И он спросил: -- Что?
      -- Запах, -- сказала я. -- Наверно, это трупы плавают по улицам.
      Мысль об этом повергла меня в ужас, но Мартин отвернулся к стене и пробормотал хриплым и сонным голосом:
      -- Да брось ты свои выдумки! Беременным женщинам всегда что-нибудь мерещится.
      На рассвете в четверг запахи пропали и исчезло различие между далеким и близким. Представление о времени, уже нарушенное накануне, утратилось окончательно. Четверга не было, вместо него было нечто физически ощутимое и студенистое, что нужно было раздвинуть руками для того, чтобы пролезть в пятницу. Мужчины и женщины стали неразличимы. Отец, мачеха, работники были теперь фантастическими раздувшимися телами, двигающимися в трясине дождя. Отец сказал мне:
      -- Не уходи отсюда, пока я не вернусь и не расскажу тебе, что происходит.
      Голос его был далекий и неверный, и, казалось, что воспринимаешь его не слухом, а осязанием -- единственным чувством, которое еще оставалось.
      Но отец не вернулся: он заблудился во времени. И когда пришла ночь, я позвала мачеху и попросила ее проводить меня в спальню. Ночь я проспала крепким и спокойным сном. На другой день все оставалось прежним -- лишенным цвета, запаха, ни холодным, ни теплым. Проснувшись, я перелезла с постели на стул и замерла: что-то говорило мне, что какая-то часть моего сознания еще не проснулась. Вдруг я услышала гудок, долгий и печальный гудок поезда, спасающегося бегством от непогоды. "Наверно, где-нибудь дождь кончился", -подумала я, и, словно отвечая на мою мысль, голос у меня за спиной произнес:
      -- Где-то...
      -- Кто здесь? -- спросила я, обернувшись, и увидела мачеху -- ее длинная костлявая рука показывала на что-то за стеной.
      -- Это я, -- сказала она.
      И я спросила ее:
      -- Ты слышала?
      И она ответила, что да и что, должно быть, в окрестностях дождь кончился и линию отремонтировали. А потом она дала мне поднос с дымящимся завтраком, от которого пахло чесночным соусом и горящим маслом. Это была тарелка супа. Растерянная, я спросила у мачехи, который час, и она спокойным, полным усталости и безразличия голосом отозвалась:
      -- Наверно, около половины третьего. Несмотря на все, поезд идет без опоздания.
      Я удивилась:
      -- Половина третьего? Как же я могла столько проспать?
      И она ответила:
      -- Ты спала совсем немного. Сейчас не больше трех часов дня.
      И я, дрожа, чувствуя, как тарелка выскальзывает у меня из рук, спросила:
      -- Не больше трех?.. Ведь сегодня пятница?
      И она с леденящим душу спокойствием произнесла:
      -- Четверг, дочка. Пока еще всего лишь четверг.
      Не знаю, сколько времени пробыла я в этом сомнамбулическом состоянии, в котором чувства как бы перестали существовать. Знаю только, что после бессчетного множества часов и услышала голос в соседней комнате:
      -- Теперь можешь перекатить кровать на эту сторону.
      Голос был усталый, но это был голос не больного, а выздоравливающего. Когда он замолк, я услышала царапающий звук: по кирпичам в воде что-то двигали. Я застыла в напряжении, и только позже до меня дошло, что я лежу. Я почувствовала безграничную пустоту, почувствовала трепещущее и яростное молчание дома, немыслимую неподвижность всех вещей, и почувствовала вдруг, что сердце у меня превратилось в холодный камень. "Умерла, -- подумала я, -- боже, я умерла!" Подскочив на постели, я закричала:
      -- Ада! Ада!
      Бесцветный голос Мартина рядом со мной сказал:
      -- Тебя никто не услышит -- в доме никого нет, все уже вышли.
