Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Иисус неизвестный

ModernLib.Net / Философия / Мережковский Дмитрий Сергееевич / Иисус неизвестный - Чтение (стр. 12)
Автор: Мережковский Дмитрий Сергееевич
Жанр: Философия

 

 


      Нет в Нем ни вида, ни величия, —
      вспомнил, может быть, Иоанн, и лишь теперь, глядя на Иисуса, понял, что значит:
      Презрен был и умален пред людьми… и мы отвращали от Него лицо свое… и ни во что ставили Его. (Ис. 53, 2–3.)
      Двадцать лет презирал Его, ни во что ставил; двадцать лет бежал от Него, как от врага, но вот, не убежал. В эту-то минуту, может быть, и пал к ногам Его:
      Ты ли приходишь ко мне?.. Я недостоин развязать ремень у обуви Твоей. (Мк. 1, 7.)
      Понял, для чего пришел к нему Иисус креститься: не для того, чтобы снять с Себя Свой грех, а чтобы принять на Себя — чужой:
      грех многих понес на Себе… и за преступников сделался Ходатаем (Ис. 53, 6; 12.)
 

XXXI

      Все ли, однако, понял Иоанн? Если бы все, мог ли бы «соблазняться» потом, спрашивать: «Ты ли Тот?»
      Двадцать лет оба молчат об одном, но слишком по-разному. Как бы два, говорить разучившихся и учащихся снова, молчальника: нужно обоим пробиться друг к другу сквозь стеклянную стену молчания; видят сквозь нее друг друга, но не слышат; близко — далеко; чем ближе, тем дальше.
      Молния сверкнула; все увидел Один, другой — не все: увидел — ослеп.
      Если потом «соблазнился» Иоанн, то, может быть, уже и тогда, в первом разговоре с Иисусом, начал соблазняться — колебаться, мерцать, как утренняя звезда перед солнцем. Верил — сомневался; то радость, то ужас: «Он и не Он».
      «Кто Ты?» — на этот безмолвный вопрос Иоанна, что мог бы ответить Иисус, кем Себя назвать? «Сыном Давидовым»? Но оба знали, что «Бог может воздвигнуть из камней сих чад Авраамовых» — сынов Давидовых. «Сыном человеческим»? Но «Сын человеческий», bar nasch, по-арамейски, значит просто «человек», только «человек»; а ведь если Иисус был действительно «Тот, Который должен прийти», то Он был не только человек. А «Сыном Божиим» не мог Он Себя назвать: если бы назвал, то Иоанн ответил бы Ему: «Ты не Он», и был бы прав, потому что, если человек свидетельствует сам о себе, то свидетельство его не истинно (Ио. 5, 31.)
      На свой безмолвный вопрос: «Кто Ты?» — мог прочесть Иоанн в глазах Иисуса лишь такой же безмолвный ответ:
      Блажен, кто не соблазнится о Мне. (Мт. 11, 6)
      Все, вероятно, дошло между ними до этой последней черты, но за нее не перешло, не было сказано: «Ты — Он». Оба говорили о Мессии в третьем лице: не «Я» и не «Ты», а «Он». Так ведь говорил о Нем и сам Иисус всю жизнь, до последнего ответа первосвященнику: «Ты ли Мессия-Христос?» — «Я», — за что и был распят.
      Главное, вероятно, в том разговоре не было сказано;
      оба молчали о главном. Но и молча поняли друг друга, или, вернее, Иоанн почти понял; понял совсем один Иисус.
 

