Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Шерлок Холмс - Вам вреден кокаин мистер Холмс

ModernLib.Net / Детективы / Мейер Николас / Вам вреден кокаин мистер Холмс - Чтение (Весь текст)
Автор: Мейер Николас
Жанр: Детективы
Серия: Шерлок Холмс

 

 


Николас МЕЙЕР

ВАМ ВРЕДЕН КОКАИН, МИСТЕР ХОЛМС

(Записки доктора Ватсона)

Предисловие

Весть о том, что найдена неизданная рукопись Джона Г. Ватсона, несомненно, вызовет в литературном мире не столько удивление, сколько недоверие. Гораздо легче представить себе, что удалось извлечь на свет Божий еще одну рукопись Мертвого моря[1], нежели разыскать неизвестный текст, принадлежащий перу неутомимого рассказчика и биографа великого сыщика.

Дело в том, что в разное время появлялось огромное количество фальшивок. Некоторые из них написаны довольно ловким пером, другие же — откровенная дешевка. Неожиданная весть, что существует еще одна хроника, претендующая на подлинность, будет неизбежно встречена каждым серьезным исследователем канонических текстов с враждебностью и досадой. А это еще откуда? И почему теперь, а не раньше? — непременно спросят истинные знатоки, прежде чем укажут на огромное количество несоответствий в стиле и содержании очередного, как они станут утверждать, предмета розыгрыша.

Что же касается меня, то я совершенно не собираюсь доказывать подлинность настоящей рукописи. Хотите верьте — хотите нет. Как она попала ко мне? Должен признаться, тут не обошлось без кумовства, о чем свидетельствует письмо моего дядюшки, полный текст которого приводится ниже.


7 марта 1970 года,

Лондон


Дорогой Ник!

Памятуя о том, что оба мы чертовски заняты, перехожу сразу к делу. (Не беспокойся, прилагаемый пакет, который ты найдешь внутри, ни в коей мере не является попыткой представить жизнь биржевого маклера чем-то романтичным или легким!)

Три месяца назад мы с Винни купили (можешь себе представить!) дом в Гемпшире у вдовца по имени Свинглайн. Жена его умерла совсем недавно — насколько я понял, ей было едва за пятьдесят, — так что этот бедняга, совершенно убитый горем, хотел поскорее расстаться с домом. Они с женой жили в нем со времени войны, и содержимое чердака представляло собой зрелище совершенно невыносимое. Все вещи, памятные безделушки и бумаги (сколько же их накапливается у человека за его жизнь!), которые хозяин хотел забрать, находились в самом доме, и он сказал, что если нам не составит труда очистить чердак, то все, что нам приглянется, мы можем забрать себе!

Конечно, не так уж часто приходится рыться в чужом барахле, получив разрешение взять все, что заблагорассудится, но, по правде говоря, чем дальше, тем меньше мне хотелось за это браться. Весь чердак был забит мебелью, старинными безделушками, торшерами и прочим пыльным хламом; там были даже огромные древние кованые сундуки, из тех, что когда-то брали с собой в морские путешествия. Но что-то мешало нам рыться в прошлом этого бедняги Свинглайна, хотя бы и с его разрешения.

Винни чувствовала то же, что и я, однако она прежде всего хозяйка, которой надо заботиться о домашнем уюте. Ей захотелось посмотреть, не найдется ли там наверху чего-нибудь, что может пригодиться для дома, — сам знаешь нынешние цены на мебель; кроме того, она и сама собиралась убрать кое-что с глаз долой. Поднявшись наверх, она вскоре спустилась, задыхаясь от пыли, чумазая как трубочист.

Не буду докучать тебе подробностями, скажу лишь, что мы посылаем ксерокопию найденной на нашем чердаке рукописи. По-видимому, дело обстояло так. Покойная миссис Свинглайн (в девичестве Добсон) была машинисткой и работала в доме для престарелых Эйлсуорт, переданном недавно министерству здравоохранения (ура, ура!). Во время работы там, а в ее обязанности входило помогать обитателям этого заведения писать письма, она перепечатала на своей машинке (также найденной на чердаке, кстати говоря, в отличном состоянии) содержимое пакета, продиктованное неким — как он себя называл — «Джоном Г. Ватсоном, доктором медицины»!!!

У меня ушло довольно много времени на то, чтобы ознакомиться с рукописью. Я прочел уже больше трех страниц того, что автор озаглавил «Вступление», прежде чем сообразил, с чем имею дело. Конечно, сначала я подумал, что это, наверное, какой-нибудь невероятный розыгрыш, который просто не состоялся и оказался похороненным на чердаке. Я навел справки. Прежде всего я узнал, что сам Свинглайн понятия обо всем этом не имеет. Один раз я, как бы между прочим, спросил его, но он ничего не мог припомнить и, кроме того, не выказал к моему вопросу ни малейшего интереса. Затем я отправился в Эйлсуорт и попытался выяснить, нет ли у них в регистратуре чего-нибудь, что может меня заинтересовать.

Конечно, у меня были сомнения, в порядке ли архив такой давности, — ведь во время войны все перепуталось и смешалось. Однако мне повезло. Я узнал, что в 1932 году в дом для престарелых поступил новый постоялец, некий Джон Г. Ватсон (с диагнозом «острый артрит»). В истории болезни было сказано, что в свое время он служил в 5-м Нортумберлендском пехотном полку. Не оставалось никаких сомнений, по крайней мере у меня, относительно того, кто он такой. Мне ужасно хотелось полистать историю болезни самому (ну разве не интересно узнать, куда именно Ватсон был ранен?), однако старшая медсестра не разрешила мне этого сделать. Во-первых, у нее не было времени возиться со мной, а во-вторых, такие сведения не для чужих глаз. (О, бюрократы, что бы министерство здравоохранения без вас делало!)

Во всяком случае, я получил достаточно подтверждений подлинности рукописи, которую и посылаю тебе с тем, чтоб ты мог распорядиться ею по своему усмотрению. Ты ведь сам из породы таких, как Шерлок, и сообразишь, что делать. Если из всего этого кто-нибудь выйдет — доходы пополам!

С наилучшими пожеланиями


Генри.


P.S. Винни говорит, что мы должны взять ее в долю, — ведь именно она нашла рукопись.

P.P.S. Оригинал мы оставляем себе. Попробуем продать его с аукциона Сотби.


Подлинная ли, поддельная ли, рукопись нуждалась в обработке. Разрешить трудности, с которыми я столкнулся, пытаясь разобраться в неизвестном тексте Ватсона, было делом ничуть не менее сложным, чем подготовить к изданию полное собрание сочинений Плутарха. Я вступил в обширную переписку со специалистами по Шерлоку Холмсу; всех их не перечесть. Они оказали мне неоценимые услуги: каждый старался помочь советом, комментарием или анализом находки.

То, что эта книга увидела свет, во многом их заслуга, и единственной наградой им может быть лишь она сама.

С их помощью я отредактировал рукопись, постаравшись сохранить в первозданном виде все, что только возможно.

По неизвестным причинам Ватсон (насколько я понимаю) так и не собрался привести рукопись в порядок. Вполне возможно, помешали или превратности войны, или же его собственная кончина. Поэтому, готовя рукопись к печати, я старался действовать так, как, мне казалось, поступил бы сам доктор Ватсон. Во-первых, я вычеркнул все лишнее. Пожилые люди склонны повторяться, и, хотя память доктора Ватсона не подводила, он все же по мере диктовки снова и снова возвращался к наиболее значительным подробностям. Таким же образом я поступил со всеми отступлениями, не относящимися к делу, — мысль его время от времени уходила в сторону и погружалась в события других лет. (Эти воспоминания сами по себе не лишены интереса, и я собираюсь включить их в последующие издания в качестве приложения.) Памятуя о том, что ссылки внизу страницы отвлекают читателя, я старался избегать их насколько возможно. В тех случаях, где они совершенно необходимы, я стремился сделать их как можно проще и понятнее.

В остальном я оставил все как есть (доктор Ватсон — опытный рассказчик и не нуждается в моей помощи, за исключением тех случаев, когда я поддался соблазну подправить тот или иной неловкий оборот, сам доктор, несомненно, сделал бы это), все в точности так, как было записано с его слов.


Николас Мейер


Лос-Анджелес

30 октября 1973 г. 


Вступление

Многие годы я имел счастье быть свидетелем уникальной работы моего друга мистера Шерлока Холмса по целому ряду расследований, которыми ему приходилось заниматься в качестве частного сыщика, а также иногда оказывать посильную помощь и вести летопись событий. По сути, в 1881 году[2], когда я описал наше первое совместное дело, мистер Холмс был, как он сам говорил, единственным в мире частным детективом. Впоследствии положение существенно изменилось в лучшую сторону, и сегодня, в 1939 году, сыщики-консультанты процветают во всех цивилизованных странах, сотрудничая с полицией или действуя в одиночку. С удовольствием должен отметить, что многие из них используют способы и приемы, которые мой друг разработал очень давно, — хотя и не все достаточно благородны, чтобы отдавать должное его гению.

Как я всегда старался подчеркнуть, Холмс жил уединенно. В некотором отношении его стремление к одиночеству было даже эксцентрично. Он всегда казался холодным, суровым и отрешенным от мира сего — только думающей машиной, неподвластной прозе повседневной жизни. В действительности этот образ был полностью делом его собственных рук. Однако Холмс вовсе не старался заставить думать о себе подобным образом ни своих друзей, которых у него было немного, ни своего биографа. Он стремился убедить в этом прежде всего самого себя.

За те десять лет, что прошли со дня его смерти, у меня было достаточно времени поразмышлять над особенностями его личности и прийти к выводу (я всегда это безотчетно понимал), что Холмса обуревали самые обыкновенные человеческие страсти.

Открытость чувствам была одной из сторон его натуры. Он всячески старался их подавить, прилагая неимоверные усилия. Несомненно, Холмс считал чувства излишней роскошью, слабостью и был убежден, что они могут помешать точности, требовавшейся в его профессии, а этого-то он ни в коем случае не хотел допустить. Не переносил сентиментальности, лишь в редких случаях позволяя половодью чувств захлестнуть себя. Это производило очень сильное впечатление. В такие минуты стороннему наблюдателю могло показаться, что сумерки вдруг озарила вспышка молнии.

Но все же таким всплескам чувств, всегда неожиданным и потрясающим всех и его самого, Холмс предпочитал другие средства из своего огромного арсенала (неважно, признавал он это за собой или нет), которые применял с единственной целью — снять душевное напряжение, если оно становилось просто невыносимым. И когда, несмотря на его поистине железную волю, он не мог совладать с чувствами, то либо прибегал к сложным и отнюдь не ароматным химическим опытам, либо мог часами импровизировать на скрипке (я уже много раз восторгался его музыкальными способностями) , либо вдруг принимался украшать стены нашей квартиры на Бейкер-стрит пулевыми отверстиями, обычно образующими инициалы королевы Виктории или другой знаменитости, которая в то время занимала его беспокойный и неутомимый ум.

Еще он употреблял кокаин.

Может показаться странным, что я начинаю очередной рассказ о подвигах моего друга такими отступлениями. В самом деле, уже то, что я собираюсь поведать еще одну историю из его жизни по прошествии стольких лет, выглядит необычным само по себе. Остается лишь надеяться, что прежде, чем я начну рассказ, мне удастся объяснить его происхождение, а также то, почему я не торопился сделать его достоянием широкой публики.

Эта рукопись появилась на свет совсем не так, как все предыдущие рассказы. В тех записках я довольно часто ссылался на свои дневники. Но когда происходили события, о которых пойдет речь, никаких дневников я не вел. Этому явному отступлению от правила есть, по меньшей мере, два объяснения. Во-первых, наше приключение началось таким необычным образом, что прошло немало времени, прежде чем мне стало ясно, что мы занимаемся очередным расследованием. Во-вторых, как только я это понял, стало очевидно, что оно никогда не должно быть предано огласке по целому ряду причин.

Теперь вижу, что, думая так, я, к счастью, ошибался. Эта рукопись — наглядное тому свидетельство, хотя раньше мне казалось, что вряд ли доведется когда-нибудь писать о происшедшем. А ведь мне запомнилось все в мельчайших подробностях: основные эпизоды запечатлелись так ярко, что останутся в памяти до самой моей кончины и, может быть, после нее, хотя такая метафизика выше моего понимания.

Причины, в силу которых я отложил публикацию этих записок, достаточно сложны. Холмс был человеком замкнутым, а рассказ этот невозможен без пристального исследования его характера и, следовательно, был бы ему весьма неприятен. Однако не следует думать, что это послужило для меня единственным препятствием. Будь так, я мог бы рассказать эту историю еще десять лет назад, после того как Холмс тихо скончался в деревне среди милых его сердцу долин Суссекса. Я бы не испытывал угрызений совести от того, что пишу об этом деле, как говорится, «рядом с покойником», ибо Холмс был равнодушен к тому, что станут говорить о нем впоследствии, и совершенно не задумывался о памяти, которую по себе оставит, отправившись в ту неведомую страну, откуда никто не возвращался.

Нет, задержка произошла главным образом потому, что в деле была замешана еще одна особа, и, в силу уважения к ней и деликатного отношения к ее доброму имени, Холмс взял с меня слово, заставив скрепить его страшной клятвой, что я сохраню все в тайне до тех пор, пока этот участник coбытий не отойдет в мир иной. Если же этого не случится до моей собственной кончины, то так тому и быть.

Однако судьба распорядилась иначе — этот человек ушел от нас всего лишь день назад. И в то время, как весь мир воздает ему хвалу (некоторые же изрыгают проклятия в его адрес) и спешно издаются всевозможные жизнеописания, я, пока рука тверда, а ум ясен (хотя мне уже восемьдесят пять), тоже спешу записать то, что известно лишь мне одному.

Мои откровения неизбежно вызовут смятение в определенных кругах, учитывая мое признание, что два из описанных мною дел Холмса были чистейшей воды вымыслом. Все, кто внимательно следил за моими литературными упражнениями, уже заметили очевидные огрехи, а также то, что все даты и имена вымышлены, и доказали, ко всеобщему удовольствию, что человек, написавший подобное, либо круглый дурак, либо, в лучшем случае, рассеянный неумеха. Немногие более опытные специалисты высказали предположение, что мои кажущиеся ошибки — на самом деле результат сознательного искажения или умолчания, сделанные с единственной целью — скрыть, замаскировать некоторые факты по соображениям совершенно очевидным или, напротив, известным мне одному. Я вовсе не собираюсь восстанавливать истинную картину событий — это потребовало бы слишком много времени. Прошу довольствоваться моими извинениями и тем объяснением, что о многих делах я писал в спешке. Зачастую для того, чтобы соблюсти приличия или сохранить тайну, мне приходилось выбирать самый простой выход из затруднительного положения. Задним числом я признаю, что такой выход оказывался более неуклюжим, чем сама правда, которую я бы мог рассказать, будь я достаточно смел или, в некоторых случаях, не столь щепетилен.

Однако те же самые исследователи, упомянутые выше, ни разу не усомнились в подлинности двух рассказов, которые я построил на одном материале и поставил особняком. Я имею в виду не подделки, написанные не мной, вроде таких глупостей, как «Львиная грива», «Камень Мазарини» или «Три холостяка».

Я говорю о рассказах «Последнее дело Холмса» и «Пустой дом», которые рисуют загадочное исчезновение Холмса и бегло сообщают о событиях тех трех лет, что он провел в скитаниях по Европе, Африке и Индии, скрываясь от подручных его покойного недруга. Я только что перечитал оба рассказа и, признаться, поразился собственной простоте. Ну как внимательный читатель мог не заметить, что я всячески выпячивал правдивость собственных слов? А вычурность стиля, который был гораздо больше по душе Холмсу, чем мне? (Хотя Холмс и уверял всех в своей приверженности холодной логике, в глубине души он был великим несостоявшимся драматургом, в высшей степени романтичным и даже мелодраматичным.)

Как неоднократно замечал Шерлок Холмс, улики, на первый взгляд, безошибочно указывающие в одном направлении, на самом деле могут иметь совершенно иное толкование, стоит только взглянуть на них под другим углом. Смею предположить, что в литературе дело обстоит точно так же. То, что в «Последнем деле Холмса» я неоднократно подчеркивал свою правдивость, должно было бы вызвать подозрение и настороженность читателя.

Однако я даже счастлив, что ничего подобного не случилось, ибо, как мы вскоре убедимся, в то время было совершенно необходимо сохранить все в тайне. Теперь поставленные Холмсом условия выполнены, я могу рассказать все без утайки.

Как я уже мимоходом заметил, мне восемьдесят пять лет, и, хотя умом понимаю, что смерть, должно быть, уже на пути к моему порогу, душой я не готов к встрече с ней, как если бы был вдвое или вчетверо моложе. Тем не менее, если вдруг покажется, что мое повествование не всегда отмечено печатью моего привычного стиля, надо помнить, что отчасти виной тому старость, отчасти — то, что уже многие годы я не брался за перо. Не стоит также забывать, что я не пользуюсь предварительными заметками, которые имел обыкновение делать, и потому мой рассказ будет сильно отличаться от предыдущих произведений.

Еще одна причина возможного отличия в том, что я, по сути дела, больше не пишу сам, как бывало (артрит сделал даже саму попытку писать невозможной) , а диктую воспоминания очаровательной девушке — мисс Добсон, которая записывает их с помощью условных значков и сокращений, чтобы впоследствии переложить все на нормальный английский язык и перепечатать, — по крайней мере, она обещает сделать это.

И последнее. Стиль этих воспоминаний расходится со стилем прошлых опусов еще и потому, что это приключение, случившееся с Шерлоком Холмсом, совершенно уникальное в ряду тех дел, что мне доводилось описывать. Не буду повторять ошибки прошлого и стараться преодолеть недоверие моих читателей, утверждая, что все рассказанное мной — чистая правда.


Джон Г. Ватсон,

доктор медицины


Пансионат Эйлсуорт

Гемпшир, 1939


Часть I

ЗАГАДКА

Профессор Мориарти

Как я уже писал в предисловии к рассказу «Последнее дело Холмса», моя женитьба и начало собственной врачебной практики несколько изменили характер моей дружбы с Шерлоком Холмсом. В первое время он был у нас частым гостем, а я нередко наносил ответные визиты на Бейкер-стрит, где на нашей старой квартире мы располагались перед камином выкурить трубку-другую и Холмс вводил меня в курс последних событий.

Однако вскоре этот заведенный нами обычай изменился: Холмс стал наведываться все реже и задерживаться все меньше. Практика моя постепенно возросла, и мне стало гораздо труднее выкраивать время для ответных посещений.

Зимой 1890/91 года я не видел Холмса ни разу. Газеты писали, что он занимается каким-то делом во Франции. Он нашел время отправить лишь два письма — одно из Нарбонна, а другое из Нима. Оба послания были немногословны, что свидетельствовало о том, что большую часть свободного времени моему другу приходится безраздельно посвящать другим заботам.

Дождливая, промозглая весна увеличила мою скромную, но постоянную практику. Уже давно начался апрель, а от Холмса вот уже много месяцев не было никаких известий. В тот день, 24 апреля, я прибирал свой кабинет после приема (тогда я еще не мог позволить себе роскошь держать для этого прислугу), как на пороге появился мой друг.

Я был просто поражен, увидев его, — не от того, спешу добавить, что час был поздний (я давно привык к его неожиданным появлениям и исчезновениям) , а от той перемены, что произошла в нем. Он был худ и бледен. Впрочем, худ он был всегда и никогда не мог похвастать румянцем. Сейчас же он был просто изможден и бел как полотно. В глазах его я не увидел привычного блеска. Взгляд блуждал беспокойно и бесцельно (как мне показалось), ни на чем подолгу не задерживаясь и ничего не замечая.

— Что, если я закрою ставни? — бросил Холмс с порога. Прежде чем я смог ответить, он быстро двинулся вдоль стены, резким движением одну за другой захлопнул их и для верности запер на засов. Свет лампы упал на его лицо, и я увидел, что по щекам струится пот.

— Чего вы боитесь? — спросил я.

— Духового ружья. — Дрожащими руками Холмс вытащил папиросу и стал рыться в карманах в поисках спичек. Никогда раньше не видел я его в таком возбуждении.

— Вот, пожалуйста. — Я дал ему прикурить. Холмс внимательно посмотрел на меня через пляшущий язычок пламени и, конечно, заметил мое изумление.

— Простите, что я так поздно. — Он с удовольствием затянулся, откинув голову. — Миссис Ватсон дома? — продолжил он, прежде чем я успел ответить на его извинения. Некоторое время он расхаживал взад и вперед, не замечая, что я наблюдаю за ним.

— Она в гостях.

— Вот как! Значит, вы один?

— Совершенно.

Холмс перестал метаться по комнате так же внезапно, как и начал, взглянул на меня, и выражение его лица смягчилось.

— Мой дорогой друг, я должен вам кое-что объяснить. Вас, несомненно, озадачило мое вторжение.

Я согласился, что это действительно так, предложил ему сесть поближе к камину и спросил, не согласится ли он выпить со мной бренди. Он так глубоко задумался над моим предложением, что кому-нибудь это могло показаться смешным. Я-то знал, что Холмс не из тех, кто озадачивается пустяками. В конце концов он согласился, однако с условием, что сидеть будет на полу, спиной к огню.

В гостиной снова запылал камин, и оба мы расположились с бокалами в руках — Холмс на полу, рядом с очагом, а я в своем кресле, ожидая, когда же мой друг удовлетворит мое любопытство.

— Вы слышали когда-нибудь о профессоре Мориарти? — спросил Холмс без обиняков, сделав глоток-другой.

Я действительно слыхал это имя раньше, но признаваться не стал. Мой друг иногда называл его в кокаиновом бреду. Когда же дурман проходил, он никогда не вспоминал об этом человеке. Хотя меня и подмывало поинтересоваться, кто он такой, что-то в поведении Холмса удерживало меня от расспросов. Он знал о моем неодобрительном отношении к его пагубному пристрастию, что также затрудняло разговор на эту тему. Мне не хотелось осложнять дело упоминанием о том, каким становился Холмс под действием дурмана.

— Нет, никогда, — ответил я.

— Гениально и непостижимо! — Он заговорил страстно, не меняя позы. — Человек опутал сетями весь Лондон, а о нем никто толком ничего не знает. — Я был просто поражен тем, что Холмс вдруг сам заговорил о профессоре Мориарти. Его красноречию, казалось, не будет конца. Я слушал рассказ Холмса об этом злом гении с растущим вниманием и беспокойством. Забыв о страхе перед духовым ружьем (хотя он в любом случае представлял бы не очень удобную мишень в столь поздний час, да еще в полумраке), Холмс вскочил и снова заметался по комнате, живописуя зловещее прошлое этого человека.

По его словам, Мориарти родился в благополучной семье и, имея выдающиеся математические способности, получил отличное образование. Когда ему был двадцать один год, Мориарти написал трактат о биноме Ньютона, завоевавший большую известность в Европе. Это помогло ему получить кафедру математики в одном из провинциальных университетов. Вместе с тем этот человек унаследовал поистине демонические наклонности. Невероятные умственные способности лишь усилили их. Вскоре по университетскому городку о нем поползли темные слухи, и в конце концов Мориарти был вынужден оставить кафедру и переехать в Лондон, где стал готовить молодых людей к экзаменам на офицерский чин.

— Это было всего лишь прикрытием. — Уперевшись руками в спинку стула, Холмс заглянул мне прямо в лицо. Даже в полумраке я разглядел, как сужались и расширялись его зрачки. Спустя мгновение Холмс уже опять расхаживал по комнате.

— Шли годы, Ватсон. Все это время я ощущал за каждым преступником какую-то неведомую вездесущую силу, которая неизменно становится на пути правосудия, беря нарушителя закона под защиту. Расследуя самые разнообразные преступления — мошенничества, ограбления, убийства, — я каждый раз ощущал действие этой силы и, кроме того, убедился, что она стоит за многими нераскрытыми преступлениями, которыми мне не приходилось заниматься лично. Многие годы я пытался проникнуть за эту завесу таинственности. В конце концов я нащупал путеводную нить, которая привела меня через тысячи хитросплетений к бывшему профессору Мориарти, некогда выдающемуся математику.

— Но, Холмс...

— Он — Наполеон преступного мира, Ватсон! — Мой друг повернулся как ужаленный. Пламя, полыхавшее в камине у него за спиной, и неестественный, резкий звук его голоса производили гнетущее впечатление. Я видел, что нервы его напряжены до предела. — Он организатор половины всех злодеяний и почти всех нераскрытых преступлений в этом огромном городе и в анналах современной преступности. Он — гений, он — философ, он мыслит отвлеченно, он сидит неподвижно, как паук, от него расходятся тысячи нитей, и он чувствует дрожание каждой из них. Его людей ловят и сажают за решетку, некоторые их преступления удается предотвратить, но сам Мориарти всегда остается невредим, а если и бывает задет, то в гораздо меньшей степени, чем некоторым хотелось бы думать[3].

Холмс продолжал и продолжал все в том же духе, он то еле ворочал языком, то принимался декламировать, словно находился на сцене театра Олд Вик[4]. Он перечислял преступления, совершенные по замыслу профессора, он рассуждал о тех предосторожностях, которые тот предпринимал, чтобы выходить сухим из воды. Он страстно рассказывал мне, как он, Холмс, пробил брешь в обороне, возведенной профессором, и как подручные Мориарти, обнаружив это, стали охотиться за ним, вооружившись духовыми ружьями.

Я слушал его сбивчивый рассказ с растущей тревогой, но изо всех сил старался не подавать виду. Я знал, что Холмс никогда не лжет. Кроме того, с первого взгляда было видно, что это не розыгрыш, на что он был мастак. Он говорил совершенно серьезно, задыхаясь от ужаса. Ни один из известных мне людей не мог бы совершить столько злодейств, сколько Холмс приписывал профессору. Невольно я вспомнил о злейшем враге Дон Кихота — Чародее.

Цветистая речь моего друга скорее увяла, нежели подошла к естественному завершению. От выкриков Холмс перешел к неразборчивому бормотанию, а потом и вовсе сбился на шепот. Если раньше он расхаживал по комнате, то теперь сначала прислонился к стене, потом и вовсе с рассеянным видом опустился в кресло. Прежде чем я смог что-либо сообразить, Холмс уже спал.

Молча сидел я перед догорающим камином и смотрел на своего друга. Никогда еще он не находился в такой опасности, как теперь, но я не мог понять, откуда исходит угроза. Судя по тому, как он говорил, он был под действием какого-то сильного наркотика.

Ужасная догадка поразила меня. Я вспомнил, во второй раз за вечер, что Холмс всегда говорил о профессоре Мориарти, когда оказывался во власти кокаина.

Я подкрался к креслу, где он лежал без движения, по-видимому, обессиленный, приподнял веки и снова осмотрел его зрачки. Потом я нащупал пульс. Он был неровным и слабым. Сначала я хотел снять с Холмса пиджак и посмотреть, нет ли у него на руках следов инъекций, но передумал: лучше было не делать этого, чтобы не разбудить его.

Возвратившись на место, я опять задумался. Мне и раньше было известно, что у Холмса бывает что-то вроде кокаиновых «запоев», длящихся по месяцу и больше. Все это время он колол себе семипроцентный раствор трижды в день. Многие читатели ошибаются, думая, что Холмс пользовался нашей дружбой для того, чтобы я, врач, мог доставать ему этот ужасный наркотик. Не так давно я даже слышал утверждения, что согласие снабжать Холмса кокаином было единственной причиной, почему он сносил мое общество. Не тратя времени на то, чтобы отвечать на подобные вымыслы, вздорность которых очевидна, позволю себе лишь заметить, что у него не было такой необходимости. Ни один из законов прошлого века не запрещал приобретать кокаин или опиум в любых количествах. А поскольку покупка не была противозаконной, то нежелание с моей стороны или, напротив, готовность доставать Холмсу кокаин не имели бы никакого значения. Во всяком случае, существуют многочисленные свидетельства, что я всячески пытался бороться с этой порочной и пагубной привычкой.

На какое-то время я добивался некоторого успеха, скорее даже не я, а моя сила убеждения в сочетании с началом нового расследования, в которое Холмс уходил с головой. Холмс жаждал деятельности, самые дерзкие и запутанные загадки были его стихией. Когда он был занят поисками, ему не нужно было прибегать к искусственным средствам. Насколько я знаю, он не пил ничего крепче вина за обедом — оно, за исключением огромного количества шега[5], было единственной слабостью, перед которой он не мог устоять, когда был занят.

Но головоломки попадались редко. Разве Холмс не жаловался, что преступному миру ужасно недостает изобретательности? «Злодеи измельчали, Ватсон», — говаривал он еще тогда, когда мы вместе обитали на Бейкер-стрит.

Неужели за то время, что прошло между затишьем в делах и моим переездом с Бейкер-стрит, Холмс вновь стал жертвой адского зелья — на этот раз безвозвратно?

Я не мог придумать никакой другой разгадки его поведения, если только та невероятная история, которую он мне сейчас поведал, не соответствует действительности. У Холмса было правило: надо отмести все допустимые объяснения, тогда оставшееся и есть правда, какой бы безумной она ни казалась.

С этой мыслью я встал, выбил трубку о решетку камина и, решив ждать, как станут развиваться события, накрыл неподвижное тело моего друга шерстяным пледом и притушил свет.

Не могу сказать точно, сколько времени прошло в темноте — час или два, — так как в конце концов я и сам задремал. Вдруг Холмс заворочался и разбудил меня. Сначала я не мог вспомнить, где я и что случилось. Потом в одно мгновение пришел в себя и повернул рычаг газового рожка.

Холмс тоже начал просыпаться. С минуту он изумленно озирался, видимо, тоже не в силах припомнить, где находится. Неужели и он не понимает, как попал сюда?

— Трубка и добрый глоток чего-нибудь крепкого, — сказал он зевая. — Что может быть лучше сырым весенним вечером, а, Ватсон? Значит, вы тоже в конце концов оказались в объятиях бога сна Морфея?

Я ответил, что, похоже, именно так и случилось, а затем стал расспрашивать о профессоре Мориарти.

Холмс непонимающе посмотрел на меня.

— Кто это?

Я попытался объяснить, что мы говорили об этом джентльмене до того времени, как бренди и жар камина сделали свое дело.

— Чепуха, — раздраженно ответил Холмс. — Мы говорили о Винвуде Риде[6] и его «Муках человека», и я кое-что сказал от себя о Жан-Поле[7]. Это последнее, что я помню, — добавил он, многозначительно взглянув исподлобья. — Если вы помните что-то еще, то я могу лишь предположить, что ваш бренди гораздо крепче, чем считают его изготовители.

Я извинился и согласился с тем, что все это, похоже, мне привиделось. Мы перекинулись еще несколькими словами, и Холмс ушел. Он отверг мои возражения, что три часа ночи — не лучшее время для прогулок.

— Ночной воздух пойдет мне на пользу, старина. Кроме того, вы же помните, что никто не знает Лондон лучше меня. Поблагодарите миссис Ватсон за приятный вечер.

Я напомнил ему, что моя жена гостит за городом, после чего он пронзительно взглянул на меня, затем кивнул и, вновь посетовав на бренди, вышел.

С тяжелым предчувствием я запер за ним дверь, поднялся к себе и стал раздеваться, однако потом передумал и сел в спальне в кресло около давно потухшего камина, положив руки на колени.

Поначалу я всерьез решил, что Холмс прав, что он зашел ко мне скоротать вечер, мы выкурили трубку-другую и пропустили рюмочку-две, а может быть, и три, и что весь вечер разговор о профессоре Мориарти я выдумал, на самом же деле мы говорили совсем о другом. Возможно ли это? Я был совершенно измучен и сознавал, что сохранить ясность мысли в таком состоянии для меня будет так же трудно, как для человека, который проснулся от ночного кошмара и никак не может понять, что он все-таки не в аду.

Мне требовались более веские доказательства. Взяв лампу, я прокрался вниз. Если бы меня вдруг увидела моя служанка, перед ней предстала бы довольно странная картина: господин средних лет, босой, с расстегнутым воротом и перекошенным лицом, крадется по лестнице собственного дома.

Я вошел в кабинет, где начался весь этот сон — если это был сон, — и осмотрел ставни. Они были закрыты и заперты на засов, это совершенно точно. Но кто их закрыл? Холмс, как мне подсказывает память, или я сам? Я устроился в кресле и попытался вспомнить мельчайшие подробности нашего разговора, изо всех сил стараясь действовать так, как действовал бы Холмс, выслушивая очередного посетителя в нашей гостиной на Бейкер-стрит. У того, кто услышал бы все это, осталось бы весьма странное впечатление. В кабинете врача, при свете одной лампы, сидит господин средних лет, босой, и разговаривает сам с собой — ведь я счел необходимым задавать (как это делал бы Холмс) вопросы по ходу дела.

— Не можете ли вы вспомнить что-либо из того, что этот человек сказал или сделал, прежде чем вы оба проснулись и он стал говорить о том, как вы вместе пили бренди?

— Нет, не могу... хотя нет, подождите, кое-что я помню!

— Отлично, Ватсон, отлично, — словно услышал я знакомый голос. Разница была лишь в том, что произнес это я.

— Войдя в кабинет, он спросил меня, где Мэри. Я сказал ему, что она уехала в гости и мы одни. Позже — после того как мы оба вздремнули, сидя в креслах, — он уже собрался уходить и попросил меня поблагодарить ее за приятный вечер. Я сказал ему, что она в отъезде, чему он весьма удивился. Он не мог вспомнить, что я говорил ему об этом раньше.

— Вы совершенно уверены, что говорили ему об этом раньше?

— О да, совершенно уверен, — ответил я, слегка уязвленный таким вопросом.

— Тогда разве нельзя предположить, раз уж мы сделали скидку на дурманящее действие бренди, что он забыл, просто-напросто забыл, что вы уже говорили ему об этом? В самом деле, разве он сам не объяснил это именно так?

— Да, но позвольте! Ведь ни один из нас не напился до потери сознания!

Взволнованный, я вскочил и, не обуваясь, прихватив с собой лампу, снова прокрался в приемную, теперь уже стараясь отделаться от своего внутреннего голоса.

Раздвинув занавески, я увидел, что скоро рассветет. Я чертовски устал еще до того, как Холмс появился у меня; теперь же чувствовал себя просто измученным.

Да и приходил ли он вообще?

Это предположение показалось мне еще более безумным, и я упрекнул себя в том, что высказал его, хотя бы и мысленно. Я отошел от окна, за которым уже брезжил рассвет.

Ну конечно, Холмс приходил.

Я вдруг получил совершенно определенные свидетельства, подтверждающие хотя бы одну из моих догадок: два бокала, из которых мы пили, были там, где их оставили.

На следующее, а точнее сказать, в то же самое утро я проснулся в своей кровати, на которую, по-видимому, свалился полураздетым во время своих бесплодных ночных бдений. В доме уже началась утренняя уборка, и я встал с намерением начать все заново и посмотреть, что из всего этого выйдет.

Побрившись и одевшись, я спустился к завтраку, но не мог сосредоточиться даже на газетах: мысли мои витали далеко. Я вспомнил, что прошлой ночью считал Холмсу пульс и осматривал зрачки. И вновь задался тем же вопросом: действительно ли я это делал или это всего лишь плод моего воображения?

Вопрос был слишком безумным, чтобы я был в состоянии над ним размышлять. Поспешно закончив завтрак, я пошел к Кэллингуорту и попросил подменить меня в это утро. Он был рад оказать мне услугу (я сам часто откликался на подобные просьбы с его стороны). Затем, не теряя времени, я нанял кэб и поехал на Бейкер-стрит.

Было еще рано, когда я ступил на знакомый тротуар перед домом 221 Б и расплатился с возчиком. Глубоко вдохнув утренний воздух (хотя было еще очень сыро), я позвонил. Наша квартирная хозяйка миссис Хадсон открыла дверь тотчас же. По всему было видно, что она несказанно рада видеть меня.

— О, дорогой Ватсон, слава Богу, что вы зашли, — воскликнула она, схватила меня за рукав и без лишних слов буквально затащила в прихожую, чему я немало удивился.

— Что случилось? — начал я, но она остановила меня, приложив палец к губам, и с беспокойством посмотрела наверх. Холмс, однако, обладал острым слухом и, как скоро выяснилось, услышал какие-то звуки из нашего короткого разговора.

— Миссис Хадсон, если этот господин назовется профессором Мориарти, — голос, доносившийся сверху, был резким, но все же узнаваемым, — то проводите его ко мне — я им займусь! Миссис Хадсон, вы слышите меня?

— Вот видите, доктор, что происходит, — зашептала мне на ухо наша несчастная хозяйка. — Он заперся у себя, ничего не ест, целыми днями сидит с закрытыми ставнями, а ночью, после того как я запираю дверь и прислуга ложится спать, исчезает...

— Миссис Хадсон...

— Я поднимусь и поговорю с ним, — сказал я, обнадеживающе пожав ей руку, хотя, по правде сказать, не очень-то был уверен в успехе.

