Какая ты все же странная, Мария. Когда он спит в тени под вишней и капелька пота дрожит у него на виске, я думаю о твоих словах. Странная ты женщина, Мария. Я даже иногда думаю – женщина ли ты?

…А он уже не спит, вспоминает, как двадцать лет назад, через полгода после свадьбы, они с Габи возвращались из того города, – продолжает Гомес. – В волосах лепестки последних сентябрьских настурций, душистые бархатцы за пазухой, полные карманы каштанов, во рту – горький привкус вокзального кофе. Город был древний, инфернально-прекрасный, дикие заросли майоранов и георгинов в запущенных палисадниках, на площади перед центральным зданием педагогического колледжа – сбитые дождем орехи в мокрых кожистых оболочках. Два главных события обсуждали местные жители: демонтаж скульптурной группы «Освободители» и открытие светомузыкального фонтана в центральном парке…

Из-под полуопущенных век он смотрит, как по стволу вишни ползет божья коровка и ей преграждает путь палец Алехандры. Ей сейчас столько же лет, сколько было тогда Габи. Его Габи, которую он увидел впервые на автомобильном аукционе. Самая настоящая Джейн Биркин в белых клешах и бирюзовых кедах, с холщовой сумкой через плечо. Она придирчиво присматривалась к старому синему «студебеккеру» и наматывала на палец длинную каштановую прядь. Наматывала и тут же разматывала. Джейн Биркин как она есть. Совсем как в фильме Микеланджело Антониони «Фотоувеличение». Канны, Золотая пальмовая ветвь. Какой же это год? Шестьдесят седьмой? Шестьдесят восьмой? Совсем недавно, одним словом… «Как тебя зовут?» – спросил он, подойдя к «студебеккеру» с противоположной стороны. «Габриела, – сказала она, устраиваясь на заднем сиденье. – Меня зовут Габриела. Иди сюда!» Спустя полчаса они пили колу, проливали ее на белые брюки Габи и при всем честном народе целовались на заднем сиденье «студебеккера». Тогда, двадцать лет назад, все было просто, легко и совершенно не страшно.

А это что такое пишет Гомес?

Он подхватывает ее обеими руками под узкие лопатки и опускает на землю, на теплую траву под вишней. Она смеется, относится несерьезно, до тех самых пор, пока он не расстегивает последнюю, нижнюю пуговицу своей рубахи, после чего одним рывком распускает ремень. Она испуганно садится, и тогда он перехватывает ее спину левой рукой – вся ее спина не шире расстояния от его локтя до запястья, и даже остается еще немного места.

– Алехандра, – говорит он ей на ухо, – ох, Алехандра, сердце мое, темно, я почти не вижу тебя, pequenita. Я могу тебя только чувствовать.

Ее рот уже попался, уже в плену, и она не может говорить. Потом луна рассыпается, как плошка манной крупы, небо качается, земля кончается, дальше только по воздуху или только вплавь, синтез клеточных ядер, расплавленные оболочки, и вот, теряя остатки сознания, она вдыхает звук «а».

Наутро она ходит, не касаясь земли, и чувствует каждую секунду, как новая, теплая, свежая кровь движется по новым артериям. Она щурится от света, пульсируют и болят губы, еще полчаса – и она увидит его.

– Что же ты наделала, Алехандра? – беспомощно говорит тихая Мария, и ее темные пальцы взволнованно, быстрее, чем обычно, перебирают старенькие янтарные четки. – Что же ты натворила, и что он себе думал?.. Я надеялась, что этого можно было как-то избежать…