      Только после этого я поняла, что дождь наконец кончился и воцарилось безмолвие, глубокая и таинственная тишина, блаженное состояние совершенства, наверно, очень похожее на смерть. А потом послышались шаги в галерее, послышался голос, ясный и полный жизни. Свежий ветерок подергал дверь, скрипнул в замке, и что-то твердое и быстрое -- может быть, зрелый плод -- упало на дно бассейна в нашем патио. В воздухе угадывалось присутствие невидимого существа, улыбающегося в темноте.
      "Боже мой, -- подумала я, совсем растерянная от перепутавшихся часов и дней, -- сейчас бы я не удивилась, если бы меня вдруг позвали на мессу прошлого воскресенья".
      Габриэль Гарсиа Маркес
      Ночь, когда хозяйничали выпи
      Рассказ. Перевод А. Борисовой
      Мы втроем сидели за столиком, когда кто-то опустил монету в щель автомата и началась нескончаемая, на всю ночь, пластинка. У нас не было времени подумать о чем бы то ни было. Это произошло быстрее, чем мы вспомнили бы, где же мы встретились, и быстрее, чем обрели бы способность ориентироваться в пространстве. Один из нас вытянул руку вперед, провел по стойке (мы не видели руку, мы слышали ее), наткнулся на стакан и замер, положив обе руки на твердую поверхность. Тогда мы стали искать друг друга в темноте и нашли - соединили все тридцать пальцев на поверхности стойки. Один сказал:
      - Пошли.
      И мы поднялись, будто ничего не случилось. У нас все еще не было времени встревожиться.
      Когда мы проходили по коридору, то слышали музыку где-то близко, прямо перед нами. Пахло печальными женщинами, они сидели и ждали. Пахло длинным пустым коридором - он тянулся перед нами, пока мы шли к дверям, чтобы выйти на улицу, но тут мы почувствовали терпкий запах женщины, что сидела у дверей. И мы сказали:
      - Мы уходим.
      Женщина ничего не ответила. Мы услышали скрип кресла-качалки - кресло качнулось назад, когда женщина встала. Услышали звук шагов по расшатанным половицам; потом звук ее шагов повторился - когда она возвращалась на прежнее место, после того как дверь, скрипнув, закрылась за нашими спинами.
      Мы обернулись. Там, за нами, воздух загустел - приближался рассвет-невидимка, и чей-то голос сказал:
      - Отойдите-ка, дайте мне пройти.
      Мы попятились. А голос снова сказал:
      - Они все еще торчат у дверей!
      И только когда мы пошли сразу в разные стороны, и когда голос стал слышаться везде, мы сказали:
      - Нам не выйти отсюда. Выпи выклевали нам глаза.
      Потом мы услышали: открылось несколько дверей. Один из нас разжал руки, отошел, и мы услышали: он пробирается в темноте, покачиваясь, натыкаясь на какие-то предметы, окружавшие нас. И он сказал откуда-то из темноты:
      - Должно быть, мы почти пришли. Здесь пахнет сундуками, набитыми барахлом.
      Мы почувствовали: он снова взял нас за руки; мы прижались к стене, и тогда другой голос прошел мимо нас, но уже в другом направлении.
      - Это, наверное, гробы, - сказал один из нас.
      Тот, что был в самом углу, и чье дыхание теперь доносилось до нас, сказал:
      - Это сундуки. Я с детства знаю запах сундуков, набитых одеждой.
      Тогда мы двинулись туда. Пол был мягкий и гладкий, как утоптанная земля. Кто-то вытянул руку. Мы почувствовали прикосновение к чему-то продолговатому и живому, но противоположной стены уже не было.
      - Это какая-то женщина, - сказали мы.
      Тот, который говорил про сундуки, сказал:
      - Мне кажется, она спит.
      Тело изогнулось под нашими руками, вздрогнуло, мы почувствовали, как оно ускользает, но не потому, что увертывается от наших прикосновений, а потому, что как бы перестает существовать. Однако спустя мгновение, когда мы напряженно и неподвижно стояли плечом к плечу, мы услышали голос женщин.
      - Кто здесь ходит?
      - Это мы, - ответили мы не шелохнувшись.
