На второй родине

Кто из россиян имел наибольший успех в Америке? Пусть некоторым россиянам это неинтересно. Эта книга для других – для тех, кто хочет понять слагаемые этого успеха, очистить его корни от налета предубеждений и расположить (но не похоронить!) легенды отдельно от знаний. Итак, кто же из эмигрантов добился успеха независимо от профессии и возраста – мы слишком много слышали об их необоримости? Мне кажется, что лучше всех на этот вопрос ответит энциклопедия: кто попал в энциклопедию, тот и добился настоящего успеха. Энциклопедий много. В поисках наиболее авторитетной, я остановился на энциклопедии «Гролиер» на компактном Диске. Это адаптированный к диску вариант Академической американской энциклопедии. Выбор носителе информации был однозначен: крошечный диск содержит столько же ценных, сколько помещается в тридцати увесистых томах. Причем пользоваться этой информацией гораздо удобнее, ее легко сортировать по любому Ключевому слову и она гораздо оперативнее: ведь чтобы что-то добавить или изменить в изданной энциклопедии, нужно ее всю перепечатывать.

Но вернемся к выбору «успешных новоамериканцев». Я пробовал провести опрос избранных лиц, каждый из которых вываливал мне ворох фамилий. Один из опрошенных, тонкий российский интеллектуал, назвал ряд имен. Но большинство из них моему критерию не удовлетворили: ни поэт И. Елагин, ни писательница Н. Берберова, ни литературоведы Г. Флеровский и М. Слоним, ни журналист А. Седых, ни историк Ростовцев, ни прозаик А. Довлатов, ни даже актер М.Чехов и философ Г. Федотов в американской энциклопедии на компактном диске не значились. Были в числе избранных из его списка только писатель В. Аксенов, лингвист Р. Якобсон (сначала я не нашел и его, так как его фамилия пишется через к), Иосиф Бродский (он очень известен как Нобелевский лауреат, а еще больше как лауреат премии Конгресса 1991 г.)

Кто еще фигурирует в энциклопедии в разделе, характеризуемом словами «русско-американский»? Здесь можно встретить Айзика Азимова, который приводится как «ученый-биохимик, просветитель и плодовитый писатель», здесь модернистские скульпторы Александр Архипенко и Наум Габо (Певзнер), романист и редактор на идише Абрам Каган, генетик Тадеуш Добжанский (он считал себя русским несмотря на польские имя и фамилию), физик Георгий Гамов, виолончелист Григорий Пятигорский, скрипачи, представители знаменитой «одесской плеяды» Ефрем Цимбалист, Натан Мильштейн, Миша Эльман и Исаак Стерн и отдельно Яша Хейфец, дирижер Сергей Кусевицкий, многие годы руководивший Бостонским симфоническим оркестром, романист Владимир Набоков, писательница и философ Эйн Рэнд. Популярны в США представители нового русского балета балетмейстеры Георгий Баланчин и Леонид Мясин, танцовщики Наталия Макарова, Александра Данилова, Ольга Спесивцева, Александр Годунов и Михаил Барышников, актер Юл Бриннер, композиторы Сергей Рахманинов, Игорь Стравинский, Александр Черепнин и Израиль (Ирвинг) Берлин, пианисты, два Владимира, Горовиц и Ашкенази.

В числе удачливых энциклопедией называются Григорий Шелехов и Александр Баранов, основавшие в конце 18-го века Русско-Американскую компанию, «наблюдатель сверхъестественных явлений», как ее назвала энциклопедия, Елена Блаватская, изобретатель телевизора и электронного микроскопа Владимир Зворыкин, изобретатель многомоторных самолетов и вертолетов Игорь Сикорский, исследователь экономико-математических методов, «нобелевец» Василий Леонтьев, предприниматель в области радио Давид Сарнов, изобретатель стрептомицина (и, конечно, Нобелевский, лауреат) Зельман Абрам Ваксман, художник-гравер Татьяна Гросман (Агушевич), лидер американского анархизма Эмма Гольдман.

Попали в «Гролиер» и несколько не слишком известных персонажей, как например, профсоюзный деятель Давид Дубинский, психолог в области дошкольного образования Ури Бронфенбреннер, малоизвестный (по крайней мере мне!) композитор Луи с Грюнберг, католический-миссионер, работавший в среде американских индейцев, Деметриус Августин (!) Галлицин, философ и лингвист Макс Блэк, театральные художники Павел Челищев, Евгений Берман и Борис Аронеон, и все!

Есть, правда, случаи, которые не знаешь куда отнести. Например, композитор Александр Черепнин большую часть эмиграции провел во Франции и лишь в конце жизни поселился в Чикаго. При этом мы не обходим фактор гражданства. Например, можно говорить о грандиозном успехе дирижера Мстислава Ростроповича, 20 лет руководившего Национальным оркестром США, хотя он никогда не был американским гражданином, а большую часть этого времени не имел и российского гражданства, т. е. был вообще лицом без гражданства. Леопольд Ауэр, старейшина Петербургской школы скрипачей, именуется в «Гролиере» американо-венгерским скрипачом, хотя 49(!) лет работал в России.

Не стал американцем и писатель А.Солженицын, хотя он прожил в США 17 лет и пользовался значительным успехом у американцев. Танцовщик Рудольф Нуреев, больше выступавший в Америке, чем в Европе, все-таки, наверное, не зря пожалован английской королевой званием рыцаря, чтобы считаться еще и американцем. Я уж не говорю о значительной категории парижских эмигрантов, которые могут обидеться, попади они в эту книгу. Писатели В. Аксенов и В. Войнович прямо называются русскими, а объем созданного И. Бродским на английском языке все же не идет в сравнение с его русским вкладом.

Не попали в наш набор удачливых Шелихов и Баранов: они никогда не были гражданами США, и хотя их в целом успешная деятельность проходила на современной территории США, эта территория находилась тогда под российским протекторатом. Т. е. они как бы не покидали Россию.

Писатель А. Азимов и популярный композитор И.Берлин оказались за бортом, так как они, хотя и родились в России, но были привезены соответственно 3-летним и 5-летним несмышленышами. Их не задела русская культура. Нас будут интересовать только те, кто прибыл в Америку хотя бы в школьном возрасте.

Автор сравнительных жизнеописаний всегда может подыграть любимцу, и я исключения не составил, включив в число избранных инженера-теоретика Степана Тимошенко. Хотя его и нет в означенной энциклопедии. Кроме естественного желания уважить коллегу, сыграла роль и поистине огромная популярность Тимошенко в инженерных кругах России и США, Хотя по традиции, запечатленной еще в чеховском «Пассажире первого класса», мнение этих кругов широкая публика обычно игнорирует.

Бывали случаи увлечения ложным следом. Например, мне сообщил приятель, что в русском еженедельнике «Аргументы и факты» появилась заметка о том, что создатели известной мотоциклетной фирмы Харлей и Дэвидсон на самом деле русские, Харлампиев и Давыдов. В изданной истории фирмы о родителях Харли и братьев Дэвидсон не сказано ни слова. Зато много говорится о том, что эта компания – единственный американский производитель мотоциклов, остальные давно разорились. Из других источников я узнал, что фирма несколько раз была близка к банкротству и спасалась правительственными субсидиями. Конечно же, как «единственная американская»… я написал президенту фирмы письмо, где обещал ему, что два миллиона русских американцев будут, быть может, покупать только его мотоциклы, если… В то же время на возможности субсидий это не отразится, так как никто в конгрессе по-русски не знает. Очень скоро пришел ответ:

Я понял ответ так: или смешливый историк прав, т. е. Харли и иже с ним не русские, или же тайна зарыта гораздо глубже, чем это можно раскопать наивным письмом – в конце концов историкам платят за что-то зарплату. А книга эта выйдет без очерка о предприимчивых американцах, которые в 1903 г. стали первыми в Америке производить мотоциклы.

При написании книги использовалось, конечно, много английской в основном литературы, ссылки на которую я опустил. Незаменимым источником служил автору также Интернет и энциклопедии «Гролиер», «Вебстер», «Британская», «Эн карте» и др.