«Это какой-то другой Гомес, – рассеянно подумал Борис, – что-то я не припомню, чтобы у Гомеса было это. Чтобы это как-то особенно его волновало, порождало такой накал, такую развернутую картину девичьего томления и подлинного мужского желания и нетерпения, даже немного слишком по сравнению с тем, как это бывает в реальной жизни. В жизни все проще, и только рефлексия, воспоминания и последующие описания, то есть слова существенно обогащают ситуацию». Из предыдущих книг Гомеса Борис и припомнить не может большей страсти, чем при описании смертельной логической игры, в которую играют дуэлянты – непримиримые противники и конченые игроки, маньяки, опасные, циничные, внешне респектабельные интеллектуалы. А тут – кто бы мог подумать! – любовная история. И почему, почему все-таки скромная и затурканная деревенская ведьма Мария запрещает своей племяннице любить этого безымянного мужчину? И долго ли еще Гомес будет изводить читателя недомолвками, фигурами умолчания, своими особыми, авторскими лакунами, в которых смысл рябит и колышется, но не дается? У него, у Бориса, нет дурной привычки заглядывать в конец, а если даже и заглянет – что он там увидит? Скорее всего, что-то вроде «И наконец начался дождь».

Он стоял у открытого окна, смотрел на ночное озеро вдалеке – только что оно было гладким, как темное стекло, и вдруг по нему пошла косая рябь, на жестяной подоконник упали капли, еще минута – и сплошной белый ливень закрыл перспективу.

Борис помедлил и все же открыл последнюю страницу.

«И наконец начался дождь», – черным по белому было написано в финале.

Случаются в жизни моменты, когда весь опыт работы в горячих точках планеты, включая боевое НЛП и владение автоматом УЗИ, оказывается на грани девальвации – и всё из-за чего? Из-за молока и бубликов, из-за бесконечной библиотеки, одна из дверей которой, как выяснилось вскоре, выходит на поляну, пеструю, как китайский крепдешин, с полевыми цветами и стрекозами. И из-за того, что девочка Саша, немного смущаясь, сказала ему:

– Я вижу, вам никуда не хочется уходить, вы устали как собака. Извините за собаку, но это отражает суть дела. Оставайтесь, у нас есть комнаты для гостей. Можете жить здесь столько, сколько захотите.

– Почему вы думаете, что я устал? – Борис постарался предъявить Саше одну из своих самых галантных улыбок. – Я что, плохо выгляжу?

Cаша вдруг заметно растерялась, порозовела и опустила глаза.

– Вы выглядите великолепно, – ответила за сестру Ирина, – но то, что вы устали как собака, – это медицинский факт. Озеро чистое, вода еще теплая, – вдруг безо всякого перехода сказала она, – Георгий сделал там маленький песчаный пляж с навесом. Короче, там даже можно купаться. В своей комнате вы найдете полотенца и все, что нужно. Обед в четыре часа на кухне. Шура вас проводит и все покажет. Да, Шура?

Можно эмигрировать, не выезжая за границы родного города, неожиданно понял Борис, глядя на дождь с молниями. Можно попытаться убедить себя, что ты попал в другую действительность, где нет и никогда не было скудного одинокого детства, войны в чужой далекой стране, гибели первого настоящего друга Славки Рябченко, безумия Варежки и собственного тихого бессилия. Можно попытаться, и даже на время полегчает, только все это будет неправдой, цветной голограммой, безразличной к тебе иллюзией, как ни крути. С таким же успехом можно купить у пушера марок и с понтом сидеть дома. Как в том анекдоте: «Вот вам билетик в кино». – «И что мне с ним делать?» – «Положите под язык и ждите, когда начнется кино».

И кино не заставило себя долго ждать: в полумраке двора, освещенного с двух сторон только далеко отстоящими друг от друга низкими садовыми фонариками, по направлению к озеру шла Саша. Под проливным дождем. В коротком светлом халатике, засунув руки в карманы. Ни зонтика у нее не было, ни накидки. «Купаться пошла, – решил Борис. – В два часа ночи. Ну чего, логично…» Не то чтобы они все произвели на него впечатление сумасшедших – таких впечатлений ему в Павловке хватало, – нет, эти, безусловно, другие. Но живут в рамках своего собственного, пока непонятного ему социума, занимаются непонятно чем и, главное, непонятно чем зарабатывают, и что характерно, не испытывают, похоже, недостатка средств к существованию. И есть в них что-то, на что он, как мальчик, купился, – редкое в наше время спокойствие, отсутствие внутренней напряженности, размеренность жизни. Или же он все это просто приписывает незнакомым и непонятным для него людям? В принципе, так может жить какая-нибудь экстравагантная аристократия – беззаботные, обеспеченные на сто лет вперед рантье, немного затворники, со вкусом обустраивающие свое внутреннее пространство. Добросердечные и гостеприимные, но не без тараканов в голове. И не без скелетов в шкафу.

