В вагоне-ресторане, из недр которого как раз и доносится запах тушеной капусты и мимо которого они в настоящий момент движутся, вдруг происходит оглушительный взрыв. Из окон вылетают стекла вместе с клубами какого-то белого порошка. Этот факт позволил впоследствии сделать верное предположение о том, что взрывное устройство было спрятано в мешке с мукой. Повар и две официантки к тому времени, переодевшись в цивильное, отправились за продовольствием; таким образом, никто, слава богу, не пострадал. Но когда мучная взвесь, перемешенная с пылью и гарью, развеялась в воздухе, на перроне были только японская и русская группы сопровождения, в долю секунды организованно занявшие «положение лежа», а шпионов и след простыл. Нигде они не просматривались – ни в туманной перспективе перрона, ни в мутном мартовском небе. Хорошо, предположим, у них выросли крылья и они взлетели, но ведь невидимыми же не стали? И даже веерное прочесывание находящихся поблизости морвокзала и порта ничего не дало. Бесследно исчезли, растворились в океанском бризе Владислав Торжевский (кличка Юхан) и Эмико Сяньюй, работавшая под именем Чижик, по некоторым данным, двоюродная сестра легендарной шпионки Квантунской армии Ёсико Кавасимо.

– Прямо кино! – восхитилась Анна.

– Кино, – согласился Женька. – Нормальный голливудский боевик. С американским режиссером, как водится. Ты чего смеешься?

– И тут американцы, – махнула рукой Анна и пригорюнилась, – даже не интересно уже.

– Интересно, не интересно, но вполне логично. Мой дед Слава всегда говорил: «Первым делом ответь себе на вопрос, кому это выгодно». Американцы вынули их, использовали в качестве источников информации, впоследствии внедрили в масштабный проект «Венона» по выявлению мировых разведывательных сетей. В рамках проекта Эмико какое-то время даже поучилась криптографии у хитрого кишиневского еврея Вольфа Фридмана, в некотором роде япониста. Он вошел в историю как человек, взломавший в сороковом непробиваемый японский «пурпурный код». Вот на примере слома «пурпурного кода» Фридман, собственно, ее и учил. Но главное, Анечка, главное – у них там случилась такая любовь-морковь, у Чижика с Юханом. Ну, ты знаешь, как это бывает…

– Женя, я тебя прошу. – Анна попыталась достать его руку из-под своей футболки, но безуспешно. – У тебя нет ничего святого…

– У этой истории есть продолжение, – невнятно прошептал он, одновременно целуя ее в шею и аккуратно укладывая на полу, – я тебе потом расскажу, только отсажу тебя куда-нибудь подальше от себя – и обязательно, обязательно…

Анна сама не поняла, как это получилось. Только что она лежала на мягком бежевом ковролине, и вот уже стоит в дальнем углу, у самой двери. Ее трясет от внезапного раздражения и еще от какого-то сложного физиологического ощущения, названия которому нет, но именно оно заставляет ее внутренне сжаться, завязаться в узел, и еще ей безумно хочется ударить его. И не дай бог, если он сейчас прикоснется к ней хоть пальцем.

– Ты понимаешь… как ты не понимаешь… так нельзя, – сухим, как песок, незнакомым, скрипучим голосом говорит она, так, как будто с трудом складывает во фразу рассыпающиеся слова.

Женя некоторое время смотрит на нее, потом отворачивается к окну, и теперь она видит только его опущенные плечи.

– Да, Анечка, – подозрительно быстро соглашается он.

– Не подходи ко мне.

– Хорошо, Анечка.

– Ты понимаешь, что невозможно все сразу, все в кучу – и про Августину нашу несчастную, и про твою маньчжурскую принцессу, и вот это вот… вот это всё вот… Ты же знаешь, что я…

– Знаю, Анечка, – говорит он, и что-то в его голосе настораживает ее.

Она подходит сбоку и пытается заглянуть ему в лицо.

– Ты что, смеешься?

Он оборачивается, и она видит самые настоящие слезы в его глазах. Женя снимает очки и вытирает глаза ладонью. Он стоит перед ней, опустив голову, и тогда она обнимает его за шею, и он прижимается горячим лицом к ее лицу, и веки у него горячие и мокрые, и плечи вздрагивают под ее рукой.

– Ты что? – пугается Анна. – Ты что, не надо!

– Что же мне делать? – говорит он. – Анечка, мне-то что делать? Я ведь тоже человек…

Наутро она ходит по отделению, натыкаясь на все углы, нервная, злая, несчастная. В конце концов больно ударилась бедром о манипуляционный столик – ну какая зараза выставила его в коридор? Ей хочется заплакать, но не может же заведующая отделением реветь посреди больничного коридора, тем более что она, оказывается, не одна – вон в углу холла сидит на табуреточке тихое молчаливое привидение в сером халате, но стоит подойти и присмотреться – очень красивое привидение, если кому нравятся прозрачные зеленовато-карие глаза на белом лице, длинные белые кисти на коленях, идеальные ключицы цвета слоновой кости. Она всегда красивая, но как будто немного неживая, как будто она – экспонат музея восковых фигур. Пройдет еще месяц-полтора, и порозовеют щеки, глаза реже станут застывать и смотреть в одну точку, она начнет гулять по парку, трогая деревья, и в середине зимы Анна скажет ей – пора, уходи. И выпишет ее в очередной раз, свою ровесницу Дану, которую вот уже четвертый год мучают демоны августа, и поделать с этим, в сущности, ничего нельзя.

«Не было у нее больше сил, – рассказывала Анне тетка Даны, единственная ее близкая родственница. – Все ей на голову валилось, одно за другим, а она уже и не уворачивалась даже, только руками прикрывалась, только голову в плечи втягивала. Стала шума бояться и громкого разговора. Сначала мама с папой и брат в одной машине на минской трассе, были – и нет, потом эти обвинения в контрабанде и таможенных махинациях, которыми якобы ее фирма занималась. Ничего не доказали, ни одного свидетеля со стороны таможни, вообще ни одного свидетеля, но срок условный дали, а как же! Тут Марьянка заболела, а у нее уже ни денег, ничего. Сначала машину продает, потом квартиру закладывает. Тогда же у нее на нервной почве страшная экзема началась, зуд такой, что она в два часа ночи прохладную ванну набирала себе и лежала там до утра. Спать она перестала совсем. Когда муж ее бросал, уже тогда у нее не было сил реагировать, она даже говорить не могла, только сидела и медленно качала головой – как будто соглашалась со всем. Ну а когда Марьянка в августе… Я вот думаю порой… не о справедливости думаю, я же не девочка в платьице белом, справедливости в этом мире отродясь не было и не будет… а о какой-то равномерности, что ли. Вот скажите, Анна Владимировна, за что ей столько, за какие такие страшные прегрешения? Она мне говорила: справлюсь, справлюсь, ничего, тетя Мила, все, что нас не убивает, делает нас сильней. Да… А потом сломалась, обессилела, и все…»

– Иди сюда, Аня, – тихо позвала Дана из своего угла. Шелест ее голоса был таким призрачным, будто сквозняком со стола сдуло листок папиросной бумаги.

Анна подошла, села рядом на жесткий край кадки, в которой вот уже второй год загибался от какой-то вирусной напасти старый фикус. И выкинуть его вроде жалко, и смотреть сил нет.

Примечания

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.