      Послышалось какое-то движение на постели, потом скрип и шарканье ног, пытающихся нащупать в темноте щупальца. Тут мы представили себе, что женщина села и смотрит на нас, еще не окончательно проснувшись.
      - Что вы здесь делаете? - сказала она.
      И мы сказали:
      - Не знаем. Выпи выклевали нам глаза.
      Ее голос сказал:
      - Я что-то слышала об этом. В газетах писали: трое мужчин пили пиво в каком-то патио, где было пять-шесть выпей. Семь выпей. И один из мужчин стал подражать голосу выпи. Плохо то, что час был уже поздний, - сказала она. - И вот эти твари прыгнули на стол и выклевали им глаза.
      Она сказала, что так было написано в газетах, но никто в это не поверил.
      Мы сказали:
      - Если в патио еще были люди, они должны были видеть выпей.
      И женщина сказала:
      - Были. На другой день в патио набилось полно народу, но хозяйка уже отнесла выпей в другое место.
      Когда мы повернулись в другую сторону, женщина замолчала. Там снова была стена. Стоило нам повернуться, мы наталкивались на стену. Вокруг нас, приближаясь к нам, повсюду и всегда была стена. Кто-то из нас снова разжал руки. Мы услышали: он снова что-то ощупывает, шарит по полу и говорит:
      - Не пойму, куда девались сундуки. По-моему, мы оказались где-то в другом месте.
      И мы сказали:
      - Иди сюда. Тут кто-то есть, рядом с нами.
      Мы услышали: он приближается. Почувствовали, он подошел к нам, и снова ощутили его теплое дыхание на своих лицах.
      - Вытяни руку вон туда, - сказали мы ему. - Там кто-то, кто знает нас.
      Должно быть, он вытянул руку; должно быть подошел, куда мы ему указывали, потому что через минуту вернулся и сказал:
      - Мне кажется, там какой-то мальчик.
      И мы сказали:
      - Хорошо, спроси его, знает ли он нас.
      Он спросил. И мы услышали в ответ равнодушный, бесцветный голос мальчика:
      - Да, я вас знаю. Вы - те трое, которым выпи выклевали глаза.
      Тогда послышался голос взрослого человека. Женский голос, который, казалось, шел из-за закрытой двери:
      - Ты снова разговариваешь сам с собой.
      Детский голос беззаботно ответил:
      - Нет. Тут снова люди, которым выпи выклевали глаза.
      Скрипнула дверь, и затем вновь послышался женский голос - уже ближе, чем в первый раз.
      - Отведи их домой, - сказал голос.
      И мальчик сказал:
      - Но я не знаю, где они живут.
      И женский голос сказал:
      - Не выдумывай. С той ночи, как выпи выклевали им глаза, все знают, где они живут.
      И потом она заговорила другим тоном, как если бы обращалась к нам:
      - Все дело в том, что никто не хочет в это поверить; говорят, это очередная "утка" - чтобы раскупали газету. Никто не видел выпей.
      И каждый из нас сказал:
      - Но даже если я выйду на улицу с остальными слепцами, никто не поверит мне.
      Мы стояли не шевелясь, не двигались, прислонившись к стене, слушая женщину. Она сказала:
      - Но если с вами вместе выйдет мальчик - это другое дело. Разве не поверят словам ребенка?!
      Детский голос перебил:
      - Если я выйду на улицу вместе с ними и скажу: вот те самые люди, которым выпи выклевали глаза, - мальчишки забросают меня камнями. В городе говорят, что такого не бывает.
      Наступила тишина. Затем дверь закрылась, и мальчик снова заговорил:
      - И потом, я сейчас занят - читаю "Терри и пираты".
      Кто-то сказал нам на ухо:
      - Я уговорю его.
      И пошел туда, откуда слышался голос ребенка.
      - Прекрасно, - сказал этот кто-то. - Так расскажи нам хотя бы, что произошло с Терри на этой неделе.
      Нам показалось, что он пытается завоевать доверие мальчика. Но тот ответил:
      - Мне это не интересно. Мне нравится только рассматривать картинки.