Итак, профессор Мориарти все-таки существует, по крайней мере в воспаленном воображении Холмса. Я поднялся по знакомой лестнице из семнадцати ступенек в мои бывшие апартаменты с тяжелым сердцем. Какой замечательный ум погибает здесь!

— Кто там? — спросил Холмс за дверью, когда я постучал. — Это ты, Мориарти?

— Это я, Ватсон, — ответил я, и лишь после того, как повторил это несколько раз, Холмс согласился приоткрыть дверь и стал со странным видом разглядывать меня через щелку. — Вы же видите, Холмс, это всего лишь я. Пустите меня.

— Не спешите. — Он уперся ногой в низ двери. — Мориарти мог принять ваш облик. Докажите, что вы Ватсон.

— Как? — изумился я, потому что не знал, по правде говоря, что может послужить для Холмса убедительным доказательством того, что я — это я.

Он немного подумал.

— Где я держу табак? — скороговоркой спросил он.

— В носке персидской туфли, — столь точный ответ слегка рассеял подозрения Холмса, и голос его потеплел.

— А почту?

— Она приколота кинжалом к каминной доске.

Холмс удовлетворенно хмыкнул.

— А какие первые слова я произнес при знакомстве с вами?

— «Вы служили в Афганистане, я полагаю». Ради всего святого, Холмс, довольно, — взмолился я.

— Ну хорошо, можете войти, — ответил он наконец.

Убрав ногу от двери, он открыл ее пошире и с силой затащил меня внутрь. Едва я переступил порог, он захлопнул за мной дверь и запер ее на несколько засовов и замков, ни один из которых не существовал в то время, когда я жил здесь.

С изумлением взирал я на все эти предосторожности и на то, как мой друг, приложив ухо к двери, прислушивался неизвестно к чему. Наконец он выпрямился и, повернувшись ко мне, протянул руку.

— Простите мне мои сомнения, Ватсон, — сказал он с улыбкой, так хорошо мне знакомой, — но я должен был удостовериться. Они не остановятся ни перед чем.

— Профессор и его шайка?

— Именно.

Он провел меня в комнату и предложил выпить чаю, который, очевидно, заварил здесь сам, используя для этой цели бунзеновскую горелку, стоявшую среди химических приборов на столе для опытов, и большую мензурку. Я согласился выпить чашку и сел, оглядывая комнату, пока Холмс готовил чай. Все было почти так же, как и тогда, когда мы вместе снимали эту квартиру, — везде такой же беспорядок, с той лишь разницей, что окна теперь были закрыты, а ставни — другие, сделанные, насколько я мог судить, из толстого листа железа. Эти ставни, как и многочисленные запоры на двери, составляли единственную перемену.

— Ну вот, старина, угощайтесь.

Не вставая с кресла у камина, Холмс протянул мне чашку с чаем. Рукав его халата мышиного цвета задрался, обнажив руку.

Она была испещрена следами уколов.

Не буду описывать содержание нашей грустной беседы, обо всем можно легко догадаться; мне не хотелось бы омрачать память об этом великом человеке, описывая в подробностях то действие, которое возымел на него ужасный наркотик.

Час спустя я покинул Бейкер-стрит — меня выпустили в окружающий мир почти с теми же предосторожностями, с какими впустили, — сел в другой кэб и вернулся домой.

Не успел я прийти в себя от потрясения, испытанного при виде недуга, поразившего Холмса, как меня уже подстерегала новая неожиданность. Едва я вошел, служанка сообщила, что меня хочет видеть один джентльмен.

— Разве вы не передали ему, что доктор Кэллингуорт согласился принять моих пациентов сегодня утром?

— Да, конечно, я говорила ему, сэр, — ответила девушка, — но этот джентльмен настаивал, что должен видеть именно вас. Мне было не очень-то удобно захлопнуть дверь у него перед носом, и я провела его в приемную.

— Ну это уж слишком, — подумал я с растущим раздражением и уже был готов устроить выговор служанке, но тут она робко протянула мне поднос.

— Вот его визитная карточка, сэр.

Я перевернул кусочек белого картона и вздрогнул, почувствовав, как кровь стынет у меня в жилах. Это была карточка профессора Мориарти. 

Биографическое

С минуту я тупо смотрел на визитку, а потом, вспомнив, что служанка все еще стоит передо мной, сунул карточку в карман, вернул девушке поднос и прошел в кабинет.

Я боялся думать. Я не хотел думать. Я вообще на это не был способен. Пусть сей господин, кто бы он ни был и как бы себя ни называл, все мне объяснит, если сможет. В ту минуту я не имел ни малейшего намерения и дальше строить догадки.

Посетитель встал, как только я открыл дверь. Это был человек невысокого роста, лет шестидесяти, стеснительный. В руках он держал шляпу, а на лице было выражение испуга и удивления, которые сменила робкая улыбка, после того как я назвал себя. Он протянул мне худую руку, и мы обменялись коротким рукопожатием. Одет он был хорошо, хотя и недорого. В нем чувствовался человек образованный, который тем не менее совершенно неопытен в житейских делах. Я мог бы легко представить себе его в монастырской келье, где его близорукие голубые глаза имели бы лишь одно предназначение: разбирать древние пергаменты. Лысина лишь усиливала его сходство с монахом. На голове не было никаких признаков растительности, за исключением седого венчика на затылке и висках.

— Я надеюсь, что не слишком обеспокоил вас, — сказал он тихо и озабоченно, — но дело мое весьма срочное и сугубо личное, так что именно с вами, а не с доктором Кэллингуортом я хотел бы...

— Да-да, конечно, — перебил я его с резкостью, которая, насколько я мог заметить, его изумила. — Прошу вас, объясните мне, в чем дело, — продолжал я более спокойным тоном и жестом пригласил его сесть, а сам пододвинул кресло и расположился напротив.

— Даже не знаю, как и начать. — У него была неприятная привычка все время вертеть в руках шляпу во время разговора. Я попытался представить его таким, каким описал мне Холмс: коварным злодеем, дьяволом, неподвижно сидящим в центре паутины заговоров — самой зловещей из тех, что когда-либо сплетал человек. Однако его внешность и манера держаться не помогали воображению.

— Я пришел к вам, — заговорил профессор с удвоенной энергией и решимостью, — потому что знаю из ваших записок, что вы самый близкий друг мистера Шерлока Холмса.

— Имею честь быть таковым, — с достоинством подтвердил я, сдержанно кивнув. Я дал себе слово быть настороже; хотя внешность его и не показалась мне подозрительной, я не хотел, чтобы меня обвели вокруг пальца.

— Как бы это сказать, — продолжал он, завертев шляпой еще сильнее, — но мистер Холмс, он, мне кажется, преследует меня, по-другому не скажешь.

— Он преследует вас? — воскликнул я.

— Да, — поспешно подтвердил он, вздрогнув от неожиданности и словно не понимая вопроса. — Я знаю, что это выгладит глупо, но у меня просто нет слов. Понимаете, он простаивает ночи напролет перед моим домом.

Мориарти украдкой взглянул на меня. Ободренный тем, что я не взорвался от возмущения, он продолжал:

— Так вот, он стоит ночами перед моим домом — не каждую ночь, конечно, но несколько раз в неделю — это точно. Днем он ходит за мной по пятам. Мне кажется, ему нет дела до того, что я знаю об этом. Да, вот еще что: он шлет мне письма.

— Письма?

— Да-да, точнее, телеграммы: строку-другую, не более. «Мориарти, берегись! Твои дни сочтены». Или что-нибудь в таком роде. Он даже говорил обо мне с моим директором.

— С директором? Какого директора вы имеете в виду?

— Мистера Прайса-Джонса — директора школы Ройлотт, где я служу учителем математики.

Это была маленькая частная школа в западной части Лондона.

— Директор вызвал меня и потребовал объяснения по поводу обвинений Холмса.

— Ну и что вы ему сказали?

— Я заявил, что затрудняюсь ответить на них, хотя бы потому, что не знаю, о чем идет речь. Тут директор мне все и выложил. — Мориарти повернулся в кресле и устремил на меня свой голубой взор. — Дорогой Ватсон, ваш друг убежден, что я в некотором роде — он никак не мог подыскать нужное слово — глава преступного мира. Причем самый распоследний негодяй, — добавил он, беспомощно всплеснув руками. — А теперь скажите по чести, сэр, — разве я хоть капельку похож на такого человека?

Не пришлось даже совершать над собой усилий, чтобы сказать, что ничего похожего я не вижу.

— Что же мне делать? — жалобно заныл коротышка. — Я знаю, ваш друг — хороший человек, вся Англия воздает ему хвалу. Однако по отношению ко мне он совершил ужасную ошибку, и я стал невинной жертвой.

Я пребывал в глубокой задумчивости и промолчал.

— Доктор, меньше всего на свете я хотел бы причинить ему беспокойство, — продолжал жаловаться Мориарти. — Но я отказываюсь что-либо понимать. Если не предпринять что-то немедленно, чтобы положить конец этому... этому преследованию, мне не останется ничего другого, как обратиться к своему адвокату.

— Я думаю, до этого не дойдет, — тотчас ответил я, хотя, должен признаться, не имел ни малейшего представления, что делать дальше.

— Искренне надеюсь, что это так, — согласился он. — Именно поэтому я здесь.

— Мой друг неважно себя чувствует, — ответил я, пытаясь нащупать верный путь. — То, как он себя ведет, ни в коей мере не соответствует его обычной манере. Если бы вы знали, какой он, когда здоровье его в порядке...

— Но я знаю, какой он бывает тогда, — перебил меня профессор, к моему глубокому удивлению.

— Вот как?

— Именно так, и, должен вам заметить, Шерлок был весьма обаятельным молодым человеком.

— Вы знали Шерлока в юности?

— Ну да, конечно. Я учил его математике.

Я смотрел на профессора не отрываясь и даже приоткрыв рот от удивления. По тому, как менялось выражение его лица, я понял, что он-то предполагал, что все это мне давно известно.

Я ответил, что нахожусь в полном неведении и попросил его рассказать, что он знает.

— Знаю-то я как раз совсем немного. — Голос его звучал все более жалобно.

— Вы, случаем, не писали трактат о биноме Ньютона? — перебил я его.

Он с удивлением посмотрел на меня.

— Разумеется, нет. Да и кто может сказать что-либо новое о биноме Ньютона, когда все давным-давно известно?

— Прошу прощения, продолжайте, пожалуйста.

— Как вы уже знаете, я оставил университет и стал учительствовать в доме сквайра Холмса. Оба мальчика, Майкрофт и Шерлок, были моими подопечными...

— Простите, что снова перебиваю вас, — сказал я в большом волнении, ведь Холмс никогда не рассказывал мне о своих родственниках. — Где это было?

— Как где? Конечно, в Суссексе, в родовом поместье.

— Так, значит, Холмсы родом из Суссекса?

— Не совсем. То есть корни семьи Холмсов действительно там, но сквайр был вторым сыном в семье и не имел почти никаких шансов унаследовать поместье. Он жил с семьей в Северном Райдинге, графство Йоркшир. Там-то и родился Майкрофт. Потом старший брат сквайра, вдовец, умер, не оставив потомства, и отец Шерлока с семьей переехал в старинный родовой дом[8].

— Теперь мне все ясно. Там-то вы и встретились с Холмсом?

— Я был учителем у обоих мальчиков, — ответил Мориарти не без гордости, — и надо вам сказать, что учениками они были превосходными. Я бы и дальше занимался с ними, но случилось несчастье...

— Несчастье? Какое несчастье?

Мориарти изумленно взглянул на меня.

— Разве вы не знаете?

— Что я должен знать? Да говорите вы яснее, ради Бога! — В сильном волнении я подался вперед на самый краешек стула. Эти подробности были для меня неизвестными и настолько неожиданными, что я совершенно забыл о том, что происходит с Холмсом сейчас и о его тяжелом недуге, — слишком сильно было желание удовлетворить свое любопытство по отношению к его прошлому. Каждое новое слово, которое произносил этот человечек, оказывалось еще более ошеломляющим, чем предыдущее.

— Но, если Шерлок не рассказывал вам об этом сам, не знаю, удобно ли будет мне...

— Видите ли...

Я так и не смог уговорить Мориарти. Он твердил, что его обязывает молчать профессиональная этика. Мне никак не удавалось переубедить его. Чем сильнее я настаивал, тем непреклоннее он становился. Наконец он поднялся, оставаясь совершенно глух к моим уговорам, и поискал глазами свою трость.

— Поймите, я уже сказал все, что хотел, — упорствовал он, избегая смотреть мне в глаза и шаря вокруг в поисках трости. — Вы должны простить меня — нет, я не могу вести себя непорядочно и не стану. Я рассказал что мог, теперь у вас в руках есть все, чтобы разрешить эту дилемму...

Он ушел с решительностью, которую я едва ли мог в нем предполагать. Видимо, желание уйти взяло верх над застенчивостью. Профессор Мориарти удалился, оставив меня наедине с размышлениями о том, что же делать дальше. Стоило ли принимать всерьез его намеки относительно прошлого Холмса, полного неведомых трагедий? Может быть, события, представляющиеся профессору трагическими, на самом деле были просто неурядицами житейского свойства? Ведь он, как мне казалось, был натурой весьма чувствительной. Но я не мог долго предаваться подобного рода рассуждениям, так как Холмс находился на грани срыва, а профессор Мориарти предупредил, что может обратиться к адвокату (с огорчением должен признать, что такой шаг был бы вполне оправдан при нынешних обстоятельствах). Этого следовало избежать любой ценой. Холмс был человеком легкоранимым (в прошлом я неоднократно бывал свидетелем нервных срывов, правда, не кокаин был тому виной), и я даже не мог помыслить, чтобы подвергнуть друга такому испытанию[9].

По зрелом размышлении я решил, что Холмсу необходимо срочное лечение. Эту ужасную привычку надо было побороть, но для этого мне понадобится помощь. Из прошлого опыта я знал, что моих скудных знаний и средств не хватает, чтобы бороться с его пагубным пристрастием. В самом деле, то, что с трудом удавалось мне раньше, окажется недостаточным сейчас. В последние месяцы, пока мы виделись крайне редко, его ужасное пристрастие усилилось десятикратно. И держало Холмса мертвой хваткой. Уж если и тогда мне не удавалось вырвать его из ужасных объятий этого недуга, даже когда они на время ослабевали, что я мог поделать теперь, когда это стало граничить с помешательством?

Я взглянул на часы — было почти два пополудни. Полдня уже пролетело, и не имело никакого смысла возобновлять прием. Мэри должна вернуться от миссис Форрестер в пять, к тому времени мне надо быть на вокзале Ватерлоо, чтобы встретить ее.

А пока еще есть время, поеду-ка я в больницу Св. Варфоломея, разыщу Стэмфорда и спрошу совета — не рассказывая ему, конечно, всей подоплеки. Просто поставлю ему задачу, сказав, что это касается одного из моих пациентов.

Наверное, многие помнят, что Стэмфорд был моим ассистентом в больнице Св. Варфоломея, когда я еще учился в Лондонском университете, в 1878 году. Затем он и сам получил диплом в том же, достойном всякого уважения, учебном заведении и с тех пор работал в старой больнице, где когда-то в химической лаборатории представил меня Шерлоку Холмсу. Он не очень хорошо его знал и всего лишь свел нас вместе, услышав, что и он и я ищем компаньона, чтобы снять квартиру по сходной цене. Сегодня же мне не хотелось упоминать имя Холмса, если только это будет возможно.

Я снова отправился в путь, на этот раз захватив с собой немного хлеба и ветчины, приготовленных служанкой. Несмотря на ее возражения, я завернул ветчину в бумагу и засунул в карман, как часто делал Холмс, когда, поглощенный очередным расследованием, не имел времени, чтобы поесть по-человечески. Это воспоминание причинило мне боль. Я сел в кэб и отправился в больницу Св. Варфоломея по своему невеселому делу.

Многие из современных исследователей удивляются, почему Холмс и я так любили ездить в кэбах, надо признать, весьма дорогом средстве передвижения? Ведь путешествие в подземке обходилось бы значительно дешевле. Раз уж я взялся раскрыть все тайны, должен сказать, что подземка действительно была дешевле экипажей на конной тяге, которые предпочитали мы, и в некоторых случаях имела превосходство в скорости, однако многие из нынешних линий тогда еще не были достроены, а те, что действовали, не всегда могли доставить нас точно по назначению.

Главное же, почему мы не пользовались ими («мы» в данном случае относится ко всем джентльменам, располагавшим достаточными средствами), было то, что подземка того времени была настоящим адом. Грязные, зловонные да и просто внушающие страх поезда, влекомые паровозами, были очень ненадежными, если не сказать — смертельно опасными и совершенно неприемлемыми для людей, которые могли позволить себе другой способ передвижения. Те же, кто вынужден был ездить на метро, неизбежно начинали страдать от легочных заболеваний. Моя практика соседствовала с железной дорогой, и мне приходилось лечить многих рабочих, строителей и ремонтников, которые, по сути дела, отдали свои жизни за то, чтобы сегодня лондонцы могли пользоваться услугами самого безопасного, современного, а также дешевого транспорта в мире.

В то время ни одна из линий подземки не связывала Бейкер-стрит с больницей Св. Варфоломея, да и сама Бейкер-стрит в 1891 году была не той длины, что ныне, — так что кэб был не причудой, а насущной необходимостью (если, конечно, не принимать в расчет омнибусов, тоже имевших свои недостатки).

Больница Св. Варфоломея — одна из старейших в мире. Ее здание было возведено в двенадцатом веке на фундаменте, заложенном еще римлянами. Это было сделано, предположительно, по приказу придворного шута Генриха I, Рахира, который во время паломничества в Рим заболел и поклялся, что если поправится, то построит в Лондоне большую церковь[10]. Не знаю, насколько правдива эта история, но не подлежит сомнению, что больница Св. Варфоломея сначала была церковной постройкой и оставалась ею до той поры, пока Генрих VIII не отобрал ее именем короны, а затем и не разрушил (как и во всех других подобных случаях) большинство собственно культовых частей сооружения. Сама же больница подверглась лишь незначительной перестройке. Лет за двадцать до того, как я начал учебу, рядом с больницей Св. Варфоломея находился Смитфилдский рынок и огромные бойни. Смрад, исходивший от туш, заглушал все остальные запахи на несколько миль вокруг. Мне повезло, что, когда я появился в больнице, Смитфилдский рынок уже снесли, и на том месте, где когда-то пространство оглашалось предсмертными криками животных и кровь струилась в сточные канавы густыми потоками, построили приличные питейные заведения и магазины. Я не был в больнице Св. Варфоломея вот уже лет пятнадцать — говорят, место это почти не изменилось.

Когда я в тот день, 25 апреля, въехал в больничные ворота, то размышлял, однако, не о древней родословной этого здания. И конечно же, не стал изучать его архитектурные вычурности и изыски, которые то радуют глаз, то вызывают сильное раздражение. Я расплатился с возницей и направился прямо на факультет патологии в поисках Стэмфорда.

Путь мой лежал через настоящий лабиринт коридоров и поворотов; несколько раз мне приходилось спрашивать дорогу — так много времени прошло с тех пор, как я в последний раз бродил в этих местах. Никакого смрада Смитфилдского рынка не было и в помине. Вместо него в нос ударяли пары карболки и спирта, к чему мне не привыкать, так как эти два неразлучных спутника врачебного дела сопровождали меня ежедневно в моей работе. Тем не менее должен признаться, что их концентрация здесь, в больнице Св. Варфоломея, была значительно более сильной.

Оказалось, что Стэмфорд читает лекцию, и мне пришлось занять место в последнем ряду, на самом верху аудитории, и ждать, пока он закончит. Я был так занят своими мыслями, что никак не мог сосредоточиться на том, что он говорит, — кажется, темой лекции было кровообращение, хотя и не могу поручиться. Однако я помню, что он стоял за кафедрой с таким видом, будто она принадлежит ему всецело. Я вспомнил, как много времени прошло с тех пор, как я сам сидел вот на этих самых скамьях и внимал такому же, пользующемуся всеобщим почтением ученому зануде, который вбивал в наши тупые головы медицинскую премудрость. Постойка, сказал я себе, разве Стэмфорд не стал уже сам походить на того брюзгу? Как же его звали?

Лекция закончилась, я спустился и окликнул Стэмфорда, когда он уже направлялся к двери.

— Бог ты мой, Ватсон! — воскликнул он, подошел ко мне и крепко пожал руку. — Какими судьбами вы оказались здесь и именно сегодня? Слышали мою лекцию? Бьюсь об заклад, вы и не предполагали, что я до сих пор держу в голове весь этот вздор. Ведь так?

Он продолжал болтать в том же духе еще несколько минут, пока, взяв меня под локоть, вел через лабиринты пристройки в свой кабинет — просторный, но совершенно забитый двойным количеством всяческих атрибутов врача, который к тому же еще и преподает. В молодости Стэмфорд был веселым малым, и я был рад, что он остался все тем же беззаботным говоруном. С возрастом он стал элегантнее и сохранил чувство юмора, хотя и несколько потерял в весе; профессиональная въедливость и занудство также стали его второй натурой — они давали ему повод для шуток; в то же время у него хватало дел, не позволявших целиком поддаться склонности к «умничанью», как он выражался.

Я дал ему наговориться всласть и сам поведал о себе: женитьбе, подающей надежды практике и тому подобном. На неизбежные расспросы о Холмсе старался отвечать как можно осторожнее.

— Ну кто бы мог подумать, что вы так сработаетесь? — со смехом сказал он и предложил мне сигару, которую я с удовольствием принял. — А вы, скажите на милость, вы стали почти так же известны, как и он! Чего стоят ваши записки — «Этюд в багровых тонах» или «Знак четырех», — у вас настоящий дар рассказчика, Ватсон, и прекрасное чутье на броские заглавия, уж поверьте. Ну, а теперь скажите по чести — мы одни, и я не обмолвлюсь и словом ни одной живой душе — неужели ваш и мой друг, старина Холмс, способен творить чудеса, о которых вы пишете? Ответьте как на духу!

Я сдержанно ответил, что, по моему мнению, Шерлок Холмс — лучший и умнейший из всех известных мне людей.

— Ну да, конечно, конечно, — немедленно согласился Стэмфорд, почувствовав свою бестактность. Откинувшись на спинку кресла, он продолжал:

— Ну кто бы мог подумать? То есть я хочу сказать, что я всегда считал его умным человеком, но я никогда не мог даже и подозревать, что... Да, ну и дела. — Мне показалось, он наконец сообразил, что я пришел к нему по делу, и решился спросить о нем: — Я могу быть вам чем-то полезным, друг мой?

Я сказал, что может, и, собравшись с духом, вкратце рассказал ему об одном из своих пациентов, находящемся во власти кокаина, а также осторожно упомянул о тех кошмарах, которые преследуют его в самые худшие минуты дурмана. Мне надобно знать, что можно сделать, чтобы избавить этого человека от его недуга.

Стэмфорд, надо отдать ему должное, слушал меня с неослабным вниманием, сложив руки на столе и покуривая, пока я излагал ему все подробности.

— Так, так, — сказал он, когда я закончил. — Значит, вы говорите, что ваш пациент не осознает истинную причину того ощущения, будто кто-то хочет причинить ему вред? Разве он не понимает, что это — бред, результат действия наркотика, который он продолжает употреблять?

— По-видимому, нет. Я полагаю, что он уже в таком состоянии — если это возможно, — когда человек уже не осознает того, что принимает кокаин.

Стэмфорд поднял брови и шумно вздохнул.

— Я буду откровенен, Ватсон. Не знаю, возможно ли то, о чем вы просите. По правде говоря, — продолжал он, встав из-за стола и подойдя ко мне, — медицина вообще располагает весьма скудными сведениями о такого рода пристрастиях. И все же если вы продолжали почитывать медицинскую литературу, то должны были заметить, что не далек тот день, когда такие наркотики, как кокаин и опиум, будут запрещены к употреблению без рецепта.

— Не думаю, что это мне сможет чем-то помочь, — с горечью воскликнул я. — К тому времени мой пациент просто умрет. От одной этой мысли у меня дрогнул голос, и это не осталось незамеченным. Мне следовало держать себя в руках.

Стэмфорд внимательно смотрел на меня некоторое время, и я сделал все, чтобы выдержать его взгляд. Он вернулся на свое место.

— Даже и не знаю, что сказать вам, Ватсон. Вот если бы вы смогли убедить вашего... вашего пациента, что он должен полностью поступить под ваше наблюдение...

— Исключено, — перебил я, постаравшись сделать непринужденный жест рукой, держащей сигару.

— Ну тогда... — он беспомощно развел руками. — Впрочем, погодите, погодите. — Он снова поднялся с кресла. — У меня, кажется, есть нечто, что могло бы вам пригодиться. Куда же я это положил?

Он принялся рыскать по комнате, беспорядочно роясь в бумагах и вздымая клубы пыли. С горечью я вспомнил о таком же беспорядке, царившем в бумагах Холмса на Бейкер-стрит, где розыск материалов по старым делам или наведение справок заканчивалось тем, что мы оба, чихая и кашляя, выбирались на улицу переждать час-другой, пока осядет пыль.

— Нашел! — воскликнул Стэмфорд, радостно отдуваясь, распрямился у шкафа, стоявшего на полу у окна, и протянул мне номер журнала «Ланцет».

— Десятое марта, — пропыхтел он. — Читали?

Я сказал, что не читал, слишком был занят приемом больных, однако, видимо, у меня есть этот номер дома.

— Все равно возьмите, а то вдруг ваш потерялся, — настаивал Стэмфорд, буквально вложив журнал мне в руки. — Там есть статейка одного малого — кажется, он живет в Вене, — у меня не было времени прочесть все, но, во всяком случае, мне помнится, он лечит от наркомании. Не помню его имени, вы посмотрите сами, и, может быть, что-нибудь из того, что он пишет, вам пригодится. Прошу меня простить, старина, но, боюсь, это все, что я могу для вас сделать.

Я сердечно поблагодарил Стэмфорда, и мы распрощались, пообещав отобедать как-нибудь вместе, познакомить друг друга с женами и так далее и тому подобное. Ни один из нас не имел ни малейшего намерения выполнить то, что мы наговорили, и вскоре я уже пулей мчатся на вокзал Ватерлоо. У меня было не больше надежд, чем у Стэмфорда, что крохотная статейка в «Ланцете» сможет спасти моего друга и вытащить его из пропасти. Еще меньше я думал о том, что во второй раз за десять лет Стэмфорд — дорогой, бесценный Стэмфорд! — ответил на молитвы — мои и Холмса. 

Решение принято

— Джон, дорогой, что случилось?

Это были первые слова, произнесенные женой, когда я подал ей руку, помогая выйти из вагона. Между нами всегда существовала тесная духовная связь, впервые проявившая себя в ночь нашего знакомства три года тому назад[11], когда волею судьбы мы оказались в самом центре запутанного узла людских судеб и событий, в котором были и беглые каторжники, и дикари с Андаманских островов, и опустившиеся армейские офицеры в отставке, и восстание сипаев в Индии, и легендарные сокровища Агры. Мы стояли рядом той темной, ужасной ночью на первом этаже особняка Пондишери Лодж, а Шерлок Холмс и экономка отправились наверх вместе с Тадеушем Шолто и обнаружили там тело его несчастного брата Бартоломью.

Во время того ужасного происшествия мы, ни слова не говоря и еще совершенно не зная друг друга, крепко взялись за руки. Как испуганные дети, старались утешить и успокоить один другого, настолько быстро возникла между нами приязнь.

Это непостижимое подсознательное взаимопонимание снова дало себя знать, едва жена ступила на перрон тем апрельским вечером и беспокойно заглянула мне в глаза.

— Так что же случилось? — повторила она.

— Ничего особенного. Пойдем, я все расскажу дома. Это твой багаж?

На некоторое время я отвлек ее внимание, пока мы протискивались через вокзальную толпу, лавируя между чемоданами, саквояжами, зазывающими клиентов носильщиками и родителями с детьми, пытающимися уследить за своими вопящими отпрысками. С грехом пополам мы выбрались из этой сумятицы, нашли кэб, расплатились с носильщиком (но лишь после того, как багаж был уложен и стянут ремнями), разместились на сиденье и оставили позади картину вечного хаоса, которую являл собой вокзал Ватерлоо.

В пути жена попыталась возобновить расспросы, но я избегал отвечать, переводил разговор на пустяки, напускал на себя беззаботный вид или отшучивался. Я спросил ее, как ей понравилось в гостях у бывшей хозяйки, миссис Форрестер, в чьем доме она служила гувернанткой, когда мне посчастливилось с ней познакомиться.

Поначалу жену озадачило мое упорство, но, увидев, что ей никак не удастся его перебороть, она уступила и живо, в подробностях, рассказала о том, как гостила в загородном доме семьи Форрестер в Гастингсе, а также о детях — своих бывших подопечных, которые теперь подросли и вполне могли обходиться без гувернантки.

— По крайней мере, так бы им хотелось думать, — усмехаясь добавила жена. Мне кажется, я никогда не любил ее так, как в ту минуту. Она знала, что меня что-то тревожит, но, заметив, что я не хочу пока об этом говорить, стала с готовностью отвечать на мои расспросы и развлекала меня подобным образом с неподражаемым изяществом, пока я наконец не собрался с духом, чтобы встретиться с невзгодами лицом к лицу. Она была замечательной женщиной, и разлука с ней мучает меня по сей день.

Когда мы приехали, нас уже ждал ужин, за который мы принялись, поддерживая все тот же легкий разговор и стараясь развлечь друг друга разными забавными происшествиями, случившимися за время разлуки. К концу ужина, однако, жена почувствовала легкую перемену в моем настроении и опередила меня. — Послушай, Джон, будет тебе ходить вокруг да около. Не думаю, что тебя и в самом деле занимают эти ужасные детки. Проводи меня в гостиную, — продолжала она, встав и протянув мне руку, которую я тут же принял. — Надо разжечь камин. Потом мы устроимся поудобнее, ты выпьешь бренди с содовой, если захочешь, и закуришь трубку. Вот тогда ты и расскажешь мне, что же случилось.

Я последовал совету жены безропотно, как малый ребенок, хотя и не стал добавлять в бренди содовую. В свое время, когда мы только-только познакомились, на мою жену произвел неизгладимое впечатление портрет генерала Гордона. Рассказывают, что он любил бренди с содовой больше других напитков. Как моя жена узнала о таком пустяке, для меня навсегда осталось тайной (вполне возможно, что в кругу военных, к которому принадлежали ее предки, это было общеизвестно). Жена же, памятуя о том, что я получил боевое ранение в Афганистане, имела несколько преувеличенное представление о месте воинской службы в моей жизни. Она не упускала случая, чтобы всячески развивать во мне вкус к любимому напитку генерала Гордона. Напрасно я возражал, что портрет генерала достался мне по наследству после смерти брата; тщетно я уверял, что генерал никогда не командовал 5-м Нортумберлендским пехотным полком. Она почитала его до безумия, в особенности за то, что генерал сделал, чтобы положить конец торговле китайскими рабами; в ней не умирала надежда, что когда-нибудь я по достоинству оценю напиток, который так любил героический генерал. В тот вечер она, однако, не стала обижаться, увидя, что я, по обыкновению, не стал подмешивать содовую в стакан.

— Я слушаю, Джои, — напомнила жена, живописно расположившись на набитой конским волосом софе напротив кресла, где сидел я, того самого, в котором предыдущей ночью заснул Холмс. Она все еще была в дорожном костюме из серого твида с небольшим количеством кружев на манжетах и воротнике — она лишь сняла перед ужином шляпку.

Я глотнул солидную порцию бренди, потом нарочито долго возился, раскуривая трубку, и наконец рассказал ей о том несчастье, которое на меня свалилось.

— Бедный мистер Холмс, — воскликнула она, сжав руки, когда я закончил. В глазах у нее стояли слезы. — Что же нам делать? Мы можем хоть как-то помочь ему? — Ее желание и готовность помочь согрели мне душу. У нее и в мыслях не было пасовать перед трудностями или избегать общества моего товарища из-за ужасной болезни, так изуродовавшей его истинную натуру.

— Я думаю, есть одно средство, которое можно попробовать, — ответил я, вставая, — но это будет нелегко. Холмс зашел слишком далеко и не захочет добровольно принять помощь. Однако, насколько я могу судить, он все еще достаточно хитер, чтобы можно было обманным путем заставить его лечиться.

— Но тогда...

— Подожди, дорогая. Я кое-что забыл в прихожей.

Ненадолго оставив жену, я извлек на свет Божий номер журнала «Ланцет», данный мне Стэмфордом, и вернулся в гостиную, размышляя о том, сможет ли Мэри, если понадобится, помочь привести в исполнение мой замысел. Он начал складываться у меня, когда я, сидя на скамейке в ожидании поезда, прочитал статью об австрийском враче.

Войдя в гостиную, я закрыл дверь и рассказал жене о своей беседе со Стэмфордом и о том, что из этого вышло.

— Так ты говоришь, что прочел эту статью? — спросила она.

— Да, пока ждал поезда, и даже два раза. — Снова сев в кресло, я расправил журнал у себя на коленях и начал листать его в поисках нужной страницы.

— Этот врач... ага, вот она, эта статья — этот врач подробно исследовал свойства кокаина. Поначалу он пришел к выводу — ошибочному, как он сам признает, — что кокаин будто бы обладает сказочными целительными свойствами и может вылечить от любой болезни, в том числе и от алкоголизма. Однако позже этот врач, когда от кокаина скончался его близкий друг, открыл ужасные последствия пристрастия к этому наркотику.

— Скончался, — непроизвольно повторила жена, понизив голос, и он прозвучал как эхо.

Мы с испугом взглянули друг на друга: мысль о том, что Холмса может постигнуть такая нелепая смерть, поразила наше воображение. У моей жены было не меньше причин, чем у меня, быть признательной Холмсу, ведь встретились мы во многом благодаря его стараниям. Я перевел дух и продолжал:

— Во всяком случае, после смерти этого бедняги (все это произошло в начале нынешнего года) врач, написавший статью, пересмотрел свои взгляды на свойства кокаина и сейчас прилагает все усилия, чтобы вылечить пристрастившихся к нему бедолаг. Он знает об этом наркотике больше чем кто-либо в Европе.

Мы с женой снова переглянулись.

— Ты напишешь ему? — спросила она.

Я покачал головой:

— Нет времени. Холмс слишком далеко зашел. На счету каждый час. У него крепкое здоровье, но и оно не способно противостоять тем разрушительным приступам порока, которому он себя подвергает. Если мы не поможем сейчас, его тело погибнет раньше, чем нам представится шанс вылечить его психику.

— Так что же ты предлагаешь, Джон?

— Я думаю, нам надо отправить его на континент. Пусть этот врач делает все, что сочтет нужным, а я попытаюсь помочь ему чем смогу: знанием характера Холмса, своим временем и силами...

На некоторое время жена глубоко задумалась. Когда она снова повернулась ко мне, практичность ее натуры заявила о себе в целом потоке вопросов.

— Допустим, этот врач не поможет. Что тогда?

Я пожал плечами.

— Похоже, он единственный человек в Европе, сколько-нибудь сведущий в этом деле. Попробуем, а там будет видно. Во всяком случае, нам не остается ничего другого.

Жена кивнула.

— А врач? Согласится ли он принять Холмса? Быть может, он слишком занят или... — она заколебалась, — или лечение окажется нам не по карману?

— На этот вопрос я смогу ответить не раньше, чем получу ответ на телеграмму, — ответил я.

— Телеграмму? Ты отправил ему телеграмму?

Я послал телеграмму с вокзала Ватерлоо тотчас, как прочитал заметку в журнале. Сделав так, я пошел по стопам Холмса, предпочитавшего телеграф всем другим средствам связи. Мысль о его телеграммах несчастному профессору Мориарти заставила меня вздрогнуть. Однако в моем случае здесь не было ничего дурного. Телеграмма подходила мне больше всего. Что касается телефона, даже если бы международная связь и существовала в 1891 году, я все равно ею бы не воспользовался. Предубеждение против телефона я позаимствовал у Холмса. Он считал, что телеграмма заставляет отправителя излагать мысли кратко и, следовательно, логично. Точность рождает точность, а не бестолковую болтовню. Я хотел получить не подробный длинный ответ, а лишь «да» или «нет».

— Ах, — грустно вздохнула жена, откинувшись назад, — мы совершенно не приняли во внимание самого мистера Холмса. Ты же сам говоришь, что его не так-то просто заставить лечиться. Допустим, врач согласится помочь ему. Как нам его доставить к доктору? Из того, что ты рассказал мне, ясно, что он настороже, как никогда.

— Да, это так, — ответил я, покачав головой. — Нелегко будет отправить его за границу. Надо представить дело так, будто он едет туда по собственной воле.

— Как же это устроить?

— Пусть думает, что идет по следам профессора Мориарти, а наведем его на этот след мы.

Жена с изумлением посмотрела на меня.

— Мы наведем его на след?

— Да, — я смотрел на нее не отводя глаз. — Мы должны подсунуть Холмсу ложные улики, которые и приведут его в Вену.

— Он все поймет, — немедленно возразила она. — Никто не знает об уликах столько, сколько знает Холмс.

