно подымаясь. Технологию я объяснить не могу, светом занимался очень талантливый осветитель, который, к несчастью, за эти годы, мягко говоря, потерял интерес и, пожалуй, талант к своему делу. К слову, он тоже воспитывал двоих детей один. Жена его работала горничной в Италии.

В третьем «Солнечном синдроме» уже участвовали и актеры студии при театре. Это были совсем маленькие братья, сестры и племянники моих первых актеров. Малыши, которые все равно приходили на репетиции и ошивались в зале без дела. Так что нам с Евгенией Дмитриевной пришлось открыть для них студию.

Эта детвора в последнем «Солнечном синдроме» играла тех самых Джона, Маршу, Бруно, Катрин, Айрин, Баттон, Назара и других колонистов, но такими, какими они были в самом раннем детстве. Я специально дописала в пьесу сцену их появления в колонии. Как их, таких маленьких, в ярких футболочках и платьях, с домашними рюкзачками, в обнимку с любимыми игрушками, как их деловито переодевали, как отбирали у них все личное, как сканировали каждого и тут же отправляли в разные сектора колонии с учетом предполагаемого рода их деятельности в будущем. И спектакль стал еще объемнее. А в сцене, когда прекращался дождь и выходило солнце, когда колонисты срывали с себя постылые комбинезоны, и девочки распускали туго затянутые косы, и бежали навстречу солнцу, к ним сверху (лестницу я выстроила из старых станков) спускались… они сами, только еще маленькие, в ярких футболочках и платьицах, с домашними рюкзачками, в обнимку с любимыми игрушками и книжками.

Помню, первая премьера прошла в конце апреля. Зрители наши сошлись единогласно в одном: когда они выходили из зала, то по-детски радовались, что на улице теплый солнечный день и впереди еще весна и лето. И есть надежда, и все еще можно исправить. Так за полтора часа все привыкли к тому, что дождь, мокро, холодно и, главное, одиноко и безнадежно.

С тех пор каждую весну, в день последнего в сезоне спектакля или капустника, когда театр «Трудный возраст» провожает выпускников, я отчаивалась, писала заявление и клялась, что я больше не могу, что я никогда больше в театр не вернусь, даже если туда кинут мою шапку…

Потом у нас был проект, где мы придумывали, писали пьесу вместе. Это была пьеса “WWW.MAUGLY.UA” Потом были сказки и мюзиклы. Словом, из года в год никак не получалось его закрыть, этот театр, потому что после ухода одних в театре все равно оставались уже ставшие родными дети, а следом приходили их друзья, братья и сестры. Вскоре был написан и принят коротенький устав, который оговаривал, что театр ни в коем разе не готовит актеров, а занимается совершенно другой деятельностью – выстраивает мосты. Между ровесниками, между детьми и родителями, между детьми и учителями. Между собой и… собой. Между прошлым и будущим. Словом, театр «Трудный возраст» работал над пониманием и взаимопониманием, чего так не хватает в нашей жизни. А когда к театру примкнули волонтеры из Американского корпуса мира, театр заработал на трех языках…

Мой сын, собственно ради которого и был создан этот театр, для него и его друзей, играл в первой версии чистильщика. То есть минимум движения, отсутствие текста. Статист у воды. До сих пор жалею, что он начал заниматься в театре так поздно. Наверняка с его талантом, умением проанализировать, рассмотреть, имитировать и, главное, чувствовать и отражать из него получился бы уникальный актер. Хотя кто знает – доля актерская все-таки очень незавидная.

Даня окончил школу, прекрасным, веселым и печальным был выпускной спектакль в «Трудном возрасте», а через несколько лет на сцену вышла его родная сестра Ангелина. В свои шесть лет она блистательно сыграла Бекки Тетчер в фантазиях по Тому Сойеру, а следом – маленького, но отважного амура в пластическом музыкальном спектакле «Контрольное изложение» по «Ромео и Джульетте». Естественно, вслед за Линой в театр пришли ее одноклассники и друзья.

Ежегодно в мае на закрытии сезона театра «Трудный возраст» кроме всяких премий и подарков всем актерам вручается таинственный знак – «Зуб мудрости».

Началось это в тот год, когда мы вместе придумали «Маугли» и на премьере у одного из актеров, Дениса Бидяка, вдруг страшно разболелось… даже не знаю, что именно – ухо, шея, лицо, голова и десна. Денис выходил на свои сцены, играл дерзко и, как мне показалось, с новыми, очень нужными там агрессивными нотками, а потом уходил за кулисы, валился на пол и катался, катался от боли. Всего этого я не видела, сидя в рубке звукооператора, но заметила, что на общий поклон Денис не вышел. В то время он и его младшие сестры жили одни, родители зарабатывали на будущую учебу троих детей в Испании.

Сразу после аплодисментов, выудив из зала дружественного театру дантиста Лорочку Ковалеву, чья дочь Юля тоже была нашей актрисой, мы быстро запихнули мычащего Дениса в машину и рванули в клинику. Выяснилось, что это так драматично у Дениса резался зуб мудрости.

И в том же году Денис на закрытии сезона получил знак отличия – «Зуб мудрости». Подвеска из яшмы в виде клыка или когтя в серебре. Яшма – камень, символизирующий долг, мужество и честь. А также скромность и мудрость. Знак того, что Денис стал взрослым и признаки «трудного» переходного возраста ушли безвозвратно.

С того времени каждый год кто-то один, особенный, был представлен к награде этим почетным знаком Экспериментального театра «Трудный возраст». Решалось это тайным голосованием всех детей «Трудного возраста» – и старших, и студии. У взрослых: у меня, у балетмейстера, у звукооператора, у преподавателя по вокалу – тоже было право голоса.

«Зуб мудрости» на закрытии сезона всегда вручает та самая Лорочка Ковалева, врач-дантист, несмотря на то что дочка ее Юля уже давно распрощалась и с трудным возрастом, и заодно и с театром, уехала в другой город, окончила мединститут, сама стала хорошим дантистом и вышла замуж.

Ко всей пользе, которую приносит нам всем – и детям, и взрослым – театр «Трудный возраст», есть еще одна, немаловажная. Во-первых, у моих детей, у всех, – здоровые вылеченные зубки, а во-вторых, даже те, кто боялся дантистов раньше, забыли этот страх, потому что Лорочку, ласковую, добрую и мудрую, бояться было невозможно.

Сегодня, даже если бы я и хотела уйти, то уже никак не могу. Даже если будут гнать, и намекать, и требовать, чтобы я ушла, – не могу. И не уйду.

Театр «Трудный возраст» стал помогать больным детям. Сборы со спектаклей сразу же, еще горячими, везут тем, кому деньги на этот момент нужней всего. И передают маме больного ребенка из рук в руки.

Мы торопимся, всегда торопимся. Потому что, когда дети болеют, деньги нужны не сегодня, а еще вчера… На обследование, на химиотерапию, на операцию. И важен каждый день, иногда и каждый час.

Писатель, мыслитель, волшебник, Антуан де Сент-Экзюпери написал: «Господи, я прошу не о чудесах и не о миражах, а о силе каждого дня. Научи меня искусству маленьких шагов».

Так мы и назвали благотворительный проект театра «Трудный возраст» – «Искусство маленьких шагов».