© Мастер Чэнь, 2013

© ООО «Издательство Астрель», 2013

Издательство выражает благодарность агентству «Goumen & Smirnova» за содействие в приобретении прав

Публикуется в авторской редакции

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

1. Амалия де Соза, полицейская собака

«Что делать, если у вашего слуги малярия?»

Этот заголовок на первой полосе «Малай мейл» поверг меня в задумчивость. А ведь и правда – что делать? Отправить кого-то за хинином… стоп, не получается. Кого отправить? Придется ехать самой. По этому незнакомому городу с его странными изгибающимися улицами, с домами и домиками под громадными деревьями, обросшими бородами лиан… Ах, какой непонятный и тихий город…

Но «Малай мейл» не давала времени на размышления. Она, вместе с заголовком, ползла ко мне через стол, а подталкивала ее пухлая мужская рука с тускло поблескивающим обручальным кольцом.

Продвигаясь ко мне по поверхности стола, газета издавала глухой звук – в ней, сложенной пополам, было что-то тяжелое и металлическое.

Обольстительно улыбаясь, я протянула руку и прикоснулась кончиками пальцев к этой ползучей посылке.

– Браунинг или что-то в этом роде? – небрежно заметила я.

Инспектор Робинс аккуратно отдернул руку с обручальным кольцом, сверкнул на меня темными глазами и оживленно повернулся к третьему за нашим столиком:

– Юный Джереми, вы видели когда-нибудь даму, которая определяла бы марку оружия сквозь газету, как бы рентгеновским лучом? Ладно бы еще – на ощупь. И ведь все точно. Браунинг. В этой комнате, – он обвел взглядом столики, людей разного цвета кожи, барную стойку темного дерева, широкую лестницу, ведущую наверх, – вполне пригодное оружие. А вот если вам потребуется стрелять на улице вслед убегающему злоумышленнику – лучше не беспокоиться.

Я не собиралась стрелять на улице вслед убегающему злоумышленнику. Я вообще никогда в жизни не держала в руке револьвера (или это – пистолет?). Знала, что есть кольты, и они тяжелые. Смиты и вессоны – это для ковбоев. А маузеры – это вообще уже из серии артиллерии. Что там еще есть? Да, а дамам полагаются браунинги, они легко входят в сумочку. Сказала это название наугад. И вот вам результат.

Джереми, с потным и красным лицом, ничего не отвечал. Он вообще был не очень разговорчив, находясь в постоянном шоке от того, что с ним произошло в жизни, – прибыл неделю назад служить в такое место, где нечеловечески жарко, на свободе гуляют если не тигры, то дикие обезьяны. Джереми хватало лишь на то, чтобы не спорить со своим новым начальником, господином Робинсом. Да он был и непохож на человека, с которым надо спорить, – им следовало бы скорее восхищаться, как итальянским тенором (черные усики полоской, выразительные брови, весьма плотная фигура и сияющее благожелательностью лицо).

– Вам повезло на знакомство, Джереми. Повезло, собственно, нам обоим. В этом городе, например, трудно найти леди, чье платье было бы сделано из такого хорошего шелка и такой легкой и умной рукой. Не скажу вам, сколько оно стоит, но – хороший полицейский должен уметь определять это на глаз. Японский шелк, госпожа де Соза? А эти кремовые тона к вашим темным волосам – просто чудо. Очаровательная шляпка, кроме того, но еще более очаровательно лицо – такой изящной линии носа вы, Джереми, раньше наверняка не встречали. И какие пальцы! Но при этом вы сидите за одним столиком с леди, овеянной весьма специфической славой. Прошлое ее дело, о котором тут ходят нездоровые слухи, завершилось с итоговым счетом в шесть покойников.

– Семь, господин Робинс, – поправила его я, – но вы же не утверждаете, что это я их застрелила из браунинга? Помнится, все было наоборот – хотели избавиться от меня…

– И жестоко поплатились, – согласился инспектор. – А вот сейчас мои засекреченные коллеги из Сингапура решили, что в нашем городке стало очень скучно, узнали, что вы сюда зачем-то приезжаете, и просили меня передать вам вот это. Там еще небольшая коробочка патронов, так что от вас явно ожидают многого. Учтите, что я лично буду составлять протоколы по результатам применения вот этой штуки, так что вы бы поосторожнее там. Если вы будете в кружевных перчатках, то дактилоскопия окажется бессильной.

Я не просила у коллег из Сингапура никаких браунингов, с патронами или без. Я, вдобавок, исходя из своего прежнего опыта и полученных инструкций, собиралась как можно меньше общаться с коллегами из Сингапура. Инспектор Робинс мне в этом плане казался гораздо более подходящим человеком. С ним я чувствовала себя более защищенной, чем с браунингом в кармане.

Защищенной? Мне нужно было всего-то найти в этом городе человека, который решил спрятаться непонятно от кого. Это опасно или нет? Я перевела взгляд на тяжелый предмет в газете и подумала, что плохо знала, на что соглашалась. Потому что просто так люди не прячутся. И то, от чего вдруг скрылся человек из Нанкина, оставив в гостиничном номере чуть не все свои вещи, – оно может и мне тоже не понравиться.

Я начала аккуратно, не разворачивая газету, вытряхивать из нее пистолет себе в сумочку.

– А еще, Джереми, – сказала я (раз уж у нас сегодня день воспитания молодежи), – еще, если вы хотите здесь сделать славную полицейскую карьеру, то вам надо знать следующее. В вашем Лондоне человек с моим цветом кожи считался бы экзотической дочерью Средиземноморья. Я была бы там украшением многих вечеров. Здесь, в этой колонии, я отношусь к двум процентам населения, именуемым «евразийцами». Небольшая примесь малайской и сиамской крови к моей основной, португальской, – и вот уже интересный эффект… Если бы, например, господин Робинс возжелал жениться на мне (тут я ослепительно улыбнулась ему), то его карьера приняла бы сложный оборот. И когда он отправился бы домой в отпуск, то плыл бы на лайнере первым классом, за счет короны, а его жена и дети в этом случае могли бы рассчитывать только на второй класс.

– Мы с женой плыли вторым, – сказал Джереми – ага, у него есть голос, сдавленный, с каким-то йоркширским акцентом. Хорошо, что не лондонским кокни.

– Жениться на вас? Я всего лишь обычный городской полицейский, даже не из особого отделения, госпожа де Соза, и не мечтаю о таких высотах. Видите ли, Джереми, – подхватил Робинс, мстительно улыбаясь своему воспитаннику, – леди, сидящая здесь с нами вот так запросто, может между двумя коктейлями купить этот отель, даже не торгуясь. В придачу – всю эту улицу, с магазинами ковров, ювелирами, рынком, типографией. И от этого ее состояние ничуть не пострадает. Вот так все сложно в здешнем мире, дружок. Она богаче практически всех китайцев, чьи дворцы украшают Ампанг. Вы ведь из тех редких счастливцев, которые спаслись от несчастья, госпожа де Соза? Как вам это удалось?

– Помог астролог моего друга, – честно ответила я. – Он вдруг начал пророчить, что любое богатство под угрозой. И наговорил множество вещей насчет того, что деньги можно вкладывать туда, где есть элемент воздуха, и нельзя туда, где элемент земли. Ну, и так далее. Тут я задумалась и начала присматриваться к происходящему: что-то уже давно все было слишком хорошо, люди перестали считать деньги, которые просто росли на деревьях. И я начала телеграфировать в Нью-Йорк, чтобы продали все мои ценные бумаги, переводя капиталы в наличность, чтобы начать все с чистого листа. Вот тут как раз все и произошло. И оказалось, что я потеряла совсем немного. А вот то, что не все банки, где есть мои счета, разорились, – это уже просто удача. Хотя несчастье еще не окончено. В любом случае я приехала в ваш город, чтобы вложить деньги в нечто, очень похожее на тот самый элемент воздуха. Будут спрашивать – так и говорите, хорошо? А отель… Этот отель? Надо пойти и спросить у того китайца за стойкой, какой это элемент. Он даже не очень удивится. Нормальный вопрос.

Тут я начала осматриваться.

Купить «Колизеум»?

Отель был… пожалуй, шоколадным. Темным и очень хорошим деревом был отделан его фасад – и это была прекрасная отделка, с плавными линиями парижского ар-деко. То же дерево внутри, там, где бар, диваны и скамьи, перила лестницы, ограждение галереи над баром. Гладкое, отполированное, с любовью вырезанное дерево. А когда у этого входа загорались большие электрические шары, разгоняя тьму, то шоколадное дерево блестело гордо и маслянисто. В общем, нечто неожиданное для этой скромной улицы.

Но это был маленький, совсем маленький отель. Сонным полднем, когда он не сиял изнутри теплым золотым светом, за стеклом не мелькали фигуры людей, не звучала музыка из пахнущей сладким табачным дымом обеденной залы, вы могли бы просто проскочить мимо него. Потому что когда-то этот отель был китайским домом, типичным домом в два этажа, очень узким. Шириной в несколько шагов.

Точнее, двумя совершенно самостоятельными домами, стоявшими бок о бок. Два узких фасада, над ними второй этаж – два небольших греческих фронтона на два окна каждый.

Поэтому сегодня у отеля было два самостоятельных входа. Левый – когда вы входили в бар, где мы сейчас сидели втроем. Бар как таковой был и стойкой портье, со шкафом для ключей, все то же роскошное шоколадное дерево.

И отдельно – правый вход, прямо в обеденную залу с небольшой эстрадой для оркестра. Между этими двумя почти одинаковыми по площади залами был пробит от пола до потолка широкий квадрат, украшенный тяжелыми золотыми портьерами. В итоге получилось что-то очень странное, два зала рядом – не разберешь сразу, какое отношение они имеют друг к другу. Два заведения или одно.

Ну, а в глубину китайские дома бывают довольно большими, и поэтому наверху, на втором этаже, коридор с комнатами явно уходил вглубь, под девяносто градусов к улице, ярдов на тридцать – сорок.

Но там, наверху, я еще не была. А вот здесь, внизу, было просто уютно, у бара всегда была толпа, здесь пили, общались, веселились, заходили с улицы люди всех рас. И в комнатах жили все подряд, от колониальных британских чиновников из Сингапура до торговцев сомнительными коврами из Кашмира. Ну, а когда по зале справа начинала плыть музыка, ах, музыка, женский смех, постукивание каблуков, – то наверняка тут становилось просто прекрасно… По этой причине, собственно, я и выбрала «Колизеум» для своих целей: отель в нескольких шагах от зеленого пространства поля для парадов, окруженного мавританскими аркадами административных зданий, то есть от самого центра. Место встреч британских плантаторов, чиновников, китайских коммерсантов, тамильских адвокатов или докторов. А когда из расположенного бок о бок синема – тоже «Колизеум», да еще и принадлежавшего тому же хозяину, – выходила толпа, то тут становилось и совсем шумно.

– В любом случае, господин Робинс, – оживленно склонилась я к нему (ему нравится мой профиль и тонкие пальцы, как это мило!), – я не куплю вашу штаб-квартиру, даже если бы она продавалась. Можете считать меня совсем своей. Амалия де Соза, потертая полицейская собака. Или – тертая? Это португальский, который всегда сидит в моей голове…

– Никогда не видел полицейских собак в шелковых чулках, – вдруг совершенно отчетливо выговорил Джереми. Браво, браво – у него хорошее зрение!

– Третьего коктейля не будет, – изрек господин Робинс приговор своему напарнику. – Эти добавки змеиного вина – они производят замечательное действие.

Джереми напряженно замолчал.

– Лучше всего управляется со змеиными добавками бармен в Селангор-клубе, конечно – он даже чересчур щедр с ними, – продолжал Робинс. – Что с вами, Джереми, – вам не нравится этот пряный оттенок, который дает вино из хайнаньской кобры?

– Мне больше нравится бамбуковая змея из Циндао, – заметила я. – Кстати, очень стимулирующе действует на мужчин… Вы же прошлись тут по китайским аптекам, Джереми, и видели эти темные бутыли со змеей внутри? Все предельно просто, берется почти чистый спирт с разными лечебными травами, в нем топится живая змея, обязательно ядовитая. Лекарство от многих болезней.

– Не беспокойтесь, госпожа де Соза, – сказал мне Робинс шепотом, но подозрительно громким. – Если что, то мы пересядем – а бой все здесь, на полу, вытрет. Итак, пока он приходит в себя, хочу вам сказать, что не верю в агентов-одиночек. Сейчас я напишу вам свой телефон в офисе. На коктейли я прихожу обычно сюда. Ужинаю – сейчас напишу пару-тройку мест. А вот это телефон моего скромного бунгало, – тут голос господина Робинса продемонстрировал тень сомнения. – Ну, и вообще, я буду за вами на всякий случай присматривать. Что нетрудно – о перемещениях леди в таком, как у вас, платье и в таком автомобиле обычно знает весь город. Он ведь невелик – Ява-стрит, Центральный рынок, Петалин-стрит с переулками… тут у нас все быстро.

– А если так, – сказала я, – как мог у вас пропасть без следа человек? Я боюсь, что мне придется не раз обращаться к вам за советом. Я слишком хорошо знаю свой город, чтобы не понимать, что значит быть местным.

– У нас вообще не пропадают люди, – пожал плечами господин Робинс. – Хотя… какой расы этот ваш исчезнувший?

– Китаец, – сообщила я, постаравшись обойтись без подробностей.

Господин Робинс посмотрел на меня с задумчивостью.

– А это другое дело – я-то думал, что мы говорим об англичанине. Китаец – посложнее. Если бы это был местный китаец, я бы сказал, что он всплывет скоро в каком-нибудь водоеме с шестьюдесятью колотыми ранами. Но мне вспоминается что-то совсем недавнее, и если вам нужен вот этот китаец… Которого уже кое-кто искал…

– Теперь попробую его поискать я, и у меня просьба – не говорите пока тем, кто это уже делал, может быть, у меня лучше получится…

– А зачем они тогда передали вам вот этот предмет дамского туалета из вороненой стали? В общем, я тут не зря провел уже почти два десятилетия и действительно поостерегусь рассказывать всем обо всем. Но китайский мир в этих краях своеобразен, весьма своеобразен… Джереми, – повернулся к нему Робинс, и глаза его снова загорелись ехидным огнем. – Ну-ка послушайте – если вы хотите стать достойным полицейским в Малайе, конечно. Потому что здесь преступления не всегда те, что в Лондоне. Вы уже видели автомеханический бизнес Бок Чуа Чена на вот этой улице, в нескольких домах отсюда?

Потное и чуть побледневшее после разговоров о змеях лицо Джереми приобрело мученическое выражение. От него хотели слишком многого. Бок? Чуа Чен? Это какая-то подозрительная еда, типа собачатины или змеятины, или местный танец?

– Понятно… если накопите на собственное авто – рекомендую. Бок процветает даже в нынешние трудные времена. Отличные подержанные машины тоже есть. Но когда-то он был очень бедным китайским мальчишкой, который был влюблен в девушку из богатой семьи. Папа ее жил на Ампанге – а это здесь предел мечтаний – и имел другие виды на брак любимой дочери. Что-то династическое, что ли. Та сопротивлялась, а потом… умерла от чего-то, бедняжка. Боюсь, что это было самоубийство. Мальчик Бок отнюдь не Ромео, он кончать с собой не стал, но не забыл и не простил. И вот он стал богатеньким молодым китайцем – тогда еще нынешнее несчастье не началось и даже не казалось возможным – и что же он сделал? Он купил участок земли на том же Ампанге, прямо напротив бунгало папы своей мертвой невесты. И выстроил там небольшой дворец. С тяжелыми колоннами, фронтоном, террасой. Лазурный Берег, и только… В два высоких этажа. Повторяю – прямо напротив дома своего обидчика, без всякого отступа влево или вправо и на три ярда выше его. И вселился туда. То есть перекрыл своему соседу напротив все линии фэншуя, которые там имелись. Что тому оставалось? Уехать из дома – потерять лицо. Продолжать жить – с наглухо заблокированными линиями силы и линиями жизни? И ведь понятно, что дом теперь не продать. В общем, деловые партнеры начали обходить его стороной. Потому что все знали: оставалось гордому отцу, к сожалению, только одно – дождаться конца. Он еще жив, но с постели уже не встает. А у Бока покупают авто с особым уважением. Будете ехать в свое бунгало, Джереми, заверните на Ампанг, это вам минуты три лишних. Дом Бока, на мой взгляд, самое замечательное строение во всем городе. Орудие медленного зверского убийства, о котором все вокруг знают, но ничего не могут сделать. Единственного в истории убийства с помощью не пули или яда, а фэншуя. И это, в отличие от змеиного коктейля, чистая правда, – назидательно добавил Робинс.

Глаза Джереми были попросту стеклянными.

– Фэншуй – это китайская геомантия, соответствие архитектуры и внутреннего устройства жилья силовым линиям земли, воды и вообще гармонии природы, – помогла ему я. – Поставишь дом или просто кровать не по фэншую – и нанесешь ущерб здоровью. А то и… Если ты китаец, конечно.