А Саша тем временем подошла к озеру, и Борис даже со своего места разглядел, что халатик ее промок насквозь и прилип к спине. Раздеваться она не стала, а сделала вдруг то, чего он никак от нее не ожидал. Она зажгла довольно сильный фонарик и провела лучом по озеру широкую дугу. После чего села на землю, подтянув коленки к подбородку. Борису захотелось выйти, вломить ей по шее и вернуть в дом – простудится же. То ли ей мама не рассказывала, что девочкам категорически нельзя сидеть на мокрой земле, и тогда эта мама хуже ехидны, то ли не было никакой мамы и сестер-близнецов нашли в капусте…

Тем временем озеро начало светлеть – как будто включили подводные источники света. Тогда Саша легко поднялась и вошла в воду по колено. Заинтригованный Борис уже не порывался ее спасать, подвинул стул к окну и сел, уперев локти в подоконник, – решил во что бы то ни стало досмотреть кино до конца. Саша же постояла еще минут пять неподвижно, после чего вышла на берег и, снова повернувшись к озеру передом, а к Борису задом, сделала книксен, что в контексте всего происходящего выглядело совсем уж удивительно.

Он смотрел, как темнеет озеро и как она возвращается, никуда не торопясь – мокрая насквозь, довольная и улыбающаяся девочка Саша. В ее лице не было ничего сомнамбулического, а в улыбке он не заметил и тени безумия – Саша выглядела так, как если бы только что получила пятерку по алгебре.

И тут прозвучал высокий голос Ирины.

– Шура, ай-яй-яй, – укоризненно произнесла она откуда-то снизу, возможно с балкона первого этажа.

– Иди спать, Ирка, – беззлобно отозвалась сестра. – Подглядывать нехорошо, я же не лезу в твою личную жизнь.

– Мне кажется, что ты очень торопишься, а может, и ошибаешься. – Ирина была не то чтобы недовольна, но явно чем-то огорчена. – Ты же знаешь, что у нас получается только один раз? Знаешь или напомнить?

– Ирка, – сказала Саша, вытирая лицо ладонью, – я вот думаю, а может быть, Андерсен был арви? Написал же он «Принцы-лебеди». И «Русалочку».

– Еще тем фруктом был твой Андерсен, – заржала невидимая Ирина, – взял и обесчестил юного наивного композитора Грига. Хотя, впрочем, одно другого совершенно не исключает.

Ничего не понял Борис из этого разговора. Ровным счетом ничего.

Две недели они не спускались со второго этажа, – продолжает Гомес, – похоже, что ничего не ели или ели очень мало, пили белое сухое вино и любили друг друга. Да так, что сбивались с курса и сталкивались в полете птицы, раньше времени стремительно созревали ягоды рябины, стрелки часов двигались то вперед, то назад, во всем районе постоянно вырубало электропроводку, а из крана на кухне вместо воды текло теплое молоко. И даже совсем дряхлые старики, которые всегда в это время года сидели дотемна на лавочках, испытывали странное волнение и растерянность. У них розовели морщинистые щеки, переставали ныть суставы, распрямлялись искривленные артритом пальцы. Пространство обрело фокус в виде окна за синими занавесками, но что будет дальше, понимала только Мария. Или ей казалось, что понимает. Во всяком случае, она постоянно об этом думала. Ее прабабка, столетняя, совершенно слепая, сжимая в дрожащих пальцах замусоленное беззубыми деснами овсяное печенье, сказала ей, тогда десятилетней девчонке: запомни, сказала, и не забывай никогда – впервые за много тысяч лет в этот мир придут дети дракона. Они завершат начатое, переступят через запрет и заставят всех замолчать. Запомни, Мария, и не забывай никогда. К сожалению, они появятся в нашем роду – тебе и роды принимать, и бежать с ними куда глаза глядят, и отдавать за этих детей свою жизнь.