XXXII

      Что же помешало Иоанну понять все и сказать Иисусу: «Ты — Он»? То самое, почему «из рожденных женами не восставал больший Иоанна, но меньший в царстве небесном больше его» (Мт. 11, 11); то что отделяет край земли от края неба, — закон от свободы, Ветхий Завет от Нового; то, почему «к ветхой одежде не приставляют заплаты из небеленой ткани», и «вина молодого не вливают в мехи ветхие» (Мт. 9, 16–17); то, почему Иоанн крестит водой, а Иисус — огнем, и почему Иоанн «не сотворил никакого чуда» (Ио. 10, 41), но столько чудес сотворил Иисус. Первое же чудо Его — самое простое, детское, — самое Иоанну непонятное, невозможное: Кана Галилейская, претворение воды в вино, — первая ступень лестницы: Вода — Вино — Кровь — Огонь — Дух; всходят по ней дети и Ангелы, а величайший из людей, Иоанн, не взойдет.
      Если не обратитесь и не станете, как дети, не войдете в царство небесное (Мт. 18, 3.)
      Не обратился Иоанн, не стал, как дитя, и в Царство не вошел.
      Проповедь Свою начинает Иисус теми же словами, как Иоанн:
      Царство Божие приблизилось; покайтесь — обратитесь.
      Но прибавляет:
      и веруйте в Блаженную Весть — Евангелие. (Мк. 1, 15.)
      Этой-то Блаженной Вести и не знает Иоанн.
      Царство Божие насилием берется, ????????, и насильники, ???????, восхищают его (Мт. 11, 12), —
      «приступом берут», как осажденную крепость, ломая стену Закона, чтобы войти в крепость Царства. Первым вошел в нее Иисус. Этого-то «насилья», в самом деле, страшного, — страшной свободы, «блаженства» и «легкости»:
      иго Мое благо (блаженно), бремя легко (Мт. 11, 30), —
      и устрашился Иоанн.
      Жизнь и смерть его, величайшего из людей, — все еще трагедия человеческая; жизнь и смерть Иисуса — Божественная Комедия.
      Только один волосок отделяет Иоанна от царства Божия, — но такой же, как тот, кровавый, на шее, от меча, которым он обезглавлен.
 

XXXIII

      Кто убил Иоанна? Ирод? Нет, утреннюю звезду убивает восходящее солнце; Предтечу, Предходящего, убивает Пришедший: «Ему должно расти, а мне умаляться», — умирать (Ио. 3, 30.)
      Понял ли Иоанн, умирая, ответ Иисуса на вопрос его: «Кто Ты?»
      Пойдите, скажите Иоанну, что слышите и видите: слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благоденствуют. И блажен, кто не соблазнится о Мне. (Мт. 11, 4–6.)
      В жизни этого блаженства не знал Иоанн; может быть, узнал в смерти.
      Глядя из окна своей темницы в Махеросе на синюю, как туча над желтыми песками пустыни, гору Нево, где умер Моисей, не войдя в Обетованную землю, только увидев ее издали, — думал, может быть, Иоанн: «И я, как он».
      Всех предтеч судьба такова: вести других — самим не входить в Царство Божие.
 

XXXIV

      Блюдо, с отрубленной головой Предтечи, Иродиаде, венчанной блуднице, подносится. Ирод, убийца, глядя в остекленевшие глаза убитого, плачет от жалости. Капают пьяные слезы на блюдо; с блюда капает кровь на голые ножки Саломеи-плясуньи, а душа Предтечи играет на небе от радости, как утренняя звезда перед солнцем, как младенец во чреве матери.
      Друг жениха, стоящий и внимающий Ему, радостью радуется, слыша голос жениха. Сия-то радость моя исполнилась. (Ио. 3, 29.)
      Две головы, — эта, отрубленная, на блюде, и та, на кресте, поникшая, а между ними — весь мир, плачущий, как Ирод, пляшущий, как Иродова дочь. Страшная за эту голову плата — конец Израиля; страшнейшая — за ту, — конец мира.
 

XXXV

      Радость Предтечи на небе исполнилась, но началась уже на земле, на трех молниях-мигах; в первом, — когда он увидел Пришедшего; во втором, — когда с Ним говорил; в третьем, — когда Его крестил.
      В этом-то третьем миге мы и подходим, как, может быть, никто никогда, за две тысячи лет христианства, к сегодняшней-завтрашней тайне Конца; к завтрашнему-сегодняшнему смыслу этих последних, на земле сказанных и, может быть, именно к нам больше, чем к кому-либо, обращенных слов Господних:
      Идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа… И се, Я с вами во все дни, до скончания века. Аминь. (Мт. 28, 19–20.)
      Именно здесь, как нигде, и сейчас, как никогда, мы подходим к вопросу, почему крещение уже не водой, а огнем, есть путь к Концу.
 