— Весьма возможно, — отвечал я, — но ведь никто не знает Холмса лучше меня. — Я весь подался вперед. — Я пущу в ход все известные мне средства, чтобы привлечь его, чтобы он, что называется, взял след. Изощренность и изобретательность — не моя сильная сторона, а его. Но я перевоплощусь на время. Я позаимствую его образ мыслей; я просмотрю свои записи о делах, которыми нам приходилось когда-то заниматься вместе; ты мне поможешь в этом, и тогда, — заключил я тоном, скорее бодряческим, нежели бодрым, — и вот тогда мы заставим его играть по нашим правилам. Если потребуется, — добавил я запинаясь, — я буду тратить деньги не считая.

Жена наклонилась ко мне и, нежно взяв мое лицо в ладони, с обожанием посмотрела мне в глаза.

— Ты сделаешь все это — ради него?

— Я был бы последним негодяем, если бы поступил по-другому после того, что он для меня сделал, — ответил я.

— Я помогу тебе, — просто сказала жена.

— Прекрасно. — Я взял ее руки в свои и слегка сжал в восхищении. — Я знал, что смогу на тебя положиться. Но прежде мы должны заручиться согласием этого врача.

Это препятствие на пути наших планов, однако, исчезло незамедлительно. В парадную дверь постучали, и через некоторое время в комнату вошла служанка, неся телеграмму. Дрожащими руками я сломал печать и прочел послание, составленное на ломаном английском. В нем говорилось, что услуги врача «есть в распоряжение великий английский сыщик без всякая плата» и что сам врач с нетерпением ждет ответа. Я нацарапал записку и попросил служанку отдать ее посыльному, ждавшему у двери.

Теперь оставалось заманить Шерлока Холмса в Вену. 

Интерлюдия на Пэлл Мэлл

Конечно, одно дело — пообещать перевоплотиться в Шерлока Холмса, позаимствовать его образ мыслей и совсем другое — сделать это.

Вдохновленные телеграммой, мы сдвинули кресла, я достал с полок свои записи и мы стали обдумывать, что может послужить ложным следом.

Увы, задача оказалась гораздо более сложной, чем я мог представить. Все знатоки моих заметок склонны считать, что их автор тугодум, безнадежный тупица, человек доверчивый и совершенно лишенный воображения, если не хуже. Я отвергаю эти обвинения по всем пунктам, хотя и признаю, что пользовался некоторыми художественными приемами. Так, описывая наши с Холмсом приключения, я, естественно, иногда представлял себя несообразительным по сравнению со своим другом, что, видимо, было с моей стороны ошибкой. Должен заметить, что прибегал я к такого рода преувеличениям не для того, чтобы усилить впечатление от способностей Холмса. Причина скорее в том, что само его присутствие заставляло чувствовать умственную неполноценность не одного меня, а и других людей, обладавших совершенно нормальным интеллектом.

Когда же заурядный ум, пусть движимый самыми добрыми намерениями, берется переиграть превосходящего соперника, сразу становится ясно, что дело это почти безнадежно.

В тот вечер мы с женой перебрали в уме с десяток неудачных способов. Все наши хитрости имели какой-нибудь изъян, были неубедительны или просто лишены чего-то такого, без чего — я знал наперед — не стоит и пытаться привлечь внимание Холмса. Жена, выступая в роли беспощадного критика, раз за разом не оставляла камня на камне от того, что еще секунду назад казалось великолепным замыслом.

Сколько так просидел я перед очагом, ломая голову и снова и снова листая свои заметки, — не знаю точно. Помню только, что в моем воображении времени прошло гораздо больше, чем на самом деле, о чем бесспорно свидетельствовали часы над камином.

— Джон — вдруг воскликнула жена, — мы все делаем не так.

— То есть? — поинтересовался я, несколько уязвленный, ибо знал, что делаю все, что в моих силах. Мне не доставило никакого удовольствия вдруг услышать от своей собственной супруги, что все, что я предпринимаю для спасения дорогого друга, «не так».

— Ну не сердись, — поспешно добавила жена, увидев, что я покраснел. — Я только хотела сказать, что, если мы намерены перехитрить мистера Холмса, нам надо обратиться за помощью к его брату.

Ну почему эта мысль не пришла мне сразу? Я наклонился и чмокнул жену в щечку.

— Ты права, — сказал я, поднимаясь. — Майкрофт — тот человек, который сможет подсказать, на какую приманку лучше всего ловить. Даже сам Холмс признает, что Майкрофт превосходит его по уму.

Я заторопился к двери.

— Ну куда ты пойдешь на ночь глядя? — возразила жена. — Уже почти десять. В самом деле, Джон, на сегодня хватит.

— Я же говорил тебе, что нельзя терять ни минуты, — ответил я, натягивая сюртук, висевший перед огнем. — Успеть бы в клуб «Диоген» до одиннадцати, может быть, еще застану Майкрофта. Не жди меня, ложись спать, — добавил я, нежно поцеловав ее еще раз.

На улице я подозвал экипаж и попросил отвезти меня к «Диогену». В этом клубе Майкрофт обычно проводил свободное время. Откинувшись на подушки и прислушиваясь к цокоту копыт лошади, катившей кэб по улицам, залитым светом газовых фонарей, я изо всех сил старался не уснуть. По правде говоря, ужасно устал. Но тут я вспомнил, что Холмс, когда занимался каким-нибудь делом, был способен поистине на нечеловеческие усилия. Если уж я не могу тягаться с ним по уму, то должен хотя бы не уступать ему в выносливости.

Я не слишком хорошо знал Майкрофта Холмса. Раз или два мы виделись с ним года три тому назад, когда наши пути пересеклись во время расследования ужасного происшествия с греческим переводчиком. Подумать только, мы прожили с Холмсом бок о бок более семи лет, прежде чем он впервые упомянул о своем брате. Эта новость поразила меня так же, как ошеломило бы сообщение о том, что Земля все-таки плоская. Еще большей новостью для меня было то, что Холмс признавал за своим братом умственное превосходство.

— В таком случае он, несомненно, куда более известный сыщик, чём вы, — сказал я тогда. — Но если так, то почему я о нем никогда не слыхал? — Мне показалось совершенно невероятным, что в наше время в Англии живет человек равный Холмсу по уму, но о нем никто и никогда не упоминает.

— А-а, что там говорить, — отмахнулся Холмс. — Майкрофт из тех, что зарывают талант в землю. Он просто очень ленив, — добавил он, увидев, что я не совсем понимаю, в чем, собственно, дело. — Он бы с удовольствием разгадывал загадки, если бы это можно было делать, не покидая своего кресла даже на время. К сожалению, от сыщика требуется не только это, — усмехнулся Холмс, — а Майкрофту претит малейшее физическое усилие.

Холмс поведал мне, что его брат проводит большую часть времени в клубе «Диоген», как раз напротив своего дома на Пэлл Мэлл. Клуб этот был создан специально для тех людей, что терпеть не могут клубы. В нем состояли наистраннейшие и наинелюдимейшие личности Лондона; ни один из членов не имел права обращать ни малейшего внимания на других. Разговаривать в этом клубе разрешалось только в комнате для посетителей.

Я уже дремал, когда возница откинул ступеньки и, не заглядывая внутрь, как бы между прочим сообщил, что мы прибыли на место.

Скорым шагом я пересек улицу, у входа в клуб вручил привратнику свою карточку и попросил мистера Майкрофта Холмса в комнату для посетителей. Тот сдержанно поклонился и отправился исполнять поручение. Лишь по легкому блеску надменных, всегда полуприкрытых глаз я понял, что, по его мнению, одет самым неподобающим образом. Я предпринял тщетную попытку поправить воротничок и с сожалением провел рукой по небритому подбородку. К счастью, мне не нужно было снимать шляпу и причесываться. В те годы еще существовал обычай, по которому мужчины не снимали шляп в помещении, особенно в клубах.

Минут через пять привратник вернулся мягкой, неслышной походкой и, грациозным движением затянутой в перчатку руки пригласив следовать за ним, провел в комнату для посетителей, где я и нашел Майкрофта Холмса.

— Доктор Ватсон, если не ошибаюсь? Не думал, что сразу узнаю вас, — он вразвалку подошел ко мне и пожал руку своими толстыми пальцами. Я неоднократно упоминал, что, в противоположность худощавому Шерлоку, брат его был человеком весьма тучным. Годы не изменили его телосложения. Пока я рассматривал его, Майкрофт Холмс в свою очередь внимательно изучал меня своими маленькими, глубоко посаженными глазками.

— Вы пришли по срочному делу, касающемуся моего брата, я полагаю, — продолжал он. — Весь день вы провели в разъездах, занимаясь его делами, пользовались главным образом экипажами, насколько я могу судить; вы остановились ненадолго на вокзале Ватерлоо, чтобы забрать что-то. Нет-нет, — поправился он, — чтобы встретить кого-то. Вы очень устали, — добавил он, приглашая меня сесть. — А теперь расскажите мне, пожалуйста, что стряслось с моим братом.

— Откуда вы узнали, что с ним что-то случилось? — спросил я, опускаясь в кресло в изумлении. Не было никаких сомнений, что передо мной действительно единоутробный брат Холмса.

— Проще простого, — сказал Майкрофт, небрежно взмахнув ручищей. — Я не вижу вас уже года три, все это время вы находитесь в обществе Шерлока и, насколько мне известно, описываете его приключения. Потом вы неожиданно являетесь ко мне в то время, когда все женатые джентльмены дома со своими женами; более того, вы приезжаете ко мне без своей прекрасной половины. Легко предположить, что что-то случилось с моим братом и вы приехали просить помощи. Судя по вашему подбородку, вы весь день провели в разъездах, у вас даже не было времени побриться. Саквояж с инструментами не при вас, однако мне известно из ваших объявлений в газетах, что вы возобновили практику. Из всего этого я заключаю, что ваше срочное дело связано с приездом ко мне. Дата на перронном билете, торчащем у вас из кармана пальто, свидетельствует, что вы сегодня были на вокзале Ватерлоо. Если бы вы были там для того, чтобы забрать посылку, вам не потребовалось бы идти дальше багажного отделения — я полагаю, для этого не нужен перронный билет; следовательно, вы встречали кого-то. Что касается экипажей, в которых вы разъезжали целый день, могу сказать вам следующее: ваша щетина и измученный вид свидетельствуют, что вы целый день не были дома; однако ваше пальто сухое и ботинки чистые, несмотря на ненастье. Какой еще способ передвижения может объяснить эту странность, как не тот, который наш мистер Дизраэли называл гондолами Лондона? Видите, все очень просто. А теперь выкладывайте, что произошло.

Майкрофт пододвинул стул, сел напротив меняв, дал мне время справиться с изумлением, по-доброму улыбнулся и предложил что-нибудь выпить. Я отказался, покачав головой.

— Вы давно не виделись с братом? — спросил я.

— Примерно с год.

Это не показалось мне странным, хотя многих может удивить, что два брата, живущие в одним городе и не находящиеся в ссоре, так редко встречаются. Мне-то было доподлинно известно, что братья Холмсы скорее исключение, чем правило.

Предупредив Майкрофта, что вести мои не из приятных, я рассказал ему, в каком состоянии находится его брат и как я предлагаю вылечить его. Он слушал меня молча и бесстрастно; по мере того как я говорил, голова его опускалась все ниже и ниже. Когда я закончил, наступила пауза, настолько долгая, что я подумал, а не заснул ли он. Звук, похожий на храп, убедил меня, что так оно и есть на самом деле, как вдруг Майкрофт медленно поднял голову. Глаза его вновь встретились с моими, и я увидел в них боль.

— Мориарти, вы говорите? — хрипло промолвил он наконец.

Я кивнул.

Он вяло взмахнул рукой, прося не перебивать.

— Да-да, конечно, — пробормотал он и снова погрузился в молчание, уставившись на кончики пальцев. Наконец, Майкрофт вздохнул еще раз, поднялся и заговорил с оживлением, как бы пытаясь совладать с потрясением от принесенной мною вести.

— Заманить Шерлока в Вену будет нелегко, — согласился он, подойдя к двери и подергав шнурок звонка, — но и не совсем невозможно. Для этого нам всего лишь придется дать ему повод думать, что Мориарти там и ждет его.

— В том-то и штука, что мы не знаем, как это сделать.

— Не знаете? Проще всего будет устроить так, чтобы профессор Мориарти отправился в Вену собственной персоной. Дженкинс, нам понадобится кэб, позаботьтесь об этом, — сказал Майкрофт Холмс слуге за моей спиной, явившемуся на звон колокольчика.

Майкрофт Холмс хранил молчание на протяжении почти всего пути к дому номер 114 по Мунро-Роуд (адрес в Хаммерсмите, указанный в визитной карточке профессора); лишь однажды он нарушил его, чтобы осведомиться об австрийском враче, и спросил, не знаю ли я, кто он такой. Я объяснил, что прочитал о нем в журнале «Ланцет». В ответ Майкрофт усмехнулся.

— Судя по имени, он еврей, — заметил он.

Я почувствовал, что обретаю второе дыхание, — мысль о том, что на моей стороне Майкрофт Холмс и его ум, сильно приободрила меня. Подмывало расспросить его о профессоре Мориарти и трагедии, о которой тот упомянул, но потом я все же решил попридержать язык. Майкрофт был всецело поглощен судьбой своего несчастного брата; в характере обоих братьев было что-то такое, что исключало такую вольность даже со стороны близкого друга. Я же ни в коей мере не был достаточно хорошо знаком с Майкрофтом.

Вместо этого я стал размышлять о том, как нам уговорить профессора Мориарти согласиться принять наше весьма странное предложение. Несомненно, думал я, нам ни за что не удастся убедить скромного, робкого учителя бросить все и немедленно отправиться на континент. Он станет возражать; хуже того, он будет ныть. Я повернулся к своему спутнику, чтобы поделиться своими опасениями, но тот уже высунулся в окно.

— Останови-ка здесь, приятель, — сказал он негромко, хотя мы были еще далеко от места.

— Если профессор не преувеличивает, — пояснил Майкрофт, с трудом вынося свое грузное тело из экипажа, — мы должны быть настороже. Нам чрезвычайно важно поговорить с ним, но не менее важно сохранить наш визит в тайне от Шерлока, приняв меры на случай, если он и в эту ночь решил стоять на посту.

Я кивнул и сказал вознице ждать нас столько, сколько понадобится. Для верности я сунул ему шиллинг и пообещал еще один по возвращении. После этого Майкрофт и я тихо двинулись по пустынным улицам в направлении дома профессора.

Мунро-Роуд — ничем не примечательный район: двухэтажные домишки с оштукатуренными фасадами и крохотными садиками. В конце улицы я увидел белый дымок, медленно клубящийся в ночном воздухе, и судорожно дёрнул моего тучного спутника за рукав. Он взглянул, куда я ему показал, и кивнул. Мы притаились в тени ближайшего дома.

Под единственным фонарем на улице стоял Шерлок Холмс и курил трубку.

Оставаясь все время в тени, мы подкрались ближе и затаились. Положение было совершенно безнадежным. До тех пор пока Холмс торчит перед профессорской дверью, нечего и думать, чтобы войти незамеченными, разве что попытаться отвлечь его — но как? Мы пошептались. Сначала нам пришла мысль попробовать проникнуть в дом с соседней улицы через черный ход, однако этот план наткнулся на несколько возражений. Не было никаких сомнений, что нам пришлось бы перелезать через забор, Майкрофт же был совершенно не подготовлен к такого рода гимнастическим упражнениям, хотя мне-то они были бы по силам. Но даже если бы нам и удалось преодолеть это препятствие, даже если бы мы правильно угадали в темноте нужный дом, нам пришлось бы еще ломать запертую дверь черного хода; произведенный нами шум, несомненно, привлек бы внимание Холмса.

Неожиданно все уладилось само собой. Я увидел, что мой друг, стоящий в желтом конусе света фонаря, выбил пепел из трубки о каблук и направился восвояси.

— Он уходит! — воскликнул я вполголоса.

— Будем надеяться, что он не собирается вернуться и продолжить бдение, — пропыхтел Майкрофт, поднимаясь и пытаясь стряхнуть грязь с колен, что при его телосложении было довольно непросто. — Надо торопиться, — сказал он, наконец бросив это безнадежное занятие, — больше ждать нельзя, дело есть дело.

Он направился к дому. Я продолжал стоять не шелохнувшись и смотрел вслед своему другу, уходившему в темноту; его фигура, облаченная в плащ-накидку — высокая и стройная, — выглядела одинокой и несчастной.

— Ватсон, ну где же вы, — прошептал Майкрофт, и я последовал за ним.

Поднять на ноги обитателей дома оказалось проще, чем мы предполагали; профессор Мориарти бодрствовал, его попытка заснуть была тщетной — в который уже раз — от одной мысли, что Холмс стоит у него под окнами.

Должно быть, он видел наше приближение: дверь распахнулась, как только Майкрофт взялся за дверной молоток. Мориарти, в ночном колпаке, рубашке и накинутом сверху выцветшем красном халате, смотрел на нас близорукими, покрасневшими от бессонницы глазами.

— Это вы, доктор Ватсон?

— Да, а это мистер Майкрофт Холмс. Вы разрешите нам войти?

— Мистер Майкрофт, мальчик мой, — воскликнул он в изумлении. — Но почему...

— Время дорого, — перебил его Майкрофт осторожно, но твердо. — Мы хотим помочь вам и моему брату.

— Да-да, конечно, — поспешно согласился Мориарти. — Пожалуйста, проходите, только осторожно. Моя квартирная хозяйка и служанки уже спят. Будет неловко, если мы их разбудим.

Когда мы вошли, Мориарти притворил за нами дверь и запер ее на засов.

— Сюда, пожалуйста. — Он взял лампу, поставил ее на столик в прихожей и повел нас наверх по лестнице в свои покои. Они чем-то напоминали его халат — в них было все необходимое, но слегка поношенное.

— Прошу вас, не прибавляйте света, — попросил Майкрофт, увидев, что профессор собирается повернуть рычажок газового рожка. — Мой брат может вернуться, и надо сделать так, чтобы он не заметил никаких перемен в вашем окне.

Мориарти кивнул и сел, рассеянным жестом предложив последовать его примеру.

— Что вы от меня хотите? — спросил он в нетерпении, увидев по нашим суровым лицам, что дело это, по меньшей мере, настолько серьезно, насколько он и предполагал.

— Мы были бы весьма вам признательны, если бы вы соблаговолили утром отбыть в Вену, — начал Майкрофт.

Путешествие в тумане

Нет необходимости рассказывать здесь, что мы только ни предлагали той ночью несчастному учителю математики, какие только деньги, угрозы, насмешки и льстивые увещевания ни пускали в ход, чтобы заставить его принять участие в нашем предприятии, Я никогда не предполагал, что Майкрофт Холмс способен на то красноречие, что он проявил в тех странных обстоятельствах. Сначала Мориарти отнекивался, поглядывая, как затравленный хорек, то на Майкрофта, то на меня; в тусклом свете одного-единственного притушенного светильника его голубые глаза казались бесцветными. Однако Майкрофт сумел убедить его. Я не знал, какой такой властью обладал этот тучный гигант над похожим на воронье пугало человечком, но он в конце концов уступил именно уговорам Майкрофта. Когда же мы пообещали оплатить все расходы, Мориарти сдался окончательно, но с жаром напомнил нам еще раз, что мы должны объяснить все директору Прайсу-Джонсу, чтобы карьера учителя в школе Рой-лотт не пострадала по причине его отсутствия.

После того как мы обо всем договорились, я подошел к окну и, осторожно выглянув из-за занавески, посмотрел на улицу. Холмса нигде не было видно. Я подал знак его брату, и оба мы ушли тем же путем, каким пришли, и вернулись к нашему кэбу.

На обратном пути я снова боролся с соблазном расспросить Майкрофта о прошлом семьи Холмсов. Желание разгадать эту тайну стало даже еще сильнее, чем раньше; было совершенно ясно, что профессор согласился выполнить весьма необычную просьбу Майкрофта лишь потому, что тот имел над ним какую-то власть, настолько сильную, что не было даже необходимости упоминать о ней. Задним числом я понял, что весь этот спор устроен скорее ради меня, так как исход его был предрешен.

И все же соблазн оставался, и с ним приходилось бороться; однако это было не так уж трудно, как может показаться, потому что я задремал в углу экипажа и проснулся лишь тогда, когда мы остановились перед дверью моего дома и Майкрофт осторожно растолкал меня. Негромко мы пожелали друг другу спокойной ночи.

— Теперь слово за Шерлоком, — сказал Майкрофт.

— Я боюсь, не переусердствовали ли мы?

С трудом я сдерживал зевоту.

Внутри экипажа Майкрофт усмехнулся.

— Не думаю. Судя по вашим рассказам, его ум так же остер, как и раньше; другое дело, что некоторые представления в нем искажены. Он следит за Мориарти и найдет его след в любом случае. Я думаю, нам об этом не следует беспокоиться. Остальное в руках вашего знакомого врача. Спокойной ночи, Ватсон, — он слегка ткнул тростью в крышу экипажа, тот тронулся и исчез в стелющемся ночном тумане.

Не помню, как я добрался до постели. Помню только, что рядом со мной стоит жена и с беспокойством заглядывает мне в лицо.

— Как ты себя чувствуешь, дорогой? — Она заботливо положила руку мне на лоб, пробуя, нет ли у меня жара. Я сказал, что просто устал, а в остальном чувствую себя нормально, и сел.

— Что это такое? — воскликнул я в изумлении, увидев накрытый поднос на стуле у двери. — Завтрак в постели? Я же говорю тебе, что я...

— У меня такое предчувствие, что тебе сейчас самое время подкрепиться, — грустно сказала она, поставив поднос передо мной.

Я собирался уже спросить ее, что она имеет в виду, как вдруг заметил желтый конверт рядом с сахарницей.

В нерешительности я взглянул на жену. Она ободряюще кивнула. Я схватил конверт и распечатал его. В записке было следующее:

НЕ МОЖЕТ ЛИ ВАША ПРАКТИКА ОБОЙТИСЬ БЕЗ ВАС НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ? ИГРА НАЧАЛАСЬ, И ВАША ПОМОЩЬ МОЖЕТ ОКАЗАТЬСЯ НЕОЦЕНИМОЙ.

ПРИВЕЗИТЕ ТОБИ К ДОМУ НОМЕР 114 ПО МУНРО-РОУД В ХАММЕРСМИТЕ. ПРИМИТЕ МЕРЫ ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ. ХОЛМС.

Тоби!

Я поднял глаза на жену.

— Ну вот, началось, — сказала она.

— Да, — ответил я, стараясь справиться с волнением.

Погоня началась, и только время могло дать ответ на вопрос, чем она закончится.

Забыв об усталости, я наспех завтракал и одевался, пока жена собирала вещи. Делала она это быстро и споро — ведь она была дочерью одного старого армейского служаки и замужем за другим. Как только я был готов к отъезду, мой саквояж был уже собран. Улучив минуту, когда жена отвернулась, я быстро сунул туда мой старый армейский револьвер. Именно это Холмс подразумевал под мерами предосторожности. Хотя я и знал, что он мне не понадобится, было бы неразумным допустить, чтобы Холмс вдруг обнаружил, что я пренебрег его указаниями, а жена увидела, что последовал им. Перед уходом я поцеловал ее и напомнил еще раз, чтобы она договорилась с Кэллингуортом принять моих пациентов.

Мне же предстояло забрать Тоби и встретиться с Холмсом у дома профессора. С этим я и отправился в путь...

Улицы не было видно. Туман, который еще несколько часов назад клубился у щиколоток, теперь поднялся выше человеческого роста. Не составляло большого труда определить его плотность. Он был непроницаем. Меня окружала стена ядовитого желтого тумана, резавшего глаза и разъедавшего легкие. Всего за несколько часов Лондон превратился в наводящий ужас город-призрак, где слух целиком заменял зрение.

Со всех сторон до меня доносились стук подков по булыжной мостовой и голоса уличных торговцев, выкликающих на все лады свой товар перед дверьми невидимых домов. Где-то во мраке шарманка выводила заунывную мелодию песенки «Бедный маленький лютик», что делало обстановку еще более зловещей.

Ощупывая дорогу тростью, я медленно пробирался к углу улицы; пешеходы, попадавшиеся мне навстречу, становились видимыми в самый последний момент, когда с ними нужно было разминуться; то там, то сям я с трудом различал расплывчатые пятна света. Приезжему не так-то просто догадаться, что это всего лишь фонари, оставленные гореть средь бела дня (впрочем, проку от них никакого). Мне же происхождение этих световых пятен было ясно сразу.

Стоит сказать, что эти ужасные смертоносные туманы в Лондоне, где я провел дни молодости, были обычным явлением. Но даже для того времени туман, в котором мне довелось пробираться в тот день, был совершенно невиданным.

Когда наконец я нашел кэб, обнаружилось, что езда по направлению к дому номер три по Пинчин-Лейн, в Ламбете, — сущее мучение. Я неотрывно вглядывался в разлившуюся за окном желчь, и иногда мне удавалось различать какую-нибудь достопримечательность, говорящую о том, что, по крайней мере, мы едем куда надо. Ганновер-сквер, Гросвенор-сквер, Уайтхолл, Вестминстер и, наконец, Вестминстерский мост, окутанные туманом, проплывали мимо на пути к негостеприимной улице, где обитал мистер Шерман, натуралист, чей необыкновенный пес Тоби так часто помогал Шерлоку Холмсу в расследованиях.

Если бы у Тоби была родословная, он мог бы сойти за борзую. Кроме этого отдаленного сходства нельзя было сказать ничего определенного — даже сам мистер Шерман, которого я однажды расспрашивал на сей счет, затруднился с ответом на вопрос, кто же Тоби на самом деле. Мистер Шерман высказал предположение о помеси спаниеля, шотландской овчарки и борзой, но я нашел это объяснение малоубедительным. Бело-коричневый окрас, вислоухость и походка вразвалку — этого было достаточно, чтобы совершенно поставить меня в тупик.

Более того, когда-то в прошлом из-за болезни у него вылезла шерсть. Так что внешность у него была отнюдь не располагающая. И все же Тоби был добрым и преданным псом и не имел никаких причин чувствовать себя ущербным по сравнению со всеми остальными представителями собачьего рода, независимо от знатности происхождения. Родословную ему заменяло чутье. Насколько я могу судить, по части остроты обоняния ему не было равных. Читатели, наверное, помнят, как Тоби проявил свои незаурядные способности в описанном мной деле «Знак четырех». Тогда он самым непосредственным образом принял участие в розысках печально известного Джонатана Смола и его ужасного сообщника. Он шел по их следу через пол-Лондона. Для этого ему понадобилась всего лишь капелька креозота на ноге последнего. Правда, однажды он все же сбился со следа, приведя нас к бочке с дегтем, но и то лишь потому, что следы беглецов и бочки с креозотом пересеклись. Собака ведь не виновата в том, что спутала два следа, пахнущие совершенно одинаково. В самом деле, когда Холмс и я привели Тоби на то место, где он ошибся, он тут же исправился и устремился в нужном направлении; чем все это закончилось, я уже рассказывал.

Но даже самый буйный полет фантазии никогда не заставил бы меня предположить, до каких высот гениальности суждено будет Тоби вскоре вознестись.

Наконец, я услыхал крики животных внутри одного из домов, неоспоримо свидетельствовавших, что мы прибыли на место, и попросил возницу подождать, на что он согласился с большой охотой. Ехать по городу одному в такой денек было не только страшно, но и небезопасно.

Выйдя из экипажа, я огляделся в надежде увидеть ряды унылых домов, которые, как я знал, тянулись по обе стороны улицы, но ничего не смог разглядеть. Лишь вопли и рычание обитателей дома Шермана помогли мне найти дверь.

Я громко постучал и, кроме того, покричал для верности, потому что вой внутри был просто оглушительным; создавалось впечатление, что обитатели зверинца тоже растревожены окутавшей все вокруг плотной пеленой тумана и сажи, которая лишила их солнечного света. Однако потом я вспомнил, что звери редко вели себя тихо, и подивился, что же должен чувствовать их хозяин от этой несмолкающей какофонии.

Я встречался с Шерманом несколько раз, когда по просьбе Холмса приезжал за Тоби. Хотя он и пригрозил в первый раз сбросить на меня гадюку, сказал он это по ошибке, еще не зная, что я друг Холмса. Едва услыхав, кто я такой, он тут же распахнул передо мной дверь, и с тех пор я всегда был в его доме желанным гостем. Он объяснил мне, что поначалу принял меня в штыки оттого, что местные мальчишки житья ему не дают. С того времени, как я был у Шермана в последний раз, прошло больше года. Тогда Холмсу понадобился Тоби для того, чтобы выследить орангутанга в сточных трубах Марселя. Дело это, о котором я так и не собрался написать, было, как говаривал сам Холмс, «не лишено интереса». Если мне не изменяет память, по его завершении правительство Польши наградило его за заслуги орденом Святого Станислава II степени[12].

Довольно долго я колотил в дверь и кричал, прежде чем мне открыли.

— Ах ты, маленький... — Натуралист различил наконец-то мой силуэт, глядя поверх очков. — Ватсон, так это вы! Прошу простить меня, разумеется. Я думал, что это один из маленьких негодяев решил опять подшутить надо мной, пользуясь туманом. Как вам удалось меня разыскать? Входите же, входите!

На руках он держал обезьянку. При входе мне пришлось переступить через уже знакомого беззубого барсука.

Весь зверинец вдруг затих, словно зачарованный моим приходом, за исключением пары серых голубей, ворковавших на полке, и поросенка, визжащего где-то в задней комнате. В тишине я слышал, как Темза плещется о сваи, на которых стоял дом. За окном был слышен крик чаек, бесцельно круживших во мраке.

Шерман осторожно убрал с кресла-качалки одноглазого кота и предложил сесть. Я принял приглашение, хотя у меня не было ни малейшего намерения задерживаться. Что-то в этом человеке говорило о том, что ему очень недостает общества людей, и мне претила сама мысль о том, чтобы вот так прийти — и тут же откланяться. Хотя я и знал, что любая задержка, да и сама трудная обратная дорога в Хаммерсмит могли серьезно повлиять на способности Тоби выполнить наилучшим способом то, что от него потребуется.

— Так вы говорите, доктор, вам нужен Тоби? — спросил Шерман, освобождаясь от объятий обезьянки, обхватившей его за шею, и усаживая ее на закрытую птичью клетку. — Одну минуточку, я сейчас его приведу. У вас есть время, чтобы выпить со мной чаю? — добавил он с надеждой.

— Боюсь, что нет.

— Ну да, конечно, я так и думал. — Он вздохнул и вышел через боковую дверь к клеткам. Лай и повизгивание свидетельствовали, что собаки несказанно рады видеть хозяина. В самом центре этого многоголосия я сумел различить голос Тоби.

Через мгновение Шерман вернулся с собакой, оставив остальных выть от отчаяния; вне всякого сомнения, его появление вызвало у животных желание вырваться на волю. Тоби узнал меня и рванулся вперед, натянув поводок и отчаянно виляя своим куцым хвостиком в знак доброго ко мне расположения. Я ответил на приветствие кусочком сахара, захваченным специально для такого случая, — так я делал всегда, когда судьба сводила нас вместе. Как обычно, я предложил Шерману плату вперед, но он, по своему обыкновению, во всяком случае, когда дело касалось Шерлока Холмса, отказался наотрез.

— Держите его у себя сколько потребуется, — говорил он, провожая меня к двери и одновременно убирая с дороги цыпленка. — Мы все уладим потом. До свидания, Тоби. Тоби хорошая собака. Передайте привет мистеру Шерлоку! — крикнул он вслед, пока я, ведя Тоби на поводке и спотыкаясь, шел к кэбу.

Я ответил, что непременно передам, и окликнул возницу, который тут же отозвался, дав знать, в какой стороне его искать. Идя на звук его голоса, я нашел кэб и сел в него. Я назвал адрес, упомянутый Холмсом в телеграмме (где я и сам был предыдущей ночью), и мы поспешно нырнули в круговерть залитых туманом лондонских улиц.

Вновь мы отыскали Вестминстерский мост, проехали по нему, едва избежав столкновения с пивной бочкой фирмы «Уотни», и направились на запад, в Хаммерсмит. По пути я смог узнать лишь одно место — вокзал Глостер.

Свернув наконец на Мунро-Роуд, мы направились к единственному фонарю на всей улице, тускло горевшему в отдалении, где и остановились.

— Приехали, — объявил возница с облегчением и удивлением в голосе. Я вышел и стал обозревать окрестности в поисках Холмса. Кругом стояла кладбищенская тишина, и, когда я окликнул его, мой голос отозвался странным эхом в непроницаемом тумане.

В растерянности я постоял минуту и совсем уже было направился к профессорскому дому, находившемуся где-то у меня за спиной, как вдруг услышал справа от себя постукивание по тротуару.

— Эй, кто идет?

Ответа не последовало, слышен был лишь мерный стук трости. Тоби тоже насторожился и стал тревожно подвывать.

Стук приближался.

— Эй, кто здесь? — окликнул я вновь.


Я помню тот росистый луг,

Хоть и прошли года,

Где Энни на заре клялась

Моею быть всегда,


донесся из тумана дребезжащий тенор.


Отец-покойник говорил:

Все в жизни прах и тлен.

Сейчас в могилу впору лечь

Мне без красотки Энн.


Я стоял не шелохнувшись, а песня все продолжала тянуться. Певец приближался, и от ужаса волосы у меня встали дыбом. Представьте себе пустынную, окутанную туманом улицу Лондона, где совершенно не ощущаются пространство и время, и пронзительный, как звук волынки, тенор невидимого певца, не обращающего никакого внимания на мои попытки заговорить с ним.

Наконец он вступил в свет фонаря медленной, шаркающей походкой. Я увидел, что этот уличный менестрель одет в поношенную кожаную жилетку, старые кожаные штаны и зашнурованные ботинки. Лицо его обрамляли редкие седые волосы, выбивавшиеся из-под кепки, повернутой козырьком назад. Все свидетельствовало о том, что передо мной человек, долгое время проработавший в шахте. Я говорю «проработавший», потому что глаза его скрывали темные очки, какие обычно носят слепые.

С ужасом взирал я на этот призрак. Наконец он довел песню до конца. В воздухе повисла тишина.

— Подайте! Подайте несчастному слепому, — вдруг произнес он и протянул шляпу. Я пошарил в кармане в поисках мелочи.

— Почему вы не отзывались, когда я кричал вам? — спросил я раздраженно. Мне стало стыдно от того, что я почти поддался минутному желанию нащупать саквояж на полу кэба и извлечь оттуда револьвер. Мысль, как глупо все это выглядело бы, расстроила меня еще больше; этот слепой не представлял для меня никакой опасности и, конечно, не имел в мыслях ничего дурного.

— Мне не хотелось прерывать песню, — ответил он таким тоном, будто в этом не было ничего особенного. У него был легкий ирландский акцент. — Когда я перестаю петь, мне не подают, — объяснил он и слегка потряс передо мной шляпой. Я бросил туда несколько монет. — Покорно благодарим, сэр.

— Ради Бога, объясните мне, как вам удается заниматься этим ремеслом в такой ситуации?

— В ситивации, вы говорите, сэр? Что это за штуковина такая — ситивация?

— Да как же, черт возьми, а туман? Ни зги ж не видно... — воскликнул я, но тут же прикусил язык.

— Ах, вот оно что! То-то я в толк не возьму, отчего сегодня все не так, как всегда. За утро, наверное, и шиллинга не набрал. Туман, вы говорите? Скажи на милость! Наверное, всем туманам туман, раз и шиллинга не собрал. Ну и дела-а...

Он снова вздохнул и, как мне показалось, осмотрелся вокруг, что выглядело весьма странным и жутковатым при его недуге.

— Вам чем-нибудь помочь? — осведомился я.

— Нет-нет, благодарим покорно, спаси вас Бог. Видно что или не видно — мне все едино. Ведь так? Спасибо, господин хороший. — Он вытащил монетки, положенные мной в шляпу, и опустил в карман. Я попрощался с ним, и он зашаркал прочь, постукивая перед собой тросточкой. Он ничем не отличался от других прохожих в этом проклятом тумане. Разве что снова начал петь, и его голос скоро замер в отдалении, а самого скрыл туман.

Я снова огляделся и крикнул:

— Холмс!

— Не надо так кричать, Ватсон. Я здесь, — услышал я знакомый голос рядом с собой. Я обернулся и оказался нос к носу со слепым певцом.

Тоби превосходит самого себя

— Холмс!

Он рассмеялся, сорвал с себя парик, фальшивые брови, усы и бородавки на подбородке. Затем снял темные очки и вместо бельм уличного певца я увидел сверкающие озорством глаза Холмса.

— Простите меня, мой друг. Вы же знаете, я никогда не могу устоять перед соблазном почувствовать себя актером. Обстановка была настолько располагающей, что я поддался этому искушению.

Не сразу нам удалось успокоить возницу, который был ни жив ни мертв от ужаса. В конце концов Холмсу это удалось.