Он всегда ждет ее, и у него всегда для нее припасено что-то. Что-то в рукаве, в кармане, хоть какой леденец за щекой, хоть скромная, но мысль. Или маленький рассказ, наблюдение. Песню вот скачал или фильмец. Вьюнок на балконе отцвел, но вылез бодрый молодой бутон. Вот рыбка-клоун, удивительная, шагает по дну, это просто психодел какой-то, пойдем, я тебе видео покажу. Устала? Ну ладно, ничего, потом покажу. Я тебе плащ простирнул в машинке и футболки. Как дела на работе?

Анна возвращается домой, всегда уставшая; он спешит встретить, забрать пакет со всякой необязательной супермаркетовской жрачкой. Никогда не скажет: зачем ты это купила, мать, кто все это будет есть? Всегда скажет: молодец. Купила себе французские штаны за сто долларов? Молодец, умница. Даже если это крайне нужные сто долларов. Другое дело, что не последние. На последние она штаны ни за что себе не купит. Они, в общем, привыкли обходиться. Им, в общем, все это не очень важно: есть – есть, нет – нет.

Когда она на курсах повышения, на каких-то выездных тренингах, он, чтобы не расстраивать ее, убедительно врет по телефону, что чувствует себя хорошо.

Она приходит, падает на табуретку на кухне, прислоняется спиной к холодильнику. Нога ноет в щиколотке, и боль спиралью поднимается к колену. Это варикоз, и он не требует лечения, по большому-то счету. Нужно быть очень на себе зацикленным, чтобы лечить варикоз.

Она открывает сухое вино и смотрит на мужа.

Он стоит, птиченька, посреди кухни и держит в руках ее сердце. Потом садится, примащивается в уголке возле кухонного стола, закуривает. Она встает и целует его в колючую бритую макушку, гладит по спине.

– Воробушко, – чуть слышно говорит она. Так тихо, что даже сама себя не слышит.

После она выпивает бутылку белого сухого минут примерно за сорок, запивает его снотворным и ложится лицом к стене – ждет, когда придет сон.

– Анвладимировна, а чего вы такая бледненькая? Такая бледненькая, не дай бог, так погода же, смотрите, какая поганая погода, всем плохо, Анвладимировна, давайте я вам чайку с мёдиком… А вас, Анвладимировна, новый главный искал, а мы сказали, что вы в приемном с тяжелым больным, чего-то он хотел, новая метла, Анвладимировна, с мёдиком, с мёдиком, по-новому метет, вы не обращайте внимания, если он чего скажет, я его вчера издалека видела, сразу видно, что козел.

Анна глотнула чаю, погладила Тому по круглому теплому плечу и решила, что лучше сейчас пойти к новому главврачу, не оттягивать неприятный момент, но чувствовала себя при этом странно – как будто она в седьмом классе размазала по учительскому стулу жвачку и теперь ее к директору школы вызывают. Никогда раньше она не ощущала особого трепета перед начальством, но об этом была наслышана всякого разного, и из рассказов следовало, что он, Евгений Петрович Торжевский, – чуждый ей персонаж. Клинический психиатр без практики, зато полковник, еще вчера – замглавврача военного госпиталя, небось только и делал, что гонял солдатиков-первогодков, чтобы они расчищали ему дорожки от забора до обеда.