 

6. РЫБА-ГОЛУБЬ

 

I

      Крит — «Атлантида в Европе» — приплывший с далекого Запада, «Заката всех солнц», и остановившийся против Св. Земли, таинственный остров-ковчег. Первые в Ханаане поселения керетимов-критян относит Пятикнижие Моисееве к баснословной или доисторической древности, к Потопу — «Атлантиде», а последние — мы можем отнести уже к истории, к 1700-му и 1400-му годам, когда два великих землетрясения — две маленьких «Атлантиды» — опустошили Крит, и люди, вероятно, бежали с острова на твердую землю, в Ханаан.
      Крит… колыбель нашего рода святая,
      Creta.. gentis cunabula nostrae, —
      скажет Виргилий. Крит сквозь Ханаан-Палестину, Св. Землю, проступает для нас все яснее, как древнее, в палимпсесте, письмо — сквозь новое. Только теперь начинаем мы открывать, под верхним слоем навеянных из Синайской пустыни, зыбучих песков Израиля, черный и влажный, критский тук Св. Земли, может быть, питающий и корни Галилейской лилии — Евангелия.
 

II

      Путнику, сходящему из Иерусалима в Иерихон, Путем Крови, открывается вдруг, с одной из крутых извилин дороги, зияющая в земле, вулканическая трещина, как бы адово устье, но если заглянуть в нее, то увидишь подземный рай, цветущий и зеленеющий в мертвой пустыне — море камней, как бы маленький «Остров Блаженных», «Атлантиду», — нынешний оазис Wadi Kilt, древний Крит: имя это дано здешнему потоку выходцами с о. Крита, конечно, керетимами. Странно-чудно, в немой и безводной пустыне, гулкое, полное шумом потока, ущелье, как бы раковина, полная немолчным шумом волн морских.
      Крит-поток, Путем Крови продолженный, соединяет Иерусалим-Голгофу, место Креста, с Иорданом, место Крещения, — тайну Востока с тайной Запада.
      «Скройся у потока Крита, что против Иордана», — говорит Господь Илии, первому Предтече (III Цар. 17, 3–4), может быть, и Предтеча второй, Иоанн, скрывался у того же потока, от нечестивого царя Ирода, как Илия — от нечестивого царя Ахава: Крит впадает в Иордан в двух шагах от Вифавары-Вифании. В этом подземном раю, где в зелено-влажной, точно подводной, только полуденным солнцем пронизанной, тени виноградных лоз, лавророзовых кустов и бальзамных вересков, водится множество диких пчел, мог находить Иоанн соты дикого меда, которым питался (Мк. 1, 6.)
      Если же Иисус провел несколько дней после крещения в Вифаварских шатрах, что очень вероятно («Равви, где живешь?» — «Подите и увидите», Ио. 38–39), то и Он видел Крит.
 

III

      Имя самого Иордана занесено в Палестину с о. Крит, где племя Кидонов, как мы узнаем из Гомера, —
      обитало у светлых потоков Ярдана.
      Это первый дар Крита Св Земле, а вот и второй.
      В начале XX века, в развалинах Кносского дворца на о. Крит, найден древний языческий крест, гладкий, бело-серого, волнистого мрамора, восьмиконечный, равнобедренный, до того по виду схожий с нашим христианским крестом, что присутствовавший при находке греческий священник перекрестился и поцеловал его, «с не меньшим благоговением, чем, должно быть, поклонялись ему древние», — замечает английский археолог, Артур Эванс, открывший Кносс.
      Критский крест относится, вероятно, к середине или началу второго тысячелетия, временам до-Моисеевым; но, подобные этому, кресты могли быть, конечно, и раньше, во дни до-Авраамовы: «прежде нежели был Авраам, Я есмь» (Ио. 8, 58)
      «С Крита, — полагает Эванс, — крест занесен в Палестину, где, после тысячелетнего сна и забвения, снова вознесся Крестом на Голгофе».
 