— Зачем все-таки весь этот маскарад? — допытывался я в то время, как Холмс наклонился погладить песика, который, почуяв знакомый запах, теперь радостно вилял хвостиком и слизывал грим со щек Холмса. Тот пристально посмотрел на меня.

— Он исчез, Ватсон.

— Исчез? Кто исчез, Холмс?

— Профессор, — сказал он раздраженно, распрямляясь. — Его дом там, в тумане, у вас за спиной. Я следил за ним всю прошлую ночь (обычно для этого я нанимал Уиггинса[13]), и все шло хорошо до самой полуночи. Было промозгло и сыро, и я отправился в кабачок в конце улицы выпить немного бренди, чтобы согреться. Пока меня не было, к профессору пришли двое. О чем они говорили, я не знаю, однако у меня нет ни малейшего сомнения, что это были наемные ищейки. Приходили они, чтобы предупредить профессора, что мои сети затягиваются вокруг него все туже и туже. Когда я вернулся, их уже не было. Сегодня утром я получил телеграмму от Уиггинса. В промежутке между тем, как я уже ушел, а он еще не занял мое место, профессор скрылся. Как это ему удалось, нам предстоит выяснить. Я пришел сюда в том виде, в каком вы застали меня на случай, если его подручные сидят в засаде.

Я слушал, изо всех сил стараясь оставаться бесстрастным и задавать подобающие вопросы.

— Так вы говорите, их было двое?

— Да, двое. Один из них очень высокий и плотный, четырнадцать стоунов[14] — не меньше. Его следы отлично сохранились на влажной земле. Он носит ботинки большого размера с загнутым носом, квадратный каблук стоптан внутрь. Мужчины такого роста и веса обычно держат носки врозь, отчего обувь стаптывается внутрь. Он, по-видимому, был за старшего и настроен решительно.

— Ну а другой? — У меня даже горло перехватило от волнения.

— Ах да, другой, — Холмс задумчиво вздохнул и огляделся. Кругом было тихо. — Этот другой — весьма примечательная личность. Он ниже ростом и значительно легче, чем его спутник; ростом, скорее всего, меньше шести футов, кроме того, он прихрамывает на левую ногу, совсем как вы, Ватсон. На какое-то время он отстал, и другому пришлось окликнуть его на подходе к дому. К такому заключению я пришел на том основании, что следы его, ведущие в том направлении, представляют собой отпечаток носка его ботинок. Следовательно, он побежал вдогонку, что также подтверждается большей длиной шага. Кроме того, он уже не таился, как и его спутник. Они подошли к дому профессора, переговорили с ним и ушли. Я бы мог рассказать вам больше, если бы проклятый туман не скрыл от меня поле их деятельности. К счастью, я позаботился о том, чтобы иметь возможность выследить их, если понадобится. Вы же помните, не в моих правилах гоняться за рыбешкой в то время, когда рыбища гуляет на свободе. Осторожно, ванильная эссенция! — вдруг воскликнул он и потянул меня назад, как только я сделал шаг-другой по направлению к дому. — Вы, наверное, испачкались, — выдохнул он, ухватившись за меня, чтобы не потерять равновесия. Теперь мне стало совершенно ясно, что Холмс безумен.

— Ванильная эссенция? — спросил я, стараясь сохранять спокойствие.

— Не беспокойтесь, друг мой, я в своем уме, — усмехнулся он, отпуская отвороты моего пальто. — Я же говорю вам, что позаботился о том, чтобы выследить тех двоих. Расплатитесь с возчиком, и я вам все объясню.

Предчувствуя неладное, я вернулся к кэбу, спотыкаясь на каждом шагу, вытащил багаж и расплатился. Возница испытал явное облегчение от того, что его наконец отпустили. Несомненно, опасности, подстерегающие его в тумане, были ерундой по сравнению с пребыванием на Мунро-Роуд. Кэб, скрипнув, тронулся с места и словно канул в небытие, а я вернулся на то место, где меня поджидал Холмс. Взяв меня под руку и держа Тоби на поводке, Холмс повел нас к дому, остававшемуся невидимым. Однако я уже чувствовал, что он где-то рядом.

— Наклонитесь вот здесь и глубоко вдохните, — сказал Холмс. Я присел на корточки, и тотчас же в нос мне ударил сладковатый запах ванили.

— Что это за... — начал было я.

— Она еще лучше, чем креозот, если только удается применить ее в деле, — ответил он, давая Тоби понюхать след. — Ваниль не липкая, человек, наступивший в нее, не замечает, что что-то пристало к подошвам. Еще одно уникальное качество — неповторимость. Запах сильный и стойкий, и я не сомневаюсь, что Тоби не спутает его ни с чем — если только наш путь не будет лежать через кухню. Ну-ка, давай, приятель, ищи, ищи! — приказал он собаке, которая прилежно обнюхала большую лужу рядом с тротуаром.

— Я разлил ее здесь прошлой ночью, — продолжал Холмс, снимая остатки грима. — И Мориарти, и его сообщники — все наступили в нее. Туда же попало и колесо кэба, в котором они уехали отсюда несколько часов назад.

Я поблагодарил свою счастливую звезду за то, что сегодня надел другую пару ботинок. Поднявшись, я спросил:

— Что будем делать теперь?

— Теперь Тоби поведет нас туда, куда уехал экипаж. Когда он потеряет след колеса, мы поищем, где начинаются следы ног.

— А еще не поздно сделать это?

— Думаю, что нет. Туман, задержавший ваше прибытие, несомненно, затруднил профессору бегство. Ищи, Тоби!

Холмс слегка потянул поводок, уводя Тоби от лужи с ванильной эссенцией. Невзирая на туман, существенно ограничивавший видимость, собака рвалась вперед. С трудом ее удалось остановить на мгновение, пока Холмс извлекал свой красный саквояж из кустов на противоположной стороне улицы. Большую часть пути мы молчали, изо всех сил стараясь не отставать от собаки, буквально рвавшей поводок из рук. Судя по радостному повизгиванию, даже едкие испарения не смогли лишить ее чутья.

Холмс выглядел спокойным и собранным, полностью владеющим собой, и волей-неволей я начал подумывать, не совершили ли мы какую-нибудь невероятную ошибку. Может быть, Мориарти одурачил и самого Майкрофта, являясь на самом деле центром зла. Я изо всех сил постарался выкинуть эту мысль из головы и продолжал ковылять, стараясь не отстать от Холмса и собаки. Из-за непогоды рана моя вновь разболелась. Обычно я старался не выходить на улицу в такие дни. Когда же я достал трубку, Холмс протестующе поднял руку.

— Собака и так вынуждена бороться с туманом, — заметил он. — Не стоит создавать ей лишние трудности.

Я согласно кивнул, и мы пошли дальше кружить по невидимым улицам, увертываясь от проезжающих экипажей: ведь нам приходилось двигаться по мостовой, где до этого проехал кэб.

Мы миновали вокзал Глостер, оставив его где-то слева. Я слышал визгливые гудки паровозов — звук этот напоминал мне визг ослепшей свиньи, скликающей разбежавшихся поросят. Собака же продолжала вести нас вперед и вперед с неослабевающим рвением.

— Может статься, когда-нибудь я напишу исследование на эту тему[15], — сказал Холмс, имея в виду ванильную эссенцию. — Ее качества, как вы уже смогли убедиться, уникальны для такого рода деятельности. Наш провожатый не испытывает ни малейших колебаний. Он уверенно ведет нас через грязь и воду.

Я пробормотал что-то невразумительное в знак согласия и снова вздохнул с облегчением при мыс ли, что надел другую обувь, иначе этот образцовый пес разоблачил бы меня с первых же шагов. Игра была бы проиграна, еще не начавшись.

Однако ничего такого не произошло, и вот я в пути, изо всех сил стараясь поспеть за прыткой дворняжкой.

Я не видел, где мы находимся, городские шумы чередовались с такой быстротой, что совершенно сливались у меня в ушах. Нога разболелась не на шутку, и я уже был готов сказать Холмсу об этом, как он остановился и дернул меня за пальто.

— Что там такое? — спросил я, переводя дух.

— Слышите?

Я прислушался, пытаясь уловить хоть что-нибудь, кроме ударов собственного сердца. Кругом раздавалось ржание и фырканье лошадей, скрип упряжи, голоса возчиков и снова гудки паровозов.

— Вокзал Виктория, — сказал Холмс негромко.

В самом деле, теперь стало совершенно ясно, что перед нами был огромный железнодорожный узел.

— Так я и думал, — пробормотал Холмс рядом со мной. — Вещи с вами? Это весьма кстати.

Неужели мне послышался легкий сарказм в его тоне?

— Вы же сами послали мне телеграмму, где говорилось о «нескольких днях», — напомнил я ему.

Он не ответил, может быть, даже не услышал, что я сказал, и устремился вслед за Тоби, который потащил его прямо к стоянке экипажей. Пес обнюхал там мостовую, покрутился возле лошадей, уткнувших морды в торбы с кормом, и вдруг рванулся в сторону от вокзала.

— Нет-нет, — удержал его Холмс осторожно, но твердо. — Кэб нас больше не интересует, дружок. Покажи-ка нам, куда девался его пассажир...

Он повел собаку на противоположную сторону стоянки, и там, после недолгого колебания, Тоби вновь уверенно взял след. Он опять взвизгнул и рванулся по направлению к вокзалу.

Внутри было людно, даже более людно, чем обычно, — ненастье задерживало отправление. Тоби продирался сквозь кучки раздраженных, неприкаянных пассажиров, то и дело опрокидывая дорожные сумки, попадавшиеся ему на пути. Наконец, он привел нас на платформу, с которой отправлялся экспресс на континент. Там он остановился как вкопанный перед пустым полотном — так когда-то герцог Глостер остановился на краю скалы. След ванильной эссенции обрывался здесь. Я посмотрел на Холмса — тот улыбнулся и поднял брови.

— Так-так, — произнес он тихо.

— Что будем делать дальше? — осведомился я.

— Попробуем выяснить, когда ушел экспресс и скоро ли отправляется следующий.

— А собака?

— Тоби поедет с нами. Думаю, он нам еще пригодится. Разумеется, Тоби — не единственное средство, с помощью которого я мог бы выследить профессора Мориарти, — сказал Холмс позже, когда наш поезд вырвался наконец из тумана в двадцати милях от Лондона на пути к Дувру. — У меня было их, по меньшей мере, три. Не считая ванильной эссенции, — добавил он улыбаясь.

Чистый воздух оказал благотворное действие на мое самочувствие и настроение. К юго-востоку от Лондона было все еще облачно, шел дождь, однако видимость улучшилась, а сознание того, что мне удалось отправить Холмса туда, куда требовалось, было достойной наградой за перенесенные тяготы.

Мой спутник погрузился в беспокойный сон. Пробудился он через полчаса, как от толчка, и посмотрел на меня с удивлением. Затем вдруг поднялся, ухватившись за багажную полку над головой.

— Простите, друг мой, я сейчас вернусь, — сказал он натянуто и, настороженно взглянув на меня еще раз, снял с полки красный саквояж. До того, как наш поезд отошел от вокзала Виктория, Холмс уже воспользовался находящимися в нем принадлежностями, чтобы снять остатки грима и принять свой обычный облик. Я знал, однако, куда и зачем он собирается направиться теперь, но предпочел не выказывать своего неудовольствия. В конце концов, именно это было причиной тому, что я везу его в Австрию. Да, именно я везу его, хотя он об этом и не подозревает.

Когда Холмс выскользнул из купе, дремавший Тоби поднял голову. Я погладил его, и он снова заснул.

Холмс вернулся минут через десять и молча поставил саквояж на полку. Он сел, не произнося ни слова и даже не взглянув в мою сторону, и сделал " вид, что поглощен чтением карманного издания сочинений Монтеня. Мне ничего не оставалось делать, как обратить свой взор в окно на бегущие мимо сельские пейзажи: поблескивающие влагой пастбища, стада животных, повернувшихся в подветренную сторону.

Поезд прибыл в Дувр, где произошла погрузка на паром. Мы быстро сошли на перрон, чтобы размять ноги. Холмс дал Тоби понюхать ванильную эссенцию еще раз — бутылочка с жидкостью находилась в его саквояже среди прочего добра. Оказавшись на платформе, мы сделали вид, что просто вывели по нужде собачку (с чем Тоби не заставил себя ждать). Мы прошлись взад и вперед, чтобы выяснить, не сошел ли профессор со своего поезда, который тоже останавливался здесь. Я-то точно знал, что он не выходил, но, поскольку Тоби и сам пришел к такому же заключению, мне не было никакой необходимости проявлять свою осведомленность.

— Так как мы делаем те же остановки, что и поезд профессора, — а если я не ошибаюсь, все континентальные экспрессы останавливаются на тех же самых станциях, — то мы не пропустили ни одной, где он мог бы сойти, — заключил Холмс, после того как мы пересекли Ла-Манш.

Совершив точно такую же прогулку в порту Кале — с тем же итогом, — мы продолжили наш путь в Париж, куда и прибыли около полуночи. В этот час вокзал был пустынным, и нам не составило труда пройти по следу, источающему запах ванили, к тому месту, откуда отправлялся венский экспресс.

Прочитав указатель, Холмс задумался.

— Почему же все-таки он поехал в Вену?

— Быть может, он сошел где-нибудь по дороге? Я полагаю, впереди еще достаточно остановок, где он мог бы это сделать. Надеюсь, Тоби нас не подведет, — добавил я.

Холмс мрачно усмехнулся.

— А коли так, то все обстоит гораздо хуже, чем тогда, когда он привел нас к бочке с дегтем, — признался Холмс. — Однако же я уверен в ванильной эссенции. Я проверил ее на множестве опытов — если только она подведет нас на этот раз, дело окажется единственным, которое вызовет у ваших читателей не почтительный восторг, а приступ веселья.

Я не стал говорить ему, что мне и в голову не приходит, чтобы писать об этом случае.

— В списке моих неудач Вена затмит Норбур, — рассмеялся он и отправился посмотреть, когда отправляется следующий экспресс, а также убедиться, всегда ли поезда уходят с одной и той же платформы (как впоследствии и оказалось).

— Стоит собаке перестать чуять запах, она остановится, — рассуждал Холмс, пока наш поезд грохотал в ночи, пересекая Францию. — А раз она до сих пор не остановилась, думаю, что след не потерян. Поскольку запах ванили не так часто встречается — особенно на улице, — мы можем предположить, что Тоби ведет нас к цели, а не по следу бочки с ванилью.

Я сонно кивнул, пытаясь сосредоточиться на романе в желтой обложке, купленном мной в Париже, однако вскоре крепко заснул.

Когда я пробудился (а был уже полдень), на мне был клетчатый дорожный плащ Холмса, а ноги покоились на сиденье. Мой спутник находился напротив, там же, где и раньше, и курил трубку.

— Хорошо спали, Ватсон? — осведомился он с улыбкой, поворачиваясь ко мне.

Я ответил, что отлично выспался, вот только растянул шейную мышцу. Поблагодарив Холмса за то, что он догадался накрыть меня плащом, я наконец осмелился поинтересоваться, как идут дела.

— Мы останавливались дважды, — сообщил Холмс. — Сначала на границе со Швейцарией, а потом в Женеве, где простояли почти час. Если верить Тоби, Мориарти не покидал поезда.

Тоби, как я и предполагал, оправдывал свою славу безотказного пса. Я встал, побрился в умывальной, а потом отправился вместе с Холмсом в вагон-ресторан. Там вышло небольшое недоразумение из-за собаки, впрочем, как и до того на каждой границе. Однако и на этот раз Холмсу удалось все уладить, перепоручив Тоби заботам официанта. Холмс дал ему чаевых из той мелочи, что наменял в Париже, и попросил покормить пса остатками с кухни. Затем мы принялись за обед, и я с немалой тревогой наблюдал, что и без того плохой аппетит Холмса на этот раз был хуже некуда. Однако я снова воздержался от каких бы то ни было замечаний по этому поводу.

День потянулся дальше... За Женевой был Берн, за Берном — Цюрих. Обряд прогулки по платформе повторялся на каждой станции, и всякий раз, получив отрицательный ответ, мы с Холмсом возвращались в купе с озадаченными лицами. Холмс пускался в логические рассуждения, которые, должен признать еще раз, я находил весьма убедительными.

После Цюриха мы пересекли границу с Германией, потом проехали Мюнхен и Зальцбург. По-прежнему ни на одной из платформ нам не удавалось обнаружить и следа запаха ванильной эссенции.

С полудня и до самых сумерек я не отрывался от окна, очарованный пейзажами, так отличавшимися от тех, что привык видеть дома, — маленькими, словно вышедшими из сказки пряничными домиками, причудливо одетыми местными жителями, их островерхими шляпами. Женщины были в платьях с облегающим верхом, пышными юбками и оборками, а мужчины в обтягивающих кожаных штанах. Сияло солнце, и все обещало теплую погоду. Я изумился, что, несмотря на такой климат, снег на вершинах гор не тает, и сказал об этом Холмсу.

— Как не тает? Тает! — ответил он, глядя из окна на заснеженные вершины. — А еще здесь сходят лавины.

Нельзя сказать, что мысль эта была из приятных, однако не так-то просто выкинуть ее из головы, раз уж она высказана. Разве снежные лавины не сходят из-за шума? А наш поезд несся среди этих чутких созданий с ужасающим грохотом. Что, если он послужит тем толчком, который похоронит нас?

— Право, Ватсон, не стоит предаваться таким мрачным мыслям.

Я посмотрел на своего спутника, вытряхивавшего спичку из коробка. Не было нужды спрашивать его, как он догадался, о чем я думаю. Я легко мог бы повторить цепь его рассуждений.

— Стоит только взглянуть туда, — он проследил за моим взглядом. — Как ничтожно выглядят все наши делишки по сравнению с творением природы, разве не так? — спросил он грустно. — Представьте, что с нами в поезде путешествует дюжина-другая гениев, каждый обладает неповторимым даром и способен оказать человечеству неоценимые услуги, — и все же стоит Творцу шевельнуть пальцем, как эти снежные шапки обрушатся на нас. Что тогда станет с человечеством, а, Ватсон? Я спрашиваю вас: к чему все это приведет?

По-видимому, он пребывал в подавленном состоянии духа, что случалось с ним и раньше. Со стремительностью снежной лавины, о которой он говорил, Холмс все глубже и глубже уходил в себя, а я ничего не мог сделать, чтобы остановить его.

— Вместо одних гениев, конечно, родятся другие, — ответил я без затей.

— Ах, Ватсон, — ответил он, покачав головой. — Милый, добрый Ватсон, вы, кажется, единственная твердыня во Вселенной, способная устоять перед любой лавиной.

Я взглянул на него, с трудом сдерживая слезы.

— Простите меня. — Он вскочил и, взяв красный саквояж, вышел. Один-единственный раз я испытал от этого облегчение. Наркотик улучшит его настроение. По иронии судьбы я почувствовал и свою зависимость от этого зелья и должен буду мириться с этим до тех пор, пока не перепоручу Холмса заботам опытного венского врача.

Вскоре посте того, как Холмс вернулся, дверь нашего купе открыл высокий огненно-рыжий англичанин и, ни к кому, собственно, не обращаясь, пробормотал, не будем ли мы возражать против того, что он проедет с нами до Линца. По его словам, он сел в поезд в Зальцбурге, однако, пока он был в вагоне-ресторане, все места оказались заняты. Холмс пригласил его сесть ленивым движением руки и больше не проявил к нему никакого интереса. Мне ничего не оставалось, как попытаться завязать разговор. Мой собеседник отвечал туманно и односложно.

— Я путешествовал по Тиролю, — сказал он в ответ на мой вопрос. Холмс приоткрыл глаза.

— По Тиролю? Не может быть! — возразил он. — Разве наклейка на вашем багаже не свидетельствует, что вы только что вернулись из Руритании?

Долговязый англичанин, став почти таким же бледным, как Холмс, вскочил и, забрав вещи, сказал, что пойдет чего-нибудь выпить.

— Какая жалость, — вздохнул я после его ухода. — Мне так хотелось расспросить его о коронации.

— Господину Рассендилу не очень-то хотелось говорить на эту тему, иначе бы он оставил свои пожитки здесь, а не потащил бы их с собой в бар. Теперь ему не придется возвращаться.

— Какая у него замечательная шевелюра! Он бы немедленно стал членом Союза рыжих, а, Холмс[16]?

— Вне всякого сомнения, — ответил Холмс сухо.

— Так вы говорите, его зовут Рассендил? Я не рассмотрел наклейку на багаже как следует.

— Я тоже.

— Тогда как же, позвольте вас спросить, вам удалось... — начал было я, но Холмс перебил меня, коротко рассмеявшись и махнув рукой.

— Никакой тайны в этом нет, — ответил он. — Я просто узнал его. Это младший брат лорда Бурлсдона[17]. Я болтал с ним как-то на приеме у лорда Топема. Он из породы вечных неудачников, — заключил Холмс, вдруг потеряв всякий интерес к предмету разговора под действием наркотика.

Было уже темно, когда мы прибыли в Линц и вывели Тоби прогуляться по платформе. К тому времени Холмс убедился в том, что Мориарти проделал весь путь до Вены (хотя и не мог предположить, с какой целью), поэтому его не удивило, что собаку не привлек ни один из запахов на станции.

Мы вернулись в поезд и проспали до Вены, куда прибыли ранним утром.

В который уже раз за время путешествия мы побрились, переоделись, правда, на этот раз испытывая скрытое волнение от мысли, что наше приключение вот-вот продолжится, стоит только Тоби выйти на перрон и понюхать, не пахнет ли где ванильной эссенцией.

Наконец, час настал. Скрестив пальцы на счастье, мы с Холмсом вышли из поезда с вещами, ведя Тоби на поводке. Медленно мы прошли вдоль всего поезда, оставался всего-навсего один вагон, а Тоби все еще не подавал ни малейшего знака, который мог бы нас обнадежить. Когда мы приблизились к проходу на вокзал, у Холмса вытянулось лицо.

Вдруг песик остановился как вкопанный, потом рванулся вперед, сделал шаг-другой и почти вспахал носом слой сажи на земле, победно виляя хвостиком.

— Он взял след! — воскликнули мы в один голос. Так оно и было на самом деле. Довольно ворча и повизгивая, Тоби развернулся и быстро направился к проходу.

Он провел нас через иностранный вокзал с такой уверенностью, словно это была Пинчин-Лейн, находящйаяя теперь в тысяче миль от нас. Ни границы, ни языковой барьер совершенно не смутили Тоби и не сказались на его способности идти по следу, пахнущему ванилью. Тоби шел бы по следу профессора, даже если бы тому пришло в голову предпринять кругосветное путешествие, — только был бы достаточно сильный запах.

Наконец Тоби привел нас на стоянку экипажей рядом с вокзалом и остановился, глядя виновато и в то же время как бы упрекая нас за то, что все закончилось именно таким образом. Холмс, надо сказать, остался невозмутимым.

— Похоже, он взял кэб, — спокойно заметил он. — В Англии, насколько я знаю, экипажи, обслуживающие вокзалы, имеют обыкновение возвращаться после того, как отвезут седока. Посмотрим, не заинтересуется ли Тоби каким-нибудь экипажем.

Однако этого не случилось. Холмс присел на скамейку возле наших вещей у главного входа и задумался.

— Я предвижу несколько возможностей, однако думаю, что самое простое будет оставаться здесь до тех пор, пока Тоби не обнюхает все подъезжающие экипажи. — Он взглянул на меня. — Вы не проголодались?

— Я позавтракал в поезде, пока вы спали, — ответил я.

— Что ж, я думаю, чашка чаю и мне не помешает. — Он поднялся и отдал поводок. — Я буду в буфете. Если вдруг повезет, дайте мне знать.

Холмс ушел, а мы с Тоби вернулись на стоянку, где озадачили кучеров своим поведением. Мы подходили к каждому вновь подъехавшему экипажу, и я выбрасывал руку вперед, показывая Тоби, чтобы он подошел и понюхал его. Некоторых возниц это забавляло, но один толстяк, с багровым, как свекла, лицом, стал громко ругаться. И даже моих скромных знаний немецкого, почерпнутых еще в школе, оказалось достаточно, чтобы понять, чем вызвано его беспокойство: он опасался, что Тоби собирается осквернить его экипаж. Действительно, однажды пес совсем было собрался сделать это, но мне удалось вовремя оттащить его.

Прошло около получаса. Холмс, появившийся чуть раньше, стоял с нашими саквояжами в сторонке и наблюдал. Все было ясно без слов. Через некоторое время он подошел к нам и вздохнул.

— Нет, так дело не пойдет, Ватсон, — сказал он. — Поедемте-ка в гостиницу и подойдем к делу с другой стороны. Не расстраивайтесь, старина. Я же говорю, что еще не все потеряно. Эй, возчик!

Мы подошли к подъехавшему экипажу и только собрались садиться, как Тоби вдруг радостно залаял и для верности завилял хвостиком. Мы с Холмсом переглянулись в изумлении, а потом расхохотались.

— Как выясняется, надо уметь ждать, Ватсон, — усмехнулся Холмс и отправился расспрашивать кучера. Холмс знал немецкий ненамного лучше меня. За исключением цитат из Гете и Шиллера — заученных еще в школьные годы и от которых теперь было мало проку, — его знание иностранных языков (кроме французского, которым он владел свободно) сводилось к словам, связанным с преступлениями. Он мог сказать на различных языках «убийство», «ограбление», «подделка» или «месть», знал несколько других расхожих фраз все в том же духе. Но на этом, собственно, его познания и ограничивались[18]. Сейчас же, когда ему потребовалось описать внешность профессора Мориарти, он оказался в затруднении. Однако кучер оказался дружелюбным малым, особенно после того, как Холмс заплатил ему. Чуть раньше Холмс купил разговорник в книжном киоске рядом с буфетом и теперь отчаянно листал его, пытаясь расширить свое знание немецкого. Этот неуклюжий способ не принес никаких плодов. И я почувствовал облегчение лишь тогда, когда один из кучеров, который до этого изрядно веселился над нашими с Тоби передвижениями, предложил свои услуги, крикнув с козел, что он «немного знать по-английски».

— Слава Богу, — пробормотал Холмс, — я не смог ничего вычитать здесь, кроме: «Погода просто изумительная, вы не находите?»

Он засунул разговорник обратно в карман и обратился к нашему переводчику.

— Скажи ему, — сказал Холмс, стараясь говорить медленно и четко, — что мы хотим, чтобы он отвез нас туда, куда он несколько часов назад возил другого пассажира. — Затем он подробно описал Мориарти, что было тут же переведено возницей экипажа, к которому Тоби выказал столь неподдельный интерес.

Не дослушав до конца, кучер вдруг просиял, промычал что-то вроде «йа, йа!» и гостеприимно предложил садиться.

Как только мы уселись, он дернул вожжи и мы поехали по живописным многолюдным улицам города Иоганна Штрауса или, если хотите, Меттерниха, в зависимости от того, какие воспоминания вам ближе.

Я не имел ни малейшего представления, куда мы едем, ибо никогда раньше не был в Вене. Из окон экипажа мы глазели на красочные площади, величественные статуи, местных жителей, которые, не замечая нашего любопытства, спешили по своим делам.

Я сказал, «мы» глазели; на самом деле это правда лишь на две трети. Глазели мы с Тоби. Холмс же, как и всегда в подобных случаях, не проявлял никакого интереса к окружающему, довольствуясь чтением названий улиц, по которым мы проезжали. Закурив трубку и откинувшись на подушки, он надолго погрузился в раздумья о деле.

Я тоже вспомнил о цели нашей поездки. Через несколько минут — если все будет в порядке — мы с Холмсом окажемся лицом к лицу с врачом, на чью помощь я так рассчитываю. Как поведет себя Холмс? Согласится ли на лечение? Признается ли вообще, что болен? Благодарностью или вспышкой ярости ответит друзьям, позволившим себе такую вольность? Да и как он посмотрит на то, что его обвели вокруг пальца, используя его же собственное оружие?

Я не рассчитывал на благодарность с его стороны, не удивился бы, если бы при нынешних обстоятельствах он вообще не выказал ее. Нет, важнее всего для меня было сделать так, чтобы он вылечился. Ради этого можно снести любые муки и упреки.

Кэб, свернув с оживленной улицы, остановился у симпатичного домика в тихом переулке. Я был так занят своими мыслями, что не заметил его названия. Возница знаками дал понять, что это и есть то место, куда он отвез нужного нам джентльмена.

Мы вышли, и после недолгих переговоров Холмс расплатился с возчиком.

— Даже если нас и ободрали как липку, мы не прогадали, — произнес он с усмешкой, когда кэб отъехал.

Наши взоры были обращены на дом. С облегчением я заметил маленькую табличку, свидетельствующую о том, что здесь живет нужный нам человек. Холмс позвонил.

Дверь отворила симпатичная служанка, которая при виде столь странного пса в компании двух посетителей на мгновение замялась. Шерлок Холмс объяснил ей, кто мы такие. В ответ она улыбнулась и на ломаном английском пригласила войти.

Мы кивнули и последовали за ней в небольшую, но элегантную прихожую с полом из белого мрамора.

Продолжая улыбаться, служанка жестом пригласила нас следовать дальше и ввела в тесный кабинет, сразу за прихожей. Когда мы сели, она предложила покормить Тоби. Холмс тут же отверг это предложение холодным и неприязненным тоном. Его взгляд как бы говорил: «Разве не ясно, какого рода угощение могут предложить нашему доблестному Тоби в этом доме?» Я, однако, возразил, что профессор не осмелится на такой безрассудный поступок.

— Ну хорошо, возможно, вы и правы, — согласился он, с ледяной улыбкой оглядев служанку, остановившуюся в ожидании.

— Итак, Ватсон, что вы обо всем этом думаете? — спросил Холмс, когда служанка ушла.

— Ровным счетом ничего, — попытался я отделаться обычным ответом, не предугадывая событий. Пусть лучше врач, к которому мы прибыли, объяснит все сам,

— Все предельно ясно, хотя в этом и есть что-то ужасающее, даже дьявольское, — добавил Холмс, расхаживая взад-вперед и разглядывая книги. В основном это были немецкие издания, скорее всего, медицинские, по крайней мере, в той стороне, где сидел я.

Я совсем было собрался спросить Холмса, что значит его последнее замечание, когда дверь отворилась и в комнату вошел бородатый сутулый мужчина среднего роста. Мне показалось, что ему за сорок. Впоследствии я узнал, что на самом деле ему лишь тридцать пять. В легкой улыбке сквозила бесконечная грусть, а может быть, и бесконечная мудрость. На лице особо выделялись глаза. Одет он был в темный костюм. Под сюртуком на жилете поблескивала золотая цепочка.

— Доброе утро, герр Холмс, — сказал он по-английски. Язык он знал безупречно, но говорил с сильным акцентом. — Я ждал вас и очень вам рад. А вы, как я догадываюсь, доктор Ватсон, — добавил он, повернувшись ко мне с очаровательной улыбкой и протянув руку, которую я пожал, не отрывая взгляда от Холмса.

— Вы можете снять свою дурацкую бороду, — произнес Холмс с надрывом. Голос его был столь же резок, как и в тот вечер, когда он появился у меня дома при мелодраматических обстоятельствах, как, впрочем, и на следующий день, когда уже я поехал навестить его. — И, будьте так добры, бросьте кривляться, как в оперетте, изображая иностранца. Предупреждаю, вам лучше сразу во всем признаться, или будет хуже. Игра проиграна, Мориарти!

Хозяин дома медленно повернулся к нему, давая Холмсу разглядеть себя хорошенько, и тихо произнес:

— Меня зовут Зигмунд Фрейд.

Два показательных опыта

Наступило долгое молчание. Что-то в облике врача сбивало Холмса с толку. В сильном волнении, с трудом сдерживая себя, он подошел к Фрейду, который спокойно расположился в кресле за столом, заваленным бумагами, некоторое время пристально смотрел на него, а потом вздохнул.

— Вы не профессор Мориарти, — признал он наконец. — Но Мориарти был здесь. Где он сейчас?

— В гостинице, я полагаю, — ответил врач, выдерживая его взгляд.

Холмс отступил, повернулся и сел в кресло с видом побежденного.

— Ну что ж, Искариот, — обратился он ко мне, — ты предал меня врагам моим. Я полагаю, они сполна отблагодарят тебя за услуги. — Говорил он устало, спокойно и убежденно. Я мог бы даже поверить его словам, если бы не знал наверняка, как глубоко он заблуждается.

— Холмс, это несправедливо с вашей стороны! — вспыхнул я, оскорбленный возмутительным прозвищем, которым он меня наделил.

— Говорил горшку котелок: уж больно ты черен, дружок, — огрызнулся Холмс. — Однако будем говорить без обиняков. Я узнал ваши следы у дома профессора; от моего внимания не ускользнуло и то, что вы захватили с собой кожаный саквояж. Это дало мне основания предположить, что вы знали о предстоящем путешествии. Как свидетельствовало количество вещей, вы знали также, что едете надолго; кроме того, вы их взяли ровно столько, сколько и потребовалось. Мне лишь хотелось бы понять, что вы собираетесь делать со мной теперь, когда я всецело в вашей власти.

— Я перебью вас, если позволите, — вмешался Зигмунд Фрейд, — Полагаю, вы поступаете чудовищно несправедливо со своим другом, который привез вас сюда не для того, чтобы причинить вам зло. — Он говорил спокойно, легко и убедительно несмотря на то, что произносил все это на чужом языке. Холмс снова повернулся к нему. — Что касается профессора Мориарти, доктор Ватсон и ваш брат хорошо заплатили ему за поездку сюда, чтобы заставить вас последовать за ним вплоть до моих дверей.

— Почему они это сделали?

— Потому что были уверены, что это единственный способ доставить вас ко мне.

— Зачем же им все это понадобилось? — Холмс пребывал в недоумении, однако изо всех сил старался не подавать виду. Он был не из тех, кто ошибается дважды.

— А вам самому ничего не приходит на ум? — задал с удивлением врач встречный вопрос. — Послушайте, я читал отчеты о ваших делах, а теперь смогу и воочию удостовериться в ваших поразительных способностях. Кто я такой и почему вашим друзьям вдруг так захотелось, чтобы мы встретились?

Холмс холодно посмотрел на него.

— Могу только заключить, что вы еврей, великолепный врач, родились в Венгрии и какое-то время учились в Париже. Ваши необычные теории привели к тому, что вас отторгло почтенное медицинское сообщество и вы потеряли связь со многими больницами и прочими медицинскими учреждениями, а потом и вовсе забросили врачебную практику. Вот, пожалуй, и все. Да, вы женаты, у вас есть чувство собственного достоинства, вы любите играть в карты, читать Шекспира и еще русского писателя, чье имя мне трудно произнести. Больше не могу добавить ничего такого, что могло бы вас заинтересовать.

Фрейд смотрел на Холмса как громом пораженный. Потом вдруг улыбнулся, удивив меня еще раз, — его улыбка была по-детски радостной и восторженной.

— Это просто великолепно! — воскликнул он.

— Это сущий пустяк, — был ответ. — Я по-прежнему жду, что вы объясните, зачем весь этот розыгрыш, если не сказать хуже. Вот доктор Ватсон объяснит вам, что для меня чрезвычайно опасно отлучаться из Лондона, даже на короткое время. Как только обнаруживается мое отсутствие, в преступном мире наступает нездоровое оживление.

— И все же, — продолжал настаивать Фрейд, восхищенно улыбаясь. — Мне бы очень хотелось знать, как вам удалось угадать всю мою жизнь с такой точностью.

— Я никогда не строю догадок, — мягко поправил его Холмс. — Гадать на кофейной гуще — худшая из привычек, совершенно несовместимая с умением мыслить логически.

Он поднялся. Голос Холмса против его воли потеплел. Когда речь заходила о его дарованиях, он делался тщеславнее иной красотки. К тому же, надо добавить, в восхищении венского врача не было и тени снисходительности или неискренности. Холмс был готов позабыть об опасности, которая якобы ему угрожает, или не обращать на нее внимания, лишь бы получить полное удовольствие в эти последние, как ему казалось, минуты.

— Личный кабинет — самое лучшее место для того, чтобы изучать характер хозяина, — начал он тоном профессора анатомии, объясняющего ученикам особенности строения скелета. — Толстый слой пыли свидетельствует о том, что никто, кроме вас, не появляется здесь. Сюда не разрешается заходить даже горничной, иначе она просто не допустила бы этого, — сказал он, ведя пальцем по переплетам книг. Кончик пальца почернел.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросил Фрейд восторженно.

— Хорошо. Человек, интересующийся религией и обладающий хорошей библиотекой, обычно держит книги по этой теме вместе. Однако я вижу, что Коран, английская Библия, Книга мормонов и все прочие похожие издания стоят в одном конце комнаты, а прекрасно переплетенные тома Талмуда и Библии на иврите — в другом. Очевидно, они не просто входят в круг ваших интересов, но являются чем-то более важным. Какое еще можно предложить этому объяснение, как не то, что вы исповедуете иудаизм? Подсвечник на девять свечей у вас на столе лишь убеждает меня в правильности такого толкования. Кажется, он называется менорой?