«Ну, ты чего, Аня? Не надо так, – примирительно говорил ей вчера муж, пока она вынимала из пакета и с раздражением укладывала на кухонный стол свертки и сверточки из супермаркета. – Ты, Аня, не права. Что это за клише? Ты же никогда раньше не пользовалась клише и банальностями всякими. Полковник, Аня, – не обязательно кретин. Я вот тоже…»

Он вот тоже служил в спецназе, и у него были изумительные командиры-наставники, настоящее ростовское казачество, аристократы и умницы с какими-то немыслимыми библиотеками дома, которыми можно было пользоваться, и с коллекциями винилов, которые можно было слушать. Слуги царю, отцы солдатам. И он, ее муж, был тогда косая сажень в плечах, бицепсы, кубики на прессе, и весил столько, сколько нужно – девяносто килограммов при росте метр восемьдесят. А теперь он как худой журавлик, прихрамывает и сутулится при ходьбе. Чтобы окончательно не свихнуться от жалости, Анна периодически накручивает себя, вспоминает какие-то его прегрешения, заставляет себя злиться на него и порой даже преуспевает в этом. Бывает, злится весь день, а вечером еще и наорет неважно по какому поводу. Сначала легчает, после приходит гадкое чувство вины. Ни черта не помогает.

Она сняла белый халат с полустершимся вензелем «АА» на кармане, повесила его на вешалку, отметила, что повесила кое-как, но решила оставить все как есть. Все у нее в жизни криво, и халат висит криво, и за окном идет косой дождь, и какая-то кривоватая дурочка – одно плечо выше другого – мокнет на лавке, скрестив ножки в тупоносых черных ботиночках. Была бы пациенткой – Аня загнала бы ее в корпус немедленно, но чужая девчонка – может, пришла к кому?

Она набросила куртку, взяла зонт, и, пока возилась на крыльце, раскрывая его, дева на скамейке успела изменить позу – теперь она подтянула колени к подбородку и, не моргая, смотрела куда-то вдаль, а по тощим ее, кое-как заплетенным старорежимным косицам вода стекала белыми ручьями. Анна не смогла пройти мимо.

– Девушка, – позвала она от крыльца, – а, девушка! Простудитесь же. Вон церковь за деревьями маленькая – видите, дверь открыта? Идите, там отец Василий чаю вам нальет, обсохнете. Я бы вас проводила, но мне надо…

Девушка неподвижно смотрела в пространство, и Анна машинально проследила за ее взглядом. Просвет между деревьями, уходящая вдаль парковая дорожка, и больше ничего и никого. Анна не увидела в этом взгляде ничего предосудительного – она тоже порой зависала как компьютер, и в последнее время с ней такое случается все чаще. И еще она все забывает. Только что помнила – и вот уже забыла… Разрушение нейронных связей – такое бывает при хроническом алкоголизме. Но бутылка белого сухого ежедневно – это ведь не?..

– Они возвращались, – девушка произнесла эти слова неожиданно громко, так, что от старой полуразрушенной стены на краю парка отозвалось слабое эхо. – Возвращались, но я им не открыла.

– Кто возвращался? – Анна вздрогнула от неожиданности, и проклятый зонт захлопнулся снова. – Куда возвращался?

– Те, кого нельзя увидеть, но они есть. – Ее голос вдруг резко изменился и стал тоненьким, детским. – Те, которые искажают…

«Ну конечно, – подумала Анна, – кого еще можно встретить на лавочке в дурдоме в пятницу после полудня? Догадайтесь с трех раз».

«Никогда не попадайте в структуру бреда пациента», – вспомнила она золотое правило номер один и тем не менее решила продолжить разговор, потому что девушка снова замолчала, сложила из большого и указательного пальца кольцо и стала смотреть сквозь него, но теперь уже на Анну.

– Что искажают? – попыталась уточнить Анна. – Кто искажает?

– Искажают линию жизни, – вздохнула девушка и сунула руки в карманы черной курточки. – Сволочи.

– И кто они такие?

– У них нет имен, – пробормотала она скороговоркой, – тел тоже нет. Ни лиц, ни голоса, ни языка. Я убежала ночью и вот оказалась здесь. Ну не совсем здесь, а на остановке, на лавочке. А сюда меня привел какой-то бедный дедушка, он сказал, что мне сюда надо. Странно вот только… Здесь у вас день. Как такое может быть – что у вас день, а у нас в Белгородской области ночь?