Но благодарности я не дождалась. Джереми, кажется, был готов к полному отключению перетруженного мозга.

А господин Робинс тем временем щелкнул пальцами бою, и тот понес к нашему столику нечто напоминающее орудийный снаряд со слегка помятыми и запотевшими боками – сифон для содовой. Робинс нажал тяжелой рукой на рычаг, и в стакан хлынула струя воды, вспениваясь там крупными пузырями.

– Госпожа де Соза, хотя меня никто об этом не просил, но если в городе нет никаких массовых волнений, то я всегда могу пожертвовать ради вас парой-тройкой констеблей. Не отказывайтесь.

– И не буду, господин Робинс. Но пока рано об этом говорить, а потом, у меня будет тут некоторая защита. Моя, так сказать, частная армия. И я говорю об этом потому… потому что, если не ошибаюсь, эта армия уже здесь…

За стеклами нашей залы, там, на душной и полной дразнящих запахов жаре улицы, происходило некое движение. Тележку торговца очищенными и плавающими в тающем льду зеленоватыми ломтиками манго с руганью отодвигали от входа в «Колизеум». Ее место, изрыгая газолиновые испарения, занял похожий на калошу «форд» с потертой крышей искусственной кожи. К «форду» бежали два боя отеля – подавать руки грациозно выходящей из него даме в летящем белом платье и шляпе с перьями. Она кивнула им и сказала пару слов.

Из «форда» начали выгружать тяжелое железное сооружение на колесах и раскладывать его. В получившуюся в итоге инвалидную коляску начали с глубоким уважением перегружать из авто джентльмена с седоватой бородкой – прочие черты его лица были не видны под обтянутым парусиной пробковым шлемом-тупи, отбрасывавшим резкую черную тень. Бой начал теребить защелку, чтобы распахнуть обе двери в отель и вкатить коляску внутрь.

– Какой кошмарный в этом году апрель, – всем сразу и никому конкретно сказала дама, с отчетливым американским акцентом. – Даже камень тает. Надеюсь, вентиляторы там, наверху, справляются со своей задачей?

Легко касаясь плеча катящегося вперед инвалида, она приблизилась к стойке – бара и одновременно отеля.

– Магдалена Ван Хален, – представилась она низким голосом. – И майор Энтони Дж. Херберт-младший. Две комнаты рядом.

Через минуту джентльмены, наслаждавшиеся вечерним коктейлем, затихли, американский акцент и вообще черты американского национального характера перестали быть предметом начавшегося оживленного и ехидного разговора. Возможно, они не успели даже обсудить неопределенный, весьма неопределенный возраст Магдалены Ван Хален. Потому что груду чемоданов, которую переносили из «форда» два боя, торжественно увенчали два специфических очертаний кожаных предмета с застежками – футляры, чтобы быть точным, – внутри которых могло быть только одно.

Два сияющих золотой медью саксофона. Ну, или один саксофон и один кларнет.

– О-го-о-о! – прошел счастливый вздох по зале. Жизнь обещала измениться к лучшему.

– Два сифона наверх, горячую воду… – слышался у стойки приглушенный голос дамы, с этим неподражаемым американским «р».

Два боя подкатили инвалидное кресло к первой ступеньке лестницы, дружно взяли майора Энтони Дж. Хопкинса-младшего на руки и понесли его вверх. Появился третий бой, он с грохотом начал втаскивать вслед тяжелое кресло.

Магдалена Ван Хален, постукивая каблуками, последовала за креслом. В баре стало еще тише – все смотрели на покачивавшиеся белые очертания ее фигуры, и не всей фигуры, а только нижней ее части.

За ней последовали, конечно, чемоданы, но это зрелище никого не заинтересовало.

– Вот это – ваша частная армия? – оторопело откинул свое немаленькое тело на спинку стула господин Робинс.

– Угу, – промурлыкала я в ответ. – И мне, пожалуй, пора построить ее и обратиться с ободряющим словом. Так, а за напитки я могу заплатить наличными, и только?

– В следующий раз, – решил Робинс. – Потому что я, вместо наличных, подписываю сегодня чит. Кажется, у меня, в отличие от большинства плантаторов, есть право подписи чита во всем городе, ну, кроме Петалин-стрит и окрестностей. Но там и баров-то настоящих нет, хотя прекрасные рестораны. А знаете что, Джереми, давайте проверим – насколько затуманен ваш мозг змеиными стенгами или змеиными джин-пахитами, что вы там пили… Вы тут уже неделю, а предстоит вам проработать годиков двадцать. А раз так, очень полезно уметь свободно произносить всякие сложные местные слова. Итак, друг мой, – повторите нам, как называется вот это все?

Робинс обвел мощной рукой в льняном рукаве бар, гудящий голосами, потолок с вентиляторами, а заодно и улицу, загорающуюся первыми огоньками над магазинчиками и прилавками.

– Все, все вместе… С этими двумя сливающимися вместе реками, вокзалом – нашей гордостью, падангом по эту сторону рек и китайскими кварталами по ту… И не повторяйте имени этого медвежонка из страны каторжников. Хотя оно и очень похоже. Итак – сразу, с одной попытки. Ну?

– Ко… Куала-Лумпур, – выговорил отчетливо будущий гений сыска. – Куала-Лумпур. Селангор, Эф-эм-эс – Федерированные Малайские Штаты.

Робинс, счастливый, откинулся на спинку стула.

Обольстив обоих прощальной улыбкой, я пошла наверх по лестнице. При этом дав себе слово на следующий же день изучить вопрос – можно ли пройти в гостиничный коридор как-то по-иному, сзади, минуя забитый народом бар.

Сумочка с пистолетом непривычной тяжестью задевала бок. Газета, сообщавшая, что делать, если у вашего слуги малярия, осталась на столе на память двум полицейским.

Какой хороший сегодня день – никого не убили на моих глазах, подумала я. Впрочем, еще впереди был вечер.

2. Приди в Каркозу

Что я делаю в этом городе, в котором раньше бывала только проездом в Сингапур и обратно – потому что здесь нечего делать?

Зачем мне, у которой – как мне не устают напоминать – есть все, искать какого-то беглого китайца?

Что мне делать с моей жизнью, в которой нечего больше хотеть?

Но есть люди, которые почему-то решают эти вопросы за меня, – а я не могу им отказать.

«От У. Э.» – значилось на записке, которая была вложена в небольшую, явно только что отпечатанную книжку. «Дальневосточные рассказы. Уильям Эшенден».

«Дорогая Амалия, не удивляйтесь звонку, который сделают вам вскоре после получения этой посылки» – значилось в записке. И я вспомнила внимательный, оценивающий взгляд господина Эшендена полтора года назад, когда моя жизнь была совсем другой. Лучше? Нет. Хотела бы я вернуться в ту жизнь – как этого хотят все в сегодняшнем загрустившем мире? Нет, не хотела бы.

«Я прошу вас согласиться на то, о чем вас хотят попросить. И еще прошу поверить, что вы не пожалеете о своем согласии. Ваш У. Э.».

И все.

А потом был звонок, от которого мои тщательно прорисованные брови поползли куда-то вверх. Меня ни о чем не просили. Мне вежливо объясняли, когда (послезавтра!) и где меня ожидают.

В таком месте, где подавляющее число обитателей нашей колонии – даже англичане – могли только мечтать оказаться.

И почему бы нет, сказала я себе.

И вот – серые ровные ряды одинаковых стволов гевейного дерева по сторонам дороги. Зеленые холмы, красные морщинистые скалы, увенчанные шапками той же зелени. Шоссе, которое никогда не было таким чистым и сияющим. Окаменевшее лицо Мануэла, сидящего слева от меня в форменной шапочке водителя, – ему плохо, потому что не его, а мои руки в перчатках сжимают руль моей красавицы, моей длинной, низкой, сверкающей хромом возлюбленной.

И стрелка спидометра касается цифры «90», и белым видением мое авто взмывает на холмы и соскальзывает с них, обгоняя все, что движется по этой дороге. Ему нет и не будет равных.

И белые домики среди зелени на горизонте. Вот он, этот город.

К Правительственному холму меня вез на следующее утро уже Мануэл.

И, как и я, оказался во сне.

Небо здесь было огромным.

Внизу, за зелеными холмами, кто-то мог бы угадать слияние двух рек – Кланга и Гомбока, ряды темно-кровавых черепичных крыш и белые минареты. Но для этого ему пришлось бы взлететь над этими деревьями, как птица. А, вот чуть правее из-за громадной джакаранды высовываются два маленьких белых каменных шпиля. Вокзал, знаменитый вокзал, как призрак «Тысячи и одной ночи». Под звездами обитатели этого дома, наверное, угадывают этот вокзал как бледное сияние в ночи, и пятна потусклее и пожелтее левее него. А вокруг – сотни миль невидимых во мраке джунглей и плантаций.

Вот, значит, что видят обитатели «Каркозы», время от времени приезжающие сюда из столичного Сингапура.

Мое авто скрылось в тени козырька у входа, некие военного вида мужчины с напряженными лицами остановили взгляды на том, что привезло меня сюда, – на мгновение замерли в полном остолбенении – пришли в себя, проводили меня на веранду, к ее тяжелой мебели (кресла, диваны с подушками), белым эмалевым дверям с латунными ручками, бамбуковым занавесям на окнах от пола до потолка.

Запустили, один за другим, четыре вентилятора на потолке с необычайно длинными лопастями.

И оставили одну – слушать сквозь открытые двери веселый свист птиц в саду.

Тут, среди этой тишины, откуда-то сверху – с террасы над портиком? – прозвучали два голоса людей, привыкших произносить фразы неторопливо (их никогда не перебьют), громко и отчетливо:

– Ты только посмотри на это, Сесил. Это же «испано-сюиза». Единственная на всю колонию, вне сомнения. Всех наших сбережений тут не хватило бы. А как насчет выменять ее на один из твоих орденов? Большой крест Майкла и Джорджа подошел бы. Он тебе очень нужен или обойдешься?

– Моя дорогая, если у нее все получится, то крест и так обеспечен. И постарайся ей тогда не завидовать.

– А если не получится, то ты придешь на кладбище и, как всегда блистательно…

Голоса постепенно стихали, зато через минуту в отдалении начали звучать шаги – шаги людей, не спеша спускавшихся по лестнице.

И вдруг я поняла, что дрожу.

Богатые и очень богатые люди – я их видела и вижу достаточно. Люди власти, повелители трети мира? Ну, и что? Я видела и их.

Но сейчас на эту веранду войдет совсем другой человек.

Он появился в наших краях год и два месяца назад. Приезд его был заснят на кинохронику, да и устных легенд ходило немало.

Сингапур – это примерно то же, что и мой родной Пенанг. Громадный зеленый газон у берега моря, а вокруг него – колоннады административных зданий. Только там все больше, намного больше Пенанга, и колонны не белого, а серого камня – как в Лондоне, и еще над ними высятся купола с ротондами.

В день приезда этого человека в Сингапур стояла непривычная жара, что очень скоро почувствовали тысячи местных жителей, собравшихся на паданге за морскими канатами. И сотни европейцев, стоявших там же, но в отдельном загоне. А были еще избранные, которых выстроили под раскаленным – рифленого оцинкованного железа – навесом пристани. Так прошло полчаса, час. И постепенно стало понятно, что парадные платья дам, их зонтики, белые парадные шлемы с ремешком на подбородке или под губой, белые накрахмаленные гимнастерки, сверкающие золотом бронзовые пуговицы, ордена и сабли в ножнах, шляпки, увенчанные гроздьями целлулоидных фруктов, – все раскаляется или превращается в мокрые тряпки под этой железной крышей. Бежать из-под которой было уже поздно и некуда, потому что на паданге было не лучше.

Потом кто-то умный понял, что если не убрать под ближайшее дерево военный оркестр, в полном составе выстроившийся прямо под лучами солнца, то музыки не будет.

Оркестранты бегом бросились обратно, на свое место, когда кто-то в мегафон закричал, что «Мантуя» пересекает сингапурскую гавань.

Шеи вытянулись, пытаясь среди сияющей голубизны рассмотреть белые усы, расходящиеся от носа корабля.

И тут над головами послышалось безобидное сначала тарахтенье – а потом резкий и высокий рев. Понтоны двух гидропланов, подвешенные под их крыльями, чуть не срезали британские флаги с мачт приближавшейся «Мантуи». А потом эти машины сделали разворот, с усиливавшимся воем прошли над шлюпкой, которая шла к пристани, почти сев затем на дышащий жаром цинк крыши. И исчезли в жарком небе. «Воздушный салют» – так назвали эту опасную забаву местные журналисты.

Но тут загремел и артиллерийский салют – двадцать один залп над истомленным падангом, а потом и марш. И под эти звуки высокий, сутулый человек с умным, бесконечно умным лицом пожимал руки и улыбался замученным жарой лицам.

И – что поразительно: все, кто был тогда на этой встрече (я тоже получила приглашение, но в то время была совсем не в том состоянии, чтобы куда-то ехать), говорили в один голос: они не жалели ни о какой жаре, потому что увидели его так близко. Дважды губернатора (у нас – третье его назначение), ученого, автора книг о китайской поэзии и попросту стихов на китайском, легендарного администратора и просто личность такого обаяния, что, однажды встретившись с ним, невозможно его забыть.

Когда на стенах здешних кабинетов появился его фотографический портрет, люди в первые дни не могли прийти в себя. Он поражал не только орденами, эполетами и аксельбантами, а резкими чертами, тонким орлиным носом – и тут чудился шелест рыцарских знамен и лязг кирас времен горбатого короля Ричарда или длинноволосого короля Чарльза. А главное – глаза, о, какие у него глаза!

И вот сейчас я смотрела в эти беспощадно серые глаза среди сеточки мелких морщинок; они, казалось, смеются и плачут одновременно. И мне тоже хотелось смеяться и плакать.

Но, конечно, он шел ко мне не один, их было двое – он и дама с ехидным выражением лица. Никаких орденов и аксельбантов, казалось, оба, в чем-то легком и удобном, только что поднялись на эту веранду с пляжа где-то на Средиземном море, расслабленные и отдохнувшие.

– Добро пожаловать – или, если угодно, приди в Каркозу, о, приди в Каркозу, – произнес знакомый мне уже по подслушанным словам чуть задыхающийся голос. – А кончается этот стих и подавно загадочно: а дальше башни Кара Козы вздымались позади луны. До сих пор пытаюсь это себе представить – позади луны? Сложно, я бы сказал, госпожа де Соза.

– Ах, значит, название – Каркоза – означает всего лишь «дорогой дом»? – с неожиданной для себя легкостью ответила я.

– Резиденцию строил один из наших предшественников, Фрэнк Суэттенхэм, – сказала дама, ведя нас к самому мягкому из диванов. – Он и назвал ее этим декадентским образом. Он вместе с двумя личностями сомнительных занятий – Оскаром Уайлдом и, хуже того, Обри Бердслеем – выпустил некую книгу, в которой, кроме завлекательных рисунков, есть и некая поэма. Вот эта самая Каркоза – оттуда, из поэмы.

Я мысленно решила привезти эту книгу из Лондона как образец британского культурного наследия и показывать избранным гостям иллюстрации из нее.

– А почему вы не потребовали себе чего-нибудь прохладительного? – поспешно перебил ее, склонив набок узкую голову с громадным лбом, человек с серыми глазами.

– Если бы сока… – отважилась я.

– Сейчас они будут искать какую-нибудь жестянку из Америки, – подала реплику дама.

– Кстати, – чуть наклонился ко мне ее супруг, сияя глазами, – скоро у нас на столе будет свежая клубника. Мы осваиваем Камеронские холмы неподалеку отсюда, и там ее можно выращивать.

– Этот замечательный человек имеет в виду, что и у вас тоже она будет на столе, – задумчиво поправила его дама. – И вообще у всех здешних подданных короны.

Лица обоих приобрели совершенно одинаковое выражение – крайне серьезные и с крепко сжатыми губами. Потом рыцарь с грустными глазами вздохнул и сказал с упреком:

– Пенелопа, мне придется сообщить гостье, что твой отец был адмиралом, и ты выросла на броне какого-нибудь крейсера…

– А мне придется сообщить ей, что ты попал в сложную историю, и только вот такая умная женщина может тебе помочь.

– Спасибо тебе, моя дорогая. Когда ты это сделаешь, мне сразу станет легче.

Попал в сложную историю – он? Я поняла, что на плечи мне сейчас ляжет какая-то невыносимая тяжесть.

Возникшая пауза, казалось, могла кончиться только взрывом. Я разрядила ее, повернувшись к хозяйке дома с предложением заключить соглашение: я отныне обязалась говорить о ней, особенно за глаза, только хорошее.

– Вы настолько любите оставаться в одиночестве? – ответила она вполголоса.