IV

      И наконец третий чудеснейший дар Крита Св Земле: Голубка, великая богиня-Мать, чьи бесчисленные, глиняные и каменные изваяньица находятся уже в неолитных слоях (современных «Атлантиде-Потопу»), по всей Европе, Северной Африке и Западной Азии, от Персидского залива до Атлантики. Это великая богиня-Мать, может быть, не только нашего второго человечества, но и первого, — крито-эгейская Бритомартис, эллинская Афродита Небесная, Урания, вавилонская Иштар, ханаанская Астарта, иранская Анагита, — вечная Дева-Мать, с Младенцем на руках.
      В древнеханаанском городе Аскалоне, та же Мать-Голубка нисходит на бога Сына, критского Кинира-Адониса, чьи таинства («воззрят на Того, Кого пронзили», Зах. 12, 10) совершались на полях Меггидонских, видных с Назаретского холма, в конце Иезреельской равнины, у подножья Самарийских гор, где поклонялись Шехине, исходящему от лица Господня Сиянию, в образе все той же белой Голубки-Матери.
      Antiquam exquinte matrem
      Матери древней ищите, —
      скажет Виргилий об этой критской богине-Матери двух человечеств, или трех, если за нашим, вторым, будет третье.
 

V

      Стаи белых голубок, летающих над Вади-Кильтом, Критским ущельем, можно видеть и в наши дни. Не залетела ли одна из них под грозовую тучу, в тот день, когда крестился в Иордане Иисус, и «отверзлись Ему небеса» (Мт. 3, 16)?
      Реющей над птенцами, голубке подобен был Дух Божий, носившийся над водною бездною хаоса, Tehom, по истолкованию Талмуда; выпущенная Ноем из ковчега, носилась она же и над водами потопа; слетит и на воды Иордана.
      Три Голубки — вестницы трех человечеств; первого, допотопного, второго, нашего, и третьего, идущего за нами.
      Понял бы, может быть, Кеплер, так чудесно угадавший в неверных астрономических выкладках о Вифлеемской звезде, настоящий год Р. X.; поняли бы, может быть, и вавилонские астрономы, так напуганные прэцессией (продвижением) весенне-равноденственной точки этого года в знак Рыб — второго Потопа; поняли бы, если бы жили в наши дни «Атлантиды-Европы», то, чего мы все еще не понимаем: что значит эти три Голубки — три знамения Конца.
      Кроме нас, не мог бы их увидеть никто, за два тысячелетия христианства; да и мы видим их только еще глазами, — не сердцем. Но, если бы мы знали сегодня, что будет завтра, то, может быть, увидели бы и сердцем, и волосы на голове нашей зашевелились бы от ужаса.
 

VI

      Рыба соединяется с Голубем в древнейших катакомбных росписях. Рыба в них означает Христа, потому ли, что первые буквы греческих слов:, составляют слово:, Рыба, или потому, что первохристиане знали о явленном тогда уже не только мудрецам, но и младенцам, продвижении равноденственной точки мира в знак Рыб — второго, огненно-водного Потопа — конца второго, человечества, — для первохристиан ужасающей радости: «когда начнет сбываться, то восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше» (Лк. 21, 28.)
      Рыбы Небесной божественный род… пищи сладкой, как мед, вкуси из рук Спасителя, —
      сказано в одной из надписей раннехристианской Галлии.
      В росписи амфоры, найденной в южной столице Крита, Фэсте, Рыба, на спине, возносит Голубя из Океана к звездному небу, где Голубь клюет с тычинок расцветающего лотоса медвяную пыль — райскую пищу. Роспись эту, относящуюся, может быть, к таинствам до-Моисеевых, до-Авраамовых дней, лучше всего объясняет та раннехристианская, катакомбная надпись: «Рыбы Небесной божественный род пищи сладкой, как мед, вкуси».
      Кажется, самое древнее, от конца I или начала II века, изображение Евхаристии найдено в римских катакомбах, в cubiculum Люцины: Рыба, плывущая в воде, несет на спине корзину с хлебом и стеклянный сосуд с красным вином. Первые христиане, — сообщает бл. Иероним, — предлагали Тело Христово, в ивовых корзинах и Кровь, в стеклянных сосудах. В росписи Люцины, Рыба соединяет воду Крещения с вином — кровью Евхаристия: Вода — Вино — Кровь — Огонь — Дух; Рыба внизу этой восходящей лестницы, а наверху — Голубь.
 