«В пятой палате две свободные койки, – подумала Анна обреченно и меланхолично. – Будет Варе подружка».

«Вот и повод идти к Торжевскому, кстати, о птичках», – сказала она себе, передавая Томе с рук на руки насквозь мокрую гостью из Белгородской области. Как раз попросить разрешения оформить бездомную больную, выслушать монолог про то, что из уважаемого лечебного учреждения такие, как она, делают богадельню, с мрачным удовлетворением убедиться, что он точно такой же кретин, как и предыдущий главный, который только об этом и говорил, и похоже, был тайным сторонником массового умерщвления в газовых камерах бомжей, психически неполноценных, а заодно геев, цыган и одиноких беспомощных пенсионеров – всех, кто с шумом и грохотом вываливался из его стройной и стерильной картины мира.

Но главврача она в открытом настежь кабинете, к своей досаде, не обнаружила, зато в углу, в глубоком мягком кресле, положив ногу на ногу, сидел какой-то коротко стриженный парень в сером свитере и в очках, сдвинутых почти на кончик носа, и листал журнал.

– Не подскажете, Евгений Петрович надолго ушел? – поинтересовалась Анна, глядя, как молодой человек покачивает ногой в отличном кожаном ботинке.

– Ну, как сказать… – Парень посмотрел на нее поверх очков продолговатыми карими глазами и улыбнулся. Улыбка обозначила ямочки на щеках. – А вы Анна Владимировна?

– Да, но мне ждать его некогда, – раздраженно сказала Анна. – У меня новые пациенты, и вообще.

– Но они же не убегут, – молодой человек положил журнал на столик и поправил очки, – у нас же решетки на окнах.

– Евгений Петрович, я сейчас, – донесся из-за двери трубный бас кадровика Миши Бойченко, – я тут вам личные дела несу…

– Его нет, – сообщила Анна в дверной проем.

– Чего это нет? – удивился парень. – Я есть.

Он легко встал с кресла, с хрустом потянулся, сцепив пальцы высоко над головой, а потом двумя короткими движениями подтянул повыше рукава серого свитера. После чего подошел к Анне несколько ближе, чем допускали приличия, и мягко взял ее за локоть.

– Оригинально, – только и смогла сказать Анна.

– Я вчера видел фотки с какого-то вашего корпоратива, – интимно признался новый главврач, полковник Торжевский. – И сразу влюбился в ваше изображение.

– У меня есть несколько свободных мест в отделении. – Анна отступила на шаг и выдернула руку. – Милости прошу. На ужин гречка с овощным рагу.

– Уже и пошутить нельзя. – Евгений Петрович сел за стол, толкнул пальцем мобиле и стал смотреть на качающиеся блестящие шарики в матовой полусфере. – Уже и комплимент сказать нельзя. Черт знает что.

Анна посмотрела на руку, которая только что держала ее за локоть. Хорошая рука, чего там.

Двухметровый увалень Миша Бойченко, хмыкнув, положил на стол папки и удалился на цыпочках, послав Анне от двери воздушный поцелуй.

– Я снова подобрала с улицы больную, – сказала Анна. – А чего вы так на меня смотрите?

– Я устанавливаю с вами зрительный контакт. – Евгений Петрович вынул из пачки сигарету и не глядя сунул ее в рот. – Я был на одном продвинутом тренинге, и мне сказали, что с людьми надо обязательно устанавливать зрительный контакт. Раньше мы, бедные крестьяне, об этом даже не догадывались. Правильно взяли больную, не на улице же ей оставаться. Холодно, мокро. А у вас гречка с подливкой.

– С рагу, – машинально поправила Анна, глядя в его узкие карие глаза. Контакт так контакт.

– Ну да. Я вас вообще-то позвал, потому что мне сорока на хвосте принесла, что вы очень много работаете и ни хрена не отдыхаете.