Тут явился сок – и вправду из жестянки, но прохладный, – и человек с серыми глазами, покачивая носком узкого ботинка, наконец решился:

– Пропал человек, госпожа де Соза. Очень умело спрятался, видимо. И один ваш хороший знакомый сказал мне, что вы отлично умеете прятать людей – а значит, можете и искать их.

Один знакомый? Да, господин Эшенден хорошо знает, что я умею.

– Я тут размышлял, стоит ли вас обременять лишними подробностями, – продолжал он. – Наверное, нет. Лучше, если вы начнете с чистого листа. Например, имя? Вы узнаете его в «Мажестике», здесь, в Куала-Лумпуре, откуда он исчез уже более двух недель назад. Но это не настоящее имя. У него их много. Я не знаю, которое из них настоящее. Его прислали из Нанкина, от Чан Кайши. С нашего согласия. И он начал выполнять свое задание – а потом… если коротко, то исчез.

Так, подумала я. Здесь есть некоторые тонкости. Моему собеседнику повинуется несколько тысяч обычных полицейских по всей Малайе и еще несколько десятков других полицейских, гораздо менее обычных. И если пропал человек, а попросту – тайный агент, то все эти полицейские наверняка уже более двух недель сбиваются с ног в поиске. Однако потребовалась я. А эта замечательная женщина только что сказала, что ее всесильный супруг «попал в сложную историю».

Я ждала продолжения.

– Я вот что подумал, госпожа де Соза, – радостно сказал этот человек так, будто некая мысль только что пришла к нему в голову. – Искали его всерьез – и без малейшего результата. Раз так, то вам лучше начать с чистого листа и совершенно самостоятельно. Совершенно.

В сложную историю. Он попал в сложную историю, мысленно повторяла я. Начиная понимать, что теперь в сложную историю попала и я.

– Настолько самостоятельно, что никто другой не должен знать, что я делаю? – негромко уточнила я.

– Дело не совсем в этом. Они будут знать, что вы заняты чем-то важным, и если вы о чем-то их попросите, то они не смогут отказать. И не должны мешать. Обратитесь к очень опытному человеку – он тут провел уже полтора десятилетия и знает весь этот город, до последнего дома, Энгус Робсон. Инспектор Робсон. Я ожидаю его с докладом через час и скажу ему о вас. Но зачем ему или другим знать, как продвигается ваше дело? И что это вообще за дело? – пожал он плечами.

– И если дело продвинется достаточно далеко… – подсказала я.

– То вы сообщаете о результате мне, – мгновенно среагировал он. – И только мне. Вот по этому телефону – трубку снимет весьма доверенный человек. Здесь еще телефон клуба и спортивного клуба – ну, где он еще может оказаться? На боксерском матче? Его зовут Оливер, и, если у вас возникнут действительно серьезные проблемы – он их решит. Хотя, как я понимаю, множество проблем вы способны решить сами.

– Сроки? – попыталась уточнить я. – И еще. Он пропал в этом городе, говорите вы. Но за две с лишним недели он может оказаться где угодно, в Токио, Батавии… Дома, в Нанкине…

– Нет, он где-то здесь. Дело в том, что домой он возвращаться не хочет. Это определенно. И нам с вами не надо, чтобы он туда возвращался. Ни в коем случае. А откуда я знаю, что он еще здесь… Видите ли, госпожа де Соза, мне на стол каждое утро ложится, среди прочих, «Синчжоу жибао» – ее издают у нас эти братья Ау, которые делают тигровый бальзам. В конце есть раздел литературы, поэзии. Вот там-то менее двух недель назад и появилось новое имя…

На мгновение мой собеседник прикрыл глаза, а потом закончил:

– Я не знаю его настоящего имени, но одно могу сказать без колебаний. Этот человек – поэт, и не просто поэт. Он здесь, госпожа де Соза. Его ищут и будут искать. Вы спрашиваете о сроках. Надо найти его раньше всех других, вот что главное. Такова ситуация.

…Я сделала шаг с прохладного кафеля с красными вкраплениями на другой, более темный – тот, что у самой балюстрады, под колоннами, на которых держалась терраса второго этажа. Стараясь не ступать на раскаленный асфальт, прыгнула на кожаные сиденья «испано-сюизы».

С таким человеком, как этот, не торгуются – я вам нахожу вашего китайца, а вы мне… Что? Что мне надо в этой жизни – такого, чтобы этот человек мог мне дать? Крест Майкла и Джорджа? Да хоть Орден Британской империи? Что мне с ним делать?

И, раз так, почему я не отказалась от его просьбы?

Найти китайского поэта-шпиона раньше всех других – раньше третью неделю сбивающихся с ног британских полицейских и спецагентов. Или его ищет кто-то еще? Те люди, из-за которых он не хочет возвращаться в Нанкин, новую столицу Китая? А что это за люди, и что будет, если я с ними встречусь? Ответ на этот вопрос есть – «а если у нее не получится, то ты придешь на кладбище».

И почему обо всем этом лучше не знать колониальной полиции? А потому, что кое-кто «попал в сложную историю». Настолько сложную, что дело дошло до записки с инициалами «У. Э.» – человека, который не занимается мелкими проблемами. Он появляется лишь тогда, когда дело по-настоящему плохо.

Во что меня втягивают? В поиски сбежавшего агента Чан Кайши, которого не должны найти ни его соотечественники, ни британцы? Получается, что именно так.

Холод пробегает по спине. А в памяти – сияющие серые глаза в мелких морщинках, совсем близко от моих.

– Отель, Мануэл, – сказала я. – И сразу домой. В Пенанг.

Я уже знала, что мне придется возвращаться сюда очень скоро. Если можно, то завтра.

Но как – завтра, если я не могу произнести ничего внятного по-китайски, кроме названий нескольких десятков блюд? Значит, нужен человек, который это смог бы делать за меня.

Далее, где я буду жить – так, чтобы это было во всех смыслах удобно? Мой нынешний «Мажестик» не мог меня устроить ни в каком виде. Отель в здании вокзала – пусть даже это не здание, а целый город?

Вокзалы, сказал один итальянский поэт, это чудовища, пожирающие железных змей. Любой человек мог выйти из такой железной змеи, подняться в мою комнату… потом спуститься обратно, туда, где по красноватой земле расходились сияющие двойные нити рельсов…

– Ричард, – сказала я в телефонную трубку, как только добралась до дома, и как только этот дом затих в вечерней тьме Пенанга. – Ричард, дорогой, посоветуй – где ты останавливаешься, когда оказываешься в Куала-Лумпуре? Я только что провела ночь в весьма сомнительном отеле…

– Как это где останавливаюсь – дома, Амалия, – прозвучал в трубке медленный голос со слишком хорошим оксфордским акцентом, чтобы он был настоящим. – Где же мне еще там быть?

Я сделала глубокий вдох. Ответ оказался слишком очевидным.

– Но, дорогой Ричард, я же не могу жить там в твоем доме. Я хотела узнать, есть ли в городе хоть что-то приличное, кроме «Колониала», куда меня не пустят по известной причине.

– А почему, собственно, ты не можешь там жить в моем доме?

С полуоткрытым ртом я замолчала.

– Я тебе буду за это только признателен, – продолжал Ричард. – Дом стоит пустой и скучает. Слуги бездельничают. Охраннику некого охранять. Да у меня там еще и повар появился, итальянский повар, я его украл из одного ресторана – и ему некого кормить. Значит, так, – я им звоню, говорю, чтобы подготовили тебе пару хороших комнаток, завезли еду и что угодно еще… Отличный домишка, сзади Ампанга, тихий… Хочешь – смени там мебель, занавески, что угодно. А я только начал подумывать – не продать ли его. Я и это свое пенангское бунгало продам, если дела и дальше будут идти так паршиво.

М-да, именно это сейчас и происходило на Нортхэм-роуд в Пенанге – владельцы дворцов или пытались продать их… а кто сейчас может такое купить? – или дворцы как-то незаметно гасили огни, а хозяева их исчезали, переезжая во что-то поскромнее. «Бунгало» Ричарда Суна, великолепный «Сунстед», пока держалось.

– …Стоп, Амалия, – так ты решила снова выйти в свет? А не пора ли тебе исполнить обещание? Я ведь свое держу, пью только в особых случаях, а вот ты…

– Ричард, мне надо быть в Куала-Лумпуре послезавтра. Я помню свое обещание, но…

Секундомер отсчитал не более двух делений.

– Ты вернулась из этого городишки вчера. Тебе надо туда завтра. Ты опять взялась за старое? Мне нанять в дом дополнительную охрану?

– Она у меня есть… Точнее, будет. Так вот, я действительно помню мое обещание…

Тут я замолчала. На пляже, под задними окнами моего нового дома, растет несколько молодых пальм с широкими гребенчатыми листьями, свисающими почти до крупного теплого песка. А где-то поблизости гнездится целая стая птиц, которых я встречала по всему глобусу – в Англии, Франции, Америке. Зовут их воронами. Здесь, на моем пляже, они нашли себе забаву – скатываться по этим длинным листьям вниз, на расставленных когтистых лапах. Придав себе таким образом ускорение, вороны у самой земли распускают крылья и взмывают со своего зеленого трамплина вверх. Честное слово, когда я это вижу, мне так и чудится их мерзкий хриплый хохот.

Я помнила мое слово, данное Ричарду, Ричарду Сун Кей Киму, чтобы быть точной. И в ужасе ждала момента, когда придется это слово держать. Сесть рядом с Ричардом в кабину с плексигласовой крышей, вцепиться в подлокотники кресла, зажмуриться и ждать, когда этот маньяк оторвет свою жуткую машину от земли – а потом когда он ее посадит. И все это время представлять себе мерзко смеющихся ворон, делающих то же самое на моем пляже каждый день.

– Амалия!.. – звучал у меня в ушах его голос. – Эй! Ты опять, чтобы задавать людям вопросы, станешь газетным репортером, вместо того чтобы купить всю газету? Я знаю главного редактора «Малай мейл» в Куала-Лумпуре. Он же – ее владелец. Не продаст.

– Я помню твои советы с прошлого раза, Ричард. И последую им. Только это будет не газета, а нечто более современное. Тебе ли не знать, что пришел новый век?

– Мою взлетную полосу за Ампангом я тебе все равно не продам. Все прочее – твое. Черт, Амалия, чуть не забыл, что ты женщина. Тебе же нужна китайская ама для услуг, да? Сейчас позвоню, чтобы наняли.

– Спасибо, что вспомнил, кто я такая. И если ты серьезно… то спасибо тебе. Это может оказаться отличной идеей.

…А дальше надо было решить одну интересную проблему, которую я обдумала еще по дороге от Куала-Лумпура в Ипо, а потом между горных склонов над Ипо и по равнине к Баттеруорту.

Каким образом я могла обнаружить китайского агента, единственным следом которого были китайские стихи, которые он посылает в китайскую газету?

Выход был только один, и я подошла к телефону.

– Моя дорогая, если бы ты знала, как я тебе завидую – ты путешествуешь по экзотическим городам с непроизносимым названием, а я все дую в свой саксофон и заодно пытаюсь сделать нормальных музыкантов из этих двух новичков, – произнес в трубке бас Магды.

Я начала смеяться.

Потом предложила Магде разделить со мной тяготы и радости путешествий.

– А этот возвращенный тобой к жизни персонаж останется дома и будет оплакивать мое отсутствие в одиночестве? То есть я его попросту брошу без присмотра? – мгновенно отозвалась она.

Я снова засмеялась. Происходило настоящее чудо. Все отвечали мне сегодня именно теми словами, которых я ждала от них.

– А скажи-ка мне, Магда, – поинтересовалась, наконец, я. – У персонажа не утрачены его навыки переходить в самый неожиданный момент на один из многочисленных китайских диалектов, чтобы пояснить свою мысль?

– Да он начал даже выписывать китайскую газету, и не жди, что я могу повторить тебе ее название, – отозвалась она.

– Видишь ли, Магда, мне как раз может понадобиться в ближайшие дни или даже недели человек, который будет читать для меня одну китайскую газету, общаться с китайцами и так далее… Более того, если бы вы могли выехать в Куала-Лумпур послезавтра, вместе со мной, я была бы очень рада. Ну на день-другой позже.

– А риск будет оплачиваться по особой ставке? – мгновенно отреагировала она.

– Это какой же риск? Разве я что-то говорила про риск?

– Ах, дорогая моя, не нужно быть потомственной ведьмой, чтобы сделать выводы: если ты носишься, как сумасшедшая, туда-сюда по полуострову, то ты занята чем-то серьезным. Для несерьезных вещей на этом полуострове есть другие люди. Все как в тот раз, правда?

– А ты еще и ведьма?

– Я же сказала, не нужно ею быть. Я просто мирный музыкант, который также обращает внимание на тот простой факт, что мы с Тони нужны тебе уже послезавтра. Знаешь-ка что, нам нужно продумать вопрос о достаточном количестве патронов…

После этих слов я уже не удивилась, когда господин Робсон начал толкать ко мне через стол браунинг, завернутый в газету. Какая там секретность! Все в колонии уже знают, что я веду поиск сбежавшего поэта – и что это исключительно опасное дело. Все знают, кроме меня.

Возрожденный мною к жизни Тони на самом деле был спасен совершенно другими людьми. Доктором У Льен Те из Антиопиумной ассоциации Пенанга и присланными им санитарами. И что это были за санитары! Вежливые молодые китайцы, по виду способные убить буйвола одним ударом кулака, прямо на рисовом поле. Не знаю, на каком диалекте они объяснялись с пациентом, но Тони воспринимал их очень всерьез.

Санитары эти поили Тони сонными травами, кормили его какими-то жидкими и пахнущими лекарством кашами и супами – но при этом попросту не выпускали его из отельной комнаты месяц, другой, третий, спали поперек порога в коридоре, как и положено верным слугам. А за стеной этой комнаты жила Магда, сначала реагировавшая на происходившее грустно-скептически, а потом… потом Магда вдруг поверила, что чудо возможно.

Через четыре месяца в чудо поверили друзья Тони, которые уже похоронили его живьем. Через полгода Тони, не похожий на себя, был предъявлен публике в моем «Элизе», Магда продирижировала в его честь тремя маршами подряд. Он сидел в кресле, похожий на скелет – но с совершенно осмысленными глазами и розовыми щеками. Был очень немногословен, скромно благодарил меня, оплатившую весь этот медицинский эксперимент.

И Тони не только ни разу не был обнаружен с тех пор в опиекурильне, но, вдобавок ко всему, не пил с тех пор больше одного виски за вечер. А также не играл на рояле в кабаре «Трех поросят», короче говоря, покончил со всеми пороками одновременно.

Казалось, он собирается с силами для чего-то важного. И вот оно пришло.

…И вот он, этот куала-лумпурский дом, носящий скромное имя «Кокосовая роща». Небольшой – просто двухэтажное бунгало, меланхоличный, со слегка облупившейся краской. Желтые стены, белые колонны, бурая черепица. Большой гараж сзади, там же – помещения для слуг. Вот он, главный бой Суна – по фамилии Онг, улыбающийся во весь рот, передние зубы золотые – атрибут моды, предмет гордости. В жаркий полдень носит котелок и очень этим гордится. Принес мне в комнату – главную комнату, над входом – граммофон. Граммофон пока молчит, слышна тихая музыка из помещений для слуг – судя по характерному шипению, у них там радио, настоящее радио, бакелитовый увесистый предмет, шкала которого светится мистическим желтым светом.

Вот итальянский повар, по фамилии – а что вы думали? – Чунг, толстый человечек со счастливой улыбкой, отлично делает чисто итальянское блюдо «чоп суй», это чуть поджаренные овощи с кусочками рыбы и креветками, он готовит эту штуку как-то необычно – чисто по-французски, видимо.

И юная ама, ее зовут А-Нин, она явно подружка Онга, очень довольна возможности подработать в приличном доме.

В гараже, большую часть которого занимает, сверкая сливочной белизной, моя красавица, стоит – что это? Такси в доме? Да нет же, просто передо мной на тонких, как у велосипеда, колесах высится безобразный «Форд-Т», которые ездят по здешним улицам именно в виде такси. Совершенно несуразного кирпичного цвета (кто его красил – ведь все эти гремящие монстры черные?). Впереди у этой машины что-то вроде пятачка между двумя маленькими круглыми фарами. Ну не пятачок, а скорее черная табличка, похожая на вывеску над лавкой, края таблички отделаны золотистой латунью, так же как и фары. Пачкающаяся маслом жестянка в двадцать с лишним дохлых лошадиных сил в Америке стоила 250 долларов. Где Ричард ее взял – боже ты мой, этой модели уже двадцать три года? Зачем она ему нужна – возить овощи с базара?

А вот и та самая кокосовая роща – пять пальм в рядочек на похожей на зеленую подушку лужайке, у самой каменной ограды: это мой вид из окон.