Далеко не все герои выглядят рыцарями без страха и упрека, ибо автор меньше всего видел свою задачу в лакировке. Каждый должен смотреться таким, он был в жизни, и по величине, и по направлению – иначе эта книга лишается смысла. В то же время не все области деятельности русских в Америке пользуются одинаковым интересом автора, а некоторые он находит просто чепухой. Тем не менее добиться успеха даже в этих областях было непросто, и автор в таких случаях предпочел оставить свое мнение при себе.

Гам вокруг Георгия Гамова

Я не имею права пренебрегать автобиографиями моих героев; тем более в особом случае Гамова, настолько эта личность своеобычна и настолько полно она отразилась в изданной самим Гамовым автобиографической книге. Ниже цитаты из этой книге приводятся курсивом без специальных ссылок.

Предки матери Георгия Гамова, по семейному преданию, были запорожскими казаками, а его прадед по отцовской линии – офицером русской армии, которая этих казаков в конце 18-го века истребила. Отец преподавал литературу в одесской гимназии; его самого способного ученика звали Лев Бронштейн, который был более известен миру театральным псевдонимом своей матери – Троцкая.

Ребенок рос, и родителям ничего не оставалось, кроме как определить его в университет, сначала Одесский, который почему-то назывался Новороссийским, а потом, когда уровень преподавания юношу все же не устроил, в Петроградекий. Впрочем за время обучения. Гамова университет вырос в Ленинградский, так что кончил уже другой университет.

Это было время, когда преподавание в университетах перестраивалось с «научного» на «единственно верное», т. е. марксистское, отчего из Москвы наезжали специальные лекторы преподавать универсальный идеологический принцип всех советских ученых, «диалектический материализм». Экзамен для Гамова проходил драматически.

Один из вопросов был: «Какая разница между животными и человеком?» Вспомнив свое раннее религиозное образование, я уже был готов ответить: «Люди имеют души, а животные нет», что привело бы к полному провалу. Но я вовремя поправился и ответил: «Никакой!». «Неверно, – сказал экзаменатор. – Согласно вот этой книге, люди используют орудия производства, а животные нет».

И Гамов поставили оценку «удовлетворительно», на его академические успехи, к счастью, не повлиявшую. Гамову «единственно верный метод» казался сплошной ахинеей, но мы-то теперь знаем, что в нем содержался глубокий смысл: после его изучения все партийные документы начинали казаться большинству строго логичными. Меньшинство же, подобно Гамову, вынесло из изучения этого предмета, по его словам, только «единственно верное» истолкование различия между «диалектическим материализмом» и «матерным диалектом».

При этом Гамов не забывал о развлечениях с друзьями: их все вокруг называли «три мушкетера». Это были, кроме одессита Гамова, бакинец Лев Ландау и полтавчанин Дмитрий Иваненко, в дальнейшем не последние люди в советской физике.

Нет, читались, конечно, и другие лекции тоже. Например, математик А.А. Фридман читал «Математические основы теории относительности». Он нашел ошибку у самого Эйнштейна. Причем ошибку математическую идеологические ошибки у Эйнштейна находили другие, это было гораздо проще.

При университете работали целых два больших научно-исследовательских института. Одним из них, Рентгеновским институтом, в который настолько глубоко проник «единственно верный» метод, что его можно было назвать «Единственно Верным Рентгеновским Институтом», руководил академик Абрам Иоффе, и в нем работали сплошь ЕВРЕИ.

Зато другим руководил Дмитрий Рождественский, или «дядя Митя», в нем был только один сотрудник-еврей и назывался институт этот очень уместно ГОИ Государственный Оптический Институт. Когда я закончил университет, профессор Рождественский взял меня аспирантом. Но поскольку я завершил сдачу экзаменов на год раньше, мне предложили год проработать временно преподавателем в Артиллерийской школе.

«Единственно верный» научный метод блюлся там не менее неукоснительно. Поелику Гамов Рождественскому сгодился, он стал аспирантом и начал исследовать рефракцию стеклянных блоков в большом, наполненном водой сосуде, похожем на аквариум. Одновременно занимался и теоретическими исследованиями. Однако переход от теории к эксперименту требовал от Георгия пересечения Невы, а это было непросто. На трамвае эта операция затруднялась опасностью подхватить в давке тифозных вшей. Гамов предпочитал пересекать реку пешком по льду. Однако весной он нечаянно оказался в воде вместе с наручными часами, тогда большой редкостью. Владение методами экспериментальной физики помогло ему спасти часы: он искупал их в спирте и высушил. Но это было сигналом к тому, чтобы прекратить совмещать теоретическую физику с экспериментальной. Отныне Гамов стал теоретиком.

«Следующий год принес мне приятный сюрприз: когда я открыл Анналы Физики, в нем была моя с В.Прокофьевым статья об аномальной дисперсии света. Я даже не знал, что Рождественский, когда я уже бросил экспериментальную физику, дал ту же тему другому, более „рукастому“ студенту, который довел ее до победного конца. Так появилась на свет моя первая и последняя статья по экспериментальной физике».

В 1928 г. с подачи профессора Хвольсона, ни одной лекции которого Гамов так и не посетил, хотя он и читал элементарную физику, Гамов был рекомендован постажироваться в знаменитый Геттингенский университет. Тогда еще такая форма обучения не была отставлена советчиками, хотя уже и появились трудности с валютой: никто не хотел принимать советские рубли. Но это не помешало Гамову устроиться с жильем и закрутиться в вихре квантовой механики. Он занялся теорией потенциального барьера. После Геттингена Гамов задержался в Копенгагене, где он работал с Н. Бором, Деньги подошли к концу, но Бор вызвался выбить стипендию.

«Работа в институте Бора была совершенно бесплатной; можно было приходить как угодно поздно и оставаться сколько угодно, играя в пинг-понг, обсуждая вопросы физики или что-то еще. Но было одно условие: Бор все время что-то обсуждал и не желал делать никаких математических выкладок… Передо мной не стояла опасность попасть на такую работу, ибо Бор знал, что я еще чаще, чем он, делаю ошибки в трудных вычислениях и не могу быть полезным в стилистике и грамматике какого-либо иностранного языка.»

Тем не менее проведенные Гамовым вычисления вероятности того, что альфа-частицы, бомбардирующие атом, попадут в его ядро, совпали с результатами Резерфорда, и Бор посоветовал Гамову съездить в Англию, познакомить с ними Резерфорда. Ему, правда, удалось провести еще год в Кембридже, пользуясь стипендией Рокфеллеровского фонда, и выпустить там книгу о своих исследованиях. Зато его возвращение в Россию в 1931 г. было триумфальным. Газета «Правда» писала о пареньке «от станка» (то что Гамов никогда не подходил к станку не имело в глазах газеты никакого значения), который доказал капиталистам, что государство рабочих и крестьян может «рождать собственных Невтонов», Там же (на первой странице!) был тиснут длиннющий и архибездарный стих Демьяна Бедного (это при огромных-то «правдишных» гонорарах!). Героем стиха был Гамов, фамилия которого рифмовалась со словом «хамов», отнесенным, разумеется, не к нему.

Гамов стал преподавать в Ленинградском университете, но сразу стало ясно, что он не рожден жить на советской земле. Во главе науки встали коммунистические чиновники типа некого Гессена, который возглавил Физический институт Московского университета. По своей квалификации он был школьным учителем физики и, следовательно, физику знал. Но не настолько, чтобы проводить современные исследования. Зато Гессен сумел возглавить «единственно верную» кампанию против теории относительности А.Эйнштейна. Эйнштейн был объявлен врагом марксизма, народа и власти советов, поскольку он отрицал наличие «мирового эфира», существование которого было предусмотрено самим «диалектическим материализмом». При этом то, что Энгельс ставил существование эфира под сомнение, а другие классики по этому поводу не высказывались, имело не больше значения, чем связь Гамова со станком. Эфир существовал, а ученым-марксистам следовало искать его механические свойства и все тут! Причем долгий и трудоемкий путь прохождения научных идей через журналы и конференции Гессена не устроил; он сразу написал статью в «Советскую энциклопедию», куда должны поступать только выверенные научные материалы.