– Так точно, Евгений Петрович, – согласилась Анна, не отводя взгляда. – Ни хрена. И что?

– Поезжайте в Гамбург на конференцию вместо меня, а? Полторы недели, делать вообще ничего не надо и даже вредно, ну там докладик один сделаете, а дальше будете пиво пить и по хорошему городу гулять.

«Кто-то настучал ему про мои семейные обстоятельства, – поняла Анна. – Бойченко. Известный в клинике инсайдер».

– Я не могу, – покачала она головой и взяла свой мокрый зонт. С зонта на пол натекла целая лужа, и Анна некоторое время задумчиво ее созерцала. – Не могу. Поезжайте лучше вы.

Евгений Петрович обеими руками потер крепкую шею и снова уставился на мобиле поверх очков в тонкой золотистой оправе.

– Я бы поехал, – наконец со вздохом сказал он, – но, честно говоря, я не очень люблю Гамбург. Однажды меня там чуть не убили.

Анна вернулась в отделение, в рассеянности и недоумении посидела в кресле, немного повертелась в нем, несколько раз переместила шариковую ручку с места на место и, наконец, выбросила в мусорную корзину пачку распечаток из Интернета по гештальттерапии. Не будет она заниматься гештальтом, пусть все гештальты в мире завершают сертифицированные дурочки с факультета психологии госунивера. Они идут туда лечить свои психосексуальные неврозы, а заканчивают аспирантуру уже в обновленном формате: начинают осознавать, что их миссия – помогать людям. Желательно за шестьдесят долларов в час. Вот пусть они и пишут диссертации и в процессе написания мастурбируют, глядя на портрет Курта Левина, сделанный уличным фотографом на фоне Венской оперы в 1921 году. Она же – клинический психиатр с медицинским образованием, и не хочет она помогать людям, люди ее решительно не волнуют. Только своих дуриков она и любит, но странною любовью. Как детей и животных одновременно. Только своих дуриков и еще своего мужа, который, наверное, бредет сейчас из гостиной на кухню, заваривает себе зеленый чай в круглом китайском чайничке, смотрит в окно на дождь, на мокрые деревья, шарится в Интернете, качает кино и музыку. «Что тебе купить?» – спрашивает она его перед выходом с работы. «Купи мне карамелек, – просит он. – Мятных, зелененьких».

Простая карамельная душа. Вот она не ест сладкого уже несколько лет – все время ощущает в горле горечь. И понимает, что горечь эта – не органолептического свойства, она имеет другую природу.

Через десять дней ранним воскресным утром, а именно в половине одиннадцатого, Анна будет умываться над детской алюминиевой ванночкой под шелковицей. И увидит в старом зеркале, привязанном к стволу ржавой проволокой, сонную женщину с ореховыми волосами, с розовыми тенями под глазами, с каплей воды в ключичной ямке, с перекрученной синей бретелькой ситцевого сарафана на загорелом плече. Она увидит, что женщина щурится и непонятно чему улыбается, и не сразу поймет, что рассматривает себя. И еще она увидит в зеркале, как сзади за шею ее перехватывает мужская рука так, что ее подбородок упирается в теплый сгиб локтя того, кто, в свою очередь, утыкается носом в ее затылок и шепчет ей на ухо: «Омлет, кофе, горячий салат – всё на столе и стремительно остывает».

Она разворачивается к его невероятным губам, каких нет ни у кого, ну, может, были только у Патрика Суэйзи времен «Грязных танцев», к губам, которые долго и медленно целуют ее в шею, потом, подумав, оставляют короткий влажный след на ее губах, потом говорят: «Нет, Аня, нет».

Пройдет еще неделя, и в ответ на мучительное «нет, Аня» она, глядя прямо в его глаза, скажет слово «да», и его губы раскроются, конечно, сдаваясь, почти с облегчением от того, что не нужно больше держать оборону. С мягкой покорностью побежденного, которая за считаные секунды превращается в нежную, страшную, уверенную силу. С этих минут ее затылок идеально ложится в его ладонь, как будто создан именно для этого.