Кто это называет кокосовые пальмы стройными? Каждая крива по-своему, прямыми эти стволы не бывают никогда, каждая неустойчиво покачивается на несуразном, длинном, голом стволе, как будто обмотанным посеревшими и окаменевшими бинтами. Пальмы напоминают мне всегда о военных госпиталях или египетских мумиях. Очень грустное дерево, глядя на него, думаешь о смерти.

Впрочем, зачем о ней думать – вот она, жизнь, продолжается, идет очень странным образом. Самое лучшее в ней – в прошлом, зовут это прошлое Элистер Макларен.

Мой мальчик, падающий на залитый соусами пол китайского кофи-хауса и одновременно стреляющий не в того убийцу, который занес свое орудие над его головой, – а в того, который проделывал то же самое со мной.

Элистер, танцующий со мной в сияющей электрическими огнями бальной зале «Ранимеда», – а на самом деле, так же как и я, при каждом повороте лихорадочно ищущий выход, еще не заблокированный нашими противниками.

«Элистер, ты хочешь жить там, в Дели, в белом домике? Может, нам его купить?»

«Да у меня уже есть домик в Калькутте, и тоже белый, или был белым. Немножко с прозеленью. Нет, просто хочется посмотреть все, побывать везде…»

«Побываешь, если будешь оставаться злым и терпеливым!»

Элистер Макларен, шпион из Калькутты.

И он же, во время последней нашей встречи, изумленно пытающийся понять: что делает эта скромная служащая кабаре за рулем такого авто, о котором может здесь мечтать разве что султан Селангора или раджа Перлиса?

Да, то была именно последняя наша встреча. Потому что дальше были только письма. Великолепные письма, откровенные, трепетные, умные письма: он умеет писать! Я уже собиралась с силами, чтобы написать ему о самом важном, о том, что он должен был все-таки знать, – пока вдруг с изумлением не обнаружила, что отправляю через Бенгальский залив, в Калькутту, уже третье письмо, а ответа почему-то нет.

Собственно, это было все. Вот так просто.

С тех пор – с того, последнего, письма – прошло уже больше года. Мир не обрушился, говорят в таких случаях. Но мир как раз обрушился, и еще как, из окон небоскребов на Уолл-стрите падали банкиры и финансисты, бесполезные бумаги акций нес по нью-йоркским улицам ветер, а потом оказалось, что в результате каучук и олово из Британской Малайи упали в цене и не желают подниматься. Потому что покупала их в основном та же несчастная Америка.

Мир стал грустным и каким-то другим, а я… Я осталась та же, хотя в моей жизни и произошли кое-какие перемены. Которые мне очень нравились.

Но сегодня был такой день, когда я постукала каблуками по твердому темному полу тихого куала-лумпурского дома Ричарда Суна, возле белевшего противомоскитного полога кровати, подошла к зеркалу. И долго, задумчиво стояла, размышляя о том, что никогда не пойму, чьи глаза на самом деле смотрят на меня с той стороны стекла.

3. Душитель китайской революции

Мужчина с ногой, дергающейся в луже крови. Женщина с белыми от ненависти глазами. Лязг выстрелов и пули, летящие у меня над головой. Человек на странно тонких ногах, скрывающийся в толпе. Гонка по вымершим улицам…

Я и представить себе не могла, что такое произойдет через неделю с лишним в этом странном, полузнакомом городе, название которого означает «слияние мутных рек». Более того, уже на второй день после приезда я размышляла о том, как бороться с очевидно ожидавшей меня здесь скукой. Правда, здесь есть синема – стена к стене с обиталищем Магды и Тони, в последнем же мне явно придется проводить немало времени. Что ж, и за это спасибо.

А теперь – пора браться за дело.

– Дорогой Тони, – сказала я, усаживаясь в скрипучее ротанговое кресло и обмахиваясь номером «Малайян моторист», – я очень благодарна вам за то, что вы согласились помочь мне в этом деле. Я бы даже сказала, что без вас я не смогла бы сделать ровным счетом ничего.

Тони, помещавшийся в своем инвалидном кресле, наклонил голову, овальные стеклышки его очков молочно блеснули.

– Он попросту счастлив помочь, – пояснила Магда, сидевшая в углу комнаты Тони на втором этаже «Колизеума» и беспокойно прислушивавшаяся к звонкам мороженщика на тротуаре. – Но скромность лишает его дара речи. Правда, не более чем на мгновение, предупреждаю тебя заранее.

– Сейчас я расскажу вам обоим, в чем состоит само дело, – продолжила я, – то самое дело, для которого мы сюда приехали, но сначала одна мелочь. Я услышала сегодня, когда вы вселялись, как Магда провозгласила: майор Энтони Дж. Херберт-младший. Скажите, Тони, вы ведь действительно майор? Я вдруг впервые задумалась, как мало о вас знаю…

– А что я сам знаю о себе, госпожа Амалия? – горестно-звенящим голосом отозвался Тони и покачал головой. – Что? А ведь так хочется знать и понимать самого себя абсолютно правильно. Насчет майора же – здесь все сложно, весьма сложно. Дело в том, что майор – это высший пик моей карьеры. А дальше со званием и с карьерой возникли проблемы.

– Для начала – майор какой армии? – подсказала Магда. – Кстати, Тони, мне стыдно, но я и сама не знаю. Точнее, не могу выговорить. И не очень хочу.

– Бэйянской, конечно. Она же – императорская, хотя с титулом тут вышла маленькая сложность, потому что наш патрон сначала согласился стать императором, потом отказался. Такая вот неприятная история. Если бы она сложилась по-другому, то меня сегодня здесь бы не было, дорогой мой птенчик (тут он повернул профиль с торчащей седоватой бородкой к Магде), а это было бы так грустно, согласись. Стоял бы я в императорских покоях, блестя полковничьими аксельбантами. Да нет же, генеральскими – уж не будем мелочны. А ты бы играла на саксофоне…

– А я и так на нем играю, – прервала его Магда, показав крупные зубы. – Тони, объясни бедной неграмотной женщине – какой, к черту, император? В смысле – который? Понятно уже, что китайский, но мальчика же свергли. Когда я была еще почти девочкой, извини за выражение.

– Для меня ты и сейчас почти девочка, дорогой мой птенчик. Что касается мальчика – то он уже здорово вырос, зовут его как простого человека – Пу И, живет где-то в Тяньцзине, регулярно наведывается в Шанхай, этот притон сладких грехов, со своими двумя женами. И скупает там все подряд целыми рикшами – часы, платки, золотые очки, трости, бриллианты. Мальчик не бедствует, как вы понимаете, уважаемые дамы. И, честно говоря, хорошо, что его, этого гаденыша, свергли, – но мы отвлекаемся. Нет, я был майором у того, кто его низложил – художественно выражаясь, конечно. У того, с кем вела переговоры об отречении мать мальчика – императрица Лун Юй. У тогдашнего командующего Бэйянским, столичным то есть, округом – у генерала Юань Шикая.

Магда неприлично громким звуком прочистила горло:

– У вот этого? У душителя китайской революции? Вот теперь я все поняла. Тони, я не знала об этих черных пятнах в твоей биографии. Это значит, и ты сам – видный душитель китайской революции, хоть и всего лишь в майорском звании?

Тони вскинулся отвечать, его остановил мой хохот. Я представила себе, как Тони, украсив нос очками, душит ну хотя бы курицу. И поняла, что вот этого он сделать не сможет. Вежливо предоставит эту привилегию кому-то другому, отвернется, не станет вмешиваться – да, возможно. Все прочее – нет.

Строго говоря, до этого момента я видела Тони у себя в кабаре, и не только там, много раз, но – по множеству печальных причин – почти с ним не общалась и особо не думала, что же это за человек. Так что вывод насчет курицы вдруг сделал мою жизнь лучше.

Я попробовала вспомнить: Юань Шикай? Это было так давно. Китайская революция началась, когда мне было 12 лет, а до Великой войны оставалось еще два года. Сейчас, к моему изумлению, мне уже 31 год – значит, революция случилась девятнадцать лет назад.

Кинохроника: серые дергающиеся пятна и полоски, кривоногий человечек в сапогах, с большой саблей, в мягкой фуражке, с седой бородкой, как у английского короля Джорджа, – отдает честь, поворачивается спиной к киноаппарату, лицом к строю солдат, затянутых ремнями через грудь. Да, конечно, это Юань Шикай. И что-то в нем не так, сильно не так. А, вот – голова, очень большая и тяжелая, почти без шеи. Но – вот и все, в кинозале играет музыка, ах, это же было до говорилок, кино еще молчало… а китайского генерала на экране сменяет кто-то другой – германский кайзер, что ли. Так давно…

Тони тем временем барабанил пальцами обеих рук – довольно сильных на вид рук, надо заметить, – по подлокотникам своего кресла, нервно двигая бородкой туда-сюда.

– Я сдерживаю гнев, – объяснил он нам. – Так вот, Магда, о безнадежная любовь моих закатных дней, – объясни, ты что же, испытываешь особо теплые чувства к китайской революции? Я лично, имевший с ней непосредственное знакомство, таких чувств не питаю. Китайская революция – это когда из вагонов выгружаются тысячи непонятно чьих солдат, с лицами, лишенными какого-либо выражения. Хотя нет – есть выражение, испуганная радость и голод, пожалуй. Грабят ближайшие кварталы, оставляют на улицах трупы и снова грузятся в вагоны, потому что город должны вскоре взять другие солдаты. И, на мой скромный взгляд, как же эту самую революцию было не придушить? Обязательно это следовало сделать. Вот только не получилось. Знаете что, дорогие дамы, когда-нибудь я умру…

Тут Тони сделал драматическую паузу и продолжил:

– И это будет самый счастливый день не только в моей жизни. А на могиле – если она вообще будет – напишут: он хотел придушить китайскую революцию, но не смог. А надо было.

– Да я же ничего такого, – заметила Магда. – Просто вот так, между делом, поинтересовалась. Ну, если ты так ставишь вопрос – то почему твой Юань Шикай ее не придушил? И что ты вообще у него там делал?

– Я? Советовал. По военной части. Меня звали – советник Херберт, или Хэ гувэнь. Очень почетное положение, между прочим. Нас таких там, в Пекине, было несколько десятков, во главе со стариной Фрэнком Гуднау из Коннектикута. Это он считал, что китайское общество примет только империю, и готовил этого упрямого болвана к трону. И Юань все душил очень даже правильно. Но – не душилось у него как-то. Ну, он сообщил всем, что китайская революция – это маленький ребенок, его нужно беречь от сильных лекарств, прописываемых иностранными докторами. Собирался умиротворить три южные провинции, которые ему не подчинялись, – я участвовал в составлении плана кампании. Отличный был план, кто сейчас о нем помнит?

Тони задумчиво посмотрел в косой крашеный потолок, под которым подергивались три почти невидимых москита, и прищелкнул пальцами:

– Ну, там был еще парламент и выборы, которые выиграла партия Гоминьдан. Неприятность, конечно, – но тут сразу же пристрелил какой-то бандит Суна, будущего гоминьдановского премьера, еще кого-то постреляли, пришлось распускать весь Гоминьдан. И вообще объявлять его вне закона. А раз так, то и парламент надо распускать, как же ему заседать, если большинство депутатов – вне закона, не правда ли? И так все хорошо у Юаня получалось, он уже провозгласил себя императором, открыл эру Безграничной законности. Но тут пришли японцы со своим ультиматумом и все изгадили. Потому что император зачем-то согласился с их условиями – и его начали все обходить стороной в собственном дворце. И тут он отказался, как я уже сказал, от императорского титула, назвавшись вместо этого всего лишь пожизненным президентом. А потом очень как-то вовремя взял и умер, всего-то в 56 лет, от почек, что ли. Так все хорошо начиналось – только наша с тобой родина дала ему сто миллионов долларов, на часть которых я и получал свое жалованье. А в шестнадцатом году сто миллионов – это было немало. Вот так, дорогие дамы, гибнут юношеские – или почти юношеские – мечты. Сколько мне тогда было, в 1916 году? Каких-то 42 года – практически младенец. Но уже красавец-майор, будущий полковник, будущий советник или адъютант императора – автомобили, ордена, шелковые ткани, застенчивые девушки из Монголии с врожденным сифилисом. Ах, куда все ушло?

Мы с Магдой грустно помолчали – размышляя, что, куда и у кого из нас всех, действительно, ушло.

– Но дальше было, конечно, хуже, – продолжил Тони. – Потому что главный душитель умер, надо было куда-то деваться. Майорское жалованье шло еще некоторое время, конечно… Можно было остаться в Пекине и что-то придумать – все-таки как бы столица, посольский квартал, хотя непонятно уже, при ком эти послы состояли. Если все провинции к тому времени объявили о независимости друг от друга. И тут старина Фрэнк на прощанье подстроил мне доброе дело. Сказал, что далеко на юге некий сомнительный британский персонаж по имени Коэн набирает отряд советников – да, попросту, военной охраны, для любимца уже не американцев, а англичан, который носил титул президента Китайской Республики. Черт знает где, в Кантоне. И я поддался порыву моей мятежной души и поехал туда, через всю страну. Всего лишь чтобы обнаружить, что я там уже не буду майором. В отряде было всего двести человек, и мне там пришлось именоваться лишь капитаном. Деградация, дорогие дамы, нескончаемая деградация – вот что такое моя советническая карьера.

Все скорбно помолчали.

– Тони, – наконец произнесла я. – Кантон, сказали вы? Это что же получается – вы были военным советником еще и отца китайской революции доктора Сунь Ятсена?

– Видите ли, госпожа Амалия, – отвечал он, – кто-то может предположить, что, устав душить китайскую революцию, я решил для разнообразия послужить ее отцу. Но тогда таких отцов было – по всему Китаю. Доктор Сунь сидел на своей цементной фабрике, за ее воротами власть его была весьма сомнительна. Потому что провинцией правил генерал Чэнь Цзюньминь, тоже бывший командующий императорским округом. Правда, доктор Сунь называл себя генералиссимусом, и Чэнь морщился, говоря, что это сбивает людей с толку. Но, дорогие дамы, солдаты Чэня не задирали несколько частей, верных доктору Суню, а эти части как огня боялись нас. Мы были единственной боеспособной частью всей провинции. Двести человек, но каких! А мы, в свою очередь, боялись Коэна. Не просто, а Двухпистолетного Коэна. У него во всякое время дня и ночи на поясе висели, как вы можете догадаться, два пистолета. И не простых, а маузера, у каждого вот такой квадратный магазин. Очень революционное оружие. Нет, мы не думали о том, что доктор Сунь – отец китайской революции. В городе его называли по-другому – Говорун. Какие речи он произносил! Какие речи! За каким чертом он все это несет, спрашивали мы у Коэна. Тот молчал и загадочно сосал свою сигару. Потому что речи эти слушал британский консул Джайлс, местные торговцы платили Суню дань. А мы собирали, кроме жалованья, свою собственную дань. Более того, за нами бегали, чтобы мы ее взяли. И чтобы были добрыми. Кантон, Кантон…

Тони передохнул, покатал туда-сюда кресло и вытащил из жестянки сигарету. Посмотрел на нее с сомнением.

– Остров Шамянь с его платанами… Два универмага, мы к ним подъезжали на авто – это на Вэньминду, сверкающей электричеством. Горбатые темные крыши жмутся друг к другу у набережной. А за ней – город из домиков на воде. Проходит мимо ржавый пароход-плоскодонка, и этот водяной квартал как бы весь вздыхает… И тут – вот они, мы, подъезжаем к очередному опиумному притону или там к борделю с маленькими флажками Китайской Республики. Каждый флажок – пятьдесят мексиканских серебряных долларов. На бумаге-то мы получали по пятьдесят пять тысяч долларов в день, но то были другие доллары, бумажки… И какая разница, что ты всего лишь капитан? Годы шли незаметно, бремя возраста не довлело над моей седеющей головой… Да она тогда и не седела вовсе. И так было, пока… А, что вспоминать об ушедшем.

– Боже мой, Тони, я-то думала, что ты, в основном, служил в шанхайских волонтерах!

– В Шанхае, в волонтерах, – это в конце, временный приют для странника, – сухо усмехнулся Тони. – И – если уж продолжать разговор про деградацию – то там было свободно место всего лишь лейтенанта. А мне после некоей жизненной катастрофы надо было срочно решать, что с собой делать. Ехать домой, в Америку, не хотелось. Я же не мог тогда знать, что очень скоро мне придется решать, как убираться уже из Шанхая, – как можно быстрее, и так, чтобы незаметно. Печальный конец в целом блистательной карьеры, дорогие дамы.

Я молчала и думала о том, что дальше в этой карьере – какой бы она ни оказалась – был побег бывшего майора из Шанхая на запад, через весь Китай, Бирму – сюда, к пальмам и акациям Малайи. И где-то в середине этого долгого пути был огромный китайский город Чунцин. И больная женщина в гостинице, из которой ее хотели выселить такую как есть – с инфлюэнцей, жаром и замолчавшим саксофоном. Я видела эту сцену в ее комнате – за комнату заплачено; женщина, вымытая, напоенная лекарствами, лежит между смененных простынь; в кресле у окна спит, открыв рот, спасший ее мужчина с бородкой и в овальных очках.