      - Терри оставили в лабиринте, - сказали мы.
      И мальчик сказал:
      - Это было в пятницу. А сегодня воскресенье, и мне интересно только рассматривать картинки. - Он сказал это бесстрастно, равнодушно, отчужденно.
      Когда тот, другой, вернулся, мы сказали:
      - Вот уже три дня, как мы потерялись, и с тех пор мы так и не отдыхали.
      И тот сказал:
      - Хорошо. Давайте немного отдохнем, только не будем разнимать рук.
      Мы сели. Нежаркое невидимое солнце стало пригревать нам плечи. Но даже солнце оставило нас равнодушными. Мы где-то сидели, потеряв представление о расстоянии, времени, направлении. Мимо нас прошло несколько голосов.
      - Выпи выклевали нам глаза, - сказали мы.
      И чей-то голос сказал:
      - Эти люди приняли всерьез то, что было напечатано в газетах.
      Голоса исчезли. Мы продолжали сидеть плечо к плечу, надеясь узнать по голосам и запахам идущих мимо нас знакомых. Солнце уже напекло нам головы. И тогда кто-то сказал:
      - Пойдете снова к стене.
      И остальные, продолжая сидеть, подняв голову к невидимому сиянию, ответили:
      - Нет, еще рано. Подождем, когда солнце станет бить нам прямо в лицо.
      Габриэль Гарсиа Маркес
      Похороны Великой Мамы
      Рассказ. Перевод Э. Брагинской
      Послушайте маловеры всех мастей, доподлинную историю Великой Мамы, единоличной правительницы царства Макондо, которая держала власть ровно девяносто два года и отдала богу душу на последний вторник минувшего сентября. Послушайте историю Великой Мамы, на похороны которой пожаловал из Ватикана сам Верховный Первосвященник.
      Теперь, когда ее верноподанные, потрясенные до самого нутра, пришли наконец в себя; теперь, когда дудочники из Сан-Хасинто, контрабандисты из Гуахиры, сборщики риса из Сину, проститутки из Гуакаамайяля, ведуны из Сиерпе и сборщики бананов из Аракатаки опомнились и натянули москитные сетки в надежде отоспаться после стольких бессонных ночей; теперь, когда восстановили душевное равновесие и взялись за государственные дела все, кому положено - президент Республики, да и те, кому подвернулся случай представлять земную власть и силы небесные на самых пышных похоронах в истории человечества; теперь, когда душа и тело Верховного Первосвященника вознеслись на небо, а по улицам Макондо не пройти ни проехать, - где там! когда горы консервных банок, порожних бутылок, окурков, обглоданных костей и потемневших кучек, оставленных повсюду сборищем людей, прибывших на погребение - самое время приставить к воротам скамеечку и, пока не нагрянули те, кто пишут историю, с чувством - с толком рассказать о событиях, взбудораживших всю страну.
      Четырнадцать недель тому назад, после долгой череды мучительных ночей с пиявками, горчичниками и припарками Великая Мама, сломленная предсмертной горячкой, распорядилась перенести себя в любимую плетеную качалку, ибо возжелала наконец высказать последнюю волю. Сим надумала она завершить земные свои деяния.
      Еще на заре столковалась она по всем делам, касаемым ее души, с отцом Антонио Исабелем и вслед за тем взялась обговорить дела, касаемые ее сундуков, с прямыми наследниками - девятью племянниками и племянницами, что неотлучно торчали у ее постели. Поблизости находился и бормотавший что-то невразумительное отец Антонио Исабель, которому было лет сто без малого. Десять рослых мужчин загодя внесли дряхлого священника на второй этаж прямо в спальню Великой Мамы и порешили оставить его там, дабы не таскаться с ним туда-сюда в последние минуты.