О том, что вы учились во Франции, я узнал, увидев огромное количество книг по медицине на французском, включая несколько трудов, написанных неким Шарко. Медицина сегодня достаточно сложная наука, чтобы каждый мог позволить себе изучать ее на иностранном языке ради собственного удовольствия.

Однако нет никаких сомнений, что вы провели над этими книгами много часов — все они изрядно потрепаны. Спрашивается, где еще студент, говорящий по-немецки, мог бы заниматься по французским учебникам, как не во Франции? Беру на себя смелость сделать и более далеко идущее предположение. Если мне не изменяет память, Шарко — наш современник. Его книга потрепана больше других, не свидетельство ли это, что он был вашим учителем? Или же его труды имели для вас большое значение в развитии ваших собственных идей? Само собой разумеется, — продолжал Холмс все тем же сухим, учительским тоном, — что только незаурядный ум способен постичь тонкости медицины на иностранном языке, не говоря уже о том, чтобы ознакомиться со всеми областями знания, представленными в этой библиотеке.

Он прошелся по комнате так, будто это была не комната, а лаборатория, и продолжил лекцию, изредка поглядывая на нас.

Фрейд наблюдал за ним, откинувшись назад и переплетя пальцы на животе. Он с трудом сдерживал улыбку.

— То, что вы читаете Шекспира, я заключил из того, что книга стоит вверх ногами. Ее трудно не заметить здесь, среди английской литературы. Но то, что вы не поставили этот том на место как подобает, подсказало мне, что вы собирались достать его снова в ближайшем будущем; сдается мне, вы любите перечитывать его. Что касается русского писателя...

— Достоевского, — подсказал Фрейд.

— Да, Достоевского... Отсутствие пыли на томе, между прочим, ее нет и на Шекспире, свидетельствует о вашем к нему интересе. То, что вы врач, мне стало совершенно ясно, стоило лишь взглянуть на диплом, висящий на стене. Вы больше не практикуете — мы застали вас дома средь бела дня, вы свободно располагаете временем, ваш день не расписан по минутам. Вас лишили членства различные медицинские общества — небольшие прямоугольные пятна на стенах, отличающиеся по цвету от остальной краски, а также пыль по краям ясно показывают, где находились почетные дипломы. Что может заставить человека убрать с глаз долой свидетельства своих успехов? Только то, что он перестал быть членом разнообразных обществ, работать в больницах и так далее. А почему, если он однажды приложил немало усилий, чтобы достичь этого? Он мог бы разочароваться в одном научном обществе, ну в двух из них, но чтобы во всех сразу — маловероятно. Из этого я заключаю, что дело было не в вас, доктор, а в тех, кто предложил вам выйти из состава членов. Что же могло заставить их сделать это — притом всех сразу, о чем свидетельствует опустевшая стена? Вы спокойно живете в городе, где все это случилось, значит, — вы сделали нечто такое в своей профессиональной области, что опорочило вас в их глазах и заставило расстаться с ними.

Что послужило тому причиной? Не имею ни малейшего представления, однако ваша библиотека, как я уже сказал, свидетельствует о вашем недюжинном, пытливом и блестящем уме. Поэтому берусь предположить, что всему виной некая смелая теория, слишком смелая, чтобы быть воспринятой современной медицинской мыслью. Возможно, эта теория связана с исследованиями Шарко, по всей видимости, оказавшего на вас большое влияние. Однако за это я не могу поручиться, в отличие от вашего семейного положения. Символ супружества сверкает у вас на левой руке, а ваш балканский акцент указывает на то, что вы выросли в Венгрии или Моравии. Не знаю, может быть, я и упустил нечто важное.

— Вы еще упомянули, что у меня есть чувство собственного достоинства, — заметил Фрейд.

— Я очень на это надеюсь, — ответил Холмс. — Пришел я к такому заключению на том основании, что вы сочли необходимым снять со стен все почетные знаки и прочие награды всех обществ, что отвергли вас. У себя-то дома вы могли бы оставить их на своих местах и воспользоваться ими втихаря к собственной выгоде.

— А моя страсть к картам?

— Это гораздо более тонкое наблюдение, но я не стану оскорблять ваш интеллект описанием, как узнал об этом. Лучше скажите прямо, зачем меня привезли к вам? Ведь не для разгадки таких простейших головоломок?

— Я уже спрашивал вас, — сказал Фрейд с улыбкой, все еще пребывая в восхищении от способностей Холмса, — как вы думаете, почему вас привезли сюда?

— Я теряюсь в догадках, — ответил Холмс, опять становясь резким. — Если вам нужна помощь — так и скажите, я сделаю все, чтобы помочь вам, однако мне по-прежнему неясно, для чего вам понадобилось прибегать к моим услугам таким странным образом...

— Вот здесь-то как раз логика вам изменяет, — осторожно заметил доктор. — Вы неопровержимо точно доказали, что я не испытываю никаких затруднений. За исключением чисто профессиональных, о которых вы также упомянули, — поправился он, кивнув большой головой на стену, где когда-то находились почетные дипломы. — Кроме того, как вы совершенно правильно заметили, способ, который был использован, чтобы доставить вас сюда, до крайности необычен. Очевидно, мы предполагали, что вы не согласитесь приехать по своей воле. Вам это ни о чем не говорит?

— Только о том, что я бы действительно не поехал, — ответил Холмс неохотно.

— Именно так. А почему? Не из-за опасений ли, как бы мы не причинили вам зла? Я мог оказаться вашим врагом; профессор Мориарти тоже мог. И даже — прошу меня простить — доктор Ватсон. Но мог ли оказаться в числе врагов ваш собственный брат? Насколько вероятно то, что мы все вдруг оказались в заговоре против вас? Да и с какой стати? Если мы не собираемся вредить вам, так, может быть, желаем добра? Это вам не приходило в голову?

— Какого же добра вы мне хотите?

— А сами не догадываетесь?

— Я никогда не гадаю. Но теперь я, право, в растерянности.

— Вот как? — Фрейд откинулся на спинку кресла. — В таком случае вы кривите душой, Холмс. Страдая от ужасного порока, вы, вместо того чтобы признать собственную вину, предпочитаете винить во всем своих друзей, которые объединились с единственной целью помочь вам. Вы разочаровываете меня, сэр. Неужели передо мной тот самый Холмс, о котором доводилось читать? Неужели это тот человек, который восхищал меня не только своим умом, но и храбростью, стремлением к справедливости и состраданием к обиженным? Я не могу поверить, будто вы настолько подчинились власти наркотика, что даже в глубине сердца не признаетесь самому себе в своем недуге. Как и в том лицемерии, с которым проклинаете верных друзей, которые из любви к вам и стремления к вашему благополучию уже сделали так много ради вас.

У меня перехватило дыхание. За все то время, что я знал Холмса, никто и никогда не говорил с ним подобным образом. Сначала я боялся вспышки ярости. Однако, в отличие от Зигмунда Фрейда, я недооценил Холмса.

Опять наступило молчание. Холмс сидел неподвижно, опустив голову. Врач не сводил с него глаз. В комнате воцарилась мертвая тишина.

— Я действительно виноват, — произнес Холмс чуть слышно. — У меня нет оправданий, — продолжал он, — что же до того, чтобы помочь мне, — выкиньте это из головы. Дьявольское зелье держит меня мертвой хваткой. Оно прикончит меня! Нет-нет, бросьте уговоры, — возразил он, подняв руку, а потом вяло уронив ее. — Я приложил всю свою волю, чтобы справиться с этой дурной привычкой, и потерпел неудачу. Уж если я, собрав все силы, не смог этого сделать, то знайте, что всякий, кто оступился хоть раз, уже никогда не свернет с пути саморазрушения...

Вдруг я сообразил, что уже давно сижу разинув рот, а грудь моя вздымается от волнения. Молчание было наэлектризовано, и я не решался нарушить его.

— Человек способен остановиться и сойти с опасного пути, хотя для этого может потребоваться помощь. Один неверный шаг не всегда смертелен.

— Всегда, — застонал Холмс в отчаянии, и у меня сжалось сердце. — Никому еще не удавалось сделать то, о чем вы говорите.

— Мне удавалось, — сказал Зигмунд Фрейд.

Холмс медленно поднял на него удивленный взгляд.

— Вам?

Фрейд кивнул.

— Я сам принимал кокаин, но теперь свободен от его власти. Я помогу и вам, если хотите.

— Это не удастся, — прошептал Холмс. Однако, хотя он и твердил, что не верит в исцеление, в его голосе проскальзывало что-то, говорившее о том, что он отчаянно хотел бы надеяться.

— Удастся.

— Как?

— Потребуется время. — Врач встал. — Я уже все сделал так, что, пока не закончится курс лечения, вы оба будете гостить у нас. Это вас устроит?

Холмс послушно встал и двинулся вперед, потом вдруг повернулся, с мученическим видом закрыв лицо ладонью.

— Все напрасно! — воскликнул он. — Даже сейчас я чувствую, насколько сильно мое пагубное пристрастие!

Я привстал, собираясь успокоить и подбодрить его, но замер на полпути, осознав тщетность, даже смехотворность такой попытки.

Доктор Фрейд медленно вышел из-за стола и мягко положил свою небольшую руку на плечо моему другу.

— В моих силах остановить это пристрастие, хотя бы на время. Сядьте, пожалуйста. — Он показал на кресло, с которого Холмс только что встал, а сам присел на краешек стола. Холмс молча повиновался и сидел в ожидании — несчастный и потерявший веру. — Вы знаете что-нибудь о гипнозе? — спросил Фрейд.

— Немного, — устало ответил Холмс. — Вы хотите заставить меня лаять и бегать по комнате на четвереньках?

— Если вы мне поможете, — сказал Фрейд, — если доверитесь, я смогу ослабить ваше желание принять наркотик. Когда же у вас вновь возникнет потребность в нем, я снова вас загипнотизирую. Таким образом мы искусственно ослабим ваше пристрастие, пока сам организм не завершит лечение. — Он говорил медленно, стараясь развеять и подавить страх и стыд, бушующие в Холмсе.

После того как Фрейд умолк, Холмс какое-то время смотрел на него, затем пожал плечами и небрежно согласился.

Доктор Фрейд, как мне показалось, с трудом сдержал глубокий вздох, подошел к полукруглому окну и задернул занавески. В комнате наступил полумрак. Потом он вернулся к Холмсу, который сидел все так же неподвижно.

— Начнем, — сказал Фрейд, располагаясь напротив. — Пожалуйста, сядьте прямо и смотрите сюда.

Он достал из кармана сюртука цепочку от часов, которую я заметил еще раньше, и стал покачивать ею из стороны в сторону.

Часть II

РАЗГАДКА

Прогулка в ад

Поначалу профессор Мориарти наотрез отказывался возвращаться в Лондон в компании Тоби, что несколько позабавило нас, скрасив конец этой ужасной во всех отношениях недели. Стоило ему взглянуть на собаку — я привез песика к нему в гостиницу на Гарбен ближе к вечеру — как он тут же заявил, что хотя и считает себя добропорядочным, благожелательным человеком (чего стоит одно его согласие поехать в Вену), однако существует определенный предел его щедрости, который он не намерен переступить,

— Вот этот предел, — сказал он, глядя поверх очков на Тоби, который ответил ему взглядом, полным радостной готовности. — Я терпелив, да-да, терпелив, доктор Ватсон, несмотря на мое отчаяние. Я и слова не сказал о том, что из-за вашей ванильной эссенции лишился новых ботинок, разве не так? Но вот это уж слишком. Я не повезу животное назад в Лондон.

Однако я тоже не был намерен шутить и так ему об этом и сказал. Пусть Тоби едет с багажом, воля профессора, но вернуть собаку на Пинчин-Лейн он обязан. При этом я намекнул на Майкрофта Холмса, и Мориарти в конце концов сдался, бормоча что-то себе под нос.

Я сочувствовал ему, но не в моем положении было прислушиваться к его жалобам. У меня тоже сдавали нервы; лишь телеграмма от жены, где она сообщала, что дома все в порядке, могла служить утешением, способным хоть немного поддержать меня.

Попытка Шерлока Холмса освободиться от власти кокаина, по-видимому, один из самых героических его поступков на моей памяти. Это было сущее мучение. Никогда за все время моей врачебной практики, как на военном, так и гражданском поприще, мне не доводилось видеть таких страданий или хотя бы знать о них понаслышке.

В тот первый день доктору Фрейду сопутствовал успех. Ему удалось загипнотизировать и усыпить Холмса в одной из смежных комнат на втором этаже, отведенных для нас. Как только Холмса уложили на кровать, украшенную изящной резьбой, Фрейд потянул меня за рукав.

— Скорее, — скомандовал он. — Нам нужно обыскать его вещи.

Я кивнул. Не было необходимости растолковывать мне, что следует искать, и мы начали исследовать содержимое саквояжа Холмса и карманы его одежды. Конечно, не в моих правилах так вторгаться в личную жизнь друзей. Однако мы преследовали благородную цель, слишком много было поставлено на карту. Скрепя сердце я принялся за дело.

Найти флаконы с кокаином не составило труда. Холмс захватил с собой в Вену огромное количество наркотика. Извлекая бутылочки из саквояжа, я подивился, что по дороге не слышал звона; оказывается, Холмс завернул их в кусок черного бархата, которым обычно обертывал скрипку Страдивари, прежде чем положить ее в футляр. Не пытаясь даже признаться самому себе в том, как больно мне видеть, для какой цели он использовал благородную ткань, я продолжал извлекать один за другим сосуды со смертоносным содержимым и передавать их доктору Фрейду. К тому времени он ловко обыскал карманы одежды спящего, а также его пальто, где обнаружил еще два флакона.

— Ну вот, я думаю, все, — сказал он.

— Не слишком-то обольщайтесь, — предостерег я. — Вы имеете дело с необычным пациентом. — Фрейд пожал плечами. Я откупорил один флакон, смочил кончик пальца бесцветной жидкостью и попробовал на язык.

— Вода!

— Неужели? — Фрейд исследовал содержимое другого флакона и посмотрел на меня в изумлении. Холмс в тяжелом сне заворочался у нас за спиной. — Где же он его прячет?

Мы отчаянно ломали себе голову, спящий мог вот-вот проснуться, тогда бы нам пришлось действительно тяжко. То, что мы искали, было где-то у нас под носом. Вытряхнув все из саквояжа на роскошный восточный ковер, мы еще раз изучили скромные пожитки, захваченные Холмсом из Лондона. Осмотр белья ничего не дал. То же самое можно сказать и о гриме, а также обо всех остальных частях его маскарада. Оставалась еще горсть английского серебра, необмененных банкнот и знакомых мне трубок. Все эти трубки — вересковая, глиняная и длинная из вишни — были мне хорошо знакомы. Насколько я знал, они не могли служить тайником. Оставалась еще одна большая трубка из горлянки, которую мне раньше не приходилось видеть. Взяв ее, я удивился, почувствовав, что она тяжелее, чем казалась.

— Взгляните-ка сюда, — я снял пеньковый верх и перевернул ее. Выпала маленькая бутылочка.

— Я начинаю понимать, что вы имели в виду, — признался врач. — Но где еще он мог спрятать их? Трубок-то больше нет.

Мы пристально посмотрели друг на друга, стоя над пустым саквояжем, и вдруг одновременно потянулись к нему. Фрейд, однако, догадался чуть раньше меня. Он взял саквояж и взвесил в руке, покачав головой.

— Тяжеловат, — пробормотал он, передавая саквояж мне. Я сунул руку внутрь и постучал по дну. Звук был глухим и гулким. — Двойное дно! — воскликнул я и попытался вытащить его. Через несколько мгновений мы увидели заботливо упакованный и переложенный газетными страницами с объявлениями о розыске пропавших родственников настоящий склад склянок с кокаином, а также шприц в маленькой черной шкатулке на красном бархате.

Ни слова не говоря мы изъяли все запасы, включая пузырьки с водой, поставили на место второе дно и вместе спустились вниз. Фрейд проводил меня в умывальную на первом этаже, и там мы вылили в раковину все, что нашли. Потом он положил шприц в карман и отвел меня на кухню, где служанка по имени Паула вернула мне Тоби, и я поехал в гостиницу к профессору Мориарти.

Здесь я должен ненадолго прервать рассказ, чтобы описать город, в котором мне суждено было оказаться и где я провел некоторое время.

В 1891 году Вена была столицей империи в последние десятилетия ее расцвета. Город совершенно не походил на Лондон тех дней, как океан не похож на пустыню. Лондон, обычно влажный, туманный, зловонный и большей частью населенный людьми, говорящими на одном языке, не шел ни в какое сравнение с солнечной и декаденствующей столицей империи Габсбургов. Ее обитатели общались на смеси четырех языков, происходивших, как и они сами, из разных уголков Австро-Венгрии. Хотя каждый из народов и стремился жить отдельно в своем районе города, большей частью кварталы накладывались один на другой. В то время как словацкие уличные торговцы расхваливали на все лады свой товар, главным образом ручную резьбу, перед разодетыми домохозяйками, рота боснийских пехотинцев маршировала, направляясь к Пратеру на смотр императорских войск, а продавцы лимонов из Черногории, точильщики из Сербии, тирольцы, моравцы, хорваты, евреи, венгры и чехи спешили по своим каждодневным делам.

Сам город застраивался концентрическими кольцами, в самой середине которых находился собор Св. Стефана. Это был модный и самый старый квартал, известный улицей Грабен, оживленной и заполненной магазинами и кафе. К северу от нее, по адресу Бергассе, 19, и жил доктор Фрейд. Левее располагались дворец Хофбург, музеи и роскошные парки. «Внутренний город» кончался сразу за ними. Стены, когда-то защищавшие средневековую Вену, давно снесли, к удовольствию императора, и город ступил далеко за их пределы. И все же старинный контур сохранился в виде широкого бульвара, который в тех или иных частях города носил разные названия, однако был больше всего известен как Кольцо. Оно опоясывало старый квартал и упиралось в Дунайский канал к северо-востоку от собора Св. Стефана.

Как я уже заметил, город давно перерос свои средневековые границы, обозначенные Кольцом, и в 1891 году даже распространился за Гюртель — внешний бульвар, отдельные участки которого, когда я был там, еще застраивались или перестраивались. На юго-западе Гюртель, повторявший малое (внутреннее) Кольцо, проходил между собором Св. Стефана и дворцом Шенбрунн Марии-Терезии — габсбургским вариантом Версаля.

К северо-востоку от дворца Шенбрунн, в пятнадцатом округе, находился вокзал Банхоф, куда прибыли мы с Холмсом. В противоположной части города, во втором округе, по другую сторону Дунайского канала, располагался еще больший вокзал, построенный в центре еврейского квартала — Леопольдштадта. Там-то, как сказал мне доктор Фрейд, он и жил в детстве, когда его семья переехала в этот город.

Местоположение его нынешнего дома имело гораздо большие преимущества с профессиональной точки зрения (ибо одно из предположений Холмса оказалось ошибочным: Фрейд по-прежнему имел медицинскую практику). Он находился рядом с Аллгемайнес Кранкенхаус, огромным больничным и учебным заведением Вены, где Фрейд когда-то работал в психиатрическом отделении под началом доктора Теодора Мейнерта, которым так восторгался.

Как и Фрейд, Мейнерт был евреем, однако это не было чем-то необычным для венских медицинских кругов, в значительной степени состоявших из евреев. Мне особенно не приходилось общаться с евреями, знал я о них очень мало и, смею утверждать, не имею по отношению к ним обычных предрассудков, связанных с невежеством. Я убедился в том, что Фрейд был не только умнейшим и образованнейшим врачом, но и хорошим человеком (хотя и не согласен с некоторыми его теориями, которые, откровенно говоря, считаю шокирующими). Для меня эти качества были гораздо важнее, нежели его вера, в которой, кстати, он был не очень крепок. Не будучи сам по натуре религиозным человеком, я не мог вызвать в своей душе ни гнева, ни страсти к догматическим спорам с предполагаемым язычником...

Я отдаю себе отчет в том, что слегка отошел от описания города и вернулся к своему повествованию. Что ж, так оно, видимо, и к лучшему. Вену я узнал не за один день, и нет необходимости заставлять читателя знакомиться с подробными записками путешественника, когда и беглых заметок довольно. Тем более что вскоре станет ясно, какие части и места города обратили на себя мое внимание.

Оставив Тоби с его несговорчивым провожатым, я отправился вдоль по Грабен в кафе Гринштайдля. Оно занимало приметное место в середине улицы, так что пройти мимо было невозможно. Там я должен был встретиться с доктором Фрейдом при условии, если Холмс еще спит.

Называть заведение Гринштайдля «кафе» значило бы допустить по отношению к нему вопиющую несправедливость, ибо оно ни в малейшей степени не соответствовало тому, что под этим словом подразумевают англичане. Венские кафе скорее походили на лондонские клубы. Они были центрами интеллектуальной и культурной жизни, куда погожим днем мог зайти любой и даже не выпить и капли кофе. Гринштайдль славился бильярдными столами, закутками для игры в шахматы, газетами и книгами. Его официанты охотно выполняли различные поручения и каждый час ставили перед вами стакан свежей воды вне зависимости от того, заказывали вы что-нибудь или нет. Кафе были тем местом, где люди встречались, чтобы обменяться мыслями, поговорить, почитать или просто побыть наедине. Они были также отличным местом, где можно было прибавить в весе, так как в списке подаваемых блюд значились самые необычные виды выпечки, и лишь человек с сильной волей мог противостоять их благоухающим соблазнам.

Фрейд уже был у Гринштайдля (кафе, между прочим, претендовало на то, чтобы считаться самым изысканным венским заведением такого рода), и официант провел меня прямо к столику. Я заказал пиво и стал слушать. Он сообщил мне, что Холмс все еще спит, однако нам вскоре надо будет вернуться на Бергассе, 19. Поскольку нам обоим не хотелось сразу погружаться в море вопросов, связанных с лечением, Фрейд рассказал мне кое-что о себе и о своем нынешнем роде занятий. Он объяснил, что кокаин не является непосредственным предметом его исследований, занимается он им постольку-поскольку. Его и еще двух врачей наркотик заинтересовал тем, что обладает неоценимым обезболивающим свойством в глазной хирургии. По образованию Фрейд невропатолог; ему также приходится заниматься местной диагностикой и электропрогностикой — оба термина для меня, обыкновенного практикующего врача, были китайской грамотой.

— Как видите, я прошел длинный путь, еще и извилистый к тому же, — улыбнулся он, — от составления карты нервной системы до того, что я есть теперь.

— Вы психиатр?

Он пожал плечами.

— Тому, кем я стал, нет общепринятого названия, — ответил он. — Как заключил герр Холмс, меня интересуют случаи истерии; большей частью больные приходят ко мне по настоянию своих семей, или же я навещаю их, сохраняя дело в секрете. Куда ведут мои исследования, не могу сказать точно, однако мне многое удалось узнать об истерии, точнее сказать, неврозах.

Я собирался спросить его, что он вкладывает в это понятие и прав ли Холмс, предполагая, что некоторые из его теорий оказались неудобоваримыми для медицинского сообщества, как вдруг он тихонько остановил меня и предложил вернуться в нашему пациенту. Пока мы пробирались между столиками и тесными группками поглощенных разговором художников и писателей, он, обернувшись через плечо, предложил взять меня с собой, когда пойдет проведать своих пациентов. Так что я смогу сам посмотреть на людей, которых ему приходится лечить, и на симптомы их болезней. Я с удовольствием принял приглашение, и мы направились по людной Грабен и вскоре сели в конку.

— Скажите, — начал я, когда мы уселись, — вы случайно не знаете английского врача Конан Дойля?

Он поджал губы, пытаясь припомнить.

— А у меня был повод познакомиться с ним? — спросил он наконец.

— Весьма возможно. Он учился в Вене какое-то время и специализировался по офтальмологии, как и ваши коллеги...

— Кенигштейн и Коллер?

— Да. Возможно, они встречались, когда он учился здесь.

— Возможно, — в его ответе не было и намека на желание выяснить, знали ли его коллеги Дойля. Вероятно, они оказались в числе тех, кто предпочел порвать с ним. — А каким боком доктор Дойль касается вас? — спросил Фрейд, пытаясь смягчить резковатость ответа.

— Должен заверить, что медицина тут ни при чем. Доктор Дойль обладает некоторым влиянием в определенных литературных журналах Англии. Сейчас он больше пишет книги, нежели занимается медициной, и именно ему я обязан тем, что он представил мои скромные записки о приключениях Холмса издателям.

— Вот как...

Мы сошли с конки на углу улиц Верингер и Бергассе и направились к дому доктора Фрейда.

Едва мы переступили порог, как стало ясно: наверху происходит что-то ужасное. Мы бросились вперед, мимо, насколько я успел заметить, служанки Паулы и другой женщины, которой меня вскоре представили, — ею была фрау Фрейд. В ту минуту я почти не разглядел маленькую девочку лет пяти, которая в волнении сжимала ручонками столбики перил. Позже мы подружились с маленькой Анной Фрейд, но в тот момент у нас не было времени познакомиться. Фрейд и я кинулись в комнату, где Холмс в ярости рвал на части свой саквояж. Ворот его наполовину отстегнулся, волосы спутались, а тело сотрясали судороги, с которыми он был не в силах совладать.

Когда мы вошли в комнату, он обернулся, обратив к нам безумный взор.

— Куда вы все дели? — завопил Холмс. — Что вы сделали?

Совместными усилиями нам удалось утихомирить его, затем он погрузился в преисподнюю, еще более глубокую и ужасную, чем пучина Рейхенбахского водопада, которую я когда-то пытался описать.

Гипноз когда действовал, когда нет. Временами перед гипнозом Холмсу приходилось давать успокоительное, однако Фрейд старался избегать этого, если добивался успеха обычным способом.

— Его нельзя приучать к успокоительным, — объяснил Фрейд, пока мы второпях завтракали в его кабинете.

Конечно, одному из нас приходилось постоянно стоять на страже и следить, чтобы Холмс не нанес увечья себе или кому-то из окружающих в то время, когда не мог отвечать за свои действия. Он стал ненавидеть всех нас, включая Паулу, которая, несмотря на страх, с решимостью продолжала выполнять свои обязанности и всячески выказывала добрые намерения и терпение. Доктор Фрейд и его домочадцы отнеслись с пониманием к выходкам Холмса и не принимали их близко к сердцу, какими бы болезненными и оскорбительными они ни казались; меня же его непрекращающаяся брань ранила гораздо глубже. Я никогда не подозревал в нем способности к такому изощренному сквернословию. Стоило мне появиться в его комнате, чтобы составить ему компанию и присмотреть за ним, как он обливал меня такой грязью, что и теперь больно вспоминать. Он говорил, что я туп, клял себя за то, что столько времени терпел общество безмозглого урода. Отпускал словечки и похлеще. Просто не описать, чего мне стоило сносить эти колкости, издевательства и оскорбления. И я не испытал ни малейшего угрызения совести, когда на третий день он попытался прорваться мимо меня в коридор и пришлось сбить его с ног ударом, который — должен признаться — был чуть сильнее, чем требовалось. А все из-за той обиды, что кипела во мне. Я ударил его так сильно, что он потерял сознание, от чего я пришел в ужас. Позвав на помощь, я буквально рвал на себе волосы, поражаясь своей несдержанности.

— Не стоит так корить себя, доктор, — сказал Фрейд, похлопывая меня по плечу, когда мы перенесли Холмса на кровать. — Каждый час, который он пребывает без сознания, увеличивает наши шансы. Вы лишь избавили меня от необходимости проводить сеанс гипноза; да и после всего, что вы мне рассказали, я не уверен, что это средство будет действовать и впредь.

Ночью Холмс проснулся в жару и бреду. Пока Фрейд и я сидели у его кровати, пытаясь сдержать судорожные движения его рук, Холмс бормотал что-то об устрицах, заполоняющих весь мир, и тому подобной чепухе[19]. Доктор слушал с огромным вниманием.

— Он любит устрицы? — поинтересовался Фрейд, немного помолчав. Я пожал плечами, не зная, Что ответить.

В наших ночных бдениях нас подменяла Паула, а как-то раз и сама фрау Фрейд. Это была весьма привлекательная женщина, у нее, как и у мужа, были грустные карие глаза и капризный, тонко очерченный рот, а крепко сжатые губы свидетельствовали о сильной воле и твердом характере.

Однажды я извинился перед ней за неудобства, причиняемые Холмсом и мной ее дому.

— Видите ли, я тоже читала ваши записки о приключениях герра Холмса, — ответила она просто. — Мне хорошо известно, что ваш друг достойный и храбрый человек. Сейчас ему нужна помощь, как когда-то нашему близкому другу. (Я подумал, что она имеет в виду того несчастного, о котором Фрейд упомянул в своей статье в журнале «Ланцет».) На этот раз мы добьемся успеха, — добавила она.

Бред и жар продолжались у Холмса еще три дня, и за все это время не было никакой возможности заставить его принять пищу. Сама необходимость находиться рядом с ним, даже когда мы отдыхали, совершенно изматывала — один лишь вид конвульсий, сотрясавших его, лишал нас последних сил. На третий день под вечер бред и судороги усилились и продолжались целых шесть часов. И я подумал, что неизбежно воспаление мозга. Когда я поделился своими опасениями с Зигмундом Фрейдом, он покачал головой.

— Симптомы очень похожи, — согласился он, — однако я думаю, что в данном случае воспаления мозга нам нечего опасаться. Мы наблюдаем последние содрогания, знаменующие конец всевластия наркотика. Его пристрастие покидает тело. Если он выживет, то с этой минуты начнется путь к выздоровлению.

— Если выживет?

— Некоторые, случалось, умирали.

Я сидел подле кровати и беспомощно наблюдал за непрекращающимися спазмами и воплями. Краткие перерывы, казалось, имели единственную цель собрать силы для новых приступов. Ближе к полуночи Фрейд настоял, чтобы я хоть немного отдохнул, добавив, что в этот тягчайший час испытаний вряд ли смогу чем-то помочь своему другу. С большой неохотой я вернулся к себе в комнату.

Сон не шел. Несмотря на то что через стены я не мог слышать душераздирающие вопли и стоны великого сыщика, одна мысль, что он ужасно страдает, не давала мне спать. Стоила ли игра свеч? Неужели нет другого способа спасти его, кроме как провести через такие испытания, от которых он может умереть? Я не привык молиться, однако, не допуская и мысли о лицемерии, опустился на колени перед Создателем — кем бы и чем бы он ни был — и умолял его в самых покорных выражениях снизойти и пощадить моего друга. Не могу сказать, помогли ли Холмсу мои молитвы, мне же они принесли некоторое облегчение и позволили заснуть.

На четвертый день после начала жара и бреда Шерлок Холмс проснулся, чувствуя себя заметно лучше и с нормальной температурой.

Когда я вошел в комнату, чтобы сменить Паулу, он устало посмотрел на меня.

— Ватсон? — спросил он. Голос его был так слаб, что я никогда бы не подумал, что он принадлежит Холмсу. — Это вы, Ватсон?

Я уверил его в том, что это именно так, пододвинул стул поближе к кровати, осмотрел Холмса и сообщил ему, что жар отступил.

— Что? — Голос его звучал равнодушно.

— Да-да, жар прошел. Вы поправляетесь, друг мой.

— А-а...

Он продолжал смотреть на меня, точнее, мимо меня ничего не выражающим взглядом и, казалось, не имея представления о том, где находится, или желания узнать, как здесь очутился.

Он не стал возражать, когда я нащупал его пульс, который был пугающе слаб, но ровен; не отказался и от угощения, которое принесла на подносе фрау Фрейд. Ел вяло и лишь в ответ на наши ворчливые уговоры. По-видимому, ему хотелось есть, однако приходилось напоминать ему время от времени, что еда перед ним. Эта вялость, неожиданно наступившая вслед за необузданными выходками и горячечным бредом, произвела на меня еще более зловещее впечатление, чем все, что ей предшествовало.

Не понравилось это и самому Фрейду, когда тот, закончив обход пациентов, осмотрел гостящего в его доме больного. Он нахмурился и подошел к окну, за которым виднелись шпили собора Св. Стефана — вид этот он, между прочим, просто терпеть не мог. Ободряюще похлопав Холмса по руке, я присоединился к Фрейду.

— Ну, что скажете?

— По-видимому, он избавился от пристрастия, — сказал Фрейд тихим, ничего не выражающим голосом. — Конечно, оно может вновь захватить его в любое время. В этом-то и заключено проклятое свойство наркотиков, закабаляющее тех, кто их принимает. Любопытно было бы знать, — добавил он как бы между прочим, — как возникла его зависимость от кокаина.

— Сколько я помню Холмса, он всегда держал кокаин дома, — ответил я честно. — Он говорил мне, что колет его от скуки, от недостатка деятельности.

Фрейд повернулся ко мне и улыбнулся. Черты его выражали бесконечную мудрость и невыразимое сострадание, на которые я обратил внимание еще тогда, когда впервые увидел его.

— Это не причина тому, чтобы человек становился на путь саморазрушения, — заметил он мягко. — Однако...

— Что вас беспокоит? — поинтересовался я, стараясь не повышать голоса. — Разве вы не считаете, что мы избавили его от порока?

— На время, — повторил Фрейд, вновь поворачиваясь к окну. — Но мы, по-видимому, лишили Холмса и его собственного "я". Старая поговорка гласит, что иногда выздоровление хуже болезни.

— Но что же нам было делать? — спросил я. — Дать ему отравить себя?

Фрейд снова обернулся, приложив палец к губам.

— Я знаю. — Он похлопал меня по плечу и пошел туда, где лежал наш больной.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он осторожно, улыбнувшись моему другу. Холмс поднял на него взор, да так и уставился куда-то мимо, глядя в бесконечность.

— Не очень.

— Вы помните профессора Мориарти?

— Моего злого гения? — Углы его губ тронуло некое подобие улыбки.

— Так что же?

— Нетрудно догадаться, какого ответа вы ждете, доктор. Очень хорошо, сделаю вам такое одолжение: на самом деле профессор Мориарти занял место моего злого гения единственный раз, когда потратил три недели на то, чтобы втолковать мне хитрости элементарного исчисления.

— Мне хочется, чтобы вы не только сказали это, — ответил Фрейд вполголоса, — а поняли, что это действительно так.

Последовало молчание.

— Я понимаю это, — наконец прошептал Холмс. В этом почти неслышном ответе было столько усталости, униженности и страдания, сколько могло вместить человеческое существо. Даже Фрейд, который мог быть таким же упрямым, как и сам Холмс, когда того требовали обстоятельства, почувствовал неловкость и не стал нарушать долгого молчания, последовавшего за этим ужасным признанием.

В конце концов сам Холмс положил конец раздумьям; оглядев комнату, он нашел взглядом меня, и лицо его ожило.

— Ватсон? Подойдите ближе, друг мой. Вы мой старый друг, ведь так? — добавил он неуверенно.

— Вы же знаете, что это так.

— Ну да, конечно. — Он откинулся на подушки (до того он с огромным трудом сел) и внимательно посмотрел на меня с беспокойством, омрачившим его серые, всегда острые глаза. — Я плохо помню, что произошло за прошедшие дни, — начал он, однако я перебил его движением руки.

— Что было, то было. Не думайте о том, что случилось. Все в прошлом.

— Я говорю, что мало помню, — продолжал он с настойчивостью, — но мне кажется, я кричал на вас, бросая вам оскорбления. — Он виновато улыбнулся. — Неужели я вел себя таким образом? Или мне все это привиделось?

— Вам все это привиделось, дорогой друг. А теперь вам надо лежать.

— И все же хочу сказать, что если я и вытворял что-то такое, — продолжал он, — то я хочу , чтобы вы знали: право, я не хотел. Вы слышите меня? Не хотел. Я совершенно отчетливо помню, что обозвал вас Искариотом. Вы ведь простите мне эту чудовищную клевету, правда?

— Я вас умоляю, Холмс!

— Вам лучше оставить его теперь, — вмешался Фрейд, кладя руку мне на плечо. Сейчас он заснет.

Я встал и вышел. Слезы застилали мне глаза.

Об игре в теннис и на скрипке

Как предупредил меня Зигмунд Фрейд, хотя Холмс не испытывал больше тяги к кокаину, бдительность во всем, что касалось наркотика и возможностей добыть его, должна была оставаться неослабной. Я осторожно намекнул, что, может быть, мне стоит вернуться в Англию, раз уж худшее позади, — в этом меня уверял и сам доктор Фрейд, однако он попросил меня остаться. Холмс был еще очень слаб, с огромным трудом удавалось уговорить его есть и по-прежнему нельзя было предоставить его полностью самому себе. Холмсу необходим был друг, и я согласился.

Мы с женой обменялись телеграммами. Я обрисовал положение вещей и умолял ее потерпеть еще немного, на что она ответила со всей теплотой и поддержкой, на какие была способна, сообщив, что доктор Кэллингуорт вполне справляется с моей практикой и что она расскажет Майкрофту Холмсу, как идут дела у его брата.