VII

      Фэстская Рыба-Голубь относится к таинствам, совершавшимся на Крите, может быть, за 16 веков до Р. X., а через 16 веков по Р. X., св. Терезе д'Авила было, в канун Пятидесятницы, сошествия Духа Святого, видение:
      Голубка, в рыбьей, сияющей, как перламутр, чешуе, вместо перьев.
      Много лет спустя, вспоминая об этом видении, святая не может понять причину тогдашней своей, ужасающей радости. Ужас поняли бы, может быть, вавилонские астрономы, наблюдавшие, в год Р. X., солнце в знаке Рыб — Конца; радость поняли бы, может быть, первые христиане, поклонники Рыбы Небесной, помнившие слово Господне: восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше.
 

VIII

      Но лучше всего поняли бы, что значит Рыба-Голубь, члены Иудейского тайного братства, ессеи, молчальники, обитатели тех самых горных пустынь от Эброна до Энгадди, к западу от Мертвого моря, где двадцать лет провел молчальник и пустынножитель, Иоанн Предтеча; странные люди, как бы немного помешанные, «имеющие вид детей, запуганных розгой учителя», одержимые одною мыслью о скором конце мира, таком же внезапном и ужасном, как тот, что постиг Содом, чья память всегда у них перед глазами, в водах Мертвого моря: все ессейство — как бы этими водами вспоенный, мертвый цветок, асфодель.
      «Вечным племенем», gens aeterna, называет ессеев Плиний Натуралист, а Ипполит, автор «Филизофумен», — «древнейшим, по вероучению, из всех народов мира». Оба ошибаются: братство ессеев — не особый народ; члены его — такое же семя Авраамово, как и все остальные иудеи, и появилось оно, за память истории, недавно, — лет за полтораста до Р. X. Но корни ессеейства, кажется, действительно, уходят в бездонно-глубокую, может быть, доизраильскую — доханаанскую древность.
      Лучше всего знает ессеев Иосиф Флавий, проведший в юности три года под началом некоего старца Бана (Banos), ессея или назорея (два эти тайных братства смешивались.) Иоанн Креститель тоже назорей, «посвященный Богу от чрева матернего» (Лк. 1, 15), так же, как Иисус (Мт. 2, 23: «Назореем наречется».) Старец Бан и по образу жизни, напоминает Иоанна Крестителя: носит одежду из древесной листвы или коры, дикими плодами питается, днем и ночью «крестится» — «погружается в холодную воду освящения ради», — два последних слова у Иосифа те же, что об Иоанне Крестителе.
      Так же постепенно, неутолимо «крестятся» — погружаются в воду, чтобы спастись от скорого конца мира через огонь — от второго Содома, и «запуганные розгой учителя, дети», одержимые страхом конца, ессеи.
      Образу сему — (Ноеву ковчегу в потопе) — подобное, крещение (потопление) спасает и нас,
      могли бы сказать ессеи, так же, как скажут христиане (I Петр. 3, 21.)
 

IX

      «Образ жизни их подобен тому, которому эллинов учил Пифагор», — замечает Иосиф. Общность имущества, безбрачие, отказ от животной пищи и кровавых жертв; белые льняные одежды; поклонение солнцу, как живому образу Божиему; учение о первородном грехе и о «теле — темнице души»; трехлетний, перед посвящением, искус и страшная клятва молчания о тайнах братства; магия, теургия, символика чисел, — все у них пифагорейское.
      В белые ризы облекся я,
      от смертей и рождения очистился,
      и блюду, да не коснется уст моих
      пища животная, —
      могли бы сказать и ессеи, как Еврипидовы критяне.
      Зная все это, трудно поверить, что ессеи — прирожденные иудеи, а не в самом деле «особое племя».
 