      Старший племянник Никанор - здоровенный и хмурый детина в сапогах со шпорами, в хаки, с длинноствольным револьвером тридцать восьмого калибра под рубахой - отправился за нотариусом. Более двух недель цепенел в напряженном ожидании двухэтажный господский особняк, пропахший медовой патокой и душицей, где в полутемных покоях теснились лари, сундуки и всякий хлам четырех поколений, чьи кости давно сотлели. В длинном коридоре с крюками по стенам, где еще недавно висели свиные туши и в загустевшей духоте августовских воскресений сочились кровью убитые олени, теперь на мешках с солью и рабочем инструменте спали вповалку уставшие пеоны, готовые по первому знаку седлать коней и нести горестную весть во все стороны бескрайнего Макондо.
      В зале собралась вся родня Великой Мамы. Женщины, землисто-бледные от ночных бдений, малокровные по дурной наследственности, были, как всегда, в трауре, в извечном, беспросветном трауре, ибо в клане их повелительницы покойники не переводились.
      Великая Мама с матриархальной непреклонностью обнесла свое родовое имя и свои богатства неприступный стеной, и, не выходя за ее пределы, кузены женились на родных тетках, дядья на племянницах, братья на невестках и такая пошла кровосмесительная чехарда, что само продолжение рода стало порочным кругом. Лишь Магдалене, младшей из племянниц, удалось преодолеть ограду. Она умолила отца Антонио изгнать из нее нечистую силу, насылавшую ночные кошмары, остриглась наголо и отреклась от земных радостей и всяческой суеты в одном из новициатов Апостольской префектуры.
      Однако племянники, - достойные мужи! - усердно пользовались правом первой ночи, где случится - в селении, на хуторе, под кустом при дороге, и наплодили за пределами законных семей целую прорву незаконнорожденных отпрысков, которые жили среди челяди Великой Мамы, пользуясь ее покровительством.
      Близость смерти будоражила людей. Голос умирающей старухи, привыкшей к почету и покорству, был не громче приглушенных басов органчика в закрытой комнате, но он докатился до самых дальних уголков Макондо. Ни один человек не остался равнодушным к этой смерти. Целый век Великая Мама была как бы центром тяжести всего Макондо, точно так же, как два столетия до нее - ее братья, ее родители и родители ее родителей.
      Само царство Макондо разрослось вокруг их великого рода. Никто толком не знал ни о происхождении, ни о реальной стоимости ее имущества, ни о размерах ее владений, ибо все давно уже свыклись с тем, что Великой Маме подвластны все воды проточные и стоячие, дожди, что пролились и прольются, все дороги и тропки, каждый телеграфный столб, каждый високосный год, каждая засуха и по праву наследования - все земли и все живое. Когда Великая Мама выплывала на балкон подышать вечерним воздухом и обрушивала на старую качалку всю неумолимую тяжесть своего разбухшего донельзя тела и своего величия, то казалась поистине самой богатой и могущественной властительницей в мире.
      Никому из ее верноподанных не приходило на ум, что она смертна, как и все люди. Никому, кроме близких родичей и ее самой в часы, когда ей докучал провидческими наставлениями старец Антонио Исабель. И все же Великой Маме верилось, что она проживет более ста лет, как ее бабка с материнской стороны, которая в 1875 году, окопавшись на собственной кухне, дала решительный отпор солдатам Аурелиано Буэндиа. Лишь в апреле нынешнего года Великая Мама поняла, что Бог не будет к ней милостив и не даст ей самолично в открытом бою истребить всю банду федералистских масонов.
      Когда Великая Мама окончательно слегла в постель, домашний лекарь неделю подряд ставил ей горчичники и приказал не снимать шерстяных носок. Этот лекарь, перешедший к ней по наследству, был увенчал дипломом в Монпелье и отвергал научный прогресс по философским убеждениям. Великая Мама наделила его неограниченными полномочиями, изгнав из Макондо всех, кто занимался врачеванием. Было время, когда не знавший соперников эскулап объезжал верхом на коне весь край, дабы заглянуть к самым тяжелым больным на исходе их жизни. Природа по щедроте своей сделала дипломированного доктора отцом множества незаконнорожденных детей, но однажды в лодке его вдруг сковал жестокий артрит, и с тех пор лечение жителей Макондо шло заглазно, посредством записочек, советов и догадок.