Группа физиков во главе с Г. Гамовым и Л. Ландау решила, что надо действовать. Свой протест они воплотили в шуточное письмо Гессену, где написали, что статья об «эфире» вдохновила их на поиски, что «старик Альберт – идиот-идеалист», а они готовы под руководством Гессена пуститься в исследования. Конечно, они подозревали, что Гессен вознегодует, но не думали, что до такой степени. В Рентгеновском институте и в Политехническом институте состоял ась совместная массовая разборка; Л. Ландау и А. Бронштейна отстранили от преподавания, но не от научной работы. Гамову тоже досталось: он стал «невыездным».

Гамов решил встретиться по этому поводу с Н. Бухариным. К их встрече, тот уже прошел свой зенит и был председателем комитета, надзиравшего за советской наукой и техникой, который, конечно, не имел никакого политического значения. Бухарин однажды присутствовал на докладе Гамова по поводу производства электричества и никакой связи между ними не было.

Но Бухарин запомнил молодого ученого.

Удовлетворить просьбу он уже своей властью не мог, зато перекинул Гамова к В.Молотову, который с улыбкой обещал решить этот вопрос. И решили: отказать, дабы не создавать опасного прецедента. Жены были более полезны как залог возвращения своих мужей, чем как стражи их морали за границей. Увидеть Молотова вторично не получалось, и Гамов пошел на опасный эксперимент.

Я не поеду в Брюссель.

– Но вы обязаны ехать, вы представитель Советского Союза.

Я, несомненно, действовал как безумец, так нельзя было говорить с советским правительственным чиновником.

– Вы, конечно, можете меня послать под охраной о границы Советского Союза, – сказал я, – но охране не разрешат проводить меня до Брюсселя и она не заставит меня занять место в зале конгресса.

Я повернулся, на каблуках и вышел вон. На несколько дней я остался в Москве, ожидая ареста. На следующий день раздался звонок. Кто-то из паспортного отдела просил меня придти и забрать паспорт.

– Второй паспорт тоже готов?

– Нет, только один.

– Позвоните мне, пожалуйста, когда оба паспорта будут готовы. Почему я должен дважды посещать вашу контору?

Такой же разговор состоялся через день и через два. На четвертый день тот же голос информировал меня, что оба паспорта готовы.

Зато во многом стало ясно, кто есть кто, кстати неблаговидна была роль академика Иоффе. А ведь в рамовской истории были и весьма драматические страницы. В 1933 г. Гамов и его молодая жена Любовь, в научном просторечии Ро, хлопотали о выезде в Рим, но Гамова чиновники «кормили завтраками», пока не прошли все сроки. И тогда Гамов решил покинуть Россию с помощью не паспортов, а байдарки. Турецкий берег был в 270 километрах. Они позаботились о провизии (несколько фунтов шоколада и крутые яйца) и о навигации (компас, ночью Полярная звезда, днем горы позади и впереди, одни должны были исчезнуть, а другие показаться), о легенде по прибытии в Турцию (он назовется датчанином, покажет свои давно истекшие датские мотоциклетные права и попросится в посольство; там останется только связаться с Бором). Не учли неопытные мореплаватели только свою спортивную форму: чтобы преодолеть по морю такое расстояние требовалась хорошая атлетическая подготовка. А Гамовы через день путешествия изнемогли и заснули в своей байдарке. Зато ветер стал крепчать, появились на гребнях волн белые барашки. Так что пришлось повернуть и после невероятных мучений не выйти, а упасть на свой берег.

Осталось попробовать Мурманск, но там была нужна моторная лодка. Да и шансы на успех… Черт побери, почему Россия устроена так, что на Черном море нет островов?

Но через несколько дней после прибытия в Ленинград пришло письмо от Наркомпроса, извещавшее, что Гамов включен в советскую делегацию на Сольвейевский конгресс в Брюсселе по ядерной физике.

Поехать в Брюссель означало остаться за границей, а я не хотел делать это без Ро. Таким образом, проблема была в том, чтобы получить второй паспорт или ослушаться распоряжения правительства и не поехать на конгресс.

Так покинул СССР первый невозвращенец в ранге член-корреспондента Академии Наук. В своей автобиографии он даже не упоминает об избрании, настолько его волновали в то время другие проблемы. Но самый большой сюрприз преподнес Гамову в Париже Н. Бор: он сказал Гамову, что тот должен вернуться в Москву, ибо он лично поручился за него коммунисту, профессору П. Ланжевену и тот ходатайствовал перед Москвой – положение обязывает. Позднее этот разговор Бора станет лыком в строку с дезинформацией генерала Судоплатова, о том что Бор был советским агентом. Но в таком случае речь шла бы лишь: о недоразумении между своими, так как, по Судоплатову, и Гамов тоже был советским агентом. Если оставить в стороне эти ГБ-истские трюки, то речь шла не только о репутации Бора, правительство могло и выдать советского гражданина, ведь в воздухе Парижа пахло народным фронтом. К счастью, Мария Кюри, по просьбе Гамова, переговорила с Ланжевеном и сообщила Гамову, что тот может остаться. Еще раз нельзя не поразиться сладкому прекраснодушию западных деятелей, они как бы не ведали, что дело идет о самой жизни двух людей. Я бы не поверил в искренность Бора, если бы сам не встречал таких, как он.

А дальше прошло много лет, занятых звездами, их пышными расцветами и чудовищными невзгодами, работой по созданию ядерного оружия (к атомной бомбе Гамов еще не был допущен из-за малости своего американского стажа: состояние в категории «порядочных людей» тогда к нему не приравнивалось), двадцатью двумя популярными книгами (не слишком ли много?), наконец, «экскурсом», как он сам его назвал, в генетику.

Вокруг Гамова стоял «гам», т. е. обстановка легкого скандала. Он всегда шокировал академические круги, которые и сами были не прочь пошутить и посмеяться, в меру разыграть кого-то, вежливо съязвить. Но у Гамова это всегда получалось сверх меры. За официальным столом он начинал рассказывать скабрезную историю по-французски, не соизмеряя, из-за плохого владения языком, степени неприличности используемых выражений.

Популярные книги он не только писал, но и отчасти объяснял своему постоянному слушателю мистеру Томпкинсу, забавному, скромному, любознательному банковскому служащему, которого он выдумал. Но когда м-р Томпкинс появился. В роли соавтора серьезной статьи Гамова по генетике, публикация затянулась, ибо редакторы оказались, как ни странно, народом начитанным… в этом «гаме» естественно затерялись голоса тех, кто считал Гамова достойным Нобелевской премии. Ученый может быть против «теории стационарного состояния». Но Гамова не пригласили, по его мнению, на Сольвейевский конгресс 1958 г. из-за критики той теории, выполненной в форме пародии на… Библию. Этому человеку было тесно в любых рамках, в том числе и в рамках портрета Нобелевского лауреата.

Американский инженер Степан Тимошенко

Он по праву считается здесь «русским ученым», хотя в нем и нет, говоря в современных, терминах, русской крови: мать Степана была полькой, а отец – украинцем. Тем не менее Тимошенко – это русский ученый в лучшем смысле этого слова. Россию ее правители размахнули на полсвета с запада на восток, а с севера на юг Некто постарше их располосовал гигантскими реками, которые для коммуникаций скорее помеха, чем подспорье. Чтобы связать всю эту громаду в целое, нужны были дороги. Их-то и предстояло построить русским инженерам. А для того требовалось рассчитать рельсы, подогнать детали паровозов, найти очертания огромных мостов…. Да поточнее, чтоб лишняя сталь не оседала мертвым грузом в конструкциях, давая ход алчным конкурентам. Вот почему именно железнодорожные задачи стали главными для славной плеяды русских инженеров (Журавского, Лолейта, Ясинского, Коробова, Шухова, Белзецкого и др.). Даже звучание фамилий выдает, что не все они были русскими по крови. Но русский простор стал частью их профессионального мышления.