В этом сумасшедшем и беспощадном мире должна быть – и есть – справедливость.

– Господин Херберт, – сказала я, наконец. – Мне безразлично, в каком звании вы были в Легионе, а в каком – у этого… дедушки с большой головой.

Я вдруг поняла, что в комнате что-то изменилось – они оба слушали меня в полной тишине, не шевелясь.

– В моей личной армии вы будете полковником, – сказала я негромко.

Он смотрел на меня с неподвижным лицом. И я поняла, что сделала что-то очень важное и правильное.

Наконец, Тони быстрым движением уронил голову вниз и сразу же отдернул ее обратно.

С улицы раздался клаксон какого-то авто – ква-ква – и быстрое стрекотание на тамильском. Я нервно поднялась с кресла (Магда и Тони следили за мной взглядами) и сказала:

– Наверное, я сегодня буду ужинать здесь, и если вы примете меня в свою компанию… Позже мы выясним, что и где на этой улице едят, а пока лучше не экспериментировать. Здешние стейки знамениты на всю Малайю. Да, Магда, конечно, все счета в «Колизеуме» пойдут ко мне. А не только те, что за комнаты.

Выходя, я с любопытством огляделась. Два коридора! Что за дикость, два коридора, один параллельно другому. А впрочем, все понятно. Тот «Колизеум», который отель, а не синема, помещался в двух обычных уличных китайских домах-магазинах. Новые хозяева постарались объединить их на первом этаже, там, где раньше были магазины или еще что-то, – и вот мы имеем бар, стойку портье и обеденный зал с музыкой, с двумя отдельными входами. А вот наверху слепить два дома сложнее, поэтому гостиничная часть «Колизеума» так и осталась по сути двумя домами, с двумя длинными, уходящими под 90 градусов от улицы коридорами и четырьмя рядами комнат.

Тут я немного засмущалась. Я могла бы поселить мою частную армию где-то классом выше – если не в «Стэйшн», помещавшийся в здании вокзала, то в «Эмпайр», приюте британских отставников. Им бы там понравилось, особенно во втором. Вот только мне бы туда, по известной причине, не было бы хода. А тут – боже, какое удобное место: пешком от правительственных зданий вокруг зеленого паданга: и все служащие приходят сюда выпить. Рядом лучшее в городе синема, тоже «Колизеум», – и опять же после сеанса можно зайти сюда. Индийский квартал – из дверей направо, потом налево и за углом, китайские кварталы – подальше, но в этом городе никакого настоящего «далеко» все равно нет.

В общем, в «Колизеуме» собирались все, любых рас и званий. Это было отличное место для выбора в качестве штаба операций.

Операций, вот только каких?

Я вышла через изящные, темного дерева двери, свернула вправо, туда, где стена к стене возвышалась громада «Колизеума» – синема, с его строгими колоннами и четырьмя плоскими пространствами на глухой стене. Это – для афиш, вот и они: 6.30 и 9.30 вечера – драма «Убежище» с королем ковбоев Кеном Мейнардом.

Было рано, но в синема, посмотреть на короля ковбоев, уже шла сплошная толпа, перекрывая дорогу рикшам и велосипедам.

В раздражении я начала пробираться через толпу, огибая театр, направляясь к месту, знаменитому на весь этот город. К газолиновой станции – одной из трех во всем городе, за станцией же была стоянка авто.

А там – я остановилась.

Авто было штук шесть, но только над одним из них зыбко дрожал раскаленный золотой воздух – казалось, он отражается от прекрасного миража, наполовину скрывая его. «Испано-сюиза» была окружена плотной толпой человек в пятьдесят, а может и сто. Они переговаривались шепотом. Они медленно обходили ее по кругу, некоторые робко протягивали к сверкающему белизной боку или багажнику вытянутые пальцы. Но замирали под взглядом Мануэла, который одновременно показывал что-то жестами двум китайцам, судя по тряпке в руке одного из них – тоже сайсам, то есть шоферам.

Я повернула голову назад и вверх: на балконе «Колизеума», между колонн, стояла еще одна, довольно плотная, группа людей, державшая в руках напитки со льдом. Все они тоже смотрели на мое авто, переговариваясь уже не вполголоса. «Пропустят свой сеанс», – мрачно подумала я.

Сейчас, получается, мне предстояло растолкать ту толпу, которая была не на балконе, а на самой стоянке, пробраться к Мануэлу, чтобы всего-то сказать ему: уезжай, машина мне будет нужна только после ужина.

Весь город после этого будет ждать его возвращения и потом шушукаться: вот проезжает в своем лакированном белоснежном чуде известная шпионка Амалия де Соза, ведущая тут расследование.

Известная шпионка? Бред.

Получается, я не могу ездить здесь в собственном авто – если, конечно, хочу хоть чего-то добиться со своим расследованием.

Я не могу даже, мрачно напомнила я себе, рассказать майору… нет, уже полковнику Тони, что от него, собственно, требуется и почему он здесь. Видит бог, я честно начала это делать, но остановить его и повернуть разговор в нужное русло оказалось невозможно.

Тоже бред.

Хорошее начало сверхсекретной акции.

Я поймала взгляд Мануэла, помахала ему рукой – «уезжай», потом показала на тот «Колизеум», который был гостиницей, и изобразила на пальцах цифру «восемь». Мануэл подался ко мне всем телом, толпа начала жадно поворачиваться в мою сторону, но меня там уже не было.

Я шла обратно, по теневой стороне Бату-роуд, мимо той же гостиницы, мимо прилепившегося к ней крошечного китайского домика – и дальше, от центра города, на север. По горячему асфальту, в толпе, начинавшей всерьез просыпаться от послеполуденной жары.

Улица, похоже, больше всего специализировалась на текстиле. Если не считать отелей «Тиволи» и «Рекс» – двух маленьких китайских «магазинных домов» – то дальше у нас тут «Кантонский портной», затем в доме 232 – «Вышивка Че Сенга» («покупайте, пока китайский доллар на дне!») и потом белье от индийца Джан Сингха – сегодня рекомендуется нечто под названием «намрат» и еще «тарантула». «Намрат» – это цветное, а именно бледно-розовое, бледно-зеленое и цвета шампанского.

Несколько ярдов дальше – и мои ноздри начали раздуваться. Что это такое, пахнущее скоростью и комфортом? «Сайкл энд кэрридж»?

Вот здесь я остановилась и поняла, что у моей прогулки появился смысл. Тот самый «сайкл» – это, возможно, то, что нужно. Если уж не судьба ездить в собственном авто, которое слишком хорошо для этого мира, то почему не вернуться к давней пенангской привычке – крутить педали того самого «сайкла», то есть велосипеда. Сколько там от моего – точнее, Ричардового – дома на Стоунер-роуд до этой части города? Три мили? И это самое длинное расстояние, которое здесь вообще можно проехать. Какое уж тут авто. А поскольку багажник «испано-сюизы» еле вмещает два чемодана, и вообще велосипедов у меня зачем-то целых три, то этот в конце концов останется Ричарду, займет место рядом с его чудовищным «фордом» в качестве подарка за гостеприимство.

Из глубины двора раздался кашель и стук мотора, радостные клики механиков.

Я вошла в этот прохладный, защищенный тентами и манговыми деревьями от солнца дворик (в самом магазине, конечно, только считали деньги и говорили с клиентами). И мои мысли о велосипеде как-то сразу отступили на задний план.

Я просто посмотрю и потрогаю их, сказала себе я.

Ну, и что в нем хорошего, в этом «воксхолл-кадете»? Да, год выпуска – этот, 1931-й. Полностью новый мотор. Предполагается, что он способен сделать мощный рывок, распугивая зазевавшихся кур или собак. Но три тысячи двадцать пять долларов?

А вот еще новинка – «форд-тюдор». Маленький, округлый, этакий небольшой дамский чемоданчик на колесиках. Новинка: неразбиваемое переднее стекло (я постучала в него длинным ногтем). Хрома мало, но много стали. Стальные спицы колес, например. И совсем другая цена – 1680 за спорт-купе.

Трепещущими ноздрями я втянула нежный, еле слышный запах масла и газолина.

А потом решительно потрясла головой.

Что за безумная идея – купить авто на неделю, ну пусть две… сколько я там буду искать этого китайца… Купить – и снова продать? Сюда же? Стоп, а если уговорить хозяев отдать мне авто в аренду?

До этого момента служащие магазина давали мне погулять на свободе, но так вечно не бывает. Китаец с растрепавшейся, когда-то заглаженной на прямой пробор прической уже успел рассмотреть меня, оценить мою одежду до доллара и теперь шептался с другим китайцем – тот, сидя на корточках, орудовал отверткой в двери подержанного «шевроле».

Сидевший отложил свой инструмент и пошел ко мне – без заискивающей улыбки, без поклонов, спокойно, как к равной. Тут я осознала смысл того зрелища, что наблюдала: пока этот китаец, на вид неотличимый от других, в не очень чистой теннисной рубашке, копался в двери и беседовал с напарником, двое других стояли над ними по стойке «смирно». Ага.

– «Воксхолл-турер» или «салун»? – спросил он меня на довольно плохом английском (да, он не был, в отличие от меня, в Кембридже). – Или что-то из более заслуженных и проверенных моделей? «Даймлер»?

– На самом деле я зашла потому, что хотела подобрать себе велосипед на то время, пока нахожусь в вашем городе, – начала объяснять я извиняющимся голосом. – Ездить на авто по центру здесь бессмысленно, и вот… Авто у меня есть, и…

Я остановилась в задумчивости, потому что вспомнила кое-что. «Сайкл энд кэрридж»?

«Джереми, вы уже видели автомеханический бизнес Бок Чуа Чена на вот этой улице, в нескольких домах отсюда? Если накопите на собственное авто – рекомендую. Бок процветает даже в нынешние трудные времена. Отличные подержанные машины тоже есть».

Спасибо, инспектор Робинс.

Бок? Значит, это…

– Я думаю даже, что смогу доезжать на этом велосипеде до дома моего друга, где сейчас живу, – начала расставлять я сети. – Кстати, это не так далеко от Ампанг-роуд, сзади нее. Мы заблудились вчера и остановились, чтобы спросить дорогу у дома на Ампанге – вашего дома, вы ведь господин Бок?

И я взглянула в непроницаемые глаза убийцы – китайского Ромео, который не забыл и не простил ничего.

– Нет, на велосипеде до Ампанга все-таки далековато, – заметил он и потом добавил со странным выражением лица: – Да, это был мой дом. Заблудились и остановились спросить дорогу. Ах, вот как…

Великолепно. Мануэл спросил у охраны на воротах его дома, как проехать на Стоунер, к дому Ричарда. Был бы он на каком-нибудь «форде»… А так даже хозяину, конечно, доложили о таком событии. Настоящая «испано-сюиза» в городе. Через сутки этот человек, если захочет, будет знать как меня зовут и все остальное, если адрес мой он уже знает – Мануэл ведь его назвал. Амалия де Соза, тайный агент, к вашим услугам, Стоунер, дом два. Выполняет абсолютно конфиденциальное задание его превосходительства.

Тем временем Бок – как его там зовут полностью, Бок Чуа Чен? – улыбнулся и занялся своим прямым делом:

– Велосипед. А если так, то давайте согласимся вот на чем. Вот это. Это будет для вас в самый раз.

– Это? Но никогда в жизни… – слабо выговорила я после изумленной паузы.

– Нет, нет, конечно вы правы. То был «ралей». Игрушка, не более того. А вот как насчет того, что стоит рядом с ним? Гораздо более мягкий и послушный вариант. Спокойный. Хотя не надо доверять такому спокойствию. Это ведь «роуял-энфилд».

– Но, господин Бок…

– Подождите, вы еще не все выслушали. К покупке прилагается вот этот человек, его зовут Лим. Он все вам покажет прямо сейчас, покажет и завтра, а потом еще научит нескольким интересным штукам. Будет учить столько, сколько потребуется.

Лим с его прямым пробором черных масляных волос, стоявший неподалеку, смущенно показал зубы, два передних сверкали золотом – это было модно и означало, что китаец добился кое-какого успеха в жизни.

– Мем, – сказал он.

– Заплатите, когда вам будет удобно, – небрежно махнул рукой владелец «Сайкл энд кэрридж». – Четыреста шестьдесят девять долларов, вполне разумно. И почему бы вам не зайти как-нибудь в наш «Ротари-клуб»? Там танцы по пятницам. Всем расам дверь открыта. Можете приехать туда на том самом авто, хочу его посмотреть, а можете – вот… на этом.

Я молчала, полностью сбитая с толку.

«Это» стояло передо мной, чуть наклонившись (держась на какой-то подставке), и отсвечивало хромом. Если же не считать хрома, все остальное было черным и, в общем, страшным. Какой-то могучий широкогрудый зверь – пантера, что ли?

Мотоцикл.

Боже ты мой, сейчас я впервые в жизни оседлаю мотоцикл? Не может быть. Это не жизнь, это лишь сон, сказал бы Тони.

4. День плантатора

«Что не так в этом городе?» – размышляла я, робко продвигаясь по центральной Ява-стрит на своем черном урчащем звере. Пока что я освоила на нем лишь черепаший шаг, любой велосипедист мог меня обогнать. И они обгоняли, в то время как я размышляла, путая педаль тормоза и газа, о том, что Бок уговорил меня купить, в общем, тоже велосипед, только очень толстый и немножко сумасшедший, живущий какой-то самостоятельной и недоброй жизнью.

Впрочем, сегодня в «Сайкл энд кэрридж» мне предстоял еще один урок обращения с этим безумным велосипедом, вот только для этого требовалось сменить костюм. В этот странный новый век, когда юбка вдруг вернулась к щиколоткам, стало неудобно ездить даже на авто, не говоря об этом двухколесном ужасе.

Центральных улиц тут, похоже, всего три – Ява, Хай-стрит и Кросс-стрит. Но это в той части города, которая за рекой, там, где две рыночные площади, – на одной есть рынок, а на другой нет. На той, где его нет, я привязала своего зверя цепочкой к акации, поколебавшись между двумя вечными сингапурскими конкурентами – «Джоном Литтлом» и «Уайтуэйз». Выбрала последний, из-за знаменитого полукруглого фасада и больших букв названия на соломенных шторах до земли.

И попала внутри в странно густую толпу европейских женщин, обсуждавших чулки искусственного шелка (1 доллар), дамские панталоны – белые, розовые и лиловые, того же шелка, – до колен на резинке (1 доллар) и еще детскую одежду – за тот же доллар. Впрочем, кажется, они больше общались друг с другом.

Продавцы как-то выделили меня из этой толпы, поняв, что тут налицо намерения более серьезные, выдали несколько вариантов желаемого, задернули штору в душной кабинке. Из которой я вышла совсем другим человеком, вызвав некоторую оторопь все тех же европейских женщин. Дополнила свой новый костюм похоронными очками, как у Магды, вышла на улицу с пакетиком из моего прежнего платья, с трепетом обвязанного ленточкой. Ударила ногой по педали, порычала мотором и начала пробираться обратно, за реку, туда, где был какой-то совсем другой Куала-Лумпур.

На улицах было тесно – проезжали или даже выстраивались в очереди весьма потертые и запыленные авто. Что происходит? Откуда эти англичане с характерно загорелыми лицами, чем-то странно похожие на ковбоев с афиш «Колизеума»? Почему я их раньше не видела? Где эти люди были еще вчера?

Ах, да, ведь сегодня – первая суббота месяца.

День плантатора.

День, когда эти замечательные люди, еще недавно – соль нашей красной земли, основа всей экономики как ФМС, так и Стрейтс-Сеттлментс (в общем – Малайи), с раннего утра, всеми поездами и по всем дорогам Селангора, приезжают сюда в Чартерд бэнк оф Индиа или Острэлиа энд Чайна бэнк. За жалованьем для своих рабочих. За чем-то необходимым из магазинов.

И город меняется. В его жарком воздухе появляется какой-то новый компонент – веселый, возбужденный, нахальный и грубый. Голоса звучат громче, рикши едут быстрее.

А потом бьет пушка в штаб-квартире полиции на Блафф-роуд: это полдень, и плантаторы, с женами и без, собираются в Селангор-клубе. Он знаменит не только самым длинным баром на всем Дальнем Востоке, но и индийцем-парикмахером. У рук его волшебные качества – с отстриженными кончиками волос уходят заботы.

И только на другой день город приходит в себя, подсчитывая доходы.

Так было годами.

Но кто бы мог сказать еще два года назад, что мир свихнется, что Америка перестанет покупать одновременно и каучук, и олово с шахт. Сингапурская торговая палата считает, что цены сейчас уже точно достигли дна, сдержанно сообщает сегодняшняя «Малай мейл». А если палата ошибается, и это еще не дно? А ведь запасы каучука уже негде хранить, и даже так, как сейчас – с убытком, – продать уже никто и ничего не может.