      Только по зову Великой Мамы доктор проковылял, опираясь на две палки, через площадь и явился в пижаме к ней в спальню.
      Лишь на восьмой день, уразумев, что его благодетельница кончается, он приказал принести сундучек, где хранились пузырьки и баночки с этикетками на латыни, и три недели подряд донимал умирающую бесполезными микстурами, свечами и припарками, сообразуясь с допотопными правилами. Не забыл он про пиявки на поясницу, а к самым болезненным местам прикладывал печеных лягушек. И все же настал тот рассветный час, когда дипломированного доктора взяло сомнение: то ли звать цирюльника, чтобы пустить кровь Великой Маме, то ли отца Антонио Исабеля, дабы изгнать из нее беса. Вот тогда племянник ее, Никанор, снарядил за священником десять дюжих молодцов из прислуги, которые и доставили престарелого служителя церкви в спальню Великой Мамы притащили его на скрипучей плетеной качалке под балдахином из линялого шелка.
      Звон колокольчика, который опережал отца Антонио, спешившего с дарами к умирающей, задел тишину сентябрьского рассвета и стал первым вещим знаком для жителей Макондо. С восходом солнца площадь перед домом Великой Мамы уже походила на веселую деревенскую ярмарку.
      Многим вспомнились давние времена, вспомнилось, какую веселую ярмарку, какое гулянье устроила Великая Мама на свое семидесятилетие. Простому люду выкатывали на площадь громадные оплетенные бутыли с вином, тут же резали скот, а на высоком помосте трое суток подряд наяривал без продыху оркестр. В жидкой тени миндаля, где на первую неделю нынешнего века стоял лагерь полковника Аурелиано Буэндиа, шла бойкая торговля хмельным массато, кровяной колбасой, пирожками, пончиками, слоеными булочками, маисовыми лепешками, кокосовыми орехами. Люди толпились у столов с лотереей, возле загонов, где шли петушиные бои; во всей этой толчее, в водовороте взбудораженной толпы лихо сбывали скапулярии и медальки с изображением Великой Мамы.
      По обыкновению все празднества в Макондо начинались за двое суток до срока и после семейного бала в господском особняке устраивался пышный фейерверк. Избранные гости и члены семьи, которым старательно прислуживали их незаконнорожденные отпрыски, весело отплясывали под звуки модной музыки, которую с хрипом исторгала старая пианола.
      Великая Мама, обложенная подушками в наволочках тончайшего полотна, восседала в кресле, и все было послушно малейшему движению ее правой руки со сверкающими кольцами на всех пяти пальцах. В тот день, порой в сговоре с влюбленными, а чаще по наитию Великая Мама объявляла о предстоящих свадьбах на весь год. В самом конце шумного праздника она выходила на балкон, украшенный гирляндами и китайскими фонариками, и бросала в толпу горсть монет.
      Эти славные традиции давно отошли в область преданий, отчасти по причине неизбывного траура, а больше из-за политических волнений, сотрясавших Макондо.
      Новые поколения лишь понаслышке знали о ее былом великолепии, им не выпало лицезреть Великую Маму на праздничной мессе, где ее всенепременно обмахивал опахалом кто-нибудь из представителей гражданских властей, и только ей одной, когда возносили Святые Дары, разрешалось не преклонять колен, дабы не мялся подол ее платья в голландских кружевах и накрахмаленные нижние юбки. В памяти стариков призрачным видением юности запечатлелись те двести метров ковровой дорожки, что протянулась от старинного особняка до Главного алтаря, те двести метров, по которым двадцатидвухлетняя Мария дель Росарио Кастаньеда и-Монтеро возвращалась с похорон своего высокочтимого отца в силе нового и сиятельного титула Великой Мамы. Это зрелище, достойное средневековья, принадлежало теперь не только истории ее рода, но и истории всей нации.