Дела же у Холмса шли неважно. Да, он потерял привязанность к наркотику, но в равной мере и ко всему остальному. Мы понуждали его есть и таскали на прогулки в парки, соседствовавшие с дворцом Хофбург. Он послушно гулял, однако все время смотрел себе под ноги, ничего вокруг не замечая. Я не знал, радоваться мне или горевать. Конечно, в характере Холмса было не обращать внимания на прелести окружающей природы, отдавая предпочтение следам, — уж мне-то это доподлинно известно. Однако, когда я принимался расспрашивать Холмса на сей счет, любопытствуя, что занимательного он увидел на земле, он устало просил меня не докучать ему наставлениями, чем дело и кончалось.

Теперь он столовался вместе со всем семейством, но на все наши попытки заговорить с ним отвечал молчанием и ел очень мало. Рассказы доктора Фрейда о других больных его ничуть не волновали. Боюсь, и сам я был так поглощен ожиданием хоть какого-то ответа от Холмса, что вряд ли что-то запомнил о других подопечных доктора. Смутно припоминаю, что он называл их престранными именами. Иногда он упоминал о «человеке-крысе» или «человеке-волке», а также о некоей Анне О. Насколько могу судить, он скрывал истинные имена людей по соображениям профессиональной этики, однако, что касается кличек, то тут, я думаю, он давал волю своему обычно дремлющему чувству юмора или, по крайней мере, способности улавливать антропоморфические параллели. Часто перед тем, как уснуть, я размышлял о том о сем, и вдруг в моей памяти всплывали обрывки разговоров за столом в доме Фрейдов, и я улыбался при мысли о человеке, похожем на крысу или волка. На кого же была похожа Анна О.? Уж не была ли она толстушкой?

По странному стечению обстоятельств единственным членом семейства, пользовавшимся благожелательностью Холмса, была другая Анна — дочурка Фрейда. Она была совершенно очаровательным созданием (вообще-то, я не прихожу в восторг от детей[20]), умненькой и славной.

Когда у нее прошел ужас, вызванный поначалу припадками Холмса, она стала подходить к нему без всякой опаски. Что-то подсказывало ей, что делать это надо тихо, казалось, что она все понимает. Как-то раз после ужина она позвала Холмса посмотреть своих кукол. С безупречной вежливостью, как-бы покоряясь неизбежному, Холмс принял приглашение, и они направились туда, где стоял шкаф с игрушками. Я было собрался за ними, как Фрейд остановил меня.

— Не стоит навязывать Холмсу свое внимание, — улыбнулся он.

— Анне, я думаю, тоже, — рассмеялась фрау Фрейд и позвонила прислуге, чтобы нам принесли еще кофе.

На другое утро, лежа в постели и протирая глаза спросонья, я вдруг, к своему изумлению, услышал голоса, доносившиеся из соседней комнаты. Я взглянул на часы на ночном столике и убедился, что нет еще и восьми. По звукам, доносившимся снизу, я понял, что Паула, должно быть, уже на кухне, а все остальные домочадцы еще почивают. Что бы все это могло значить?

Я тихонько подкрался к двери, которая вела в соседнюю комнату, и заглянул в щелку. Сидя в кровати, Холмс вполголоса разговаривал с маленькой Анной, примостившейся у него в ногах. Я не слышал, о чем шла речь, однако по-виду беседа была приятной. Девочка о чем-то спрашивала, а Холмс отвечал как мог. Он даже один раз усмехнулся, и я крадучись убрался от двери, чтобы неосторожным шумом не помешать их задушевной беседе.

После завтрака Холмс предпочел остаться в кабинете, чтобы почитать Достоевского (если ему удастся отыскать его в переводе на французский), отвергнув предложение прогуляться вместе с нами в «Маумберг» — единственный клуб, куда ходил Фрейд, чтобы поиграть в теннис.

— Доктор Ватсон подтвердит мое полнейшее неприятие физических упражнений ради самих упражнений, — сказал он с улыбкой, когда мы нерешительно остановились в дверях и раздумывали, а не попытаться ли нам еще раз уговорить его.

— Право, мой отказ никак не связан с моей болезнью.

Фрейд решил не упорствовать, и, оставив Холмса под присмотром дам: фрау Фрейд, Паулы и маленькой Анны, мы отправились в путь.

«Маумберг», расположенный южнее Хофбурга, ничем не напоминал лондонские клубы. В основном это было место для занятий спортом, а интерес к общению с лихвой восполняли кафе. Конечно, в клубе были и ресторан, и бар, но Фрейд не любил засиживаться там или вести беседы с другими членами. Ему нравилось играть в теннис, и, по его словам, он использовал клубные корты с одной лишь целью — хорошо размяться. Я не игрок в теннис. Из-за руки[21] любая игра — не для меня, но мне хотелось взглянуть на клуб и отвлечься на некоторое время от страдающего Холмса, чьи мучения держали меня в постоянном напряжении и подавленном состоянии духа. Фрейд, конечно же, почувствовал это и именно потому любезно пригласил меня с собой.

Теннисные корты были окружены металлическим каркасом, делавшим их похожими на теплицы. Сквозь огромные окна в потолке лился свет; внутри помещение отапливалось все холодные месяцы. Когда игра шла сразу на нескольких кортах, гулкое эхо от ударов множества мячей о полированный деревянный пол сливалось в сплошной грохот.

Направляясь в раздевалку, где доктор хранил свой костюм для игры, мы прошли мимо группы молодых людей, сидевших задрав ноги на лавочки, прихлебывая пиво из высоких стаканов. На шее у них небрежно болтались полотенца. Один из них при виде нас поперхнулся и рассмеялся вслед.

— Еврей в «Маумберге»? Похоже, это заведение порядком загадили с тех пор, как я был здесь в последний раз.

Фрейд, идущий впереди, остановился и посмотрел на молодого человека, но тот сделал вид, что поглощен разговором с приятелем. При этом оба с трудом сдерживали смех. Когда же он с деланным изумлением повернулся к нам, я невольно вздрогнул. Его лицо было холодно и красиво, но обезображено белесым шрамом от сабли на левой щеке. Эта ужасная рана придавала чертам зловещее выражение, а ледяные немигающие глаза делали его похожим на огромную хищную птицу. Ему не было и тридцати, порок же, написанный на его лице, как известно, возраста не имеет.

— Вы это обо мне? — тихо поинтересовался Фрейд, приблизившись к тому месту, где сидел, развалясь, этот молодчик.

— Простите, а в чем, собственно, дело? — Он был сама невинность, рот же скривился в злобной усмешке, а в глазах застыла пустота.

— По-видимому, вам следует знать, что, хотя бы с того времени, как вы в последний раз переступили порог этого заведения, а я подозреваю, что вы этого никогда не делали, ибо вам совершенно неведом состав клуба, не говоря уже о правилах хорошего тона, клуб этот больше чем на треть состоит из евреев. — Фрейд круто повернулся на каблуках, собираясь уйти. За спиной у него раздался взрыв хохота. Молодой человек со шрамом побагровел и, не спуская глаз с удаляющегося Фрейда, стал, наклонив голову, слушать, что ему зашептал на ухо один из приятелей.

— Доктор Фрейд или как вас там! — вдруг крикнул он ему вслед. — Уж не вы ли тот самый доктор Фрейд, которого выгнали из Аллгемайнес Кранкенхаус за то, что вы посмели сделать совершенно изумительное заявление — в том смысле, что молодые люди спят со своими матерями? Доктор, а вы хоть раз переспали со своей матушкой?

Доктор замер, весь побелев, а потом обернулся, чтобы встретиться с обидчиком лицом к лицу.

— Вы мелете чушь, — отрезал он, намереваясь уйти.

Любитель пива вскочил и в ярости хватил стаканом об пол. Брызнули осколки.

— Я вас вызываю, герр доктор, — крикнул он, дрожа от злости. — Мои секунданты будут у вас, когда вам угодно.

Фрейд смерил крикуна взглядом.

— Ну-ну, — ответил он с ехидной усмешкой, — а я-то думал, что истинные джентльмены не дерутся на дуэлях с евреями. Вам что, изменило чувство хорошего тона?

— Так вы отказываетесь? Да вы знаете, кто я такой?

— Не знаю и знать не хочу. И вот что я вам скажу, — продолжал Фрейд, снова приблизившись, — бьюсь об заклад, что обыграю вас в теннис. Одного сета с вас будет довольно?

Приятели задиры попытались было вмешаться, но тот яростно растолкал их, не сводя глаз с Фрейда, который тем временем спокойно переобувался и доставал ракетку.

— Очень хорошо, герр доктор, встретимся на корте.

— Я не заставлю вас ждать, — ответил Фрейд, не поднимая головы...

Когда мы появились в зале с огромными окнами в потолке и направились к молодому сопернику, слух о предстоящем матче уже разнесся по всему клубу, а его свита тщательно изучала мячи, словно это были заряды.

— Вам не кажется, что все это просто нелепо? — попытался я предостеречь Фрейда, пока мы поднимались по лестнице.

— Кажется, — ответил он не колеблясь, — но не более нелепо, чем если бы мы попытались отправить друг друга на тот свет.

— Вы не боитесь поражения?

— Доктор, ведь тут всего-навсего игра.

Возможно, для доктора Фрейда это и было игрой, противник же его был настроен решительно, что и стало понятно с самого начала. Он был крупнее, сильнее и лучше подготовлен физически, чем доктор; и оба понимали это. Удары соперника были дальними и точными, Фрейд же отражал их по мере сил, по-видимому, не очень заботясь о том, что не поспевает за мячами. Так он проиграл два первых гейма, ему удалось взять лишь очко, от силы два.

Третий гейм прошел чуть лучше. Фрейд даже сравнял счет, прежде чем все-таки отдать победу. В перерыве, когда соперники менялись местами, я принес доктору воды.

— У вас стало получаться совсем неплохо, — ободряюще заметил я и протянул доктору губку.

— То ли еще будет, — Фрейд несколько раз провел губкой по шее. — Он предпочитает нападать и, кроме того, плохо отражает удары слева. Вы не заметили?

— Нет.

— Но ведь это действительно так. Все очки, что мне удалось выиграть, я добыл, посылая ему мяч под левую руку. Понаблюдайте.

И я стал наблюдать вместе с двумя сотнями других заинтересованных болельщиков[22]. Ход игры менялся медленно, но верно. Фрейд выигрывал у молодого соперника гейм за геймом. Поначалу тот не мог взять в толк, что происходит. Лишь когда счет стал равным, три против трех, он сообразил, в чем заключалась уловка Фрейда, и, зная свою слабину, стал сдвигаться влево, надеясь таким образом противостоять хитрости доктора. Ему удалось взять очко-другое, но Фрейд быстро раскусил его и свел все эти старания на нет, направляя удары в правую часть корта, где мячи оказывались вне досягаемости измотанного, разъяренного противника.

Когда же ему все-таки удавалось доставать и такие мячи, Фрейд снова использовал слабую игру слева, ловко посылая мячи крест-накрест. Играть было нелегко, однако молодому человеку со шрамом приходилось труднее. Навязав сопернику оборонительную тактику, Фрейд заставил его метаться из стороны в сторону, в то время как сам почти не сходил с места. В ярости задира совершал ошибки, которых никогда бы не сделал, если бы владел собой. И Фрейд в течение часа довел сет до победного конца со счетом шесть геймов против трех.

Когда последний мяч, описав крутую дугу, попал в плошадку вне досягаемости молодого противника, Фрейд спокойно подошел к сетке.

— Удовлетворена ли ваша честь? — вежливо осведомился он. Мне показалось, что тот набросится на Фрейда и задушит его на месте, ко тут вмешалась свита и поспешила увести своего друга силой.

В раздевалке Фрейд умылся и переоделся, не обронив ни слова, лишь поблагодарил меня за горячие поздравления. И мы отправились домой.

— Во всяком случае, положенный мне сет я сыграл, — заметил он, подзывая экипаж. — Кроме того, не пришлось ждать, пока освободится корт.

— А то, что ваш соперник сказал о ваших теориях?.. — спросил я после некоторого колебания. — Ведь не всерьез же вы полагаете, что мальчики, что они...

Он ответил с уже хорошо знакомой мне улыбкой.

— Не тревожьтесь, доктор. Я вовсе так не полагаю.

Я откинулся на сиденье кэба, издав что-то похожее на вздох облегчения. Не думаю, что Фрейд заметил это.

Когда мы вернулись домой, Фрейд предупредил меня, что не следует говорить с Холмсом о поединке на корте, чтобы не волновать его лишний раз, и я согласился с ним.

Мы нашли сыщика там же, где и оставили: в кабинете, изучающим книги и не расположенным к беседе. Уже то, что он хоть чем-то заинтересовался, обнадежило меня. Удалившись из комнаты, я задумался над происшествием в «Маумберге». Мы так и не узнали имени молодого негодяя, однако его лицо, изуродованное и злобное, не выходило у меня из головы весь остаток дня.

За ужином Холмсу, по-видимому, опять стало хуже. На наши попытки вовлечь его в разговор он отвечал односложно и невпопад. Я беспокойно посматривал на Фрейда, но он, казалось, не замечал моих взглядов и продолжал беседовать как ни в чем не бывало.

После ужина он встал, извинился, покинул нас и тут же вернулся со свертком в руках.

— Герр Холмс, у меня есть для вас нечто такое, что может вам понравиться, — сказал он, протягивая продолговатую коробку.

— Да?

Холмс принял коробку и опустил себе на колени, не зная, что делать дальше.

— Я телеграфировал в Англию, чтобы оттуда нам прислали вот это, — продолжал Фрейд, снова занимая свое место за столом. Холмс ничего не сказал, но все же взглянул на коробку.

— Можно я помогу тебе открыть ее? — попросила Анна, взявшись за бечевку.

— Пожалуйста, — ответил Холмс и повернул коробку девчушке.

— Погоди-ка, — остановил ее отец, когда маленькая Анна взялась за узел своими крохотными пальчиками. Карманным ножом Фрейд перерезал бечевку. — Вот теперь давай. — Анна развернула бумагу и открыла крышку. У меня невольно захватило дух, когда я увидел, что помещается внутри.

— Ой, еще одна коробочка! — воскликнула Анна.

— Эту коробку герр Холмс откроет сам, — скомандовала фрау Фрейд у меня за спиной.

— Ну что же ты? — подтолкнула его Анна.

Не говоря ни слова, Холмс вытащил из коробки заботливо упакованный футляр. Медленно, привычными движениями пальцев он открыл замочки и извлек из футляра скрипку Страдивари. Холмс поднял глаза на своего целителя.

— Как вы добры, — только и сказал он все тем же тихим голосом, что так пугал меня. Анна захлопала в ладошки от восторга.

— Это же скрипочка! — воскликнула она. Самая настоящая скрипочка! А ты умеешь на ней играть? Ой, сыграй мне, пожалуйста, что-нибудь, ну сыграй, а?

Холмс посмотрел на нее, потом на инструмент в своих руках. Лак на скрипке тускло поблескивал. Холмс тронул одну струну, потом другую, слегка вздрагивая от их звука. Приставив скрипку к шее, помотал головой, прилаживая инструмент, а потом стал настраивать струны. Затем вынул смычок и натер конский волос канифолью. Мы наблюдали за ним, не сводя глаз и затаив дыхание, как публика в цирке за канатоходцем.

— Гм...

Он заиграл совсем не так, как бывало, взяв сначала несколько аккордов и проиграв пару раз. Робкая улыбка залила его лицо — то было первое выражение радости за все то время, что показалось мне вечностью.

Потом он стал играть всерьез.

Я неоднократно упоминал о музыкальных дарованиях моего друга, однако никогда еще он не играл с таким искусством и не очаровывал своих слушателей так, как в тот вечер. У нас на глазах происходило чудо: инструмент возвращал к жизни своего хозяина, а хозяин — инструмент.

Забыв обо всем, Холмс откинул назад волосы и встал, не прекращая игры. Он все больше оживлялся и одновременно погружался в музыку. Я забыл, с чего начал, ибо плохо разбираюсь в музыке, как, наверное, уже успели заметить мои читатели. Но мне кажется, что это были какие-то экзерсисы и грустные произведения его собственного сочинения.

Зато я точно знаю, что он стал играть потом. У Холмса была склонность к театральности, да и, в конце концов, он помнил, где находится.

Он заиграл вальсы Штрауса. О, как он играл! Сочно, томно, звучно, весело, заражая ритмом — да еще как, ибо доктор Фрейд подхватил жену за талию и завальсировал с нею из столовой в гостиную. Холмс, Анна, Паула и я последовали за ними. Я был так поглощен этим зрелищем и видом своего друга, у которого улыбка не сходила с лица, что не сразу почувствовал, что кто-то легонько дергает меня за рукав. Я взглянул вниз и увидел Анну, протягивающую мне обе ручонки.

Я никогда не был хорошим танцором, а со своей изувеченной ногой представлял собой, наверное, более жалкое зрелище, чем просто лишенный музыкальных способностей человек. И все же я танцевал. Я подозреваю, что совершал не очень изящные телодвижения, однако вальсировал с огромной энергией и старанием.

«Сказки Венского леса», «Венская кровь», «На прекрасном голубом Дунае», «Вино, женщины и песни» — Холмс играл все это, а мы вчетвером кружились по комнате с радостными возгласами и смехом! Через некоторое время мы с доктором Фрейдом поменялись партнершами, и я стал танцевать с его женой, а сам доктор, будучи, насколько я могу судить, более искусным танцором, заскакал в паре со своей дочкой. Я даже припоминаю, что немного покружился с Паулой, к ее огромному изумлению и несмотря на ее возражения.

Наконец мы попадали в кресла, еле переводя дух. На наших лицах играли блаженные улыбки, хотя музыка, вызвавшая их, уже смолкла. Холмс отнял скрипку от шеи и долго смотрел на инструмент. Потом обратился к Фрейду, сидящему в противоположном конце комнаты.

— Я не устаю восторгаться вашей одаренностью, — сказал ему Фрейд.

— А я лишь начинаю поражаться вашей, — ответствовал Холмс, не отводя взгляда. К своей радости, я увидел в глазах Холмса знакомый блеск.

В ту ночь я отправился на покой с чувством восхищения от волшебства музыки. Кажется, в «Юлии Цезаре»[23] бродячий певец говорит о том, что музыка способна утолить сердечную боль и успокоить мятущуюся душу, но раньше у меня не было случая самому наблюдать это.

Действие этих чар сохранилось и после того, как дом погрузился в сон, а чары все витали, и в доказательство тому уже и у меня было достаточно свидетельств, ибо далеко за полночь сквозь тонкую стену, отделявшую комнату Холмса от моей, я услышал, как он все еще тихонько наигрывал на скрипке. Играя для себя, Холмс вернулся к грустным, мечтательным пьесам собственного сочинения, которые западали в сердце и оставляли глубокую печаль. Но в конце концов они меня убаюкали. Засыпая, я продолжал вяло размышлять о том, что, хотя нам и удалось высечь искру в душе моего друга, неизвестно, возгорится ли с приходом нового дня пламя или все снова угаснет. Случай со скрипкой, однако, доказал, что его душа не настолько оледенела, чтобы ее невозможно было отогреть. И все же я сомневался, довольно ли будет одной музыки. Забывшись беспокойным сном, я снова видел коварную личину дьявола с неправдоподобным белесым шрамом через все лицо.

Об истерии и многом другом

На следующее утро за завтраком Шерлок Холмс упорно молчал. И нельзя было понять, помогло ли вчерашнее музицирование окончательно и бесповоротно поставить его на путь выздоровления. Доктор Фрейд при виде подобного поведения своего пациента сохранял невозмутимый тон. Как обычно, он осведомился, хорошо ли Холмс спал и не откажется ли от второй чашки кофе.

То, что затем последовало, не позволяет мне со всей определенностью решить, только ли скрипка вернула моему сотоварищу его собственное "я". Если бы не звякнул дверной колокольчик, сумасшедшее приключение, в которое мы вскоре ринулись сломя голову, никогда бы не началось. Но несмотря на все, что произошло впоследствии, я рад, что именно в ту самую минуту прибыл посыльный с запиской доктору Фрейду. Иначе у Холмса мог бы случиться рецидив, и даже скрипка вряд ли помогла бы.

Гонец из Аллгемайнес Кранкенхаус, больницы и одновременно научного медицинского заведения, к которому Фрейд когда-то имел отношение, принес записку от кого-то из служащих. В ней доктора Фрейда просили оказать любезность — приехать осмотреть пациентку, доставленную прошлой ночью. Фрейд прочитал записку вслух, и что-то в ней показалось ему очень знакомым.

«Я был бы чрезвычайно признателен, — говорилось в послании, — если бы Вы смогли выкроить время, чтобы помочь советом в одном весьма необычном случае. Пациентка не может или не хочет говорить, но, хотя она очень слаба, во всем остальном ее здоровье в полном порядке. Не смогли бы Вы на минуту забежать к нам, чтобы взглянуть на нее? Ваши методы слегка расходятся с общепринятыми, но я их всегда уважал». Внизу стояла подпись: «Шульц».

— Вот видите, я самый настоящий отверженный, — усмехнулся Фрейд, складывая записку. — Джентльмены, вы не хотите отправиться вместе со мной посмотреть на эту неразговорчивую особу?

— С огромным интересом, — живо ответил Холмс, сворачивая салфетку. Пока мы собирались, я в шутку заметил, что никогда бы не подумал, что пациенты доктора могут хоть как-то занимать Холмса. Во всяком случае, раньше он не выказывал подобного любопытства.

— Нет, что вы, меня вовсе не интересует больная, — рассмеялся Холмс, — однако не кажется ли вам, что доктор Шульц пишет тем же слогом, что и наш старый приятель Лестрейд[24]?

— Я решил ехать, чтобы выказать доктору Фрейду свою признательность.

До больницы было недалеко, и, когда мы прибыли, нам сказали, что доктор Шульц осматривает пациентку в отделении психиатрии. Мы нашли его во внешнем дворике, куда попали через специальные ворота. Здесь больным разрешалось находиться, правда, под наблюдением. Одни сидели, другие прогуливались на солнышке. В их распоряжении были игры, и с полдюжины больных играли в крокет, однако это было полным сумасшествием: они так вопили и шумели, что требовалось постоянное вмешательство служителей.

Доктор Шульц оказался пятидесятилетним крепышом, очень важным, с тонкими усиками и огромными бакенбардами.

Он приветствовал доктора Фрейда с дежурной вежливостью, а Холмса и меня — довольно небрежно. Поскольку больница была не только лечебным, но и учебным заведением, Шульц не стал возражать, когда Фрейд спросил, можем ли мы сопровождать его. Думаю, Шульц с первого взгляда определил во мне врача и решил, что у нас есть свои основания интересоваться больной.

— Дело в том, что случай этот не совсем по моей части, — объяснял он, пока мы быстрым шагом пересекали лужайку, — но с больной надо что-то делать, вот вы сами увидите. Ее заметили, когда она пыталась броситься в канал с моста Аургартен. Прохожие старались ее остановить, но ей удалось вырваться и кинуться в воду. Она страдает от недоедания, — добавил он, — однако, когда полицейские привели ее к нам, она едва притронулась к еде. Вопрос, что с ней делать дальше. Если вы сможете узнать, кто она или хоть что-нибудь по этому поводу, я буду вечным вашим должником.

Не очень-то было похоже на то, что он готов навеки стать должником Фрейда. И тот лишь улыбнулся понятной мне улыбкой, пропустив это замечание мимо ушей.

Я, как и Холмс, был поражен тем, как похожи были своим тоном записки образцового врача Шульца и образцового сыщика из Скотленд-Ярда, адресованные своим непризнанным и отвергнутым коллегам. Что бы ни разделяло теории Фрейда и Холмса, у них было и нечто общее уже хотя бы потому, что они вызывали снисходительное недоверие со стороны чиновников и носителей официально принятых идей.

— Вот она, всецело в вашем распоряжении. Меня ждут в операционной. Оставьте мне записку в кабинете, если это вас не затруднит. Завтра я осмотрю ее еще раз.

Он удалился на операцию, оставив нас наедине с молодой женщиной, сидевшей в плетеном кресле. Взгляд ее был устремлен на лужайку, голубые глаза смотрели не мигая и даже не шурясь от яркого солнца. Сказывалось недоедание — кожа отливала голубизной, особенно под глазами. Лицо было пленительным несмотря на изможденный вид. Не вызывало сомнений, что женщина совсем истощена, вместе с тем неподвижность позы свидетельствовала о том, что она находится в состоянии крайнего напряжения.

Фрейд обошел вокруг, пока Холмс и я наблюдали за больной, и провел рукой у нее перед лицом. Никакой реакции не последовало. Она не сопротивлялась, когда Фрейд осторожно взял ее за руку и нащупал пульс; когда же он отпустил руку, та упала на колени, точно неживая. Ее лицо было худым, более худым, нежели предполагала костная структура. Нам не удалось определить на глаз ее телосложение — его скрывали просторные больничные одежды. По-видимому, Холмса заинтересовала эта женщина: он стоял и наблюдал за тем, как Фрейд продолжает беглый осмотр.

— Теперь вы видите, почему они обращаются ко мне, — тихо сказал Фрейд. — Сами-то они не знают как быть. В ее теперешнем состоянии не представляется возможным определить ее ни в один из обычных приютов для бедняков.

— Что послужило причиной истерии? — спросил я.

— Ну, об этом нетрудно догадаться. Бедность, отчаяние, одиночество. Дойдя до крайности, она решила покончить с собой и, после того как ее лишили этой возможности, впала в то состояние, в котором мы находим ее теперь.

Фрейд открыл свой саквояж, порылся в нем и наконец извлек шприц и склянку.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Холмс, опускаясь на корточки рядом и не сводя глаз с несчастной, сидевшей перед ним.

— Все, что смогу, — отвечал Фрейд, закатывая просторный рукав ее белого халата и протирая руку ватным тампоном, смоченным спиртом. — Посмотрим, удастся ли мне загипнотизировать ее. Для этого надо сделать укол, чтобы она расслабилась. Тогда можно будет завладеть ее вниманием.

Холмс кивнул и поднялся на ноги, а Фрейд сделал инъекцию.

Потом он стал раскачивать цепочку от часов перед лицом больной и обратился к ней участливым, но решительным тоном, тем самым, что мне приходилось слышать уже столько раз. Я бросил взгляд на Холмса. Любопытно было увидеть, какое это произведет на него впечатление, однако он всецело был поглощен реакцией молодой женщины на качание цепочки и голос Фрейда.

Жестом доктор попросил нас отступить назад, чтобы мы оказались вне поля зрения пациентки, и продолжал уговаривать ее расслабиться и внимательно выслушать то, что он скажет. Он повторял, что она находится среди друзей, и далее в том же духе.

Поначалу я еще отдавал себе отчет в том, что где-то слева от нас истошно орут игроки в крокет, но по мере того, как Фрейд говорил, звуки эти как будто отдалились. Настойчивые заклинания доктора были настолько убедительными, что нам даже показалось, будто мы находимся в полумраке знакомого кабинета в доме номер 19 по улице Бергассе.

Глаза пациентки заблестели, а потом стали следить за качающимся брелком, хотя до этого не замечали его. Увидев это, Фрейд прекратил свои тихие уговоры и, не повышая голоса, приказал ей спать.

После некоторых колебаний женщина повиновалась, веки ее дрогнули и опустились.

— Вы слышите меня, не так ли? — спросил Фрейд. — Если слышите, то кивните мне.

Она вяло кивнула. Плечи ее поникли.

— Сейчас вы сможете говорить, — сказал ей Фрейд, — и ответите на несколько простых вопросов. Вы готовы? Кивните, если да.

Она кивнула.

— Как вас зовут?

Наступило долгое молчание. Ее губы шевельнулись, но не последовало ни звука.

— Пожалуйста, говорите четче. Я спрошу вас снова, и вы ответите мне совершенно ясно. Итак, как вас зовут?

— Меня зовут Нэнси.

Она говорила по-английски!

Фрейд нахмурился, удивленно переглянулся со мной и снова повернулся к больной. Кашлянув, обратился к ней теперь уже на английском.

— Очень хорошо, Нэнси. Как ваше полное имя?

— У меня два имени.

— Прекрасно, назовите их.

— Слейтер. Нэнси Слейтер. Нэнси Осборн Слейтер. Фон Лайнсдорф, — добавила она, поперхнувшись, и замолчала, но губы ее продолжали двигаться.

— Хорошо, Нэнси. Спокойно, расслабьтесь. Все хорошо. Теперь скажите мне, где ваша родина?

— Провидение.

Озадаченный, Фрейд поднял на нас взгляд. Должен признаться, я уже было подумал, что мы либо стали жертвами какой-то злой шутки, либо ее сознание перенеслось в мир метафизики.

Загадку разрешил Холмс. Став у женщины за спиной, он заговорил так тихо, что никто, кроме нас, не мог его услышать.

— Возможно, она имеет в виду город Провидение, или, точнее, Провиденс, столицу Род-Айленда. Помнится, это самый маленький из североамериканских штатов.

Фрейд согласно кивнул, прежде чем Холмс закончил, а потом, подивившись такому необычному названию, снова присел перед пациенткой и повторил вопрос.

— Да, я из Провиденса, штат Род-Айленд.

— А что вы делаете здесь?

— Я провела медовый месяц на чердаке.

Ее губы стали подергиваться. Когда она говорила, ей словно что-то мешало, поэтому было трудно разобрать слова. Совершенно сбитый с толку ее ужасным состоянием, а также бессвязной речью, я вместе с тем испытывал к ней бесконечную жалость. Бедняжка!

— Хорошо, хорошо. Только расслабьтесь, расслабьтесь.

Фрейд поднялся и повернулся к нам.

— Я ничего не понимаю.

— Спросите еще что-нибудь, — тихо подсказал Холмс. Его глаза были полуприкрыты тяжелыми веками, как голова кобры капюшоном, но я знал, что он бодр как никогда. Только захватывающий интерес мог заставить его принять такой сонный вид. Лишь дым трубки да то, что Холмс все-таки стоял, свидетельствовали о том, что он не спит.

— Спросите ее еще что-нибудь, — повторил он. — Ну, например, где она вышла замуж?

Фрейд повторил вопрос.

— Это было в... — Дальше она произнесла нечто очень похожее на «мясная лавка» — из-за нечеткого выговора трудно было разобрать.

— Где-где? Мы вас правильно поняли?

Она кивнула. Фрейд обернулся и вновь пожал плечами. Холмс жестом попросил его продолжать.

— Так вы говорите, ваша фамилия — фон Лайнсдорф? Кто такой Лайнсдорф? Ваш муж?

— Да.

— Барон Карл фон Лайнсдорф? — Фрейд не смог скрыть недоверия.

— Да.

— Но ведь барон умер, — начал было он, но тут женщина, назвавшаяся Нэнси, вскочила, все еще не открывая глаз, но пытаясь это сделать.

— Нет!

— Сядьте, Нэнси. Сядьте. Вот так, хорошо. Очень хорошо. Теперь расслабьтесь, расслабьтесь.

Фрейд снова встал и повернулся к нам.

— Очень странно. По-видимому, ее иллюзии сохраняются и под гипнозом, что случается не часто, — сообщил он нам с многозначительным видом.

— Иллюзии? — переспросил Холмс, открывая глаза. — Почему вы считаете, что это иллюзии?

— Потому что все это бессмыслица.

— Это далеко не одно и то же. А кто такой барон фон Лайнсдорф?

— Один из самых старых аристократов империи. Кажется, двоюродный брат императора. Умер несколько недель назад.

— Барон был женат?

— Не имею ни малейшего представления. Должен признаться, я в растерянности. Мне удалось разговорить ее, но из того, что она рассказывает, нельзя понять, что же с ней делать дальше.

Он озадаченно потирал руки, пока все мы созерцали эту странную пациентку. Ее губы зашевелились вновь.

— Могу теперь я задать ей несколько вопросов? — кивнул Холмс в ее сторону.

— Вы? — Фрейд, похоже, удивился сильней, чем хотел бы.

— Если вы не возражаете. Может быть, мне удастся пролить хоть каплю света в потемках, окружающих нас.

Фрейд задумался, потом пронзительно взглянул на Холмса, ожидавшего ответа с деланным безразличием. Но я понял по ряду признаков, известных лишь мне одному, как страстно ему хочется получить разрешение.

— Скорее всего, ей это не повредит, — предположил я, — и, раз уж вы сами признались, что пребываете в растерянности, помощь вам не помешает. А моему другу случалось находить смысл и в более бессмысленных вещах.

Фрейд колебался. Видимо, ему не хотелось признаваться ни в своей неудаче, ни в том, что ему все же нужна помощь. Но, думаю, он стал догадываться, как важно это было бы для Холмса, ставшего столь не похожим на самого себя в последнее время.

— Хорошо. Только быстрее. Действие успокоительного скоро закончится, и она снова станет недосягаемой для нас.

Глаза Холмса возбужденно блеснули, но он тотчас прикрыл их и последовал за Фрейдом, чтобы занять место перед плетеным креслом.

— Один господин хотел бы побеседовать с вами, Нэнси. Он уже здесь. Вы можете говорить с ним совершенно спокойно, как со мной. Вы готовы? — Фрейд наклонился к ней. — Вы готовы?

— Д-да.

Фрейд кивнул Холмсу, тот опустился на траву перед креслом и посмотрел снизу на женщину. Руки его покоились на коленях, а кончики пальцев были соединены, как всегда, когда он выслушивал своих посетителей.

— Скажите, Нэнси, кто связал вас по рукам и ногам? — спросил он. Холмс говорил мягко, как и Фрейд. И тут я вспомнил, что точно так же Холмс успокаивал своих взволнованных клиентов в гостиной на Бейкер-стрит.

— Я не знаю.

Тут доктор Фрейд и я заметили у девушки синяки на запястьях и голенях.

— Они связали вас кожаными ремнями, не так ли?

— Так.

— А потом заперли вас в мансарде?

— Где?

— На чердаке.

— Да.

— Как долго они держали вас там?

— Я... меня...

Фрейд предостерегающе поднял руку, и Холмс понимающе кивнул.

— Хорошо, Нэнси. Забудьте об этом. Лучше скажите мне: как вам удалось бежать? Как вы выбрались с чердака?

— Я разбила окно.

— Ногами?

— Да.

Теперь и я заметил порезы с тыльной стороны на ногах женщины, обутых в больничные тапочки.

— Потом вы перерезали свои путы осколками?

— Да.

— И спустились по водосточной трубе?

Очень осторожно Холмс осмотрел ее руки. Теперь, когда он обратил на это наше внимание, мы заметили и сломанные ногти, и ободранные ладони. В остальном кисти ее рук — длинные, правильные, изящные — были удивительно красивы.

— Вы упали, не так ли?

— Да... — Голос ее опять задрожал от волнения. Она до крови закусила губу.

— Взгляните сюда, джентльмены, — Холмс встал и осторожно откинул прядь ее золотисто-каштановых волос. Собранные в узел больничной прислугой, они теперь рассыпались и приоткрыли багровый кровоподтек.

Фрейд наклонился и дал понять Холмсу, что пора заканчивать. Тот повиновался и, отступив назад, стал выбивать трубку.

— А теперь надо спать, Нэнси. Спать, — приказал Фрейд.

Она послушно закрыла глаза.

Мы идем в оперу

— Что все это значит? — потребовал объяснений Фрейд.

Мы сидели в крохотном кафе на Сенсен-Гассе, чуть севернее больницы и института патологии, куда зашли, чтобы за чашкой вкуснейшего венского кофе поразмышлять над загадкой, заданной молодой женщиной, назвавшейся Нэнси Слейтер фон Лайнсдорф.

— Это злодейство, — тихо отвечал Холмс. — Мы не знаем, что в ее рассказе правда, что нет. Не вызывает сомнений, однако, что ее, связанную по рукам и ногам, морили голодом в комнате, выходившей окнами на узенькую улочку, и что ей удалось бежать именно так, как она нам рассказала. Жаль только, что в больнице ее заставили принять ванну и сожгли всю одежду. Знать бы, как она выглядела поначалу. Нам бы это очень помогло.

Украдкой я взглянул на Фрейда, надеясь, что тот не сочтет последнее замечание Холмса бессердечным. Конечно, сыщик понимал, что о женщине надо было позаботиться, — ведь она промокла до нитки и нуждалась в помощи, но в то же время для него люди нередко превращались в составные части загадки. В такие минуты подобные замечания Холмса в их адрес всегда казались удивительными для тех, кто не был знаком с его методом.

Доктор Фрейд был занят своими мыслями.

— Подумать только, я уже готов был решить, что она просто сумасшедшая, — бормотал он, — ну как я не увидел, что...

— Вы все видели, но ничего не заметили, — перебил его Холмс. — Зачастую в этой разнице все и дело.

— Но кто она такая? Действительно родом из Провиденса, штат Род-Айленд, или это плод ее воображения?

— Большая ошибка — делать выводы, не имея фактов, — предостерег Холмс. — Суждения получаются предвзятыми.