Вот что привело способного мальчика из г. Ромны В Петербургский Институт путей сообщения – головной мозг дорожного организма России. Собственно, он бы с не меньшей охотой отправился в университет, изучать математику. И это была бы серьезная потеря как для России, так и для Америки, но… это было невозможно. И тут, видимо, впервые для него дала о себе знать нелепость российской действительности – сколько еще раз придется с ней столкнуться рациональному мозгу инженера! Дело в том, что он, выпускник реального училища, не имел права поступать в университет. Хотя математику ему давали в большем объеме, чем в гимназиях, но не учили древним языкам. Как будто Эвклида можно изучать только по подлиннику, а не по прекрасному учебнику Киселева! Может, отсюда (все мы люди!) пошла у Тимошенко придирчивая ревность к университетским математикам. Математику в институте им преподавали неправильно, считал Тимошенко. «Инженерам нужно знать только, что составляет суть математических дисциплин и как эти знания применять на практике». Этому профессора математики не учили. Они лишь повторяли курсы, которые им преподавали в университетах, перегружая их доказательствами, но почти не давая приложений, великий математик и логик Бертран Рассел сказал: «Математики готовят в вузах только преподавателей математики, чтобы те готовили, в свою очередь, преподавателей математики и т. д. до бесконечности». Тимошенко разделял это суждение. Много лет спустя знаменитый физик А.Ф. Иоффе, соученик Тимошенко по роменской гимназии, напишет, что Тимошенко принесло славу внедрение современных достижений математики в инженерные расчеты. Это отчасти верно, хотя тут сквозит снобизм, присущий физикам. На самом деле Тимошенко использовал математику лишь утилитарный язык инженерных рассуждений, никогда не Выпячивая ее на первый план. Лекций по Математике Тимошенко не слушал, отдавая предпочтение инженеру Белзецкому, который давал на своих лекциях много примеров. Посещение лекций тогда было добровольным, когда число слушателей падало ниже двух-трех, чтения курса с облегчением прекращалось.

А вокруг был шумный студенческий Петербург, Шаляпин в Мариинке, война с Японией, студенческая столовая. Всему этому Тимошенко отдал долг. Он участвовал в студенческом управлении, желал победы японцам, все чаще выступал как инженер-расчетчик во многих проектах. Закончил курс в числе первых, но не первым, подчеркивает Тимошенко в своей автобиографии: таким людям препятствует в первенстве их избирательность. Вскоре после окончания он был приглашен преподавать в свой институт. Но тут произошла осечка: Тимошенко преградила путь первая русская революция, институт был закрыт за отказ студентов повиноваться приказам. Но границы государства оставались открытыми, и Тимошенко отправился в Германию, посмотреть, как живут, учатся и рассчитывают конструкции европейцы. Здесь на него большое впечатление произвел восходящая звезда немецкой механики Людвиг Прандтль. Курс, который он прочел, лег в сознание Тимошенко плодородным слоем. Тем временем Россия временно успокоилась, поезда стали снова ходить по расписанию, восстановились и расписания лекций. Тимошенко стал профессором Киевского политехнического института. Началась его карьера лектора, которая продолжалась много лет и завершилась лишь в 60-х годах в Станфордском университете, штат Калифорния.

Тимошенко оказался замечательным лектором. Слушавший его лекции профессор К.С. Завриев (кстати очень многие из его слушателей стали профессорами) рассказывал автору о лекторской манере Тимошенко. Каждую лекцию Тимошенко строил как решение инженерной задачи, которую он формулировал вначале. Всегда без всяких записок, он создавал иллюзию, что решение ищется на глазах у слушателей. Нередки были и ошибки, которые слушатели находили сами, шумно споря друг с другом. Эти моменты он считал самыми продуктивными в процессе обучения, а вовсе не механическое списывание с доски готовых формул. Конечно же, это была лишь артистическая имитация процесса творчества. На самом деле вывод формул был тщательно подготовлен дома, но студентам решение казалось нетрудным благодаря такому подходу, и лектор из-за ошибок не выглядел неподражаемым небожителем. Студент «участвовал себя и сам готовым к приятному процессу рождения новых формул». На вопрос все ли ошибки рождались естественно, не было ли нарочитых, Завриев уверенно не ответил.

Казалось, ничто не способно прервать эту победоносную карьеру. Была подготовлена первая книга, Тимошенко стал деканом строительного факультета университета. Как вдруг осе рухнуло в одночасье. И виной всему был, как-то часто бывало в истории, пресловутый «еврейский вопрос». Нет, ни сам Тимошенко, ни его родственники не были, что говорится, «ни в одном глазу»… Но проклятый вопрос достал и его! Все получилось из-за конфликта между рациональным мышлением инженера и вздорными бюрократическими установлениями, а точнее из-за процентной нормы на прием евреев в политехнический институт. Да какой нормы! Целых 15 процентов! – о такой норме во времена «брежневского застоя» евреи и мечтать не смели. Но в 1910 году не хватило и этой гигантской нормы. Молодой профессор и слышать не хотел ни о каких нормах, считая их оскорбительными для коренного населения Украины.

Ослушание уже тогда каралось в России сурово. Тимошенко был изгнан с должности с «волчьим билетом», без права работы в правительственных учреждениях, а частных технических институтов в России тогда не было. Отобрана была и казенная квартира. Встал вопрос о хлебе насущном и для самого профессора и для двух его маленьких дочерей. О том, как восприняла эту кару профессиональная среда, как все коллеги почувствовали себя оскорбленными этим шагом властей, стоит сказать особо. Ему была присуждена Всероссийская премия имени А. Журавского. Чтобы обосновать премию, лучшие механики России написали и издали (что обычно не делается!) восторженные отзывы о его работах. Среди них были и университетские механики Колосов и Бобылев, которые, если говорить по чести, тогда не были высокого мнения о его работах, но гражданский долг ставили выше профессионального. В 1978 году, к 100-летию со дня рождения Тимошенко, мне удалось опубликовать этот эпизод в журнале «Техника и наука». У редакторов чесались руки выбросить неприятный для сопоставления факт, он мог бы оставить чувствительный след в их карьере; но каждый из них думал: «Почему это должен сделать я? Пусть лучше кто-то другой». В итоге издевательские «15 процентов» увидели свет.

Но политический климат России переменчив: через пару лет страсти вокруг скандала перешли в обычную российскую скукоту и Тимошенко снова в Петербурге, он профессор Института путей сообщения. Правда, время стоит необычное, когда-нибудь его назовут порой наивысшего подъема российской промышленности. Растут домны и электростанции, набирает силу индустриальный капитал. Нужны фонды, сырье, рабочая сила и уравнения, которые привели бы все в действие. Тимошенко привносит последнее, Его имя становится все более известным. Но периоды успешного движения вперед в России обычно недолги. Вдруг события снова пошли чехардой: война, революция, разруха и самое страшное – большевики.

Сначала Тимошенко бежал от них в Киев, к украинским националистам. Там он ввязался в создание Украинской Академии наук. Ездил в Ростов, договаривался о сотрудничестве с русским «добровольческим правительством». Из этого, разумеется, ничего не могло выйти: там слышать не хотели ни о какой-то «малороссийской» науке. Не лучше обстояло дело и в самом Киеве; Тимошенко упорно говорил только по-русски, не желая переходить на знакомый, но не привычный украинский. Так что, по известной схеме В.Некрасова, он попал в «великодержавные самостийщики». А тем временем большевики стремились к Киеву, Тимошенко казалось, что нужно немного переждать, сохранив себя, и безумие, овладевшее Россией, кончится. Это привело его сначала в Загреб, где он, буквально мимоходом, стал основателем хорватской школы в механике. В 1970 году Тимошенко опубликует свою последнюю научную статью; она будет в юбилейном сборнике патриарха хорватской механики Хлитчиева, армянина по рождению и его ученика. Между тем время шло, а безумие не проходило. И в 1922 Тимошенко решился пересечь океан.

Для преодоления языковых трудностей он взял В университете курс «Египетская культура» на английском языке. Конечно, это мало помогло в объяснениях анализа напряжений. Неумолимый возрастной ценз не позволил Тимошенко полностью овладеть английским. Его английский остался по сути дела русским, в котором подставлены английские слова. Как же случилось, что сорокапятилетний ученый буквально заставил Америку понимать русский язык, да так что это ощущается в языке американских механиков и сейчас? Эта часть жизни Тимошенко овеяна легендами, которые нам сейчас придется разоблачать.