      Посредником Великой Мамы во всех ее высочайших делах был старший племянник Никанор. А она сама, отдаленная от простых смертных, едва различимая в зарослях цветущей герани, обрамлявшей вязкую духоту балкона, зыбилась в ореоле собственной славы.
      Все знали наперед, что Великая Мама посулила устроить народное гулянье на три дня и три ночи, как только будет оглашено ее завещание. Знали, что она прочитает его лишь перед самой смертью, но никто не мог, не желал, не смел поверить, что Великая Мама-смертная.
      Однако час Великой Мамы настал. Под пологом из припорошенного пылью маркизета, среди сбившихся полотнянных простынь едва угадывалась жизнь в слабом вздымании девственных и матриархальных грудей Великой Мамы, облепленной по шею листьями целительного столетника. До пятидесяти лет Великую Маму осаждали пылкие и настойчивые поклонники, но она отвергла всех до единого, и, хоть природа наградила ее могучей грудью, способной выкормить предначертанных ей на роду потомков, Великая Мама умирала девицей, умирала непорочной и бездетной.
      Когда отец Антонио Исабель приготовил все для последнего помазания, он понял, что ему без посторонней помощи не умастить священным елеем ладони Великой Мамы, потому что она, почуяв смерть, сжала пальцы в кулаки. Напрасны были все старания племянниц, состязавшихся в ловкости. Упорно сопротивляясь, умирающая истово прижала к груди руку, увенчанную драгоценными камнями, и, тараща бесцветные глаза на племянниц, злобно прошипела: "Воровки!" Но потом, переведя цепкий взгляд на отца Антонио Исабеля, а затем на молоденького прислужника с блюдом и колокольчиком, Великая Мама проговорила тихо и беспомощно: "Я умираю". После этих слов она сняла фамильное кольцо с брильянтом неслыханной красоты и протянула его, как положено, самой младшей племяннице - Магдалене. Так была прервана стойкая традиция их рода, ибо послушница Магдалена отказалась от наследства в пользу церкви.
      На рассвете Великая Мама пожелала остаться наедине с Никанором, чтобы дать ему последние наставления. Более получаса она в здравом уме и твердой памяти обсуждала с Никанором положение дел в царстве Макондо, а затем завела речь о собственных похоронах. "Гляди в оба! - сказала умирающая, все ценное держи под замком. Народ разный. В доме, где покойник, каждый ищет, чем поживиться". Отослав Никанора, Великая Мама призвала к себе священника, и тот, выслушав ее долгую подробную исповедь, пригласил в спальню всех родных, чтобы при них умирающая получила последнее причастие. И вот тогда-то Великая Мама возжелала сесть в плетеную качалку и обнародовать свою последнюю волю. Твердым, отчетливым голосом она сама диктовала нотариусу - свидетелями были отец Антонио Исабель и доктор полный реестр своих богатств, единственной и прочнейшей основы ее величия и всевластия. На этот реестр, составленный Никанором, ушло двадцать четыре страницы четкого убористого почерка. В реальных величинах владения Великой Мамы сводились к трем энкомьендам, которые королевской грамотой были пожалованы первым колонистам, а затем, в итоге каких-то хитроумных и всегда выгодных роду брачных контрактов, перешли в безраздельную собственность Великой Мамы. На бескрайних и праздных землях пяти муниципий, где хозяйской руке не случилось посеять ни единого зерна, жили арендаторами триста пятьдесят два семейства.
      Ежегодно в канун своих именнин Великая Мама взыскивала с этих семейств внушительную подать и тем как бы утверждала, что ее земли не будут возвращены государству во веки веков.
      Восседая в кресле, вынесенном на галерею, Великая Мама принимала мзду за право жить в ее владениях, и все было точь в точь, как у ее предков, принимавших мзду у предков нынешних арендаторов. Господский двор ломился от добра: три дня подряд люди несли сюда свиней, индюков, кур, первины и десятины с огородов и садов. Это, по сути, и был тот урожай, который род Великой Мамы получал с нетронутых земель, занимавших, по грубым подсчетам, сто тысяч гектаров. На этих гектарах волею истории разрослись семь городов, включая столицу Макондо, где горожанам принадлежали лишь стены и крыши, а посему они исправно платили Великой Маме за проживание в собственных комнатах, да и государство, не скупясь, платило за улицы и переулки.