Он закурил трубку, а Фрейд уставился в кофейную чашку. За последние два часа они незаметно поменялись ролями. Если раньше учителем и вожаком был доктор, теперь им стал Холмс, что было для него привычнее, нежели положение беспомощного больного. Хотя лицо его оставалось непроницаемо, я знал, как ликует он от того, что вновь становится самим собой. А Фрейд, надо отдать ему должное, не противился тому, что вдруг оказался в учениках.

— Что же нам теперь делать? — спросил он. — Сообщить в полицию?

— Она уже побывала в руках полиции, когда ее нашли, — поспешно ответил Холмс. — Уж если тогда полицейские не смогли сделать для нее ничего путного, чего от них ждать теперь? Да и что мы им скажем? Мы знаем очень мало, скорее всего, недостаточно, чтобы власти стали действовать. По крайней мере, так было бы в Лондоне, — сухо заметил он. — Кроме всего прочего, если тут действительно замешана знать, полиция не захочет слишком углубляться в это дело.

— Что же вы предлагаете?

Холмс откинулся назад и уставился в потолок.

— А вы не хотите сами заняться этим делом?

— Я? — Холмс попытался изобразить изумление, но роль оказалась настолько сложной, что, боюсь, это был единственный случай, когда он переигрывал. — Да нет, что вы, в моем нынешнем состоянии...

— Ваше нынешнее состояние, насколько я успел заметить, не лишило вас ваших способностей, — нетерпеливо перебил Фрейд. — Кроме того, это настоящее дело — как раз то, что вам нужно.

— Ну хорошо, — Холмс выпрямился, перестав притворяться. — Прежде всего мы должны узнать все о бароне фон Лайнсдорфе: кто он, отчего умер, когда и тому подобное. И разумеется, необходимо выяснить, была ли у него жена, и если да, то какой национальности. Поскольку наша подопечная не смогла ответить на некоторые вопросы, попробуем подобраться к делу с другой стороны.

— Почему вы решили, что чердак, где прятали эту женщину, находился в доме, расположенном на узенькой улочке напротив другого здания? — спросил я.

— Элементарно, мой дорогой. Кожа этой особы бела как мел, а из ее слов вытекает, что окно в ее тюрьме было достаточной величины, чтобы через него пролезть. Вывод: хотя в помещении и было окно, что-то мешало солнечному свету проникать внутрь, иначе она не была бы такой бледной. Какая еще тут может быть причина, как не здание через улочку напротив? Можно также заключить, правда, с меньшей уверенностью, что здание, в котором держали несчастную, построено раньше, чем то, что напротив, ибо архитекторы, как правило, не имеют привычки строить дома, упирающиеся окнами в глухие кирпичные стены.

— Великолепно, — воскликнул Фрейд, который, как я понял, после слов Холмса и при виде его спокойствия и уверенности вновь обрел надежду.

— Все дело в том, — продолжал Холмс, — чтобы правильно выстроить имеющиеся сведения. Например, в «Буре» Шекспира потерпевшие кораблекрушение герцог и его спутники озадачены тем, что буря, прибившая их к острову Просперо, не промочила их одежд. Многие годы ученые мужи спорят, что же это за буря. Одни считают ее сверхъестественной, другие же утверждают, что это природное явление, однако загадка остается, поскольку остается сухая одежда. Пора бы догадаться, что истинной причиной была... дороговизна актерских костюмов — главная статья расходов в театре времен Елизаветы. Владелец театра просто не мог допустить, чтобы костюмы отсыревали, плесневели и гнили, не говоря уже о том, чтобы сами актеры схватили воспаление легких. Если принять это во внимание, легко предположить, что отец и сын Бербеджи[25] попросили драматурга вставить в пьесу несколько строк, позволяющих им играть спектакль в сухих костюмах после яростной схватки со стихией. Кстати, — обратился он к Фрейду, — есть ли в Австрии справочник вроде «Книги пэров» Берка? Возможно, остаток дня не пройдет зря, если вы разыщете некоторые подробности, касающиеся покойного барона фон Лайнсдорфа.

Вас же, Ватсон, позвольте использовать как деку, усиливающую звук в скрипке, — сказал мне Холмс после того, как Зигмунд Фрейд отправился наводить справки о покойном вельможе. — Я должен быть очень осторожен, нащупывая верную дорогу, и не потому, что мы столкнулись с неразрешимой загадкой. Просто я сейчас как моряк, слишком долго проболтавшийся на берегу, которому надо снова привыкать к качающейся палубе.

Расплатившись, мы отправились по Верингерштрассе, затем завернули направо. Холмс вновь набил трубку и приостановился, чтобы раскурить ее, прикрываясь от легкого ветерка.

— Возможны две версии, Ватсон, — сказал он. — Либо эта женщина действительно та, за кого себя выдает, либо она заблуждается или старается ввести в заблуждение нас. Тут нечему удивляться, мой дорогой. Не исключено, что она просто дурачит нас. И все же оставим на время мысли о том, кто же она на самом деле, пока, как я уже сказал, не будем располагать нужными сведениями. Но в этой головоломке есть вещи, над которыми вполне можно порассуждать. Почему эту женщину держали на чердаке со связанными руками и ногами? Кем бы она ни была, принцессой или нищенкой, есть только два тому объяснения. Похитители хотели заставить ее что-то сделать или, напротив, стремились этому помешать.

— Поскольку она была связана, второе более вероятно, — предположил я.

Холмс взглянул на меня и усмехнулся.

— Возможно, Ватсон, возможно. Допустим, мы приняли за рабочую гипотезу, что она нищенка, причем нищенка, говорящая по-английски, да еще с американским акцентом. Что же такое могла она совершить, чтобы представлять для кого-то опасность? Если ее боялись и хотели помешать что-то совершить, то почему тогда оставили в живых? Почему бы им просто не... — его голос оборвался.

— Холмс, предположим, что эти люди, кто бы они ни были, действительно хотели от нее избавиться. Быть может, они довели ее до попытки самоубийства и именно поэтому она бросилась в канал при первой же возможности?

— Справедливый вопрос, Ватсон. Более того, бьющий в самую точку, хотя по-прежнему остается бесконечное число возможных объяснений. И каждое из них, как я подозреваю, зависит от того, кем окажется наша подопечная.

— Может быть, мы все преувеличиваем, на самом же деле ничего такого вовсе нет? — осмелился возразить я, хотя не собирался лишать моего друга возможности поправить здоровье с помощью очередного расследования. Тем не менее лучше не тешить себя напрасной надеждой. — А если она просто несчастная жертва житейской драмы, скажем, безответной любви?

— Все это не годится, Ватсон, — рассмеялся он. — Прежде всего, женщина эта — иностранка. Под гипнозом она отвечала на вопросы по-английски с американским акцентом. Кроме того, упомянула некоего барона фон Лайнсдорфа — фигуру немалую. И наконец, — сказал он, поворачиваясь ко мне, — что нам до того, если дельце окажется пустяковым? И в этом случае оно принесет некоторое удовлетворение. У этой несчастной, если она бедна, не меньше прав надеяться на торжество справедливости, чем у более богатых и влиятельных представительниц ее пола.

Я не нашелся, что возразить, и мы молча пошли рядом. Эта часть города казалась менее привлекательной, чем те места, что мы видели раньше.

Домишки здесь были двухэтажные, больше деревянных, чем каменных, грязные и давно не крашенные. Они спускались до самой воды к каналу. На каменистом берегу валялись утлые лодчонки, напоминавшие выброшенных на сушу маленьких китов. Довершали унылую картину низенькие телеграфные столбы с провисшими проводами и сам канал. Грязный, заболоченный, забитый неприглядного вида баржами (Вена снабжалась главным образом по воде), он напоминал мне скорее Темзу, хотя был частью голубого Дуная, что нес свои воды в нескольких милях к востоку, вне нашего поля зрения.

Кое-где виднелись склады и причальчики, перемежавшиеся с рядами ветхих жилищ. По взрывам хохота и визгу аккордеона можно было безошибочно угадать местонахождение убогой пивнушки, даже отдаленно не походившей на роскошное кафе Гринштайдля. Справа, в четверти мили от нас, просматривался мост Аургартен, где и произошла попытка самоубийства.

— Невеселое местечко, — заметил Холмс, осматривая окрестности, — любое из этих строений могло бы послужить тюрьмой для Нэнси Слейтер.

— Нэнси Слейтер?

— За отсутствием другого имени придется довольствоваться этим, — спокойно ответил Холмс. — Я не врач и не могу рассматривать ее как пациентку; называть клиенткой тоже не годится при нынешних обстоятельствах. В конце концов, она не в том состоянии, чтобы разговаривать с нами, тем более просить действовать от ее имени... Ну что же, вернемся? Думаю, доктор Фрейд настолько любезен, что устроил для нас сегодня вечером поход в оперу. Мне не терпится послушать Вителли, хотя поговаривают, он уже не тот, что бывало. В любом случае мне хотелось бы удостовериться, что вечерний костюм, который вы для меня приобрели, мне впору.

Решив так, мы повернулись и выбрались из трущоб тем же путем, что и пришли. По дороге домой Холмс говорил мало: мы задержались лишь на почте, куда он зашел отправить телеграмму. Хорошо его зная, я не стал мешать его раздумьям, а попытался сам, впрочем, безуспешно, поломать голову над загадкой, не забегая в своих рассуждениях вперед фактов. Однако все было напрасно, и я бросил это непосильное занятие. У меня не такой логичный и дисциплинированный ум, как у моего друга: то и дело я сбивался на романтичные и совершенно невероятные истории, и у меня не хватало мужества поделиться своими соображениями ни с кем, кроме как с самим собой.

В одном, впрочем, я весьма преуспел. Одежда, которую я заказал у Хорна, великолепного портного на Стефенплац, сидела на сыщике безупречно. Зная его размеры, я даже попросил кое-где убавить дюйм-другой, принимая во внимание, что Холмс сильно похудел.

Когда мы вернулись, доктор Фрейд был уже дома и поджидал нас с новостями, которые Холмс мог бы прекрасно раздобыть и сам, знай он город и язык в достаточной степени. Поиски заняли немало времени, однако Фрейд сумел навестить одного из своих пациентов во второй половине дня. Он никогда не забывал о тех, кого именовал «человек-волк», «человек-крыса» или как-то еще.

Барон Карл Гельмут Вольфганг фон Лайнсдорф, как сообщил нам Фрейд, приходился троюродным братом императору Францу Иосифу с материнской стороны. Родился он не в Австрии, а в Баварии, и большая часть его состояния, главным образом заводы по производству оружия и боеприпасов, находилась в Германии, в долине Рура.

Барон, один из столпов венского общества, жил отшельником, но был заядлым театралом. Женат он был дважды, первый раз на одной из младших принцесс семьи Габсбургов, которая умерла лет двадцать тому назад, оставив ему единственного сына-наследника.

Молодой Манфред Готфрид Карл Вольфганг фон Лайнсдорф пользовался гораздо менее лестной репутацией, чем его отец. Транжир и мот, чьи карточные долги, по слухам, были огромны, он отличался беспутным нравом, особенно в отношениях с женщинами, и абсолютной неразборчивостью в средствах. Года три он проучился в Гейдельберге, но вынужден был покинуть храм науки после темной истории. В политике придерживается консервативных взглядов и разделяет идею возврата к...

— А что там со второй женитьбой старого барона? — тихо перебил Холмс.

Фрейд вздохнул:

— Она состоялась за два месяца до его кончины. Во время путешествия по Америке он познакомился с Нэнси Осборн Слейтер, наследницей ткацких фабрик в городе Провиденсе. Почти сразу же они поженились.

— К чему такая спешка? — крайне изумился Холмс. — Ведь обычно люди, располагающие достаточными средствами, с положением в обществе растягивают ритуал помолвки и женитьбы, чтобы насладиться им сполна.

— Барону было под семьдесят, — отвечал Фрейд, пожав плечами. — Возможно, принимая во внимание его смерть, наступившую вскоре после бракосочетания, у него было слабое представление о...

— Да-да, конечно. Это просто необычайная история, — добавил мой друг, забывая о грамматике[26]. Он сидел в вечернем костюме, вытянув длинные ноги перед камином в кабинете Фрейда. Глаза его сияли из-под полуопущенных век. Кончики пальцев были сжаты вместе — так Холмс делал всегда, когда хотел сосредоточиться.

— Они вернулись в Европу на пароходе «Алисия»[27] примерно в середине марта, — продолжал Фрейд, — и сразу же отправились в Баварию на виллу барона, расположенную, как говорят, в месте почти недосягаемом, где барон и умер три недели назад.

— Немногим больше двух месяцев, — задумчиво заметил Холмс. Потом, приоткрыв глаза, спросил: — Вам удалось выяснить причину смерти?

Фрейд покачал головой.

— Как я уже сказал, барон был немолод.

— Но пребывал в добром здравии?

— Насколько мне удалось выяснить — да.

— Это любопытно.

— Но вряд ли убедительно, — вставил я словечко. — В конце концов, когда человек в летах, пусть даже и вполне здоровый и жизнелюбивый, берет в жены женщину вдвое моложе себя...

— Это соображение я уже принял во внимание, — холодно ответил Холмс и снова обратился к Фрейду. — А что стало с вдовой?

Фрейд колебался.

— Этого я не смог узнать. Хотя она, по-видимому, продолжает жить в Вене, вдовушка эта — еще большая затворница, чем ее покойный супруг.

— А это означает, что ее здесь и быть не может, — предположил я.

Наступило молчание, Холмс обдумывал услышанное и раскладывал новости в уме по полочкам.

— Возможно, — согласился он. — Такой уединенный образ жизни вполне понятен. Она в трауре, мало кого знает в этой стране, если только не бывала здесь раньше, и совсем или почти совсем не говорит по-немецки. Ну, конечно же, она вообще не бывает в Вене.

Он поднялся и взглянул на часы.

— Доктор, готова ли ваша супруга присоединиться к нам? Если мне не изменяет память, вы сказали, что начало в половине восьмого?

Слишком много уже написано о Венской опере, и более изысканным слогом, чем мой, чтобы я тоже дерзнул взяться за перо и попытаться описать этот сказочный театр, причем в пору его наивысшего расцвета, когда и сама Вена просто утопала в изобилии и роскоши. Я не могу припомнить другого такого средоточия великолепия, как то, что увидел в тот вечер. Сияющие люстры могли соперничать лишь с драгоценностями разодетых дам. Бриллианты сверкали на фоне парчи, бархата и нежнейшей кожи. Можно сказать, что зрители стоили самого зрелища.

В тот вечер давали Вагнера, но я не в силах припомнить, что именно. Холмс обожал Вагнера; он говорил, что его музыка помогает познавать самого себя, хотя я и не могу вообразить, как такое возможно. Я же ненавидел эту музыку. Все, что мне оставалось, так это раскрыть глаза пошире и зажать уши покрепче, чтобы хоть как-то пережить нескончаемый вечер. Холмс, сидевший справа от меня, был совершенно поглощен музыкой с того самого мгновения, как раздались первые звуки. Он заговорил лишь однажды, да и то только для того, чтобы показать на великого Вителли — коротышку на толстеньких ножках и в уродливом светлом парике, занятого в главной партии. Со всей определенностью могу засвидетельствовать, что у этого певца упитанные ляжки, их было прекрасно видно, когда он был в медвежьей шкуре. И в самом деле, лучшие дни артиста уже миновали.

— Во всяком случае, ему не следовало замахиваться на Вагнера, — заметил впоследствии Холмс. — Это не его амплуа.

Так или иначе, Холмс целых два часа пребывал в совершенно ином мире; его глаза были закрыты, а руки слегка покачивались в такт музыке. Мой же взор блуждал по театру, стараясь хоть как-то преодолеть охватившую меня скучищу.

Если и был здесь кто-то, еще сильнее, чем я, изнывающий от оперы, им, видимо, был Фрейд. Его глаза тоже были закрыты, однако не оттого, что был сосредоточен на музыке, — он просто спал, чему я страшно завидовал. Время от времени он принимался храпеть, но фрау Фрейд тут же толкала его локтем, доктор просыпался с испугом на лице и смущенной улыбкой. Вальсы, и только вальсы, определяли его музыкальный вкус. В театр он пригласил нас только потому, что Холмс хотел послушать оперу. И надо было поощрить возрождающийся интерес пациента к окружающему миру. Но, оказавшись здесь, Фрейд остался равнодушным к пению и сценическим эффектам, хотя некоторые из них оказались весьма изощренными и забавными. Безучастно наблюдал он за появлением дракона, удачно изображенного с помощью сложнейшего механизма. Великий Вителли по ходу действия совсем уже было собрался поразить его[28], однако дракон запел, отчего Фрейд вскоре опять заснул. Похоже, его пример все же заразил меня: следующее, что я помню, — как зажегся свет и публика поднялась с мест.

В первом антракте я предложил руку фрау Фрейд, и все мы вчетвером отправились в вестибюль в поисках шампанского. Когда мы подошли к ложам первого яруса, Холмс остановился и взглянул наверх.

— Если барон фон Лайнсдорф был покровителем театрального искусства, — сказал он вполголоса, — то наверняка имел постоянную ложу в опере. — Он показал на ложи одними лишь глазами, не поворачивая головы.

— Конечно, — согласился Фрейд, подавив зевок, — но я не получил никаких сведений на сей счет.

— Так давайте проверим, — предложил Холмс и двинулся в фойе.

Аристократическим семьям, достаточно состоятельным, чтобы иметь постоянную ложу, не надо было давиться в очереди за прохладительным — официанты в ливреях держали особый запас и подавали напитки прямо в ложи. Всем остальным же приходилось проявлять немало изобретательности и нахальства (ну совсем как в старом баре «Критерион»), чтобы протиснуться через внешнее кольцо дам и внутреннее кольцо джентльменов, заполнивших бар и ожидающих очереди.

Оставив Фрейда с супругой беседовать, мы с Холмсом отважились пробраться сквозь строй и вскоре вернулись с победой, хотя, должен признаться, я расплескал добрую половину своего бокала, когда запоздал с попыткой увернуться от энергичного молодого человека, двигавшегося в противоположном направлении.

Мы застали Фрейда разговаривающим с долговязым лощеным господином, который на первый взгляд казался моложе, чем на второй. Одет он был изысканно и смотрел на окружающий мир через пенсне с такими толстыми стеклами, каких я никогда не видел. Черты лица его были красивы, правильны, но чересчур серьезны, хотя он и улыбнулся, когда Фрейд знакомил нас.

— Разрешите представить — Гуго фон Гофмансталь. Мою жену, я думаю, вы знаете, а эти джентльмены — мои гости: герр Холмс и доктор Ватсон.

Фон Гофмансталь не мог скрыть изумления.

— Уж не вы ли тот самый герр Шерлок Холмс и тот самый доктор Ватсон? — воскликнул он. — Какая честь для меня!

— Не меньшая, чем для нас, — спокойно отвечал Холмс с легким поклоном, — если мы действительно лицезреем автора драмы в стихах «Вчера».

Важный господин средних лет поклонился и покраснел до корней волос. Он был явно смущен и польщен в одно и то же время, что никак не вязалось с его манерой держать себя. Я не знал, что это за произведение «Вчера», упомянутое Холмсом, и поэтому скромно хранил молчание.

В то время как мы в тесном кругу беззаботно попивали шампанское, Холмс углубился в оживленный разговор с Гофмансталем о его операх, расспрашивая о соавторе, некоем Рихарде Штраусе, не имевшем, однако, никакого отношения к автору известнейших вальсов[29]. Наш новый знакомый говорил по-английски как мог, то и дело запинаясь. И оставив без ответа заумные вопросы Холмса о том, какой стихотворный размер он считает предпочтительным для комедии, поинтересовался, что привело нас в Вену.

— Правильно ли я вас понял, что вы здесь заняты каким-то расследованием? — спросил он. Глаза его горели от любопытства, как у мальчишки.

— И да и нет, — ответил Холмс. — Скажите, — спросил он, не давая продолжить разговор на эту тему, — молодой барон фон Лайнсдорф, он что, такой же поклонник театра, как и его отец?

Вопрос оказался столь неожиданным, что фон Гофмансталь, позабыв обо всем некоторое время озадаченно созерцал моего друга. Я же уловил истинный смысл вопроса: раз фон Гофмансталь вхож в венское оперное общество, он должен довольно близко знать его покровителей.

— Удивительно, что вы меня об этом спрашиваете, — неторопливо отвечал поэт, покручивая пальцами ножку бокала.

— Но почему же? — спросил Фрейд, следивший за беседой с огромным вниманием.

— Да потому, что до сегодняшнего вечера я бы ответил вам «нет». — Фон Гофмансталь говорил по-немецки быстро, но отчетливо. — Я никогда не замечал в нем интереса к опере и, по правде сказать, опасался, что со смертью старого барона музыка в Вене потеряла влиятельного покровителя.

— Ну, а теперь? — спросил Холмс.

— А теперь, — отвечал поэт уже по-английски, — он посещает оперу.

— Он и сегодня здесь?

Фон Гофмансталь, совершенно озадаченный и убежденный, что вопрос Холмса прямо связан с ходом расследования, возбужденно кивнул.

— Пойдемте, я вам его покажу.

Тут публика потянулась обратно в зал на звон колокольчика, возвещавшего, что представление скоро возобновится. Фон Гофмансталь, хотя его место было в партере (в тот момент, когда Фрейд повстречал его, он нес кому-то шампанское, да так и не донес), повел нас к нашим местам. Там он, повернувшись и сделав вид, что высматривает знакомого на балконах, осторожно подтолкнул Холмса локтем.

— Вот он, третья ложа слева от середины.

Взглянув в указанном направлении, мы отыскали нужную ложу, а в ней две фигуры. При беглом осмотре удалось разглядеть пышно одетую даму с причудливо уложенными волосами, в которых сверкали изумруды. Она неподвижно сидела рядом со статным господином, который беспокойно обозревал в бинокль театральную толчею. Под биноклем виднелась ухоженная бородка, обрамлявшая волевой подбородок, и тонкие чувственные губы. Этот заросший подбородок показался мне до боли знакомым. Вдруг я понял, что его обладатель смотрит прямо на нас, настолько неуклюжи оказались старания фон Гофмансталя остаться незамеченным. Конечно, как драматург, он считал, что оказывает Холмсу услугу в расследовании (впрочем, так оно и было на самом деле). И все же он позволил себе увлечься, хотя, вне всякого сомнения, пытался сделать как лучше.

Вдруг господин в ложе опустил бинокль, и тут Фрейд и я в один голос вскрикнули от изумления. То был обидчик со шрамом, которого Фрейд проучил на теннисном корте в «Маумберге». Если барон увидел, а может быть, и узнал нас, то и глазом не моргнул. Шерлок Холмс, скорее всего, заметил наше поведение, но тоже ничем не выдал себя.

— А кто эта дама? — спросил Холмс у меня за спиной.

— Ах да, дама. Это его мачеха, полагаю, — сказал фон Гофмансталь, — американская наследница Нэнси Осборн Слейтер фон Лайнсдорф.

Я все еще не мог оторвать взгляда от этой холодной красавицы, когда погас свет и Холмс потянул меня за рукав, приглашая занять свое место. С неохотой я повиновался, однако не мог устоять перед соблазном еще раз взглянуть на эту странную парочку — видного барона и его словно высеченную из камня спутницу, чьи изумруды мерцали в темноте. Раздвинулся занавес, и начался второй акт.

Разоблачения

Стоит ли говорить, что если и раньше опера не захватила меня, то во втором акте, после того как Гуго фон Гофмансталь опознал в даме из ложи барона фон Лайнсдорфа-старшего его вдову, интерес к представлению был совершенно утрачен. Мысли мои кружились нескончаемым хороводом. Я старался вникнуть в только что услышанное от Гофмансталя и найти в этом хоть какой-то смысл. От Холмса не было никакого проку; я попытался что-то шепнуть ему на ухо во время вступления, однако он приложил палец к губам и погрузился в музыку, оставив меня наедине с нелепыми догадками.

Возникало несколько объяснений. Либо эта женщина действительно вдова оружейного короля, либо самозванка. Если она та, за кого себя выдает — должен признать, что, судя по ее внешности, это чистая правда, — то что же представляет собой наша подопечная? Ведь она осведомлена о самых сокровенных тайнах личного характера, и у меня не оставалось никаких сомнений, что именно по этой причине ее и похитили.

Украдкой взглянув на Фрейда, я убедился, что он тоже ломает голову над этой загадкой, хотя со стороны могло показаться, что он глубоко взволнован судьбой персонажа в медвежьей шкуре. Однако блеск его глаз говорил мне, что мысли его бродят очень далеко.

В ландо по дороге домой от Холмса опять ничего нельзя было добиться: он упрямо не хотел разговаривать о деле и лишь делился своими впечатлениями от представления.

Когда мы наконец-то оказались в кабинете на Бергассе, 19, Фрейд пожелал жене спокойной ночи, нам же предложил бренди и сигары. Я принял оба предложения , Холмс же довольствовался кусочком сахара из белой фарфоровой вазочки на кухне. Мы расположились в креслах и совсем уже собрались обсудить дальнейшие действия, как Холмс, пробормотав извинения, сказал, что скоро вернется. Когда он вышел, Фрейд нахмурился, поджав губы, и грустно посмотрел на меня.

— Вы не будете возражать, Ватсон, если я тоже оставлю вас ненадолго? Впрочем, будет лучше, если вы пойдете со мной.

Озадаченный, я последовал за ним. Фрейд быстро вышел из кабинета, взбежал по лестнице и без стука распахнул дверь в комнаты Холмса. Тот сидел за бюро и смотрел на шприц и склянку, где, видимо, находился кокаин. Он не удивился нашему появлению; я же был настолько поражен, застав его за этим занятием, что просто раскрыл рот от изумления. Фрейд не шелохнулся. Между ним и Холмсом как бы происходил разговор без слов. Затем, вымученно улыбнувшись, сыщик нарушил молчание.

— Я только подумал об этом, — сказал он наконец с расстановкой. В голосе его звучало легкое сожаление.

— Мне все стало ясно, как только я увидел у вас кусочек сахара, — возразил ему Фрейд. — Да будет вам известно, некоторые ваши приемы не слишком-то отличаются от того, что уже отмечено медициной. Во всяком случае, вам следует хорошенько подумать: если вы сорветесь, то уже ничем не сможете помочь ни нам, ни той молодой особе, которую собирались вытащить из беды сегодня утром в больнице.

— Я знаю.

Подперев подбородок, он вновь уставился на склянку, лежавшую на ночном столике. Сосуд с кокаином и шприц напоминали вид даров на жертвеннике. Я содрогнулся при мысли, сколько же несчастных, оказавшихся во власти своего пристрастия, вынуждены поклоняться этому идолу. Но еще до того, как Холмс встал и отвернулся, я уже знал, что он больше не из их числа.

Он сгреб склянку и шприц и с безразличным видом протянул их Фрейду (я так никогда и не узнал, откуда они взялись у Холмса). Затем вытащил черную вересковую трубку и вышел из комнаты следом за нами, осторожно прикрыв за собой дверь.

В кабинете, когда мы вновь заняли свои места в креслах, Фрейд предпочел не упоминать о случившемся. Вместо этого он описал Холмсу, как мы повстречались с бароном в «Маумберге». На протяжении всего рассказа сыщик хранил молчание. Лишь однажды переспросил:

— Плохо отбивает слева, вы говорите? Любопытно, любопытно. А как у него подача?

Я перебил эти странные расспросы, поинтересовавшись, удалось ли Холмсу прийти к каким-либо выводам, касающимся нашего дела.

— Только к самым очевидным, — отвечал он. — Кроме того, все они весьма приблизительны, могут измениться сообразно обстоятельствам и нуждаются в доказательствах.

— А для кого, собственно, это может иметь значение? — спросил Фрейд.

— Для суда. Мы можем делать какие угодно выводы, но, если не удастся получить доказательств, лучше вообще не соваться в эту историю. — Он усмехнулся и налил себе бренди, от которого ранее отказался. — Они хитры, чертовски хитры. Там же, где хитрость не помогла, пришел на помощь случай, подбросивший нам свидетельницу, чьи показания не только весьма скудны, но и, несомненно, вызовут подозрения, если вообще не будут отвергнуты судом как не имеющие силы.

Он молча пыхтел трубкой, в то время как мы наблюдали за ним, не решаясь нарушить течение его мысли.

— Боюсь, я не очень-то разбираюсь в европейской политике, — наконец вздохнул Холмс. — Доктор Фрейд, не могли бы вы помочь мне?

— Каким образом?

— Мне всего-навсего необходимы самые общие сведения. Отто фон Бисмарк жив, не так ли?

— Думаю, что да.

— Но он больше не канцлер Германии?

Фрейд посмотрел на Холмса в изумлении.

— Ну конечно же, нет, вот уже больше года.

— Вот как! — Холмс вновь погрузился в молчание, пока мы с Фрейдом недоуменно переглядывались.

— Но послушайте, герр Холмс, что общего имеет фон Бисмарк с...

— Ну как вы не понимаете? — Холмс вскочил и заходил по комнате. — Нет, это невозможно. — Потом, вернувшись на место, сказал: — Грядет война в Европе, это же совершенно ясно.

Мы смотрели на него как громом пораженные.

— Война в Европе? — выдохнул я.

Холмс кивнул и огляделся в поисках спичек.

— Война самых чудовищных масштабов, если я правильно истолковал некоторые признаки.

— Вы пришли к такому выводу на основании того, что мы видели сегодня? — В голосе Фрейда чувствовались сомнения: а в своем ли уме мой друг?

— На основании связи, существующей между баронессой фон Лайнсдорф и ее пасынком.

— Но я что-то не заметил особо тесных отношений между ними, — вмешался я в разговор с той же тайной мыслью, что и наш хозяин.

— Совершенно верно, ибо их просто нет.

Холмс поставил бокал и обратил на нас пронзительный взгляд серых глаз.

— Доктор Фрейд, скажите, есть ли в Вене нотариальная контора, где хранятся все завещания?

— Завещания? Ну конечно, есть.

— В таком случае я буду вам очень признателен, если завтра утром вы первым делом потрудитесь заглянуть туда и разузнать для меня, в чьих руках находится большая часть состояния барона фон Лайнсдорфа.

— В десять у меня больной, — сразу же возразил Фрейд, но Холмс с мрачной улыбкой поднял руку.

— Вы поверите мне, если я скажу, что решается судьба не одной, а миллионов жизней?

— Ну хорошо. Я сделаю то, о чем вы меня просите. А что станете делать вы?

— С помощью доктора Ватсона постараюсь отыскать слабое место в стане наших противников, — ответил Холмс, выбивая трубку. — Сможет ли наша больная перенести завтра небольшое путешествие?

— Путешествие? Куда?

— Всего-навсего в пределах города. Я хотел бы устроить ей встречу кое с кем.

Фрейд задумался.

— Не вижу причины отказать вам, — с сомнением ответил он. — Ее можно назвать физически здоровой, если не принимать во внимание умственное расстройство и слабость, вызванную недоеданием, которая, кстати сказать, уже проходит.

— Великолепно! — Холмс встал, зевнул и похлопал себя по губам тыльной стороной ладони. — У нас выдался длинный денек, — заметил он, — а поскольку день грядущий обещает быть еще длиннее, думаю, самое время отдохнуть.

На том он откланялся и вышел.

— Что же такое он за всем этим усмотрел? — подивился я вслух.

— Не имею ни малейшего представления, — вздохнул Фрейд. — Похоже, нам действительно пора расходиться ко сну. Давно так не уставал.

Я тоже был измотан, но и после того, как тело мое уже расслабилось, разум продолжал метаться, пытаясь составить цельную картину из кусочков событий, которые нам пришлось пережить в этом прекрасном и в то же время зловещем городе. Подумать только — война в Европе! Миллионы жизней! Нередко я поражался удивительным способностям моего друга, однако не мог припомнить случая, когда на основании столь малых сведений он делал столь далеко идущие выводы. Господи, а что, если он окажется прав? Не знаю, как спалось в ту ночь Фрейду, мои же сны были еще ужаснее дневных страхов. Город Иоганна Штрауса, веселый и красочный, больше не казался танцующим под звуки изящных вальсов. В безумстве ночных кошмаров мне чудилось, что он весь охвачен душераздирающими воплями.

Наутро мы втроем наспех позавтракали, прежде чем разойтись по своим делам. Холмс ел с удовольствием, что было признаком выздоровления. Фрейд сидел с решительным видом, но больше молчал, и по беспокойству, написанному на его лице, я понял, что он тоже провел тревожную ночь.

Мы уже стояли на пороге, готовые уйти, как вдруг появился посыльный с телеграммой для Шерлока Холмса. Тот вскрыл послание, жадно пробежал его глазами, потом, не говоря ни слова, сунул бумагу в карман плаща и знаком дал мальчишке-посыльному понять, что ответа не будет.

— Наши планы остаются неизменными, — сказал он с легким поклоном, словно не замечая нашего явного любопытства. Бросив на него недовольный взгляд, доктор отправился восвояси, а Холмс повернулся ко мне. — Теперь, дорогой Ватсон, пора в дорогу и нам.

На фиакре мы добрались до больницы, где по записке Фрейда получили в свое распоряжение нашу больную. Судя по виду, ей стало лучше. Но по-прежнему она была ужасающе бледна и не проронила ни слова. Однако последовала за нами без сопротивления и послушно села в фиакр, поджидавший у ворот. Холмс нацарапал адрес на манжете, и мы отправились через весь город по нашему загадочному делу. Когда я спросил Холмса о цели поездки, он дал мне понять, что не хочет говорить об этом в присутствии безмолвной пассажирки.

— Всему свое время, Ватсон. Всему свое время.

— Как вы думаете, что выяснит в нотариальной конторе доктор Фрейд? — спросил я в надежде, что он посвятит меня в свои планы.

— Он узнает то, чего я жду.

Холмс повернулся к нашей спутнице и ободряюще улыбнулся, но та продолжала смотреть перед собой, видимо, не заметив его жеста. Серо-голубые глаза ее не выражали ничего.

Фиакр пересек Дунайский канал и въехал в часть города, застроенную огромными особняками, некоторые из них скорее походили на дворцы. Они располагались вдали от проезжей части, за высоким кустарником, так что нам были видны лишь зубчатые башенки да роскошные сады вокруг.

Наконец мы остановились у Валленштайнштрассе, а затем свернули на широкую дорогу, ведшую к довольно уродливому дому на пригорке; прямо перед нами раскинулся строго распланированный и ухоженный сад.

У въездных ворот стоял крытый экипаж. В тот момент, когда мы помогали нашей спутнице выбраться наружу, дверь дома распахнулась, и из нее вышел господин среднего роста с удивительно прямой спиной — самой прямо из тех, что мне приходилось видеть. Хотя он и был в штатском, в его движениях ощущалась та точность, что неизбежно выдает не просто военную косточку, а свидетельствует об образцовой прусской выправке. Однако лицом он не был похож на пруссака. Что-то в нем с первого же взгляда показалось мне знакомым. Он скорее напоминал английского конторщика. Он носил пенсне, аккуратно подстриженные баки; вид у него был слегка рассеянный, как у человека, не знающего или не помнящего в точности, где он находится.

Он поклонился нам, скорее даже даме, шедшей со мной под руку, и изящным движением приподнял шляпу, прежде чем исчезнуть внутри экипажа, который сорвался с места, насколько я успел заметить, без всякой команды.

Нахмурившись, Холмс некоторое время смотрел вслед удаляющемуся экипажу.

— Ватсон, вам не приходилось видеть этого господина совсем недавно?

— Видеть-то приходилось, но никак не могу припомнить где. Холмс, а чей это дом?

— Это венская резиденция барона фон Лайнсдорфа, — ответил он.

— Холмс, но это же чудовищно!

— Ну почему же? — Он осторожно высвободил руку, которую я было судорожно схватил. — Барона сейчас здесь нет.

— Но что, если он вернется?! Вы даже не представляете, какой вред это может причинить... — Тут я покосился на нашу молчаливую спутницу. — Вам, конечно, следовало бы сначала посоветоваться с доктором...

— Ватсон, дорогой мой, — невозмутимо перебил он меня, — ваши чувства делают честь и вам, и, насколько я могу судить, вашей профессиональной предусмотрительности тоже. Тем не менее время дорого, и, если это только возможно, мы должны ускорить игру. Во всяком случае, женщина, похоже, не узнала этот дом. Но кто скажет наверняка? Быть может, это-то и окажется тем потрясением, которое приведет ее в чувство.

Едва Холмс договорил, огромная дверь широко распахнулась. Внушительного вида слуга в ливрее осведомился, что нам нужно. Холмс вручил ему свою карточку и обращаясь по-немецки, благо его язык существенно улучшился со времени приезда в Вену, попросил провести нас к хозяйке дома.

Не моргнув и глазом, слуга взял карточку и отступил, позволив нам подождать в прихожей с высоким сводчатым потолком, откуда был виден огромный приемный зал, такой же богатый и уродливый, как и сам дом. По стенам, обшитым дубовыми панелями и обитым тканью, висели средневековое оружие и портреты в золоченых рамах; кто на них изображен, из прихожей было не разобрать. Через крохотные окошки лился тусклый свет.

— Вам когда-нибудь приходилось бывать в более мрачном месте? — пробормотал рядом стоящий Холмс. — Вы только взгляните на потолок!