И кто мог представить, что губернатор всех ФМС и Стрейтс-Сеттлментс, человек с глазами, которые смеются и плачут одновременно, откроет в прошлом году в Сингапуре лагеря для этих несчастных, которые вчера еще были счастливыми хозяевами длинных рядов гевей с серыми стволами? Лагеря, где вместо бунгало в джунглях им полагалась солдатская кровать, к ней, в виде дополнения, общий для всех суп, иногда – какая-то работа. Для кого-то наскребались деньги на билет домой, в Англию, где дела, впрочем, были куда хуже, чем здесь. Здесь хотя бы тепло.

Я виновато посмотрела на миску лапши (в соусе из кокосового молока плюс немножко креветочной пасты), которую поедала стоя. Двадцать пять центов. Быть богатой сегодня неделикатно.

«Бедные ребята», – сказал в моей голове голос инспектора Робинса.

Я и мой черный хромированный монстр в итоге заблудились в тех самых трех улицах и чуть не повернули совсем в другую сторону. Что за город, повторяла я. Вот кончается центр, тот центр, который по эту сторону реки, – и далее ничего не стоит ошибиться улицей. Ни одна из них не прямая, все огибают какие-то холмы, покрытые нетронутыми джунглями. Не повезет – уедешь к Ампангу, за город, где я сейчас живу. Повезет – и ты попадаешь… куда? В еще один центр города, там, где Петалин-стрит, сердце китайских кварталов. И дальше эти извивающиеся ленты асфальта приведут тебя совсем уже за город, туда, где по земле жабой расползлась местная достопримечательность – тюрьма.

Кто планировал этот город, в котором тюрьма (и вокзал) сделаны как будто для иной расы, расы великанов? Это крепость в полмили длиной, куда можно упрятать все население Куала-Лумпура, крепость с индийского вида башнями и глухими стенами, страшноватая и мрачная. Но каждый клочок стен снаружи расписан нежными красками – голубое небо, зеленая листва, цветы и птицы.

Мне пять лет, еду с мамой на рикше: мама, можно мне жить в этой крепости с цветами и листьями? Лучше не надо, моя дорогая…

Но если бы я там когда-нибудь оказалась, и меня уже готовились бы освобождать, то в последние дни я получила бы в руки длинную малярную кисть и несколько ведерок с веселыми красками. Украшать свой бывший приют.

Как все это непохоже на мой родной Пенанг.

Итак, черепашьей скоростью через мост, в еще один – британский центр, в другую часть города, вытянувшуюся между рекой и подножьем Правительственного холма. Слева направо: вокзал – дальше аркады и «нео-сарацинские» колоннады административных зданий – они выходят на неизбежный зеленый паданг, где происходит все, от парадов до крикетных матчей. По другую его сторону – Селангор-клуб и темная черепица маленькой церкви Святой Мэри. И начиная от нее – идущая на север знакомая Бату-роуд, тоже в своем роде центр города, только уже по счету не меньше чем четвертый центр, с заметным индийско-малайским оттенком.

А на разделяющей город реке, там, где она сливается с другой рекой, – мыс, похожий на нос корабля. И на нем низкие колоннады и купола мохамеданского храма среди пальм. Это ведь тоже как бы центр города, только для самой особой его части – для малайцев, улыбчивых сыновей и дочерей этой земли.

И какое странное и грустное у этого храма название: Джамек масджид. Мне все кажется, что где-то тут запрятано французское «жамэ» – «никогда».

Наконец, вот она, Бату-роуд, окрестности «Сайкл энд кэрридж». Доехала, ни разу не упав. А дальше – полчаса рычания мотора, брызжущих струй бежевого песка, подбадривающих криков: «Вот на что он способен» и «Вы это можете».

И звучащий среди сонных домов, заборов и повозок дикий хриплый хохот – тут вспоминаются вороны на моем пляже в Пенанге. Как ни странно, хохот – мой.

По завершении процедуры я с содроганием представила, что мне предстоит путь домой, на Ампанг, по жаре. И решила, что зайду к Магде и Тони, позвоню от них домой и скажу А-Нин, что ужинаю дома, пусть итальянец Чунг приготовит что-то скромное – одно маленькое блюдо из рыбы, другое из овощей, третье из свинины, не более того.

Помню, что в тот день я почему-то везде смотрела на часы. Часы на возвышающейся над падангом и всем городом башне – я буквально видела, как ползет на них стрелка. Часы на моей небольшой золотой «Омеге» на запястье.

И когда я вошла в широко распахнутые двери «Колизеума», то и там первым делом посмотрела на часы, висевшие над стойкой портье, под нависающей над ней галереей, – полдень.

Тут отдаленно грохнула пушка на Блафф-роуд: вот теперь уже точно полдень.

Войдя, я поняла, что сегодня в городе такой день, когда пустынно и прохладно не бывает нигде. Не все плантаторы ушли в Селангор-клуб. Столики в баре были заняты до единого, и новоприбывшие в хаки никоим образом не собирались уступать место подозрительной евразийке, которой они даже не были представлены. Это ведь был их день. (Удивительная шушера собирается теперь в старом добром «Колизеуме», ну и нос у этой дамы, не правда ли, Сирил? Верно, дружище, все не как в добрые старые дни, мир идет наперекосяк, и очень быстро.)

И, наконец, я обнаружила, что мое спасение – у меня буквально под носом, в лице инспектора Робинса. Не в белом, но кремовом фланелевом костюме, окруженный группой плантаторов, он был занят любимым делом: воспитывал Джереми:

– Есть только два способа добыть крокодила, если уж он вам так понадобился, Джереми: пристрелить на отмели, если он спит, или поймать его на леску с приманкой. Желательно на курицу, целую, он очень это любит.

– Есть еще ловушки, Робинс, их отлично плетут малайцы. И приманка, конечно, там тоже курица, – небрежно заметил плантатор, за плечами которого угадывался неизбежный шлем-топи на ремешке. – Хотя если вам не очень нужен живой крокодил, то и ловушка служит той же цели – чтобы поганец показал из воды голову, тогда надо всадить в нее пулю, а лучше несколько. У него очень маленький мозг.

– А тигры? – мгновенно отозвался Джереми.

– А тигры! – радостно наклонился к нему Робинс. – Ну, это совсем другое дело. Тигры, Джереми…

Тут он окинул взглядом мой новый наряд, потом перевел взгляд повыше такового и секунды две с недоумением вглядывался в мое лицо.

– Боже великий, – наконец выговорил Робинс, не замедлив, впрочем, легко и грациозно приподнять свое внушительное тело над стулом, отдать этот стул мне и пощелкать пальцами в сторону боя у стойки.

Стул для полиции, точнее, табурет, конечно, нашелся быстро, даже в такой день, как этот. Полы кремового пиджака Робинса образовали вокруг этого табурета аккуратную палатку, он поерзал и устроился надежно.

– Бойс, Эддам, – госпожа Амалия де Соза, дама, достойная всяческого восхищения. Но что с вами произошло, дорогая госпожа де Соза? Куда вы дели свой японский шелк? А впрочем, и в этом наряде вы выглядите восхитительно – я бы, судя по нему, классифицировал вас как авантюристку высшей лиги, если вы согласитесь, что это комплимент, а не что-либо другое.

– Из ваших уст – бесспорно. Здравствуйте, джентльмены. Рада снова вас видеть, Джереми. Но продолжайте, господин Робинс, – что там насчет тигров в Куала-Лумпуре?

– А тигры, – с удовольствием продолжил он, – сейчас как-то застеснялись. Возможно, им не нравятся авто на дорогах и прочие новшества. Последнего тут видели год с лишним назад, в сезон дождей. Его несла река мимо малайского храма и китайского рынка, прямо в Малаккский пролив, если, конечно, он не сумел до того выбраться на берег. С тех пор – ничего. Но когда я был таким, как вы, Джереми, то тигры здесь славно кое-кого поели. Особенно, знаете, в районе Куала-Лангара. И еще Куала-Кубу.

– Один железнодорожный инженер, Крокхарт, шел через тропу в джунглях и увидел тигра, так же спокойно идущего прямо на него, – небрежно и не глядя на меня, заметил один из плантаторов (мой кембриджский акцент его не впечатлил). – Это было на той неделе, в двадцати милях отсюда. Крокхарт догадался не бежать, а продолжать спокойно идти на тигра. И тот свернул в джунгли.

– В двадцати милях! – воскликнул Робинс. – Я говорю о городской черте и пригородах. Но вам, Джереми, вне всякого сомнения, предстоит с ними встретиться. По долгу службы. Раз уж вы приехали в такую страну, где живет жуткое зверье, наливают змеиные коктейли, мучаются от малярии…

– Да у нас в бунгало сейчас лежит плантатор – свалила малярия, – сказал Джереми.

– А это обычное дело, – подтвердил то ли Бойс, то ли Эдам. – Если это тебя настигает – лежишь там, где оно к тебе пришло, пьешь хинин. В этих случаях не отказывают никому.

– Именно так… Так вот, Джереми, кого зовут, когда тигр все-таки оказывается в городе? Нас. Да вот не далее как в прошлом месяце… Цитирую по памяти нашу славную газету: «Два полностью выросших тигра, собственность г-на Лок Юн Чена, которые содержались в неволе в его резиденции на Серкулар-роуд уже несколько месяцев, были уничтожены вчера утром. Один – доктором У. Х. Уоллесом, ветеринарным хирургом Селангора, другой – Яп Сви Лимом, профессиональным охотником на крупную дичь. Ранее жители вокруг жаловались, что животные создают проблемы вследствие характерного шума и запаха и из-за опасности побега. Жалобы их были поданы два месяца назад на заседание куала-лумпурского санитарного бюро, и председатель, г-н В. Г. Эзекиель, рассмотрел их. Каждое из животных было уложено метким выстрелом сзади уха, а затем освежевано. Шкуры превратят в чучела. За операцией наблюдали капитан Ф. Дж. Шиди, главный ветеринарный врач ФМС и СС, большая толпа и – некто Энгус Робинс, старший инспектор полиции штата Селангор». В следующий раз я отправлю вас, Джереми.

– Чертовски зверская акция, скажу я, – заметил плантатор над моей головой. – Лишили бедняг права защищаться или убежать.

– Согласен… А вы охотник, Джереми?

– Э-э-э, ну…

– Пятьсот долларов вам придется заплатить за право уложить слона или буйвола, но тигры – бесплатно. Зато придется нанимать охотников, носильщиков, и ведь ружья тоже нужны. Наше с вами жалованье не располагает, если только вы не решите стать китайским предпринимателем. Да, нужен ведь еще и охотничий костюмчик. Я бы сказал, что госпожа де Соза одета сегодня вот точно для охоты на тигра. Одних карманов штук десять, войдет уйма патронов, и эти очки, и шорты ниже колена – все вместе внушает уважение. А что это за материал – лучший брезент, не правда ли? Любой американец позавидует.

Когда над тобой издеваются, вот так посверкивая темными глазами и чуть наклоняя в твою сторону весь корпус, то это почему-то приятно. Тем более что я так и чувствовала, что и во время веселых рассказов о тиграх господин инспектор каждое мгновение держал меня в поле зрения – пусть и бокового.

– Мне казалось, что пора стать менее заметной, господин Робинс. Мои прежние костюмы вызывали какие-то нездоровые чувства.

– О, этот наряд бесспорно оздоровит все чувства… Он так контрастирует с вашей женственностью. Но я думал, что есть не столь радикальные способы стать менее заметной.

Плантаторы, так и не воспользовавшись шансом заговорить со мной напрямую, откланялись. Впрочем, весь бар был в движении – все общались со всеми, хлопали друг друга по спинам и улыбались. Нас покинул Джереми, подошли на минуту другие, обменялись репликами, двинулись дальше…

А над баром так и висела доска, на которой мелом были выведены имена – больше двух дюжин, список позора. Имена тех, кому в долг больше не наливают, пока они не рассчитаются по накопившимся счетам.

Доску демонстративно старались не замечать.

Я вздохнула и придвинулась к инспектору.

– Господин Робинс, как ни неприятно, но у меня в городе действительно есть дела, как вам известно. И если бы вы помогли мне с некоторыми подробностями… Я знаю, что дело того китайца, который исчез из отеля, забрали ваши секретные собратья. Но ведь наверняка первыми на месте события были ваши коллеги, просто полиция.

– Вам повезло, госпожа де Соза, – не коллеги, а лично я. Что касается секретных собратьев, то я вижу, что с таковыми в данный момент общается солдат вашей личной армии, так что у вас все получается очень грамотно.

Что такое? Я начала озираться и увидела, действительно, Тони – точнее, полковника Херберта, чья инвалидная коляска была придвинута к столику, за которым сидел джентльмен со странно раскрасневшимся лицом. Оба держали в пальцах стаканчики с чистым виски – что я вижу, всего лишь полдень! – и пытались перебить друг друга.

– А что это ваш секретный собрат… как бы сказать… – намекнула я.

– Да то самое, что видите. Скажем так, серьезно подорванное здоровье. Климат, знаете ли, и другие факторы. Ваш исчезнувший китаец оказался последней каплей. Замена этому джентльмену уже в городе, тем более что тут кое-что предстоит… Мы называем эту замену – господин библиотекарь. А этот бедняга иногда днями не выходит отсюда, у него там наверху комната, чтобы прийти в себя. Так вот, тот китаец. Исчез из «Грейт Истерн» на Ампанг-роуд, как же не помнить. И что вас интересует?

– Мелочи, господин Робинс. То, на что упал ваш тренированный взгляд. Я читала лишь отчет (тут я постаралась сохранить уверенное лицо). Он слишком короток.

– Ну, главный факт в нем есть. Деньги. Он так спешил, что оставил на секретере бумажник. С немалой суммой. Это необычно.

– То есть он выбежал на улицу без денег?

– И в одной рубашке. На заднюю улицу, чтобы быть точным. В лобби его ждал другой китаец, прямой как палка. И не дождался.

– Один в чужом городе, без денег? Интересно. И что, вам трудно было найти здесь китайца из Китая, который остался без цента?

– Было легко. Он пошел к католикам, к святому Джону на Букит Нанас. И жил там, в приюте, сзади школы четыре дня. Так что насчет денег – это был не пустяк. Карман его был точно пуст. А уж потом исчез и оттуда. До того, как мы на него вышли. Потому что опять за ним пришли. Судя по всему, тот же длинный китаец.

– Тоже из Китая?

– Это пусть уж ваш инвалид уточняет, за другим столиком. Но, по описаниям, да. Не местный китаец, это точно.

– То есть он не просто христианин, а католик, как я… Что ж, у китайцев это не редкость. Вернемся в его комнату. Что ее хозяин там оставил?

– Собственно, все. Все оставил, что было. Конечно, нас вызвали только на следующее утро, и за это время… Тот, длинный, китаец мог вынести все. Но ощущение такое, что вещи его не интересовали, следов обыска не было…

– Простите, господин Робсон. А длинный поднимался к нему?

– Конечно. Дело, по описаниям портье, выглядело так. Подошел чужой китаец – а портье сам, надо сказать, кантонец – и на ломаном кантонском спросил, в каком номере живет господин… ах, как же его зовут, ну, неважно – это ведь был гость господина Таунсенда (тут Робинс кивнул в сторону краснолицего собутыльника Тони), у них, секретных людей, имена не имеют значения. Сегодня одно, завтра другое. Портье назвал номер и снял трубку, чтобы позвонить наверх, вашему китайцу. Поднял глаза – а длинного уже нет. Можно предположить, что он быстро пошел наверх. Но недостаточно быстро.

– Подождите, так это был друг или враг нашего постояльца?

– Строго говоря, неизвестно. Мог подняться, чтобы предупредить его о чем-то, а мог… Нет, если бы это был друг, то ваш китаец не повторил бы потом свой акт с исчезновением уже у католиков, как только тот же китаец там его настиг. Портье произнес в трубку дословно следующее: к вам высокий человек из Китая. Но, кстати, еще неизвестно, как тот его понял. Потому что постоялец говорит только на каком-то ином диалекте. Портье считает, что на шанхайском, но черт же их там разберет, в их Китае.

– Итак, на следующее утро вызвали вас, и вы нашли там…

– Очень скромный чемодан, минимум незаметной одежды на вешалках. Всякие пустяки, типа бритвы и прочего. Бумажник на секретере. Да, а ведь там был еще и обратный билет на лайнер в Гонконг и потом Шанхай, и паспорт, что немаловажно, – он сейчас у коллеги (Робинс снова дернул головой в сторону Тони и его нового друга). Очков не было, но, что тут странного – он в них все время ходил, они были на носу, в них и выбежал. Оружия или патронов – никаких. Бумаг – никаких. Хотя… чтобы быть точным, на этом секретере лежал томик стихов, чуть ли не Рембо. На французском. Английским этот постоялец не владел, забыл вам сказать. И единственное, что в комнате было не так, – ручка. Отельная ручка на ковре. Пятнышко чернил у кончика пера.