X

      Видную тоже с Назаретского холма, гору Кармил, где Илия, первый Креститель огнем, сводит огонь с неба на окруженный и облитый водой жертвенник (I Цар. 18, 38), — гору эту, лет триста после Илии, посетил Пифагор, ученик Орфея — Диониса Критского. Здесь, уже и помимо Иосифа Флавия, — глухой намек на возможную в ессейских мистериях-мифах связь древних тайн Востока с древнейшею тайною Запада: жертвенник, окруженный водой, с нисходящим на него огнем, не образ ли огнем истребленного Атлантиды-Острова?
      Остров Блаженных где-то за Океаном, на крайнем Западе, «Закате всех солнц», — Ессейский рай. Иосиф говорит о нем так, что невольно вспоминается, может быть, и ему самому, «Атлантида» Платона, и стих Горация:
      Манит нас всех Океан, обтекающий Остров Блаженных, —
      и стихи Гомера о Полях Елисейских, —
      Где пробегают светло беспечальные дни человека
      Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает,
      Но сладкошумно летающий веет Зефир, Океаном
      С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным.
      Знают ли это ессеи или не знают (могли бы кое-что знать по Книге Еноха — «Атласа»); помнят ли имя «Крайнего Запада» или забыли, — не может быть никакого сомнения, что Ессейский рай — «Атлантида».
      Очень искусные садоводы и огородники, жадно ищут ессеи всякого плодородного клочка земли в пустыне, всякой, орошенной водою, ложбинки, чтобы разводить плодовые сады и огороды, или хотя бы только садики, грядки с цветами, овощами и целебными злаками — маленькие, в мертвом море камней, солончаков и песков, «Островки Блаженных», «Атлантиды». Каждого ессея душа — такой островок в пустыне мира, — как бы рай в аду.
 

XI

      Если мы верно угадали ночную душу «Атлантиды» — Преистории, — нашей дневной душе, «механике», противоположную, «магию», «теургию», — живую, «органическую» власть над природой, то и в этом ессеи родственны «Атлантам» — людям Преистории. Каждый день молятся они, «чтобы солнце взошло», заклинают его особой, «идущей от праотцев», магической молитвой-заклятьем, точно боятся, как бы оно не зашло навсегда. Так же точно могли этого бояться и пещерные праотцы наши, «запуганные дети», во тьме Ледниковой ночи, после гибели первого человечества — Атлантиды-Потопа.
      Вот в каком смысле ессеи — пусть в истории вчерашние, — в мифе-мистерии, действительно, может быть, — «вечное племя», gens aeterna.
 

XII

      Нами так жалко потерянный ключ к огненно-водному таинству Крещения — погружения в Воду, Огонь, дух, — может быть, и находится у этого чудом уцелевшего обломка первого, как бы с потопного дня Атлантиды восставшего, человечества.
      Каждый вечер, по заходе солнца, ессеи погружаются в воду, «крестятся», сообщает Иосиф Флавий, и тотчас после того, облекшись в белые одежды, вступают в особую, тайную, никому, кроме посвященных, недоступную горницу, где верховный предстоятель общины, эпимелет, совершая второе после крещения, святейшее таинство, благословляет хлеб и воду (вода вместо вина и в древнейшей Евхаристии первохристиан), и братья вкушают их в благоговейном молчании.
      Крестятся — причащаются: связь обоих таинств здесь очевидна; так же очевидно, что оба таинства — дохристианские, идущие, может быть, из той же неисследимой для нас, древности, чей уцелевший чудом обломок есть «вечное пламя» ессеев.
      Вот что значит, по слову Саллюстия Мистика:
      Это не однажды было, но всегда есть, —
      или, говоря точнее: было однажды — есть всегда. Или по слову ап. Павла:
      Это есть будущего тень, а тело во Христе (Кол. 2, 17), —
      или, наконец, по слову Шеллинга: «всемирная история есть сон, чье содержание вечное, начало и конец, причина и цель, — Христос».
 

XIII

      Поняли бы, может быть, ессеи, как никто из нас, бывших христиан, что значит катакомбная Рыба в водах Крещения, несущая хлеб и вино Евхаристии; что значит: «Рыбы Небесной божественной род, вкушающий пищи сладкой, как мед»; и Фестокая Рыба с Голубем, клюющим медвяную пыль с тычинок небесного лотоса; и в видении св. Терезы, Голубка в рыбьей чешуе вместо перьев, с ее ужасающей радостью. Все это, может быть, поняли бы ессеи, но, и поняв, не услышали бы и не увидели того, что увидел и услышал, когда открылось небо над Вифаварой, один-единственный во всем человечестве, от начала до конца времен, человек Иисус.
 