Начнем с популярной легенды о том, как Тимошенко устраивался в фирму «Вестингауз». Если верить в то, что говорили в свое время в курилках советские инженеры промеж анекдотами, начальник научно-исследовательского отдела фирмы, поговорив с Тимошенко, сказал: «Садитесь на мое место. Я не только менеджер, я еще и акционер. Мне выгоднее, чтобы на месте начальника были вы, чем если я им буду.» От этой легенды так и несет той святой верой в совершенство американской системы предпринимательства, которую исповедовали многие совки, находясь на почтительном расстоянии от Америки. Такое, совершил за всю историю науки только один раз английский физик Барстоу по отношению к Ньютону, да и то давно было дело и мы не знаем деталей.

В случае с Тимошенко все было куда прозаичнее: чтобы опубликовать на английском свою первую книгу, Тимошенко взял своего начальника, Лессельса, в соавторы. Собственно, Тимошенко перевел на плохой английский свой курс теории упругости, а Лессельс приложил к нему скромный экспериментальный раздел. Так дело было доведено до обоюдного удовлетворения с помощью тихого компромисса, без высекания жертвенных искр. Книга была переведена на русский и доступна всем, но в ней не было обаяния легенды.

Легенда Т2 говорила о том, как Тимошенко отбирал сотрудников. Сначала проводился – серьезный экзамен по математике с трудными по настоящему задачами. Те, кто прошел его успешно, из дальнейшего отбора исключались. «Это математики, – говорил Тимошенко, – они не за интересуются инженерным делом, а если и заинтересуются, то напишут такое, что я сам не смогу понять». Затем следовал трудный инженерный экзамен из задач, каждая из которых, заканчивалась диаграммами поведения различных инженерных характеристик предполагалось, что экзаменуемые должны были произвести сложные расчеты и отразить их результаты в диаграммах. Большинство экзаменуемых в расчетах запутывались, не успевали, на их диаграммах появлялась всякая ерунда. Эти тоже выбывали из соревнования. Наконец, единицы среди соискателей понимали, что получить диаграммы в отведенное время невозможно и придумывали их. Кто подогнал диаграммы правильно, выигрывал состязание.

В этой легенде больше истины. Тимошенко и в конце жизни поругивал чистых математиков за бессодержательность и элитарность их работ, он возражал против засилья математики в инженерном. деле. Посещая Ленинградский институт путей сообщения в 1957 году, он говорил этом тогдашнему заведующему кафедрой строительной механики профессору А.Л. Филину, который живет ныне в Линне, штат Массачусетс. Однако все важные решения в Америке принимаются коллегиально. Особенно о приеме на работу. И провести в жизнь такую схему приема на работу математики Тимошенко не дали бы. Хотя он, конечно, ценил инженерную интуицию. А когда инженеры лишь следуют формулам и компьютерным программам, которых не понимают, итог получается плачевным.

Третья легенда, вопреки второй (с легендами это случается нередко), говорит о перестройке, которую произвел Тимошенко во всем инженерном образовании США. Если раньше американские студенты не получали вывода формул, а имели их в готовом виде, то в книгах Тимошенко они увидели доступные им выводы всех формул. С тех пор вывод формул приобрел в американской образовании такую же роль, как и в европейском.

Эта легенда, которой и автор отдал должное в статье 1978 года, преувеличивает значение одного человека, даже очень влиятельного, на такую большую и сложную систему, как американское высшее образование. Конечно, учебники Тимошенко содержат превосходные выводы многих уравнений. Но эти выводы не заняли ведущего места в технической образовании, а основным содержанием экзаменов остаются задачи. И Тимошенко защищал эту американскую черту образования, будучи в Союзе, хотя и не советовал абсолютизировать ее.

Очень трудно объяснить непосвященным суть сделанного Тимошенко. Поэтому мы ограничимся кругом читателей, имеющих техническое образование. Тимошенко намного расширил круг конструкций, которые поддаются аналитическому или численному анализу. Наряду с вопросами прочности, он широко использовал расчеты на устойчивость и колебания. Причем вместе со стержневыми конфигурациями, часто исследовал пластинки, оболочки и трехмерные тела. К явному не удовольствию специалистов, нам придется здесь покинуть мир профессиональных терминов, автор чувствует, каково среди них непрофессионалам. Взамен этого обсудим человеческие черты ученого.

Обращает на себя внимание долголетие Тимошенко (он прожил 94 года). Тем более, что в молодости ему случал ось серьезно болеть, объяснением служит образ жизни и творчества ученого. В пожилые годы он не стремился не отстать от молодых и не лез, очертя голову, в сверхновые научные области, а предпочел спокойную основательность историка науки. Последняя из написанных им книг – результат поездки в Россию. Это книга о постановке высшего образования в СССР. Она помогла американцам понять, в чем они уступали Советам в начале космической эры, в 50-х годах, и быстро наверстать упущенное. Советские коллеги не могли понять, что заставляет старого американца часами беседовать на кафедрах с молодыми коллегами на своем нафталинном русском языке. Например, Тимошенко вспоминает в автобиографии, что вызвал смех, сказав: «Как у НАС много барышень среди студентов. У нас в Америке их мало…» («Оказывается, нужно было сказать „девушек“».) Выходит, и эти беседы были но случайными, ученый вел их на благо своей страны, не просто любопытства ради. Не забыл он заглянуть и в Музыкальный театр, сдержанно похвалил «Севильского цирюльника».

Интересны его оценки советских ученых. Например, М., ученого с негромким именем, но постоянно подвизавшегося на ниве международных контактов, Тимошенко в автобиографии уверенно зачислил ГБ. М. по этому поводу умно негодовал, он гордился смелостью своих суждений. Мой шеф, когда я ему рассказал об этом, реагировал академической фразой: «Этот результат я получил независимо от Тимошенко». По своим убеждениям, Тимошенко относился к умеренным кругам эмиграции, что отдаляло его от двух братьев, профессоров русского университета в Праге: те были убежденными и активными антисоветчиками.

Большинство книг Тимошенко выпустил в Америке с соавторами-американцами Янгом, Гере, Войновским-Кригером, а соавтор Гудьер стал к тому еще и зятем ученого. Книги выдержали помногу изданий, их и сейчас еще трудно застать на полках библиотек, хотя как учебники они уже не употребляются – это весьма состязательная область деятельности. Все его книги немедленно переиздавались в Москве, их издательства не рецензировали; имя автора говорило само за себя. Только координировали, чтобы не вышли два издания одновременно. До недавнего времени издания были пиратскими и ученый не получал с них ни гроша.

Умер Тимошенко в Вуппертале, Германия, где жил в последние годы с овдовевшей дочерью; умер не от болезни, а оттого, что упал в ванной при купании и у него оторвалась почка. Он прожил длину и славную жизнь, закончив в срок все земные дела. Вот почему по поводу такой смерти позволительно сказать, что она, как и его жизнь, была профессионально и неотделимо связана с проблемой прочности.

Вертикальный взлет Игоря Сикорского

Обыкновенный мальчик родился у киевского психиатра профессора Сикорского. Родители у мальчика были русские, дед – православный священник (ходят слухи о польском происхождении Сикорского, но им автор не нашел никакого подтверждения). Мальчик как мальчик, невысокий, щуплый. Любил мастерить технические игрушки. Увидел, например, в книге о Леонардо да Винчи рисунок вертолета, каким тот представлялся великому Леонардо в далеком 1482 I и попытался сделать модель, используя электродвигатели и батарейки, которые уже тогда, на рубеже нашего столетия, продавались в городских магазинах. Ничего У него, конечно, не вышло. А вот модель с резиновым двигателем взлетела. Забывают мальчики о таких игрушках через полчаса. Но Игорь не забыл, не забыл ни в гимназии, ни в военно-морской академии, не был и в политехническом институте, когда учил там математику и физику. В 1906 г. Сикорский покинул академию и обнаружил, что все технические вузы России закрыты в связи с революцией. Проучился семестр в Париже, в технической школе, но об авиации профессора нигде ничего даже не упоминали.