– То есть он что-то все же схватил на бегу с секретера, очень быстро. Уронил ручку. Допустим, лист бумаги, на котором эта ручка лежала.

– Схватил что-то более важное, чем паспорт или деньги. Хм.

– Итак, человек в очках, брюках и рубашке, без денег, без документов, не говорящий по-английски или даже на таком китайском, чтобы был тут понятен, выскакивает чуть ли не из окна второго этажа на заднюю улицу… точнее, в джунгли, потому что я провела недавно ночь как раз в «Грейт Истерн» и помню, что видела из заднего окна. Прямиком направляется в католический приют и сидит там несколько дней, пока не исчезает и оттуда. Интересно. Сколько он тут провел времени?

– По билету – сутки.

– Это что – он, значит, просто ориентировался, на бегу, по кресту на колокольне? Неплохо. А с отцом Эдвардом, главой братьев Ла Салль, он говорил на каком языке?

– А, вы его знаете? Ну, этим фактом отец Эдвард как раз поделился. Они говорили на французском. Но больше из него никаких подробностей вытянуть не удалось.

– Он выходил из приюта?

– Да, прогуливался каждый день. Так что город в окрестностях Букит Нанас, возможно, знал к моменту второго побега хорошо. На взгляд знал – ведь говорить там ему было не с кем. Ни английского, ни диалектов… Все равно что глухонемой.

– Ну, и последнее. Внешность. Приметы. И не говорите, что он похож на китайца.

– А вот тут самое интересное. Ну, ладно еще отец Эдвард заявляет, что более обыкновенного китайца не найти. Но это же подтверждает и китайский портье. Средний рост. Лет, возможно, сорок. Лицо круглое, пухленькое. Глаз не видно – очки, круглые, обычные, в металлической оправе, как сейчас носят. Шрамов, родинок, бородавок – никаких. Волосы зачесаны назад, как у всех нас. В общем, человек без лица. И честно вам скажу, госпожа де Соза, я был безмерно рад, когда дело у меня забрали.

– А что, вам трудно найти китайца в Куала-Лумпуре?

– В том-то и дело, что никаких трудностей. Ну, в городе живет сто пятнадцать тысяч человек, из которых китайцев почти семьдесят тысяч. Не так уж и много. Если учесть, что все они подлежат регистрации. Рабочие на оловянных шахтах или каучуковых плантациях, пуллеры рикш, даже нищие на улицах. И кому нужно ссориться с нами и скрывать, что он вчера дал приют китайцу из Китая, который и в землячестве-то ни в каком не состоит? Одиноких китайцев, как вы знаете, у нас не бывает. В одиночку они не выживают. Ну, тут, конечно, есть такая штука. Нанимается китаец на шахту, забирает аванс и сразу бежит на поезд. Его догоняют и бьют, деньги отбирают. Но таких случаев в те самые дни не было. А поезда за это время, пока он отсиживался в приюте, уже были взяты под наблюдение. Как и улицы, ассоциации, лавки. Великий боже, вся полиция искала одного китайца, который тут – как ребенок в джунглях. Формально и сейчас ищет. И ведь не нашла.

«Молодец», – сказала я мысленно. Мне начинал нравиться этот человек без лица и имени.

Инспектору Робинсу принесли здешний знаменитый бифштекс на раскаленной сковороде – бой нес его на укутанных салфеткой и вытянутых вперед руках, над влажно блестящей золотистой корочкой мяса реяло облако соусного пара. Народ в баре, слыша приближающееся шипение, уважительно расступался.

– Готовится, пока его несут к столу. Я ведь уже спрашивал вас, госпожа де Соза, – как насчет второго ланча? Ах, «карри ми» на Ява-стрит… Хороший выбор. А кусочек вот с этой сковородки?

Я представила себе, как аккуратно беру зубами сочный кусок мяса с его вилки, – это ведь должно быть забавно, почему же тогда?.. И что со мной творится?

Гул в баре не ослабевал. На эстраде, на пару часов раньше обычного, раздавались звуки настраиваемых инструментов. Магда тренькала клавишами, беседуя у края эстрады с барабанщиком, – о, только не это! Мне она была тут нужна для совсем других дел. Джереми у стойки бара, среди плантаторов… так, Джереми стоя поглощал некий британского вида сэндвич. Точнее, делал это не сам – сэндвич в щель между его усиками и нижней губой просовывала женская рука, вторая же, лодочкой, была подставлена под подбородок для крошек. А что там, кроме руки? Перманент на волосах, обесцвеченных до белого, рост – никакой. Ну, веснушки. Что-то вроде уменьшенной и ухудшенной копии Магды.

– А вот эта женщина? – поинтересовалась я у Робинса.

– Эта? Это его жена, – сказал он. – А кто бы еще стал тут…

– А вот эти люди, в углу и вокруг дивана…

Робинс с интересом взглянул на меня.

– Не сочтете ли невежливым, госпожа де Соза, если я поинтересуюсь, почему вы задали такой вопрос?

– Не сочту. Потому что ваши глаза постоянно делают круги по этой комнате, как прожектор у крейсера, и еще заглядывают в соседнюю залу, где музыка. У вас такой вид, будто вы работаете.

– А вы как думали – в день плантатора, когда у каждого второго в кармане вот такая пачка денег? Моя работа, и Джереми, хотя бы в том, чтобы тут сидеть так, чтобы нас было видно. А мой коллега Джарвис так же присматривает за Селангор-клубом, и так далее. Плантаторы это знают и относительно спокойны. Но, видите ли, госпожа де Соза… сегодня какой-то странный день плантатора. Дело в том, что в общем здесь – все обычные подозреваемые, да-да, вот здесь. Но, кроме них, еще куча неизвестного мне народа. Как они только вмещаются в такой маленький зал.

Я обвела взглядом зал: Магда уже обосновалась на эстраде всерьез, Тони щелкал пальцами, требуя еще виски (и то и другое – потенциальный кошмар). Что еще тут стоит внимания, кроме толпы у самого бара? Тихие заводи, наверное. Они тоже интересны. Вот за спиной Тони – столик, где в полутьме сидел какой-то светловолосый европеец, с ним китаец, а к столику этому продвигался сквозь толпу на странно тонких ногах какой-то юноша, тоже китаец.

И тут Тони, продолжая щелкать пальцами (тщетно), рассеянно кивнул этому юноше, тот тоже кивнул, оба отвернулись друг от друга, и Тони погрузился в беседу. Так бывает, когда люди плохо помнят, где же они встречались раньше.

А в дверь входили все новые люди, всех возрастов и рас.

– Что-то происходит, – задумчиво сказал Робинс.

– Что же?

– Ну, с одной стороны, тут исчезают люди. Вот ваш китаец, и у моих секретных коллег тоже кто-то пропал, то есть не явился на встречу. Но люди и появляются. В последние дни. И очень специфические люди. Причем в немалых количествах. Вы умеете смотреть краем глаза?

– И еще как, – храбро ответила я.

– Тогда скосите глаз незаметно к самой стойке бара. Вот тот похожий на молодого быка китаец в лимонном костюме. Его тут не было уже месяца три.

– Бандит, – сказала я, посмотрев уголком глаза на китайца, физиономия которого буквально трескалась от здоровья, а лицо было носатым, гордым и опасным.

– Бандит, – подтвердил полицейский. – По имени Вонг. Когда вы дома, в Джорджтауне, вы не читаете наших газет, госпожа де Соза? А у вас не писали о громком деле убитого ювелира по имени Картрайт? Весь европейский Куала-Лумпур ворчал по поводу его бурного романа с девятнадцатилетней Марианной ди Карвалью… простите, если задел ваши национальные чувства.

– Еще не задели, так что продолжайте. Евразийских жуликов я люблю не больше, чем китайских или индийских.

– Кстати, о евразийцах, с вашего позволения, – состав ее крови просто немыслимый, там сколько угодно и китайской, и тамильской… Шокирующе хороша. Первая красавица в Малакке. И в свои девятнадцать успела побывать девушкой особых услуг, подругой плантатора и еще кем угодно. А Картрайт – ну, ему был 51 год, это был один из самых богатых англичан города. Марианне он успел тут снять бунгало, потом начались разговоры о браке и вечной любви, а главное – завещание в ее пользу он успел составить. Я имею в виду, успел до того момента, когда он вышел на веранду своего дома – где в очередной раз ссорился с женой, – и получил пулю из темноты. Жена схватила свой револьвер и послала пулю в кусты, туда, где была вспышка, – это по ее словам.

Господин Робинс аккуратно вонзил нож в середину своего бифштекса, оттуда просочилась капля рубиновой крови, он удовлетворенно кивнул, я отвернулась.

– А теперь поставьте себя на место присяжных: другого трупа в кустах нет, вторая пуля улетела туда и не найдена, да и была ли она вообще? Есть, конечно, показания амы о том, что выстрелов она слышала два, но что такое слова китайской амы? Зато есть обиженная изменой жена и ее муж с дыркой в груди. Что интересно, калибр совпадает с револьвером жены – кто-то хорошо подготовился. И поэтому вдова Картрайта на данный момент находится на пути в эту каторжную Австралию.

Ну, конечно, сказала я мысленно. Если ты англичанин, то сидеть в местной тюрьме ты не будешь, так же как в больнице тебе не будут переливать кровь местных коренных жителей.

– А я, – продолжал Робинс, – сижу здесь. И знаю одну вещь, которую бесполезно было рассказывать присяжным. Что до убийства богатую наследницу Марианну ди Карвалью мои люди видели раза два вместе вот с этим Вонгом, вне всякого сомнения бандитом. Известным и очевидным бандитом. Но это ничего не доказывает, к сожалению. За встречу или разговор не арестуешь. А после убийства они оба исчезли с горизонта. И вот он снова здесь. А зачем?

Я задумчиво посмотрела в направлении стойки бара, где Вонг с каменным лицом глотал коктейль. Какое дело мне было до всего этого? Моего китайца если и звали Вонгом, то бандитом он не был. Шпионствующим поэтом или поэтичным шпионом – да. Томик Рембо, вот это здорово!

Тут к Вонгу кто-то подошел. Мальчик. Нет, просто очень худой юноша, да вовсе и не юноша, лицо его украшало несколько волосков бородки. Тонкий, как тростинка, с длинными худыми руками и ногами. Что-то сказал Вонгу, тот неожиданно вежливо ответил. Они кивнули друг другу, и хрупкий молодой человек странным образом исчез. Только что он был здесь, а вот его уже и нет. А, да это же с ним как бы здоровался Тони.

– А это кто? – обратилась я к Робинсу.

– Понятия не имею, – оживленно отвечал тот, уничтожая бифштекс (и посверкивая обручальным кольцом). – А это уже само по себе очень странно. Да, что-то происходит…

Подошел Джереми и его блондинка. Она еле заметно задела плечо инспектора Робинса мягкой частью тела, мило извинилась. Я посмотрела на нее, постаравшись не щуриться (что, пол бара качается, как палуба?), она посмотрела на меня.

– Джереми, – радостно сказал Робинс, и в глазах его загорелся зловещий огонь. – И мадам Дебора. Познакомьтесь с Амалией де Соза, выдающимся человеком, она тут открывает некое деловое предприятие. Я заметил, что с вашим ланчем тоже уже покончено? У меня есть прекрасная идея насчет десерта. Для всех нас, четверых. Джереми, считайте, что это приказ.

Джереми заметно напрягся. И был абсолютно прав.

– Дуриан, – провозгласил господин Робинс. – Король фруктов. На рынке, по ту сторону речки. Пять минут езды. Сейчас, конечно, не сезон, и это хорошо, потому что, когда сезон наступает, излишне нервные европейцы на некоторых улицах закрывают нос платком с лавандовой водой. По эту сторону речки дурианы не встречаются, по крайней мере в окрестностях паданга. Как бы это вам описать, друзья. Я знаю, что наши собраться сравнивают вкус этого фрукта с давленым чесноком, смешанным с особенно зловредным сыром, который поедается рядом с лошадью, которая мучается газами. Простите, мадам и госпожа де Соза. Я бы, впрочем, описал этот вкус как-то по-другому: гниющие луковые шкурки, плюс сточная канава, куда вывалили гроздь перезрелых бананов, плюс кусок самого жуткого французского сыра, плюс крем-карамель с вишневым ликером. Примерно так. На вид – разлагающаяся плоть, и это еще мягко сказано. В туристических справочниках значится, что фрукт никоим образом не пригоден для человеческого употребления. И если бы сэр Стэмфорд Раффлз прибыл на остров Сингапур в 1829 году в сезон дуриана, он бы не очень спешил подписывать договор с султаном Джохора о переходе острова в британское владение. И покинул бы остров в спешке.

– Ну, давайте упомянем кое-что еще, – сладким голосом добавила я, следя за сменой эмоций на лице Джереми. – Раффлз обожал есть дуриан у себя дома с местными друзьями и описал его вкус как «багус секали» – «очень хорошо». Он, кстати, знал малайский не хуже многих султанов… И он знал о силе фрукта как афродизиака.

Лицо Джереми намного розовее не стало, но вот его жена, кажется, всерьез заметила мое присутствие.

– И еще, – продолжила я, – лучшие дуриановые сады принадлежат здесь, по большей части, именно султанам, хотя обычные дурианы можно все же купить и простым смертным. Я видела людей, которые просто дрожат от счастья, засовывая в рот первый в году кусок.

– Отлично, – подвел итоги Робинс. – Слушайте меня, юный Джереми. Я встречал людей, которые влюблялись в дуриан лишь на пятый-шестой год работы в этих краях. Но это редкость. Обычно тут все решается сразу. Или вы рождены для тропиков, или нет. Если вы возьмете в рот эту штуку и поймете, что вот это и есть то, о чем вы мечтали всю жизнь, – значит, ваша карьера в Малайе будет обеспечена. Если нет – плохо дело. Итак, где там этот Кришна с моим «фордом»? А, стоит за стеклом и в ужасе рассматривает чей-то новенький мотоцикл чудовищного вида… Нас четверо, как раз войдем.

– Я встретила друзей, дайте наговориться, – сладким голосом сказала Дебора, она же Дебби, и улизнула. Джереми остался один на один со своей будущей колониальной карьерой; было видно, как он судорожно сглатывает слюну.

Тарахтя мотором, полицейский «форд» прополз по Бату-роуд, вдоль паданга, и свернул влево, через мост, к рынку.

Рынок – монументальный каменный сарай прошлого века, с его окнами от земли до потолка и ступенчатыми узорами поверху, отделяется торжественным рядом пальм с бутылкообразными стволами от другой стороны улицы. А именно от пяти слепленных друг с другом китайских домиков в два этажа, разных, но очаровательно одинаковых – с голландскими фронтонами, колоннами, балюстрадами, каждый в три окна, у каждого свой цвет, от белого до кирпичного. Все, и рынок тоже, выходят на маленькую площадь, до отказа заставленную затененными лотками с фруктами.

Я покосилась в сторону Джереми. Чуть открыв рот, он смотрел на это великолепие – рыжие волосатые человечки рамбутанов (представьте себе, что орангутаны уменьшились в несколько десятков раз и стали фруктами), бежевые гроздья лонганов, желтые слитки кукурузы, которые как раз в этот момент грузили в пароварку. Ну, и манго минимум шести сортов, настоящие золотые и зеленые горы. А отдельно от всего – желто-зеленые мячи для регби, те самые красавцы-дурианы.

Полицейская машина въехала бы на самую дышащую влажным жаром площадь, но тут ей перегородила дорогу ручная телега, оставляющая мокрый капельный след. На ней торжественно ехала ледяная глыба, внутри которой серебрился ломкий коралловый рисунок трещин.

– Ну, так или иначе выходим, – сказал инспектор. – И помните, Джереми, что здесь вы – офицер полиции его величества.

Джереми обреченно поднялся.

– А знаете что, господин Робинс, – вдруг сказала я. – У меня возникла мысль. Давайте не будет вот так сразу – дуриан. Давайте начнем с совершенно безопасного и нормального фрукта вон в том углу. Я сейчас выберу самый лучший, если доверите…

Джереми покосился на меня, не веря своему счастью. И двинулся вперед.

– Вон в том углу? Но, дорогая госпожа де Соза, это же…

Я предостерегающе подняла ладонь:

– Это называется – пасар сини, Джереми. Садимся. Это вам понравится.

Малаец у лотка с висящими на веревочках тяжелыми фруктами кинул на меня внимательный взгляд, признал местную жительницу, с которой не надо шутить. Мы с ним пощелкали ногтями по шипастой коже трех-четырех, единогласно остановились на самом небольшом, малаец уложил его на доску и торжественно надрубил небольшим ножом с широким лезвием. Разломал толстую шкуру с бледно-лимонной мякотью, из которой выглядывали тяжелые кремово-желтые дольки, в ладонь размером. Уложил перед нами на столик. Принял от меня целый доллар.