XIV

      Знал ли Он ессеев?
      Их должен был знать Иоанн Креститель. Мог ли не знать, когда столько лет прожил рядом с ними, в той же пустыне; так же молчал и ждал, как они; так же крестил, возвещая казнь мира огнем и спасение от огня в воде крещения?
      Слишком невероятно, чтобы такие садоводы и огородники, как ессеи, жадные искатели плодородных земель в пустыне, миновали ущелье Крит, подземный рай. Если же были они там, то их наверное знал Иоанн и, вероятно, знал Иисус.
      Странно молчит об ессеях Евангелие, но, может быть, естественно, как о слишком параллельно-близком и чудном, отделенном от него такою же стеклянною стеною молчания, как Иоанн Креститель от Иисуса Крестника. «Вид имеют детей, запуганных розгой учителя», может быть, и ученики Иоанновы, но не Иисусовы, «сыны чертога брачного, доколе с ними Жених»; будут и они иметь такой же вид, но только потом, когда Жених отнимется (Мт. 9, 15): в IV веке, церковный историк Евсевий уже не сумеет отличить египетских ессеев, терапевтов, от тамошних монахов-отшельников.
      Но если даже Иисус не знал ессеев, то воздухом их дышал всю жизнь.
      Как было во дни Ноя… так будет и в пришествие Сына человеческого. (Мт. 24, 37.)
      Если потоп есть «Атлантида», то Иисус о ней говорит в этом, все решающем для Него, слове о Конце.
      Вспомним, что «Морской Путь», Via Maris, шедший с Крайнего Запада, от Столпов Геркулесовых, Атлантики, где погибла Атлантида, через Египет на север, мимо Назаретского холма и Тибериадского озера, — всей Иисусовой жизни путь.
      Когда говорят пророки, — вот,
      Я сам говорю, —
      по незаписанному слову Господа. Где же эти пророки, только ли в Израиле? Нет, во всем человечестве:
      Многие придут от востока и запада. (Мт. 8, 11.)
      «То, что сейчас называется христианством, было всегда, от начала мира до явления Христа во плоти», — по чудному слову Августина.
      Выпавшее звено между Христом и бывшим до Него «христианством» — вот что такое ессейство. Первый луч солнца Христова, может быть, — уже на белых одеждах Энгадийских Молчальников.
      «Солнце слепых — Христос язычник» (Шеллинг.) Слепо идут к Нему, еще не видят Его, но уже крестятся в Него, причащаются Ему, от начала времен: только в тот день, 6 января 29-го года, когда «раскололись» небеса над Иорданом, — увидели.
 

XV

      И было в те дни: пришел Иисус из Назарета Галилейского, и крестился от Иоанна в Иордане. И, когда выходил из воды, тотчас увидел расколовшиеся небеса, и Духа, как голубя, нисходящего на Него. И глас был с небес: Ты — Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение. (Мк. 1, 9–1.)
      Это Маркове свидетельство, идущее от Петра, вероятного свидетеля того, что произошло в Вифаваре-Вифании, повторяют Матфей и Лука, не прибавляя от себя почти ничего, только изменяя, на первый взгляд чуть заметно, если же вглядеться пристальней, то глубоко и значительно.
      Что-то Иисус «увидел», на этом одном слове, в свидетельстве Марка-Петра, зиждется все. Что бы ни увидел Иисус, Он это увидел один, и только через Него, Его глазами, тогда же увидел Петр, или от Него услышал потом. Видел ли еще кто-нибудь, этот вопрос и в голову не приходит вероятному очевидцу, Петру, должно быть, потому что это естественно выпало, исчезло из памяти его, так же как из поля зрения самого Иисуса в ту минуту исчезло все: ни Иоанна, ни народа; Он — один, с глазу на глаз, с тем, что или Кого видит.
      Что же значит «увидел»? Было это и не было? Если мы не больше, чем только поверим, — если мы не узнаем, не увидим сами, что это было — было действительнее всего, что бывает, может быть в мире, то мы недалеко уйдем от нынешней ученой смердяковской «мифологии», «мифомании»: «про неправду все написано».
      Или, другими словами: что пережил Иисус в Вифаваре, — внутреннее ли только, «умственное видение», ?????? ???????, как полагает Ориген и другие отцы или что-то большее, — невозможный для нас, непостижимый, но более действительный, чем все возможное, внутренне-внешний, умственно-чувственный, духовно-телесный прорыв из этого мира в тот, как бы из трех измерений в четвертое, — то, что можно выразить с точностью только одним словом: чудо?
 