Появились уже, однако, кучки чудаков, которые на окраинах городов возились с обрезками, железа, дерева и… как его?.. алюминия; самые удачливые из них – братья Райт – в 1903 г. им удалось поднять в воздух первый самолет. О братьях Райт Игорь узнал только через пять лет случайно, из немецкой газеты, когда был студентом Киевского политехнического института. Ему уже 19 лет, сколько времени потеряно зря! Разве стал бы он заниматься постройкой парового мотоцикла, к тому же не получившегося! Зато теперь летательные аппараты тяжелее воздуха целиком овладели всем его существом.

Юноша снова поехал в Париж, но там его привлекали не институты и не злачные места, а мастерские авиаторов. Париж был в те годы их Меккой. Блерио, Фарман, Вуазен – вот были верховные жрецы нового культа. Они собирали толпы любопытных на редкие демонстрации полетов. Затем толпы разбредались и оставались энтузиасты, готовых часами обсуждать свойства диковинных машин на новом летнем жаргоне. Игорь был среди них. В Киев в багаже Сикорского отправился авиационный двигатель Анзани. Игорь нанимал плотников, слесарей – тоже из чудаков, готовых работать за копейки, Заказал: еще два двигателя. Правда не все шло по плану. Например, началась зима, и городской транспорт в Киеве не справлялся с морозами и снегом. Выручил аэросани, так сказать побочный продукт творчества. Жил Игорь на даче при мастерской, но благодаря саням он поспевал на зачеты в институт.

Затею с вертолетами, правда, пришлось на время отставить. Старик да Винчи многого не усмотрел, Например, того, что У вертолета должно быть по крайней мере два винта, чтобы аппарат не вращался беспомощно обратно движению главного винта. Винты могут быть в перпендикулярных плоскостях (второй винт хвостовой), или В параллельных, когда оси винтов соответственно совпадают или различны. Конструкция с сносными винтами показалась Игорю самой простой. Однако два трубчатых вала ни как не хотели вращаться один в другом, ужасно вибрировали. Пришлось сконцентрироваться на Самолетах. Но с самолетами пошло дело лучше.

Сикорский строил их прямо на даче, одновременно улучшал от модели к модели, и учился летать на них. Конечно были и аварии, всего четыре за два года. Ни в одной он серьезно не пострадал, зато извлек полезные уроки. К примеру, он быстро понял, что двигатель нельзя ставить позади пилота. В то время как другим пилотам эта наука стоила жизни: даже когда самолет встречал небольшую ямку на земле, двигатель подавался вперед и сминал пилота. Сердце юноши рвалось в небеса, но набитые в полетах шишки, а главное материальные потери укрощали порывы и заставляли снова и снова летать от одного угла пустыря до другого, попутно летным мастерством, совершенствуя и систему управления самолетом. Такое сочетание функций было обычным для того времени (правда, учились летать, как правило, на чужих самолетах). Необычным был быстрый успех его полетов экспериментов.

В феврале 1912 г. лучшая модель Сикорского S6A (Игорь всю жизнь скрупулезно вел счет своим моделям) получила первый приз на Московской авиационной выставке. Хотя противостояли ему профессиональные авиаторы и свежевспаханное поле – на него должен был садиться и с него взлетать самолет по условиям состязания. Финансовые возможности семьи Сикорских были к тому времени истощены до предела. Главный успех состоял в том, что компания «Руссобалт», крупнейший тогда в России производитель авто и самолетов, предложила 23-летнему самородку возглавить самый амбициозный проект четырехмоторный многоместный самолет «Гранд», который должен был перевозить 12 человек на 500 верст. Это был первый из серии крупных успехов Сикорского. В дальнейшем в их числе дипломы почетного доктора многих университетов мира и академика многих академий, но обычного инженерного диплома он еще не имел, институт был давно заброшен.

То были счастливейшие годы для российской индустрии, когда она успешно избавлялась от многих зол. Вместе с Игорем отправились в Петербург на достойные оклады шесть его ведущих сотрудников. Здесь проявилась черта, присущая Игорю в течение всей жизни – учет человеческого фактора в производственной деятельности, внимание к людям. Последующие годы – золотая пора в жизни Игоря. Он руководил двумя проектами. Первым был роскошный «Гранд». Этот самолет имел, помимо пилотской кабины, салон с четырьмя стульями, диваном, даже туалетом, что опередило время почти на 20 лет! Управлял пилот самолетом с балкончика перед кабиной: весил «Гранд» четыре с лишним тонны. Два огромных крыла несли четыре двигателя по 100 л. С. каждый. Летом 1913 Г., когда самолет отправился в первый полет. Сикорский стал и в течение года оставался единственным летчиком в мире, способным поднять в воздух четырехмоторный самолет. Он сразу побил все мировые рекорды грузоподъемности. ВО время одного из полетов воздушный гигант поднял 16 человек. Тут уместно было бы предоставить слово приверженцам мнения о вековой отсталости России – все в самолете, кроме двигателей и шин, было русского производства.

Сам Николай Второй со свитой осмотрел самолет, взобравшись на борт по приставной лесенке (о трапе в спешке не позаботились), и удостоил авиатора получасовой беседы. Поговаривали о возможном полете императора. Но до этого дело не дошло: из-за нелепой случайности «Гранд» попал в аварию.

Поскольку двигатели не были достаточно надежны, очень полезна была возможность обслуживать их во время полета. Более того, можно было даже в воздухе тушить пожар двигателей – такой пожар случился в одном из полетов. Все эти достижения обсуждались в русских газетах. Вершина гражданской карьеры Сикорского пришлась на триумфальный перелет четырехмоторного самолета по маршруту Петербург-Киев-Петербург под управлением самого авиатора. Воздушный гигант легко покрыл расстояние в 4000 км, так как из-за плохой погоды и навигационных ошибок полет проходил не по прямой.

«Гранд» не получил распространения. но бомбардировщик «Илья Муромец» был изготовлен в количестве около 60 штук под руководством Сикорского в Петрограде и в начале Первой мировой войны про извел на немцев некоторое запугивающее впечатление. Хотя промышленный потенциал Германии превышал русский, их собственный подобный самолет запоздал на три года, он появился в небе Англии лишь в последние месяцы войны, когда все ставки в игре были уже сделаны.

«Илья» был практически неуязвим. Зенитных орудий тогда не было, а ранение или даже гибель одного-двух человек из экипажа самолета не слишком отражал ось на боеспособности машины. Другое дело, что лишь наиболее передовые военачальники понимали это, а большинство по-прежнему уповало на конницу. Значительная часть «Муромцев» так и остались не собранными на русских военных складах. Но умелые летчики (каким был, например, штабс-капитан Горшков) и ловкие метатели 40-фунтовых бомб наносили большой урон противнику. При всем за всю войну лишь два «муромца» были сбиты немцами. К сожалению, производство самолетов сдерживалось поставками импортных французских двигателей.

Когда на Россию обрушилась большевистская чума, Игорю было всего 28 лет. Многие в этом возрасте только начинают инженерную карьеру, но для него эта карьера была окончена. С крушением великой империи его деятельность лишилась высшего смысла, а ему было не все равно, кому служить. Так же абсурдно и коряво окончился его короткий брак. Зачем жить дальше?

Такие невеселые мысли вертелись в мозгу у Сикорского, когда он в марте 1918 г. покидал Петербург, чтобы начать новую карьеру в авиации союзников, теперь уже в естественной для этого возрастной категории. Но Париж встретил его неприветливо. Все не ладилось с проектом, которого он уже почти сумел добиться здесь. Сказывались то ли присущая французам подозрительность к иностранцам, то ли усталость от военного грохота, с которым связывалась авиация в сознании людей – ведь не все же умели мечтать о грядущем расцвете, пассажирского воздухоплавания. Так или иначе, но Париж обернулся для него лишь пунктом затянувшейся пересадки перед Нью-Йорком.

Но и в Новом Свете были свои трудности, и не только с языком. Здесь далеко не сразу обнаружился спрос на исключительные способности Сикорского. Читать русские газеты никто из сильных мира не умел, последние технические журналы были еще на скудном пайке военного времени. В общем хлебнул Игорь эмигрантского лиха в полном ассортименте, включая репетиторство по математике и физике для здешних русскоязычных недорослей и фасолевые ланчи по 20 центов.