      Не зная хозяйского глаза и счета, гулял, где придется, господский скот. Обессиленные от жажды животные забредали в самые отдаленные края Макондо, но мелькавшее на их задах клеймо - в виде дверного висячего замка - верой и правдой служило легенде о могуществе Великой Мамы. По причинам, над которыми никто так и не удосужился размыслить, господская конюшня, сильно оскудевшая еще во времена гражданской войны, мало-помалу превратилась в сарай, где нашли себе последнее пристанище старая, негодная дробилка риса, сломанный пресс для сахарного тростника и прочая рухлядь. В описи богатств Великой Мамы были упомянуты и три знаменитых кувшина с золотыми моррокотами, зарытые в каком-то тайнике господского дома в далекие дни войны за независимость и все еще не обнаруженные, несмотря на беспрерывные и усердные поиски. Вместе с правом на землю, обрабатываемую арендаторами, вместе с правом на десятинный сбор, на первины и прочие подати, новые наследники получали каждый раз все более продуманный и совершенный план раскопок, суливший верную удачу.
      Полных три часа понадобились Великой Маме, чтобы перечислить все свои зримые богатства в царстве Макондо. Голос умирающей пробивал духоту алькова и как бы сообщал каждой означенной вещи особую весомость. Когда столь важная бумага была скреплена расползающейся подписью Великой Мамы, а ниже подписями двух свидетелей, тайная дрожь пробрала до печенок всех, кто теснился в толпе у ее дома, накрытого тенью пропыленных миндалей.
      Затем дошел черед до полного подробнейшего перечня всего, чем она владела по своему моральному праву. Опираясь на монументальные ягодицы, Великая Мама невероятным усилием воли заставила себя выпрямиться - так делали все ее предки, не забывавшие о собственном величии даже в предсмертный час, - и, укладывая слово к слову, убежденно и властно стала перечислять по памяти свои необозримые богатства:
      - Земные недра, территориальные воды, цвета государственного флага, национальный суверенитет, традиционные политические партии, права человека, гражданские свободы, первый магистрат, вторая инстанция, арбитраж, рекомендательные письма, законы исторического развития, эпохальные речи, свободные выборы, конкурсы красоты, всенародное ликование, изысканные сеньориты, вышколенные кавалеры, благородные офицеры, Его Высокое Первосвященство, Верховный суд, запрещенные для ввоза товары, либерально настроенные дамы, проблема чистоты языка, проблемы мясопроизводства, примеры, достойные подражания во всем мире, установленный правопорядок, свободная и правдивая печать, южноамериканский Атенеум, общественное мнение, уроки демократии, христианская мораль, валютный голод, право на политическое убежище, коммунистическая угроза, мудрая государственная политика, растущая дороговизна, республиканские традиции, обездоленные слои общества, послания солидарности и...
      Тогда ей не удалось дотянуть до конца. Последний порыв ее неслыханной воли был подсечен столь долгим перечислением. Захлебнувшись в океане абстрактных формул и понятий, которые два века подряд были этической, а следовательно, и правовой основой всевластия их рода, Великая Мама громко рыгнула и испустила дух.
      В тот вечер жители далекой и хмурой столицы увидели во всех экстренных выпусках фотографию двадцатилетней женщины и решили, что это новая королева красоты. На увеличенном снимке, который занял четыре газетных полосы, возродилась к жизни былая молодость Великой Мамы. Отретушированный на скорую руку снимок вернул ей пышную прическу из роскошных волос, подхваченных гребнем слоновой кости, вернул соблазнительную грудь в пене кружев, сколотых брошью. Образ Великой Мамы, запечатленный в Макондо в самом начале века каким-то заезжим фотографом, терпеливо дожидался своего часа в газетных архивах, и вот теперь ему выпало судьбой остаться в памяти всех грядущих поколений.