XVI

      Вглядываясь пристальнее, чтобы ответить на этот вопрос, в едва заметные отличия Марка от Луки, мы видим, какая между ними огромная качественная разница двух религиозных опытов.
      Когда же крестился весь народ, и Иисус, крестившись, молился, отверзлось небо.
      И Дух Святой нисшел на Него в телесном виде, как голубь, и был глас с небес. (Лк. 2, 21–22.)
      Здесь, у Луки, «видит» уже не только один Иисус, но и «весь народ»: точка опоры переносится из одного во всех, изнутри во вне; внутренне-внешнее, прозрачное, становится только внешним, непроницаемым; умственно-чувственное — только чувственным. С крайнего края земли, горизонта двух миров, с той узкой, как лезвие ножа, последней черты, где зияет прорыв из этого мира в тот, из трех измерений в четвертое, — падает Лука назад в этот мир, в три измерения, не успев заглянуть за черту.
      Там, у Марка-Петра — у самого Иисуса — молнийный миг прозрения-прорыва есть почти геометрическая точка все на том же крайнем краю, последней черте между временем и вечностью: «тотчас — вдруг, выходя из воды, увидел (Иисус) расколовшиеся небеса»; а здесь — у Луки — линия длящегося времени: «когда Иисус молился, отверзлось небо». Падает и здесь Лука с лезвийно-узкой черты, назад во время, не успев заглянуть в прорыв вечности.
      Там, у Марка, Иисус видит «Духа, нисходящего, как голубь». Два возможных смысла в этом «как»: две меры — два мира. Или сам Дух имеет вид голубя (точнее, «голубки», ?????????), или только полет Его тих, плавен, как полет голубя; тихое веяние, дыхание Духа, — как веяние крыл голубиных. Только один из этих двух смыслов уцелел и разросся у Луки; другой — уничтожен, чем и двухмерность — двухмирность всего явления разрушена. «Дух Святой нисшел в телесном виде, как голубь». Здесь уже стынет, тяжелеет все. Дух еще не превратился в Голубя, но вот-вот «превратится», — страшно сказать, как в «Превращениях», «Метаморфозах» Овидия, боги превращаются в животных. Голубь Духа скоро будет изваян, точно из мрамора, эллинским, языческим резцом. Мы уже не знаем, не помним, — помнит ли сам Лука? — почему Высочайшее так снижается, — Дух становится животным.
      Знамения меркнут, тускнеют, теряют огненную прозрачность; все меньше являют то, что за ними. Если еще не у самого Луки, то где-то уже близко к нему, оплотнеет чудо, огрубеет, овеществится. Сам Лука — еще в мистерии — в том, что было; но где-то, близко к нему, уже «миф» — то, чего не было.
 

XVII

      Между Марком и Лукою — Матфей. Видно, уже и по его свидетельству, откуда и куда все идет.
      И, крестившись, Иисус тотчас вышел из воды, и се отверзлись Ему небеса, и увидел Он Духа Божия, Который сходил, как голубь, и ниспускался на Него. (Мт. 3, 16.)
      Здесь точка опоры, на которой зиждется свидетельство, — еще внутри Иисуса, в том, что Он видит; и молнийный миг, прорыв из времени в вечность, двухмерность, двухмирность, в явлении Духа-Голубя, — все как будто еще уцелело. Но что уже не все, видно, по гласу с небес, обращенному не к одному Иисусу: «Ты — Сын Мой возлюбленный», а ко всем, или, по крайней мере, к двум — Крестителю и Крестнику: «Этот есть Сын Мой возлюбленный» (Мт. 3, 17.)
      Центр тяжести, если еще не сдвинулся, то уже поколебался у Матфея, — вот-вот сдвинется от Марка к Луке — от мистерии к мифу.
 

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45