Однако постепенно все образовалось, как это нередко (но не всегда!) бывает в Америке. В 1923 г. удалось создать компанию «Сикорский», хотя сам авиатор стал в ней вице-президентом, уступив пост президента, в интересах дела, коренному американцу. Деньгами помог корпорации С. Рахманинов, «русский композитор и скрипач», как его рекомендует своим читателям Делир, автор обстоятельной биографии авиатора. Однако ничто бы не помогло, если бы первый проект Сикорского в Америке, двухмоторный биплан S29A не имел успеха.

Самолет неплохо зарекомендовал себя. В компании Сикорского говорили больше по-русски, так как основные сотрудники были русские. Таким образом Сикорский помогал безработным соотечественникам и одновременно обеспечил себя самоотверженными кадрами. Именно эти люди спали по три часа в сутки, восстанавливая самолет после его неожиданной аварии и довольствуясь лишь хлебом и молоком из соседней лавки. Напоминанием о скорбном времени остались слова Сикорского: «Главная опасность для тех, кто занимается авиацией перспектива умереть с голоду».

Случались и крупные проколы. В 1926 г. шла конкурентная борьба за первый межконтинентальный перелет Нью-Йорк-Париж. Здесь все решал ответ директоров компании, где преобладали американцы, слабо подкованные в технологии полетов, но знавшие толк в конкурентной борьбе, а также клиент, французский летчик, по заказу которого создавался самолет, человек отчаянной смелости. Пока Сикорский сражался с английскими артиклями, они как дважды два доказывали, что надо лететь не медля ни минуты. Тяжело груженный бензином трех моторный самолет, подгоняемый коварным попутным ветром, докатился до конца полосы, но взлететь не смог, остановиться – тоже. Дополнительное шасси, которое следовало сбросить после взлета, сломалось и тормозило разбег. Остановившись далеко за пределами летной полосы, самолет загорелся. Двое летчиков успели выскочить, механик и радист задержались. В итоге в Париже весной 1927 года оказался Чарльз Линдберг, близкий друг Сикорского, но на самолете другой компании. Мы даем здесь нашу интерпретацию этого события, так как Сикорский никогда не перекладывал вины на других. В данном случае он определил причину неудачи как «неудачное решение компании» (wrong judgement). Когда при посадке летающей лодки пассажиров изрядно тряхнуло, а за штурвалами сидели он и Линдберг, Сикорский, похоже, больше опасался за репутацию последнего, всячески подчеркивая, что это была его, Сикорского, ошибка. В итоге событие вошло в историю авиации как образец скромности авиаконструктора.

Очень продуктивна была работа Сикорского именно над летающими лодками, которая шла все 30-е годы. Летающие лодки были единственной возможностью принимать большие самолеты в городах, где не было аэропортов с взлетно-посадочными полосами. Самолеты компании «Пан Америкен» летали в города Южной Америки и Канады, перевозя 40 и более пассажиров. В 1934 г. летающая лодка 8-42 установила своеобразный рекорд, побив 10 мировых рекордов. Сикорский настолько верил в возможности самолетов этого типа, что предлагал рядом с городами, расположенными вдали от морей и рек, рыть для них каналы и заполнять их антифризом, чтобы не зависеть от погоды.

Эпоха реактивных машин, увы, вытеснила летающие лодки, хотя некоторые из них долетали до 60-х годов: поплавки все-таки вызывают большое сопротивление воздуха на высоких скоростях, и их никуда не уберешь.

И все же мальчишеская затея с игрушкой Леонардо да Винчи не покинула Сикорского, даже когда он был в разгаре своей авиа конструкторской деятельности. Но ведь все вокруг твердили, что этим заниматься не стоит, что обманчивая простота «штопора, вгоняемого в небо», не сулит практических успехов, что десятки конструкторов здесь в штатах, в Германии, во Франции уже потерпели неудачу. В России в обстановке глубокой секретности действо вали конструкторские бюро Братухина и Черемухина, там же подвизались некий итальянец Витторио Исаако и какой-то местный Изаксон – энциклопедия по вертолетам считает их разными людьми. Однако остается фактом. Работающего серийного вертолета не было ни в одной стране мира.

Да и потом возрастной барьер… Вот-вот Сикорскому стукнет пятьдесят. В этом возрасте еще можно рассчитывать на недолгое пилотирование новых моделей самолетов. Но вертолет… Он требует совсем иных навыков, их он не успеет освоить. Там не годятся обычные средства управления самолетом – руль, элероны, двигатели. А что годится? Это знает только Всевышний. Тем не менее, свою третью карьеру, карьеру конструктора вертолетов, Сикорский осуществил еще успешнее, чем две предыдущих.

Фотографии 1939 г. показывают немолодого человека, открытого всем ветрам, в пилотском кресле вертолета с хвостовым винтом – верное решение, до сих пор 90 процентов вертолетов относятся к такому типу. Пилотской кабины нет. На человеке нелепо смотрятся цивильное пальто и старомодная даже по тому времени шляпа. Это не сцена из кинокомедии, это всемирно известный авиатор Сикорский ищет секрет управления вертолетом. Ничего не оставалось иного: перед теоретической задачей об устойчивости полета вертолета пасуют даже современные компьютеры, Так или иначе, но скоро вертолет S-51 залетал, а в 1941 году он впервые в мире пошел в серию. В 1956 году вертолеты Сикорского впервые в мире приняли участие в эвакуации населения из местности. Застигнутой наводнением. Дело было в Мексике, и число спасенных достигло 9000! Последняя модель Сикорского 8-64 представляла собой подъемный кран с грузоподъемностью 10 тонн.

Прежде чем уйти из жизни, Сикорский привел в порядок свое гуманитарное наследие – кажется почти невероятным, но существует и такое. В его составе рано (в 49 лет) написанная автобиография и несколько небольших книг на английском языке, освещающих трудные, но неизменно уважительные отношения между автором и Богом. Его уничтожающие оценки коммунизма позволили многим американским инженерам сложить правильные представления о сем предмете. Современные мыслители мало ссылаются на книги Сикорского, и нам представляется, что напрасно. Здесь, за океаном, любят бестрепетно сносить в архивы все, что претендует на принадлежность к классике – это цена, которую приходится платить за отсутствие некрофилии.

Последние годы жизни были для Сикорского (он умер в 1972 г.) сплошной чередой почетных церемоний и чествований, на которые так щедра благодарная Америка.

Трудное отцовство Владимира Зворыкина

Мы живем в «век телевидения», что не мешает нам на все лады клясть их обоих, и телевидение, и наш век. А между тем век наш – не сирота безродный, у него есть отец. Кто же он? Посмотрите в Американскую Академическую Энциклопедию, обычную или еще лучше в новейшую, «Гролиер», на компактном диске. И вы узнаете, что «отцом телевидения» называют в Америке Владимира Козьмича Зворыкина (189991982). Правда, год рождения указан неверно, на самом деле он родился в 1889 Г.; но таким невниманием к родителям грешат многие дети главное родство признают! По вине латинского алфавита, статья о Зворыкине находится в самом конце энциклопедии, когда внимание редакторов ослабевало.

А заслуги Зворыкина в создании телевидения огромны, переоценить их гораздо труднее, чем заслуги А. Попова в открытии радио, на которых кстати не настаивал и сам «изобретатель», ленинградский профессор, доживший до 20-х годов и не страдавший болезненной скромностью.

Если кто-то, подобно мне, захочет узнать из книги А. Эйбрамсона, кто изобрел телевидение, его ждет нелегкая задача. Недаром автор предисловия к этой книге д-р Альберт Розе предупреждает: «Общая и все упрощающая практика признания кого-либо „отцом“ телевидения есть патентованное искажение истории…Скорее можно говорить о взаимодействии сотен ведущих ученых в их движении к общей цели, причем каждый двигался своим путем». И тем не менее в признании «отцовства» Зворыкина есть большая доля истины Идея передачи изображений на большие расстояния очень стара, она намного старше передачи звуков, т. е. радио. Ее предыстория относится к 1671 году, когда священник Афанасий Кирхнер описал принцип «волшебного фонаря». В 19-м веке идея считывания изображения, как неподвижного, так и движущегося, получила уже значительное концептуальное и практическое воплощение. Только в 1880 г. в разных странах было предложено и опубликовано семь (!) различных систем телевидения. Особенно плодотворным виделось представление о перфорированном диске, который использовался для сканирования изображения, его передачи и проецирования. Такие электромеханические устройства, «диски Нипкова» (по имени их первого конструктора, польского инженера), позволяли довольно просто передавать изображения сравнительно низкого качества. Сотни ученых занимались совершенствованием механической развертки изображения во всем мире до конца 20-х годов, прежде чем все поняли, что это этот способ развертки слишком неуклюж и представляет собой тупиковый вариант.