Как будто так было всегда.

В тот день Мицке забила болт на школу, потому что начались «дела» и мама, разумеется, напишет записку, что у нее, у Тани Мальковой, болит живот, или зуб, или еще какая часть тела. Ну не писать же «Моя дочь не присутствовала на уроках по причине первого дня месячных».

«Все же тяжела и неказиста жизнь пятнадцатилетней девушки», – думала Мицке, рассматривая в зеркале прыщ на подбородке. Это только небось бабульки у подъезда считают, что именно на них свалились все беды мира, а ей, молодой, – и небо в алмазах, и жопа с ручкой, и что там еще? Вслух они, ясное дело, ничего не говорят, но неодобрительно оглядывают ее с головы до ног и цокают языком, а за спиной переговариваются свистящим шепотом. Особенно если она гордо выходит из своего подъезда в короткой алой юкате и с катаной за плечами. Особенно если в сопровождении стройного Данте в аналогичном прикиде, еще и в черном парике с длинной седой челкой. А что, собственно? Мамахен пыталась проводить невнятные воспитательные беседы о скромных и работящих девушках, но Мицке решительно пресекла это тухлое дело. Она сообщила мамахену, что именно скромные и работящие по причине, не известной пока британским ученым, почему-то первыми залетают, причем не позднее шестнадцати, аж бегом обзаводятся тремя детьми и мужем-алкоголиком и вешают детей на голову своим мамам. А сами уезжают в Италию или в Португалию и ударно работают проститутками, чтобы прокормить, одеть и обуть детей, непутевого бездельника мужа и самоотверженную бабушку. А теперь внимание – вопрос! Так что, мама, хочешь стать бабушкой? – нанесла Мицке решающий удар обмякшему мамахену. И уже примирительно сказала что-то вроде: а у нас, у анимешников, пить и курить считается дурным тоном, а хорошим тоном как раз считается читать книжки и смотреть аниме. А пьем мы зеленый чай. Ты спрашиваешь, что такое аниме? Ну, мультики, мама, мультики. Поняла?

Все бы ничего, но через два месяца аниме-фест[8] в Киеве, и нет у них в тусовке человека, который бы не мечтал поехать и не копил бы всеми правдами и неправдами денежку на дорогу, проживание и на билеты хотя бы на пару новых лент. В этом году будут новый Миядзаки[9] и мастер-классы удивительной девушки Усаги, в которую они все здесь влюблены, все двадцать семь местных анимешников. Усаги, она же Судзумия Харухи[10], она же Лена из Москвы, она же икона русского и украинского аниме-движения, и никогда не скажешь, что ей уже двадцать пять. И косплей-шоу[11] там будет, конечно, и косплей-дефиле, а у нее, у Мицке, в этом вопросе еще не валялся дохлый конь. Она сначала хотела косплеить[12] Судзумию – в основном из-за очевидной простоты костюма, но поднаторевшие в тусовочной этике Кид-Кун и Данте сказали, что нельзя посягать на святое. Раз уж там будет главная Судзумия страны, зачем еще одна? Короче, пришлось выбирать другой персонаж. В результате она остановилась на образе Лины Инверс из аниме «Рубаки». Тоже ничего сложного, разве что летящий красно-черный плащ-накидка, но обязательно нужен рыжий парик. Покраситься – это не то, все равно ей не добиться таких восхитительно разлетающихся волос. Нужен именно парик, длинный, причем ехать за ним придется как минимум в Луганск, поскольку в их славном мухосранске такого парика не сыскать. И стоит он не меньше двухсот пятидесяти гривен – они с Данте уже смотрели на одном сайте. Но тут есть один вариант: соседка по лестничной площадке Людмила, у которой парень держит пиццерию возле остановки «Ремзавод», обещала поговорить, чтобы ее, Мицке, взяли разносить пиццу, – шанс заработать вполне реальный.