– Пальцами, Джереми, – сказала я. – Нам потом принесут миску воды, чтобы их вымыть. Вот так, берете кусок и обсасываете эту косточку… Мякоть просто тает во рту. Как овсянка.

Лицо инспектора приобрело бесконечно ироничное выражение.

– Ум, – сказал, наконец, Джереми гнусаво. – Не овсянка. Пудинг. Яичный или ванильный. С жженым сахаром. Я бы сказал, здорово. И это у них растет на деревьях? А сколько у нас долек приходится на брата? А, у меня тут еще есть…

– Я вам отдам половину своей доли, юный Джереми, – заметил Робинс. – Я их наелся за эти годы достаточно. И, к вашему сведению, – пасар сини на малайском означает не имя этого фрукта, а «базар китайский». Поздравляю, ваша карьера здесь обеспечена. Эта земля оказалась к вам добра. Вы отлично выбираете дурианы, госпожа де Соза. Почти не перезрелый.

– Ну и бар. Кишат плантаторы, полицейские, шпионы, агенты Коминтерна, виски – сомнительного качества, якобы «Хейг»…

– Моя дорогая, он просто пьян, но этого не показывает, – отрешенно сказала Магда. – Разжалуй его в подполковники немедленно.

– Полковник Херберт, – сказала я. – Вы трезвы. Прошу вас и дальше поддерживать дружбу с главой специального отделения полиции Куала-Лумпура, штат Селангор, Федеральные Малайские Штаты. Заказывайте в этих целях виски лучшего качества.

Тони смахнул с тенниски пылинку в сторону Магды.

– А теперь, раз я уж сюда заехала, перед тем как отправиться домой, – расскажу вам, наконец, зачем мы все втроем здесь собрались. Тони, я попрошу вас слушать особенно внимательно. Недели три-четыре назад из отеля «Грейт Истерн» пропал китаец…

Пересказ разговора с Робинсом у меня вышел коротким. Тони, выпятив бородку, делал предельно серьезное лицо и вправду молчал.

– А дальше, – сказала я, – в сингапурской газете… Син что-то…

– «Синчжоу жибао», – приятным голосом подсказал Тони. Запах виски был развеян лопастями вентилятора в два счета.

– Спасибо, полковник. Вот в этой самой газете начали появляться стихи. Как я понимаю, не простые, а очень хорошие стихи. Раз в три-четыре дня. Они приходили по почте из этого города. И продолжают приходить. Этого поэта ищет вся местная полиция. И безуспешно. Идея состоит в том, что нам надо делать то, что полиция не может. Попытаться найти его через стихи. Полиции это точно не по зубам. Тут нужен особый человек. Вы, полковник.

– Да, но я же чертов инвалид, – сказал Тони, с недовольством стуча пальцами по поручням коляски. – Вы не находите, что это как-то несовместимо.

– Да наоборот, – возразила я. – Уважаемый профессор, филолог, требует себе подшивку этой газеты. Сидит в комнате, читает, размышляет, делает выводы. Общается с местными любителями словесности – для чего вызывается такси. Согласитесь, это даже красиво. И не вызывает никаких подозрений. Конечно, китайцы вам будут говорить то, что полиции не скажут никогда.

– Я буду перемещаться в коляске вооруженный, – решил Тони. – Потому что, когда мы найдем вашего китайца, мне ведь будет поручено его застрелить, без сомнения. Потому что это звучит уместно и красиво. Или не так?

– Не так, – сказала я. – Потому что нам надо, чтобы мы нашли поэта тихо, втайне от местной полиции, и, видимо, перепрятали его еще лучше – иначе я не вижу, зачем мы его ищем. Но ваш поиск должен прояснить и эту загадку. Вдобавок его ищет еще кое-кто, похуже полиции, и этих людей надо тоже опередить.

– Моя дорогая, скажи недоумевающей девушке, кто это такой – похуже полиции. Это ведь существенный момент.

– Видишь ли, – повернулась я к Магде, – история странная. Мне было сказано очень немного, но получается, что в гости к британским коллегам был прислан для какой-то операции агент Чан Кайши, из самого Нанкина. И что вдруг он решил исчезнуть, потому что за ним погнался вот тот самый длинный китаец. Британцы ищут его потому, что пообещали Чан Кайши выявить его и вернуть. Я сомневалась, но получается, что так и есть. Потому что, допустим, за этим агентом погнались бандиты, например. Но почему тогда скрываться от собственных нанкинских коллег? Наоборот, они могли бы помочь. Нет, это беглый агент. За которым гонятся люди Чан Кайши. И который кое-кому тут нужен, живой и здоровый.

Я остановилась. И вместе с Магдой повернулась к креслу Тони, который издавал какие-то сдавленные звуки.

– Этот негодяй? Этот… этот длиннозубый недоумок, убийца и ничтожество?

Кажется, до этого момента я никогда в жизни не видела Тони до такой степени серьезным.

– Кто ничтожество? – деловито поинтересовалась Магда. – Моя дорогая, он все-таки пьян, несмотря на твой приказ.

– Чан Кайши, – сказал сквозь зубы Тони. – За вашим агентом гонятся люди Чан Кайши? Мы должны помочь этому парню напакостить Чан Кайши? Да это подарок, а не поручение. Я сделаю это. В коляске или ползком. Сделаю.

5. E Lucevan le Stelle

Стоя на теплой траве лужайки перед домом, я смотрела в желтые глаза кота, кот смотрел в глаза мне, друг другу мы не нравились.

В принципе, передо мной было очень странное животное – ничего подобного я никогда не видела. Это, с одной стороны, был именно кот, свободно передвигающийся по газонам и зарослям вокруг моего дома – то есть дома Ричарда. Ну пусть не очень приятный кот – на традиционно высоких лапах и с коротким хвостом, с головой, постоянно наклоненной набок, и с каким-то недоброжелательным прищуром. С другой же стороны – ни у одного кота я не видела такой странной шкуры, шоколадной с прозеленью. Было ощущение, что шкура была им завоевана в бою с какой-то обезьяной. Или же…

Что мы получаем, если какая-то кошка без ума влюбилась в обезьяну? Мы получаем… евразийского кота, вот это странное создание. Которого не пускают в клубы «только для обезьян», но и в кошачьих клубах на него смотрят косо. Так, как он смотрит на меня сейчас.

Кис-кис, сказала я ему. Кот отнесся ко мне с еще большей подозрительностью и приближаться не стал.

(А-Нин, как зовут этого кота? Кот имя нет, мем, он соседнее бунгало, где живет полицейский. Он сюда потому, что повар рыбные обрезки.)

Я перевела взгляд на то, что располагалось за забором, вдоль которого росло несколько зеленых деревьев папайи. Там и правда среди зелени виднелось бунгало – то есть очень скромное одноэтажное сооружение, правда, не под аттаповой, а все же под черепичной крышей. Одна большая, на несколько комнат, веранда, приподнятая на кирпичных столбах над землей. Участок несколько заросший, но от этого живописный. Таких бунгало в городе было несколько десятков, и для полицейского с его жалованьем – в самый раз. В Англии простой инспектор о таком жилье и не мечтает, не говоря о двух-трех слугах, которые сейчас, кажется, готовы работать просто за остатки еды и жилье сзади кухни.

А что это за женщина с блондинистыми волосами в окне этого самого бунгало? Так ведь это же Дебора, она же Дебби. Уже в малайском саронге, обмотанном вокруг талии. Говорит с кем-то лежащим на кровати (почему лежит и не встает?), с мужчиной, виднеется только краешек бритой головы и кончик большого носа. А, это, наверное, тот самый плантатор с малярией.

Джереми – мой сосед? Что ж, жить рядом с полицейским – хорошая, наверное, примета. Особенно после того, как он явно потеплел ко мне после истории с дурианом. Это… безопаснее.

Безопасность?

Я посмотрела на дом Ричарда. На крепость он похож не был. Чистенький одноэтажный – хотя с высокой крышей – домик с белыми стенами и черными толстыми балками, украшающими эти стены под косыми углами. Кажется, этот стиль называется «тюдорианским», и нечто подобное я видела в городках Англии, когда приобретала свой акцент и многое другое в Кембридже. А здесь, в сердце Малайи… хотя чем Тюдоры хуже индийских махарадж, чей архитектурный стиль британцы так же любовно перенесли сюда, к изумлению местных жителей?

Мне уже нравилось в этом доме, мне хотелось провести здесь целый день, ничего особого не делая. Бродя по большой круглой гостиной с высоким потолком, куда выходили все прочие комнаты, включая мою спальню. Гуляя по лужайке, которую от довольно слабого металлического забора отделяют те самые пять пальм, давшие этому особнячку его гордое имя. На лужайке хорошо, особенно в тени под старым манговым деревом – у корней его валяются не убранные главным боем, Онгом, круглые зеленые бомбочки плодов, расклеванные птицами, – сквозь дырки в кожуре проглядывает яично-желтая плоть.

Купить себе еще один дом, в этом странном городе, приезжая сюда просто так?

А почему нет?

А зачем?

Господин Эшенден, зачем вы меня опять втягиваете в странную историю, почему вы считаете, что я не пожалею об этом? И где вы вообще? Пишете очередную пьесу в домике на юге Франции? Или вытаскиваете империю из очередной позорной истории где-нибудь неподалеку, в Рангуне или Гонконге?

Я снова осмотрела участок и забор, совсем слабый, особенно сзади – там, где располагается длинный одноэтажный сарай с гаражом, кухней и комнатами для слуг.

Чего я опасаюсь? Ведь если я пока ничего не знаю о деле, за которое взялась, то, значит, никто ничего не знает и про меня. Если закрываешь глаза, то опасности не видишь – а значит, ее нет.

А что есть?

Пока только несколько интересных фактов.

В город приехало множество людей, которые незнакомы – или не очень нравятся – инспектору Робинсу. В том числе людей сомнительных занятий или просто откровенных бандитов.

Тот же инспектор Робинс вскользь заметил, что у его «секретных собратьев» что-то готовится, и еще – что какой-то их агент не вышел на связь.

Одновременно глава специального подразделения – или единственный в городе его европейский представитель – откровенно спился и будет заменен на днях, замена его уже здесь, занята тем самым делом, что у них «готовится».

И в то же самое время в городе пропадает агент секретных служб нового Китая.

Который приехал сюда – официально – к кому? Получается, что к тому же самому англичанину с красным лицом? Или к тем его сменщикам, которые тут что-то затевают? Пока неясно.

Неясно также, почему он сбежал от тех людей, к которым ехал, и одновременно от некоего китайца, который, по описаниям, последовал за ним из того же Китая. То есть – и от тех, и от других. Потому что знал, что искать они его будут совместно? Значит, эта операция подразумевала участие в ней того самого китайца, пишущего стихи? Или есть другие варианты разгадки?

Но все-таки зачем его сюда прислали? Чем мог быть для британской полиции ценен и полезен здесь китаец, который не говорит ни на одном языке из тех, что здесь пригодны, – а только на французском? Зачем нужно было присылать его сюда шпионскому ведомству главы нового китайского правительства?

Наконец, связаны ли все эти факты вместе, и как?

И еще… что-то вчера сказал Тони. Что-то важное… а я упустила это. И вспоминать поздно.

Я сделала вывод, что начинать собственно поиски китайца мне рано, пока Тони не подружится окончательно со своим краснолицым другом. Потому что для меня нет другого пути, чтобы узнать, что знают англичане. Значит, у меня было время не спеша выполнять свой план – и начинать это делать мне предстояло сегодня, хуже того, через час.

В доме, с удовольствием ступая по гладкому темному дереву пола, я переоделась в свою боевую одежду из брезента, с карманами и всем прочим. И Мануэл, который почетно помещался так же, как и я, в доме (а не в сарае для слуг), в комнатке справа от входа, вывел мне к порогу блиставшего чистотой черного монстра.

Он обожал его.

Может быть, Мануэлу просто нравилось каждое утро мыть и полировать что-то такое, пахнущее газолином и маслом.

Кстати, а не поехать ли мне чуть побыстрее и попробовать пару тех штук, которые показал мне Лим – человек Бока?

У меня все усиливалось странное чувство, что это мне только кажется, что расследование я еще не начинала и что еще есть сколько угодно времени. На самом же деле события несутся на немалой скорости, и только я одна этого пока не вижу.

Это были очень старые ковры, неприлично потертые, ими были обиты все стены вокруг. На полу тоже лежало что-то мягкое – типа войлока. И по этому войлоку змеились провода, в палец толщиной, в матерчатой оплетке. В центре комнаты (вообще-то чердака обычного китайского дома на Хай-стрит) стоял стол, над которым нависала вешалка для одежды. Поперек вешалки была примотана веревками толстая бамбуковая удочка, один конец которой склонялся к столу. Вдоль удочки вились опять же провода, и вели они к странному предмету – размером с кулак, в проволочной сетке, который чуть не касался стола. И еще провода, повсюду, некоторые вели к каким-то тумблерам из черного бакелита. И весьма странные ящики вдоль стены. На некоторых из них были стеклышки, за стеклышками замерли стрелки.

И все это было моим.

– Ковры я купил очень дешево, госпожа де Соза, – нервно сказал Джулиус Данкер, еще совсем подросток с типично португальским носом, стоявший у стены и следивший за моим лицом. – Просто на вес.

– А зачем они вообще нужны?

– Чтобы гасить звук, – с восторгом объяснил он. – Иначе, если упадет карандаш, то это будет слышно даже в Малакке. Голоса должны звучать мягко.

– А что, нас могут услышать и там? – удивилась я.

– Ну, вообще-то это все-таки средние волны, – непонятно объяснил он.

И что мне теперь следовало делать в ожидании Магды? Придирчиво рассматривать эти странные предметы со стрелками и интересоваться, не слишком ли дорого он за них заплатил? А сколько это – недорого?

Я присела за стол, губы мои оказались в непосредственной близости от этой толстой штуки в сетке. А, теперь понятно. Сюда говорят.

Если хочешь кем-то быть и добиться успеха – значит, надо быть кем-то еще, сформулировала я первый закон Амалии. Второго и третьего закона пока не было. Смысл тут вот в чем: инспектор Робинс – вне всяких сомнений отличный полицейский, но у него или его коллег ничего не получилось с поисками моего китайца, и именно потому, что они полицейские и работали знакомыми методами. Такое бывает, хотя и редко. И тогда вытащили из унылого уединения меня – потому что я не работаю в полиции, то есть я – кто-то еще.

Развивая этот принцип дальше: чтобы со мной говорили тут люди, мне надо быть не полицейской собакой в шелковых чулках, а опять же кем-то еще.

Когда я оказалась в странной роли человека, ищущего секреты давно забытых тайных китайских обществ в Джорджтауне полтора с лишним года назад, я выяснила, что лучше всего быть репортером или автором очерков для газеты «Стрейтс Эхо». Потому что такой человек может задавать любые вопросы, и никого это не удивляет.

А здесь… зачем приехала через половину страны в город Куала-Лумпур некая Амалия де Соза? Потому что ведет тайное расследование? Очень плохой ответ. Хороший – это что мисс де Соза кто-то совсем другой, она начинает здесь странное предприятие, из тех, что до сего дня считались дорогостоящей забавой свихнувшихся любителей. Хотя вообще-то мое приобретение – это тоже почти газета, только странная. И владелец ее вызывает острое любопытство, причем как раз такое, какое мне нужно. Это в итоге – человек, который может задавать кому угодно любые вопросы про город и его обитателей, и никого это не удивит.

– Еще целых пятнадцать минут, – раздался над моим ухом низкий голос Магды.

– Боже ты мой, ты подкралась как кошка на мягких лапах!

– Ковры, – сияя улыбкой, объяснил Данкер. – И еще здесь надо закрывать дверь. Я это как раз и сделал. Чтобы в микрофон не проходили звуки улицы.

– Но мы же через полчаса задохнемся! – удивилась я.

– Конечно, – радостно согласился Данкер, энергично покивав португальским профилем. – Но иначе нельзя.

Магда начала разворачивать, шурша бумагой, принесенные пластинки, потом они с моим собратом-евразийцем начали щелкать тумблерами и вести очень технический разговор. И откуда она все это знает? Или только делает умный вид? Я поднялась со стула.

– О, пожалуйста, пожалуйста, – запротестовала Магда. – Посиди со мной, пока я буду говорить.

– То есть как – целый час?

– Ну, пойми, моя дорогая, – девушке же нужен какой-то собеседник. Я не могу играть на саксофоне в пустоте, мне нужно видеть лица тех, для кого я играю. Хоть в первый раз посиди. Поговори со мной. Иначе я растеряюсь.

Собственно, почему и нет? Владелец должен разбираться в том, как работает его дело, до мелочей.

«Три минуты», – показал Данкер на пальцах и закрыл за нами дверь – тут у меня началась паника. А если я захочу выбежать отсюда на асфальт, к торговцам фруктовыми дольками во льду или мороженым? А ведь уже нельзя.