Современное телевидение, как это бывает часто, родилось из неглавного направления исследований, также, однако, представленного десятками имен. В 1907 г. петербургский профессор физики (электроники тогда еще не было) Технологического института Борис Львович Розинг попытался запатентовать электронно-лучевую трубку в качестве приемника. Сначала изображение в электронно-лучевой трубке сканировалось, а затем передавалось принимающей трубке. В 1911 году Розинг усовершенствовал систему синхронизации передатчика и приемника и демонстрировал свой прибор публично, получив Золотую медаль Российского Технического Общества. Однако до бытового телевизора было еще далеко, предстояло решить кучу технических проблем. Розинг покушался на них и даже пытался в 1925 году в СССР кое-что патентовать, но всех трудностей не преодолел.

Владимир Зворыкин родился в семье состоятельного купца, владельца волжских пароходов в г. Муроме, Владимирской губернии, который выделяло огромное количество церквей; наряду с религиозностью, характеру купца были свойственны непоседливость и даже авантюризм. Как выяснилось потом, у отца Зворыкина были причины подчеркивать свою религиозность. По настоянию отца, юноша поступил в Петербургский технологический институт, и летом 1911 г. Владимир Зворыкин участвовал в работе Розинга в качестве студента-старшекурсника. В следующем году он окончил институт и в течение двух лет перепробовал несколько занятий, не выявив, однако, большой целеустремленности. Например, почти год он провел в аспирантуре У знаменитого французского физика Поля Ланжевена, но это его, кажется, мало вдохновило, и вскоре он уже был дома. Когда в 1914 г. началась Первая мировая война, его призвали в российскую армию. Там, хотя он и служил радистом, пропали для исследования еще четыре года.

В конце 1919 г. Зворыкин с трудом, через Токио, попадает из Омска в Америку, но не в роли эмигранта, а в качестве официального представителя правительства Колчака, чтобы вести переговоры о поставках продовольствия в Россию. Это был уже его второй за год визит в США. Но он знал, что белые правительства в России обречены, надо было устраиваться на работу. Рискнем предположить, что Зворыкин, как это приходится делать эмигрантам нередко, сперва несколько преувеличил свой телевизионный «экспириенс», но в следующем году он стал сотрудником известной фирмы «Вестингауз» по разработке систем телевидения (большой успех, если учесть, что он был никем. Вспомним, что Сикорский в то же время мыкался пять лет, но он уже был Сикорским! Вспомним также, что фирма «Вестингауз» первая дала приют и Тимошенко.

Правда, условия контракта Зворыкина не были идеальными. В 1921 году он уходил из фирмы «Вестингауз» в одну канзасскую компанию, потом вернулся, оговорив лучшие условия контракта; теперь за ним сохранялись права на прежние открытия и лишь новые принадлежали фирме.

По-эмигрантски быстро войдя в дело, Зворыкин уже в 1923 году подал заявку на патент передатчика изображений с электронно-лучевой трубкой, содержащей пластинку, покрытую слоем фотоэлектрического материала. Впоследствии ему пришлось сожалеть о приведенном в заявке описании прибора, так как оно стало предметом длительного судебного разбирательства.

Свет от изображенного предмета вызывал электронные излучения различной интенсивности, зависящие от яркости объекта. Это электронное излучение усиливалось ионизацией паров аргона, которые заполняли контейнер. Таким образом, система Зворыкина позволяла передавать и получать телевизионное изображение чисто электронным путем, используя развертку изображения электронным лучом, без всякого механического движения. Это было существенным преимуществом зворыкинской системы, идея которой, как он сам все время подчеркивал, принадлежала Розингу. (И британцу Аллану Суинтону, который, по совпадению, предложил ее тоже в 1911 году. Поистине, созревшие научные идеи витают в воздухе.)

В 1925 году, когда предыдущий патент еще гулял по бюрократическим инстанциям Патентного управления США, а автор тщетно пытался заменить в нем один фотоэлектрический материал другим, Зворыкин подал на патентование другой проект, посвященный уже цветной системе телевидения. Этот проект прошел на удивление быстро: в 1927 году права Зворыкина были признаны в Великобритании, а в 1928 г. – в США.

Собственно, этого было уже достаточно, чтобы считаться изобретателем телевидения. Однако, примерно в то же время ряд аналогичных проектов был запатентован или представлен на патентование в США, Великобритании, СССР, Франции, Германии и Японии. Сравнение их усложняется тем, что авторы использовали не устоявшуюся терминологию на своих языках, а порой скрывали наиболее важные элементы патента. Но в системе, созданной Зворыкиным, был, по-видимому, выше уровень практической доработки; одно время казалось, что еще одно усилие, и система телевидения будет создана.

Однако трудности оказались по-прежнему не преодоленными. Компания «Вестингауз» теряла терпение, все время откладывая продолжение финансирования. Практически, начиная с 1926 г., Зворыкин телевидением в «Вестингаузе» уже не занимался: компания переключилась на разработку не признаваемой им электромеханической системы, зворыкинский проект казался ей журавлем в небе. Более того, отношения обострились настолько, что компания даже мешала принятию патентов своего же сотрудника. Можно себе представить, насколько неуютно было в это время эмигранту. Гиганты индустрии США Эй-Ти-Эн-Ти, «Дженерал Электрик» и «Белл» тоже смущенно мялись, боясь завязнуть в нескончаемом проекте. Энтузиасты были заняты отстаиванием своих приоритетов, от них не стоило ждать поддержки. Но изобретатель не сдавался; он надолго отправился в Европу, чтобы познакомиться с тамошними достижениями в этой области. Снова и снова старался добиться поддержки.

В 1928 году Зворыкин встретился с могущественным генеральным менеджером сам Зворыкин, как деловой человек, и он согласился выделить на проект 100,000 долларов, которые тот запросил. Хотя этого дипломатичный Сарнов не сказал, можно предположить, что секрет обаяния Зворыкина объяснялся еще и языком общения: оба они были эмигрантами из России. А английский язык Зворыкина не был совершенным. Так или иначе, но после бесконечных согласований и проволочек в 1930 г. Зворыкин был назначен руководителем Лаборатории электроники РКА и пять предложенных им сотрудников вошли в нее, в том числе привезенный Зворыкиным из Европы Григорий Оглоблинский, которому принадлежала в последующих событиях ведущая роль.

Несмотря на связь с колчаковцами, Зворыкин не был непримиримым антисоветчиком. В 1934 г., после установления Рузвельтом дипломатических отношений с СССР, Зворыкин, ставший еще в 1924 г. гражданином США, приехал с частным визитом в СССР, читал лекции, знакомился с деятелями советского около телевизионного мира. Он провел в СССР полтора месяца, но это не сделало ему настоящих друзей в правящей верхушке этой страны.

Конечно же, при этом закон Паркинсона, гласящий, что «каждый проект стоит втрое больше, чем на него отведено средств», в отношении телевидения более чем подтвердился: на доработку зворыкинской системы ушло 10 млн. долларов, прежде чем система заработала, и 40 млн. долларов, прежде чем она стала приносить доход. Но зато вскоре система «Иконоскоп» позволила передавать полноценные изображения, которые принимались на кинескопах тоже зворыкинской системы. Три камеры передающей (системы помогли устроить прямую передачу с олимпийских игр 1936 г. из Берлина. Так волей судеб только что созданное телевидение сразу же славно послужило рекламе гитлеровского режима, заставило многих критически задуматься о полезности научного прогресса. Благо телевизионная аудитория была не очень велика: принимающая система механического типа стояла в специально снятом театре в Лондоне.