— Холмс, я протестую. Объясните мне, в конце концов, что происходит? Кто собирается развязать эту ужасную войну?

— Боюсь, что не имею об этом ни малейшего представления, — ответил он вяло, продолжая с неодобрением рассматривать на потолке резьбу в стиле рококо.

— Тогда как же вам удалось прийти к выводу, что...

— Ну разве вам не ясно, — с легким раздражением перебил он, — что идет борьба за обладание состоянием, состоящим главным образом из огромных оружейных заводов неслыханной мощности. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять... — Тут он осекся, увидев в дальнем конце зала возвращающегося дворецкого.

— Пожалуйте за мной, — сказал тот, сопроводив приглашение величественным жестом руки, — я отведу вас к баронессе.

Как оказалось, провожатый нам был действительно необходим, ибо дом был таким огромным и запутанным, что без посторонней помощи мы никогда бы не отыскали гостиную этой дамы .

Обстановка здесь была более современная, нежели в остальных комнатах, через которые мы проходили. Но такого же дурного вкуса: куда ни кинь взгляд — приторно-розовый ситец и нескончаемые кружевные салфеточки.

На диване, в самом центре этой одноцветной роскоши, восседала, словно изящная птичка на гнезде, та самая красотка, которую мы видели накануне. Дама поднялась и обратилась к нам по-английски с американским акцентом.

— Мистер Шерлок Холмс, я полагаю? Чем обязана вашим... — Тут она запнулась и, непроизвольно прижав руку к груди и широко открыв глаза от удивления, воскликнула:

— Боже правый! Уж не Нора ли это с вами?

Она бросилась вперед, не обращая внимания ни на Холмса, ни на меня, и, взяв нашу спутницу за руку, подвела к свету, внимательно вглядываясь в ее лицо. Наша подопечная оставалась такой же покорной и бессловесной, как и раньше, отвечая на испытывающий взгляд баронессы усталым безразличием.

— Что случилось? — воскликнула дама, переводя властный взор с Холмса на меня и с меня на Холмса. — Она очень изменилась.

— Вы знаете эту женщину? — тихо спросил Холмс, внимательно наблюдая за баронессой, в то время как та вновь обратила все внимание на женщину, которую назвала Норой.

— Знаю ли я ее? Ну конечно же, знаю. Это моя камеристка Нора Симмонс. Господи, Нора, что случилось и как тебе удалось добраться до Вены?

При взгляде на бледную, изможденную женщину на лице баронессы появилось замешательство, а потом тревога.

— Боюсь, она не сможет отвечать на ваши вопросы, — заявил Холмс, помогая сесть Норе Симмонс (если ее действительно звали так). Потом вкратце объяснил баронессе, каким образом ее служанка попала к нам.

— Но это же чудовищно! — воскликнула дама, едва Холмс закончил. — Ее похитили, вы говорите?

— Похоже, что так, — отвечал сыщик самым непринужденным тоном. — Если я правильно понял, она сопровождала вас во время поездки в Баварию?

Дама покраснела, ломая руки.

— В общем-то, да. Норы не было на вилле, когда случилось несчастье с мужем: она находилась внизу, в городке — кажется, он называется Эргольдсбах. В суматохе ее никто не хватился. Во всяком случае, как я уже сказала, у нее был выходной. Когда Нора не появилась и на следующее утро, я решила, что она, видимо, узнала о случившемся и отчего-то перепугалась. Она всегда была натурой очень возбудимой и нервической — уж я-то знаю, поверьте. — Баронесса помолчала. — Видите-ли, мы с Норой всегда были очень близкими людьми, гораздо более близкими, нежели просто хозяйка и служанка. Когда Нора и потом не вернулась и даже не прислала весточки на прощание, я испугалась, что с ней случилось что-то неладное, и заявила в полицию. Быть может, я поступила бы так и раньше, не приведи меня в расстройство внезапная кончина мужа.

— Случилось неладное, как вы говорите, и у вас не возникло подозрения, что от вас что-то бесчестно скрывают?

— Я не знала, что и подумать. Нора просто исчезла... — беспомощно вздохнула баронесса, — ее руки поднялись и опустились, как крылья птицы. Легко было догадаться, как тяжело ей вспоминать о пережитом. Холмс же продолжал настаивать.

— И что же, полиции так и не удалось установить местонахождение вашей служанки?

Баронесса покачала головой, потом судорожно схватила неподвижные руки девушки и сжала их с невыразимой любовью.

— Дорогая девочка, какое счастье, что ты нашлась!

— Могу я узнать, от чего умер ваш муж? — спросил Холмс, не сводя с нее взгляда.

Краска опять бросилась ей в лицо. Баронесса посмотрела сначала на Холмса, а потом на меня в большой растерянности.

— Сердце, — сказала она низким, срывающимся голосом. Я смущенно кашлянул, а Холмс поднялся на ноги.

— Прискорбно, весьма прискорбно. Ну что же, Ватсон, похоже нам здесь больше нечего делать, — сказал он беспечно и, как мне показалось, равнодушно. — Наша маленькая загадка разрешилась. — Он протянул руку Норе Симмонс. — Мадам, прошу простить нас за то, что мы побеспокоили вас в вашем горе и отняли столько времени.

— Но вы, конечно, не заберете у меня Нору! — воскликнула баронесса, поднимаясь следом за нами. — Наконец-то я обрела ее, мистер Холмс, она так скрашивает мое существование.

— В ее теперешнем положении она вам вряд ли может быть чем-то полезной, — сухо заметил Холмс. — Она нуждается в заботе гораздо больше, чем способна позаботиться о ком-либо. — Холмс вновь протянул руку.

— Да-да, конечно, но я сама смогу прекрасно за ней присмотреть, — энергично возразила дама. — Разве я не говорила вам, что Нора для меня — и служанка, и компаньонка. — В ее причитаниях было что-то трогательное, я уже совсем было согласился с ней и хотел сказать Холмсу, что любовь и забота иногда могут исцелить больного, даже если лекарство оказалось бессильным. Но он опередил меня:

— Боюсь, что теперь это совершенно невозможно. Ваша служанка находится под присмотром доктора Фрейда в Аллгемайнес Кранкенхаус; мы и так допустили слишком большую вольность, привезя ее сюда без позволения. Я бы ни за что не решился на такое, если бы не требовалось так срочно установить ее личность.

— Да, но...

— Со своей стороны я могу попытаться убедить доктора препоручить ее вашим заботам. Ведь в Провиденсе вы, наверное, участвовали в приходской благотворительности, помогая беднякам и бездомным?

— Это правда, я действительно занималась благотворительностью в приходе, — поспешно согласилась баронесса.

— Я так и знал. Можете быть совершенно спокойны, я сообщу обо всем доктору Фрейду, и он, несомненно, примет это во внимание, когда речь зайдет о дальнейшей судьбе пациентки.

Баронесса собиралась что-то сказать в ответ, Холмс же был вежлив, но непреклонен. С тем мы и удалились, забрав с собой несчастную служанку.

Фиакр поджидал нас там, где мы его оставили, и, когда мы забрались внутрь, Холмс разразился беззвучным хохотом.

— Великолепное представление, Ватсон. В нем было все: и нахальство, и искренность, и превосходная артистичность, сделавшая бы честь Эллен Терри[30]. Ну конечно же, они были готовы к такому повороту событий. Эту дамочку хорошенько натаскали.

— Значит, она самозванка? — Это казалось совершенно невозможным — такое очаровательное создание... В ответ Холмс лишь устало кивнул, потом повернул голову в сторону нашей пассажирки, соря табаком из трубки.

— Эта несчастная женщина и есть настоящая баронесса фон Лайнсдорф, к счастью или к сожалению для нее, — добавил он многозначительно. — И все же, прежде чем считать дело завершенным, можно попытаться восстановить хоть некоторые ее права, если не сознание.

— Но откуда вам известно, что та, другая, лжет?

— Вы хотите знать, что выдало ее, помимо совершенно нелепых россказней о служанке, сбежавшей лишь потому, что ее хозяин умирает от сердечного приступа?

Я кивнул, заметив все же, что мне этот рассказ не показался таким уж невероятным.

— Возможно, между этими событиями существует некая связь, о которой мы и не подозреваем, и именно она поможет нам объяснить ее поступки, — размышлял я, все более увлекаясь версией, которая уже начинала складываться у меня в голове. — Может быть...

— Может быть, — согласился Холмс улыбаясь. — Тем не менее некоторые факты говорят в пользу уже сделанных мной выводов.

В облике великолепной дамы было нечто, делавшее ее столь похожей на баронессу. И уж совсем не подходила на эту роль другая претендентка, помутившаяся рассудком. Раздражающе самоуверенное поведение моего друга (в то время как меньше недели назад он сам был ненамного лучше буйного помешанного и, не вмешайся я, продолжал бы им оставаться) да и манера говорить с таким снисхождением уязвили меня теперь гораздо сильнее, чем если бы подобное случилось полгода назад в Лондоне.

— Что это еще за факты? — с недоверием потребовал я отчета.

— Вам, конечно же, небезинтересно будет узнать, — отвечал Холмс, протягивая телеграмму, полученную ранее, и словно не замечая враждебности в моем голосе, — что семья Слейтер из Род-Айленда вот уже двести лет принадлежит к религиозной секте квакеров. Квакеры не ходят в церковь, они собираются в молельных домах. И уж конечно, они не станут говорить, что занимаются благотворительностью в местном приходе. Они ни в коем случае не станут так говорить, — добавил он, глядя в окно.

На сей раз я не в силах был сдержать изумления, но, прежде чем смог открыть рот, Холмс снова заговорил, рассеянно глядя по сторонам. — Да, кстати, я вспомнил наконец, где мы могли видеть графа фон Шлифена в последний раз.

— Какого графа?

— Фон Шлифена, того джентльмена, что встретился нам у дома баронессы. Его портрет появился в «Таймс»[31] несколько месяцев тому назад. Вам он не попадался на глаза? Если память мне не изменяет, граф только что назначен начальником германского генерального штаба.

Шерлок Холмс рассуждает

Шерлок Холмс стоял на бургундском коврике в кабинете дома 19 по улице Бергассе, облокотившись на каминную доску.

— По завещанию все состояние отходит к новой баронессе, не так ли? — сказал он.

Фрейд оторвался от своих записей с обиженным видом.

— Если уж вы знали о завещании барона заранее, могли бы прямо и сказать, — заметил он резко. — А так по вашей милости я пропустил осмотр пациента. Ведь я предупреждал вас. И все же вы настояли, чтобы я ехал в контору, уверив меня, что нет ничего важнее.

Холмс беззвучно рассмеялся и поднял руку, собираясь возразить.

— Я не сомневаюсь, что вы простите меня, доктор. Я говорю лишь на основании убеждения, отнюдь не знания. Вы не зря потратили сегодняшнее утро: то, что вы узнали, подтвердило мои подозрения. И все же я торжественно клянусь: говори я хорошо по-немецки, никогда не заставил бы вас пропустить осмотр больного. Доктор Ватсон подтвердит, что не в моих правилах отрывать его от практики без веской на то причины. Так вы прощаете меня? Вот и хорошо.

Затем Холмс рассказал Фрейду о нашей поездке. Узнав, куда мы возили его пациентку, Фрейд неодобрительно нахмурился, но вздохнул с облегчением, когда я заверил его, что ни дом, ни его обитатели не произвели на нее ни малейшего впечатления.

— Настало время, — продолжал Холмс, доставая видавшую виды глиняную трубку и продолжая облокачиваться на каминную доску, — трубить большой сбор и посмотреть все факты: сходятся ли они с нашими предположениями. — Он помолчал, доставая щипцами из огня уголек и раскуривая трубку. — Разрешите задать вам последний вопрос, прежде чем будем считать наше дело завершенным: что за человек новый кайзер Германии?

— Он стал кайзером в 1888 году, — вставил я словечко. Холмс кивнул, не сводя глаз с Фрейда, в то время как тот задумался над вопросом.

— Если определить одним словом, я бы назвал его незрелым, — сказал он наконец.

— Какого вы мнения о его политике?

— Она главным образом касается общественного законодательства. Смертельно боится социализма; что же касается международных пристрастий, то, насколько можно судить по газетам, склонен к жесткости, в особенности по отношению к России и в таких делах, как влияние на Балканах.

— Каков у него нрав?

— С этим сложнее. Он умен, видимо, очень вспыльчив и подвержен приступам нетерпимости по отношению к людям, окружающим его. Думаю, принц фон Бисмарк оказался не у дел из-за какой-нибудь ссоры. Кайзер обожает военные смотры, форму, шагистику — вообще любое проявление силы. Он... — тут Фрейд замялся и усмехнулся, слегка смущенный.

— Так что же он?

— По правде говоря, у меня уже давно сложилась своя теория относительно кайзера.

— Было бы весьма любопытно услышать, в чем же она заключается, — вежливо, но настойчиво заметил Холмс.

— Все это так, ерунда, — Фрейд даже вскочил, словно в досаде на самого себя за то, что упомянул о своей теории.

— Уж пожалуйста, позвольте мне судить, в какой степени она имеет отношение к делу, — продолжал настаивать Холмс, облокотившись на каминную доску, не выпуская трубку изо рта и отчаянно дымя.

Фрейд пожал плечами.

— Вам должно быть известно по портретам или из письменных источников, что у кайзера сухорукость.

— Сухорукость?

— Это следствие какой-то детской болезни, возможно, полиомиелита. Не могу сказать точно. Во всяком случае, он физически ущербный человек, — Фрейд замолчал и вопросительно посмотрел на меня. — Вы первые, кому я решился высказать свои несколько необычные соображения.

Холмс внимательно взглянул на него сквозь клубы табачного дыма.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Ну так вот, мне пришла в голову мысль, что повышенное внимание кайзера к проявлениям силы, страсть к парадам и красивой форме, в особенности накидкам, скрывающим уродство, а также к медалям, которыми он себя увешивает, — все это так или иначе свидетельствует о присущем ему чувстве собственной неполноценности. Другими словами, его наклонности — своего рода возмещение ущербности, которую он ощущает из-за изуродованной руки. Обычный калека не так раним, как он, ведь кайзер — монарх, потомок древних, многочисленных и в высшей степени героических предков.

Я был настолько поглощен этими словами, что совсем забыл о Холмсе. Когда Фрейд закончил, я, переведя взгляд на своего друга, обнаружил, что тот смотрит на доктора с огромным вниманием и удивлением.

— Это весьма примечательно, — наконец вымолвил он. — Знаете, что вы сейчас сделали? С успехом использовали мой метод наблюдать и делать выводы, применив его к тому, что скрыто у каждого субъекта в голове.

— Насчет каждого субъекта — это уж слишком, — Фрейд усмехнулся. — В любом случае ваши методы — как хотите назовите, — они ведь не запатентованы, я полагаю? — Доктор говорил мягко, и по всему было видно, что он доволен. Как и Холмсу, тщеславие не было ему чуждо. — И все же мои предположения могут оказаться в корне ошибочными. Вы же сами обратили внимание на то, как вредно строить догадки, не имея перед собой фактов.

— Превосходно, — откликнулся Холмс. — В этом есть не только доля правды, или правдоподобия, если хотите, но все согласуется с некоторыми фактами и предположениями, которые теперь изложу я. — Он снова поднялся на ноги и помолчал в задумчивости, прежде чем начать. — Это просто замечательно. Знаете, доктор, я не удивлюсь, если ваш способ применения моих методов даст в конечном счете более важные результаты, чем мои собственные. Только всегда помните о вещественных доказательствах. Независимо от того, в какие глубокие тайны мозга вам нужно проникнуть, именно вещественные доказательства представляют особую ценность.

Зигмунд Фрейд согласно кивнул и поклонился, слегка сбитый с толку, как мне показалось, неожиданно щедрой похвалой.

— Итак, — начал Холмс, собираясь с мыслями, — сейчас я поведаю вам одну историю. — Он снова зажег трубку, в то время как доктор весь обратился в слух.

Как и Холмс, Зигмунд Фрейд умел слушать. Однако эти два человека выказывали свое внимание к тому, что им говорилось, совершенно по-разному. Фрейд не прикрывал глаз и не соединял кончики пальцев. Напротив, подперев бородатую щеку рукой и поставив локоть на подлокотник, он наблюдал за собеседником, кем бы тот ни был, широко открытыми, печально-пристальными глазами. Он даже не щурился от дыма сигары, которую держал в другой руке. В такие минуты казалось, что он смотрит прямо в душу, и, разумеется, Холмс, будучи весьма внимательным, не мог не отметить того же, начиная свой рассказ.

— Богатый вдовец, имеющий единственного сына, которого он не слишком любит (а сыночек платит отцу тем же), отправляется в путешествие по Соединенным Штатам. Там он встречает молодую женщину, вдвое моложе его, и, несмотря на разницу в возрасте (а может быть, благодаря ей), они влюбляются друг в друга. Зная, что его годы уходят, они женятся без промедления. Невеста родом из богатой семьи квакеров, и их сочетают браком в квакерской церкви, называемой молельным домом. Именно это слово, невнятно произнесенное нашей подопечной, было понято нами как «мясная лавка». Отсюда и предположение, что она имела в виду не то магазин, не то склад, а это на какое-то время сбило нас со следа.

Новобрачные возвращаются в уединенный дом мужа в Баварии, где тот первым делом изменяет завещание в пользу молодой супруги. Ее религия, а также его собственные взгляды, меняющиеся со временем, не позволяют ему и дальше заниматься производством оружия. Не имея ни сил, ни желания тратить последние годы жизни на ликвидацию своей огромной промышленной империи, он просто передает власть в руки жены, предоставляя право в случае его смерти распорядиться всем по ее усмотрению.

Старик, однако, не принял во внимание или же недооценил гнев, который навлекает на себя со стороны своего беспутного сына. Обнаружив, что дорога к бессчетным миллионам ему, по сути дела, отрезана, этот юный дьявол предпринимает отчаянные шаги, чтобы вернуть себе состояние. Консерватор в политике, взращенный в новой Германии, он обладает определенными связями и использует их, обратившись к людям, которые не намерены позволить иностранке, простолюдинке и, что еще хуже, женщине разрушить опору кайзеровской военной машины. Юнец получает свободу действий и, несомненно, определенную помощь. Нам еще предстоит выяснить, как все было подстроено, но уже ясно теперь, что он каким-то образом убивает своего отца...

— Но, Холмс!

— Затем похищает свою мачеху из Германии и прячет ее здесь, в Вене, в каком-то складе возле Дунайского канала. Завещание отца хранится в архивах двух стран, где тот имел собственность, и вдову принуждают отказаться от наследства в пользу пасынка. Она храбро сопротивляется. Любовь к покойному и вера дают ей силы вынести голод и другие лишения, на которые ее обрекают. В заточении, в одиночестве, бедняжка начинает терять рассудок. В минуту прозрения она осуществляет дерзкий побег. Но на свободе ее охватывает чувство полной безнадежности. Она не говорит по-немецки, никого здесь не знает и слишком слаба, чтобы что-то предпринять. Мост подсказывает самый простой* и доступный выход, но вмешиваются полицейские, после чего она погружается в то состояние, которое вы, доктор, так хорошо нам описали.

Холмс молчал, попыхивая трубкой и давая нам время уяснить его доводы.

— А кто же тогда та дама, что мы видели в опере? — спросил Фрейд, откинувшись назад в задумчивости и пуская сигарный дым прямо перед собой.

— Молодой человек, с которым нам приходится сражаться, столь же смел, сколь и коварен. Узнав, что его мачеха бежала, и так же отчетливо, как и она сама, понимая всю безнадежность ее положения, он решает просто не обращать на нее внимания. Пусть себе рассказывает о том, что с ней случилось, кому и сколько угодно — мысль об этом его наверняка позабавила; ему же не стоит разыскивать ее или просить кого-нибудь сделать это, чтобы не выдать себя. Надо просто найти женщину, которая согласится занять ее место, и провернуть дельце с отказом от наследства, подделав подпись. Кому придет в голову обсуждать решение вдовы после того, как дело сделано? Уж не знаю, где он отыскал такую способную ученицу — то ли это та самая служанка, которую она якобы опознала, то ли американская актрисочка, которой изменила удача вдали от дома. Кем бы она ни была, совершенно очевидно, что ее хорошо обучили, а заплатили еще лучше — в этом не может быть сомнений.

На тот случай, если мачеху все-таки обнаружат, он даже сочинил для особы, занявшей ее место, убедительную историю, зная, разумеется, о том, что незадолго до побега бедная женщина помутилась рассудком. Он уверен, что она не скоро придет в себя настолько, чтобы привлечь чье-то внимание. Если помните, Ватсон, дама, с которой мы беседовали сегодня, называла свою служанку Норой Симмонс. Это довольно хитроумный ход со стороны молодого барона. Хотя уж слишком хитроумный, поэтому сразу вызвал у меня подозрения. То, что и у служанки, и у хозяйки одни и те же инициалы, могло, конечно, показаться случайным совпадением, если бы на некоторых предметах одежды, что была на беглянке в заточении, не оказалось монограмм Нэнси Слейтер. Было бы вполне разумным предположить, что служанка сбежала, прихватив с собой кое-что из хозяйской одежды, — продолжал Холмс, перебирая в уме различные варианты. — Но нет, конечно же, нет. По-видимому, мнимая баронесса не стала рассказывать об этом баварской полиции.

— В таком случае о побеге «служанки» заявили в тот же вечер, когда барон умер? — спросил я.

— Или на следующее утро. Я бы не удивился, узнав, что все именно так и было, — отвечал мой друг. — Молодой человек, с которым мы имеем дело, похоже, учился играть в карты у американцев.

— То есть?

— У него всегда туз в рукаве. Весь вопрос в том... — Тут его перебил стук в дверь кабинета. Приоткрыв ее, Паула сообщила нам, что прибыл посыльный из «Аллгемайнес Кранкенхаус» с запиской для доктора Фрейда.

Не успела она договорить, как Шерлок Холмс сорвался с места, хлопнув себя ладонью по лбу.

— Они похитили ее! — крикнул он. — Какой же я дурак: сижу здесь и думаю, что они будут ждать, пока я разглагольствую. — Холмс выскочил из комнаты, бесцеремонно оттолкнув ошарашенную служанку, и набросился в прихожей на ничего не подозревающего посыльного, схватив его обеими руками за лацканы.

— Она пропала, исчезла, ведь так? Та пациентка доктора Фрейда, где она?

Посыльный молча кивнул, онемев от изумления; он не мог и предполагать, как все обернется. Его всего лишь послали с коротенькой записочкой от доктора Шульца. В ней тот спрашивал, что стало с женщиной, которую он препоручил заботам доктора Фрейда, и выражал недовольство тем, что во второй половине дня ее против всех правил забрали из больницы, прежде чем он смог лично осмотреть ее и выяснить, как у нее идут дела. В записке содержалась глухая угроза сообщить обо всем Мейнерту.

— Вы ведь были там, когда ее увозили, — потребовал Холмс ответа от посыльного, который поспешно натянул куртку и накинул плащ. Тот покачал головой и сказал, что не был.

— В таком случае вы сейчас же отведете нас к тому, кто был на дежурстве, — твердо сказал ему сыщик, натягивая на голову дорожное кепи с ушами. — Поторопитесь, джентльмены, — бросил он через плечо, — нельзя терять ни минуты. С одной стороны, мы, быть может, спасаем всего-навсего несчастную женщину с помутненным рассудком, но, с другой стороны, вполне вероятно, что от успеха погони зависит, разразится или нет гроза в Европе.

Мы присутствуем на похоронах

Кэб понесся назад к больнице, с трудом пробираясь по запруженным транспортом улицам. День клонился к вечеру. Все молчали, лишь Холмс время от времени поторапливал кучера. Каждый был занят своими мыслями. Посыльный переводил взгляд с одного на другого, не понимая, что происходит, и только зажмуривался, когда наш экипаж проскакивал под самым носом у конок или заставлял велосипедистов спешиваться и отскакивать на тротуар, давая нам дорогу. Зигмунд Фрейд сосредоточенно хмурил густые брови, Холмс же то сидел, весь подавшись вперед и храня унылое молчание, то вскакивал, чтобы поторопить возчика.

И все же нам пришлось остановиться. Улицу пересекала колонна венгерских гвардейцев, направлявшихся к своим постам вокруг дворца Хофбург. Холмс мрачно оценил препятствие и со вздохом откинулся назад.

— Все, — отрезал он, — она пропала. Мы проиграли. — Он даже скрипнул зубами с досады. В серых глазах затаилась боль.

— Ну почему же? — спросил Фрейд.

— Потому что он убьет ее при первой же возможности. — Холмс достал часы и печально посмотрел на них, я же, взглянув на посыльного, заметил, что он вытаращил глаза от страха. — Между тем им уже представилась такая возможность. Ватсон, — сказал он, обращаясь ко мне, — лучше бы вы позволили кокаину сделать свое дело. Я бы выжил из ума.

— Позвольте мне не согласиться с вами по обоим пунктам, — ответил Фрейд, прежде чем я смог что-либо возразить. — Я далек от мысли, что жизнь этой дамы в опасности. Возчик, пошел! — крикнул он, едва гвардейцы освободили дорогу. Холмс взглянул на него, но промолчал. Кэб тронулся и покатил дальше.

— Теперь попробуем порассуждать, — продолжил Фрейд, решив, что ему не следует дожидаться особого приглашения. — С помощью тех же методов, какие я уже применил по отношению к кайзеру, прихожу к выводу, что, хотя баронесса и попала в ужасный переплет, что пасынок вовсе не собирается разделаться с ней именно теперь, когда она снова в его руках.

— Как так? — изумился Холмс. — Ведь это был бы самый разумный шаг с его стороны.

— Гораздо разумнее было бы отделаться от мачехи еще тогда, когда он подстроил смерть своего отца, вы не находите?

Этот вопрос совершенно сбил Холмса с толку. Фрейд не преминул этим воспользоваться и продолжал:

— Несомненно, это был бы самый простой выход. Стоило сделать так, чтобы оба погибли в результате несчастного случая, — сынуля сразу же и без всяких помех унаследовал бы все состояние. Так сказано в завещании, и, уж конечно, он знает об этом.

Холмс нахмурился.

— Но почему же он этого не сделал? — громко спросил он.

— Вы согласны выслушать меня?

Холмс кивнул. Он сгорал от любопытства, так как доктор подал ему надежду на благоприятный исход дела.

— Чтобы рассказать подробно, как я пришел к такому выводу, потребуется слишком много времени, — начал Фрейд, — суть же в том, что, по моему мнению, молодой человек, который нас интересует, ненавидит мачеху такой лютой ненавистью, что это чувство нельзя целиком связывать с тем обстоятельством, что она стоит на пути его политических или финансовых замыслов.

— Это почему же? — невольно перебил я. — Он едва с ней знаком, а раз так, откуда в нем эта ненависть, о которой вы говорите?

Фрейд повернулся ко мне.

— Вы согласны, что поведение пасынка по отношению к мачехе похоже на ненависть?

— Еще как похоже.

— Он так сильно ее ненавидит... — Тут кэб качнуло, Фрейд запнулся, и все мы напряглись, чтобы не вывалиться.

— Хотя ему и было бы намного проще избавиться от нее раз и навсегда, он все же предпочел сохранить ей жизнь, несмотря на то что это оказалось и небезопасным. Он ненавидит ее так сильно, что не лишил себя удовольствия держать ее в заточении и замучить до потери сознания.

Холмс кивнул и, поджав губы, задумался над только что услышанным.

— Поэтому, — продолжал Фрейд, когда мы уже подъезжали к больнице, — используя ваши же методы, мы должны предположить еще один мотив. А если я скажу вам, что эта фанатичная ненависть подсознательно существовала еще до того, как молодой барон увидел женщину, на которой женился его отец? И существовала бы в любом случае, независимо от того, на кого бы пал выбор?

— Что-что?

— Видите ли, необычное поведение этого молодого человека может иметь лишь одно объяснение, а именно: он настолько верен памяти своей матери, что предложение, сделанное отцом другой женщине, и согласие той привели его в такую ярость, что выпустили на свободу стихийные силы его натуры. Для отца, предавшего первую жену, — немедленная смерть; для мачехи — мучительное существование, хотя это, со всех точек зрения, и может показаться непрактичным. Вот единственное объяснение имеющихся фактов. И, как вы уже однажды позволили себе заметить, герр Холмс, когда отброшены все возможные объяснения, то остаток и есть истина, какой бы невероятной она ни казалась. Я абсолютно точно применил ваш метод, не правда ли? А раз так и мы можем на него полагаться, несчастная все еще жива, хотя и находится в опасности. Вот и все.

Холмс смотрел на него с полсекунды, а затем выпрыгнул из экипажа и бросился к больничным воротам, таща посыльного за собой. Доктор Фрейд и я последовали за ним, приказав кучеру ждать.

Нас немедленно отвели к привратнику, важному и сердитому, который отпустил пациентку доктора Фрейда. Он рассказал о случившемся с предельной точностью, высказав нам свое мнение об отъезде пациентки в нарушение больничных правил.

— Вы только представьте, что будет, если всех начнут отпускать по запискам без надлежащей... — Тут Холмс бесцеремонно перебил его.

— Будьте любезны, опишите людей, которые увезли ее, — сказал он столь нетерпеливо, что тот повернулся и пристально оглядел его. Без сомнения, выражение лица Холмса, а также необычный заграничный костюм заставили привратника заподозрить в нем обитателя психиатрического отделения.

— Пожалуйста, скорее, — взмолился я, увидев, что он и не собирается отвечать. — Это очень важно.

— Описать их? — неторопливо повторил тугодум. — Да что я, обязан помнить всех и каждого? Вы же сами прекрасно знаете, кто они такие, разве нет? — Тут он повернулся к Фрейду.

— Я?! — Доктор был поражен. — Да если б я знал их, разве стал бы спрашивать, как они выглядели?

— Да, но... — забормотал безнадежный тупица, — но они сказали, что их прислали именно вы! — Он посмотрел на Фрейда так, будто и его взял на заметку как потенциального клиента лечебницы.

Какое-то время мы в недоумении смотрели друг на друга, потом Холмс разразился оглушительным смехом.

— Какое остроумие и какая наглость! — воскликнул он, качая головой. — Стоило мне сболтнуть лишнего той дамочке на Валленштайнштрассе, как им тут же пришла в голову спасительная идея. Да я сам еще и сообщил им, где искать беглянку. Ну а теперь, дружище, расскажите-ка нам, как все-таки они выглядели.

— Да как вам сказать, — начал привратник, стараясь вспомнить хоть что-нибудь о внешности тех двоих. По его словам, один из них был шустрым коротышкой с бегающими глазками, другой — важным, надутым верзилой.

— Ясно, это дворецкий, — заметил Холмс. — Доктор, — повернулся он к Фрейду, — вам, видимо, следует оставить здесь записку, чтобы послали за полицией. Она потребуется нам еще до того, как мы закончим это дело. Напишите, что из больницы похитили женщину, и оставьте адрес по Валленштайнштрассе. Сейчас мы едем прямо туда.

Фрейд кивнул и уже совсем было собрался передать поручение привратнику, как вдруг нам улыбнулась судьба в лице спешащего навстречу доктора Шульца.

— А-а, доктор Фрейд, — начал он многозначительно, — я хотел бы переброситься с вами парой слов.

— А я с вами, — перебил его Фрейд и рассказал обо всем, что произошло, умолчав, однако, как и посоветовал Холмс, о некоторых невероятных, но существенных подробностях. Чтобы не усложнять, он скрыл истинную историю баронессы, сказав, что она простая служанка и вот теперь ее похитили.

— Пошлите полицию по этому адресу, и как можно скорее, — присоединился к нашей просьбе озадаченный доктор Шульц, нацарапав адрес фон Лайнсдорфа на полях журнала привратника.

Не дожидаясь ответа, мы кинулись к экипажу и все трое сели в него.

— Гони на Валленштайнштрассе, 76, — крикнул Холмс, — и поторапливайся, если тебе дорога жизнь.

Возница пробормотал что-то вроде того, что если кому-то дорога жизнь, то ездить надо не спеша, но тем не менее встряхнул вожжами, и мы понеслись. Я думаю, если бы позволяло пространство, Холмс начал бы расхаживать внутри кэба. Но, так как в тесноте сделать этого не представлялось возможным, он стал покусывать костяшки пальцев.

— Револьвер с вами, Ватсон? — спросил он. Я заверил его, что сунул оружие в карман плаща при выходе из дома. Холмс одобрительно кивнул. — Ну конечно, негодяй учел все, кроме доводов доктора Фрейда, и именно поэтому считает себя в полной безопасности. Более того, убежден, будто мы уверены в том, что он убьет женщину при первой же возможности и избавится от тела... А может статься, он вовсе и не подозревает, что мы идем по его следу... — В голосе Холмса чувствовалось сомнение, и он снова замолчал, не переставая покусывать костяшки пальцев.

— Неужели он настолько глуп? — удивился я, пытаясь взять нить разговора в свои руки. — Скорее всего, мы не застанем ее на вилле.

— Боюсь, что так, — проворчал Холмс, — но куда, куда он может ее отвезти? — Подумав немного, он продолжал: — Барон знает, что уже поднята тревога, поднята наверняка, независимо от того, пустимся мы за ним в погоню или нет. Его вызовут на допрос в том случае, если он... — Холмс снова замолчал в растерянности, но из предыдущего опыта я знал, что в такие минуты он пытается перевоплотиться в коварного барона и, используя его психологический портрет, так точно нарисованный Фрейдом, решить, что бы делал он сам, окажись волею судьбы на месте этого вельможного маньяка.

Когда мы въехали на дорожку, ведущую к дому 76 по Валленштайнштрассе, наши лошади были в мыле. Первое, что мы увидели, были венские полицейские, бесцельно прохаживающиеся по саду. Сержант — высокий, стройный блондин с голубыми глазами — был за старшего. Пока мы выбирались наружу, он быстро подошел к нам и четким движением отдал честь моему другу.

— Герр Холмс? Мы только что прибыли, но дом оказался закрыт, и, похоже, там никого нет. — Он говорил на вполне приличном английском.

— Так я и думал, — отвечал сыщик, тяжело вздыхая. — Мы опоздали. — Он мрачно огляделся.

— Полагаю, что к нам это не относится, — с беспокойством заметил сержант. — Мы прибыли сюда по первому зову, не мешкая.

— Нет-нет, я ни в чем не виню вас, хотя ваши люди успели порядком наследить, словно здесь прошел эскадрон улан. Тем не менее стоит все хорошенько осмотреть. — Холмс принялся обследовать склон, двигаясь вверх по направлению к дому. Сержант следовал за ним по пятам.

— Герр Холмс, ваша слава так велика, что сам префект приказал поступить в ваше полное распоряжение.

— Неужели? — Холмс приостановился, явно польщенный. — Какая жалость, что Скотленд-Ярд не разделяет мнения вашего префекта, — добавил он и снова двинулся вперед, не отрывая взгляда от влажной грязноватой лужайки. До меня донеслось его ворчание по поводу того, как трудно приходится пророку, которого не принимают в своем отечестве.

Фрейд собрался последовать за Холмсом, но я осторожно остановил его за плечо и объяснил вполголоса, что в таких случаях Холмсу нельзя мешать. Он кивнул, и мы остались на месте.

Осмотр дома свелся к беглому обследованию земли у въездных ворот. Холмс то бегал через них взад-вперед, то принимался кружить на месте, иногда издавая нечленораздельные звуки, означавшие удовлетворение, любопытство или досаду. В такие минуты его сходство с гончей было просто поразительным. Заостренные черты лица, в особенности нос, а также устремленный вперед корпус и своеобразная походка — все в нем напоминало собаку, идущую по следу дичи. Если бы не увеличительное стекло, с помощью которого Холмс разглядывал землю, он ничем бы не отличался от Тоби.

Фрейд, сержант и остальные полицейские с интересом наблюдали эту картину. Доктор был поглощен новым проявлением многогранной личности Холмса, еще не полностью раскрывшейся перед ним; сержант же следил за происходящим с двойным любопытством — как профессионал, стремящийся кое-чему научиться у мастера своего дела, но в то же время, как человек, которого удивляла столь странная манера держать себя, будто сыщик преследовал цель произвести впечатление на почтеннейшую публику. Что же касается подчиненных сержанта, то они усмехались с явным недоверием, думая, что все это происходит от перевозбуждения. Конечно, я мог бы им возразить. Временами Холмс действительно ведет себя довольно странно, но это как раз не тот случай.

Вдруг Холмс замер и чуть ли не в буквальном смысле воспарил над чем-то увиденным под ногами. Затем он распластался на земле и на какое-то время замер в таком положении, после чего вскочил, выпрямился и сбежал с холмика.

— Все свидетельствует о том, что они упрятали женщину в огромный сундук и теперь пытаются вывезти ее из страны.

Сержант онемел — так он был поражен словами Холмса, но я, хорошо знакомый с его методами, не стал подвергать их сомнению.

— Но, Холмс, куда они ее везут?

— Куда? — Он немного подумал, а потом щелкнул пальцами. — Ну конечно же, в Баварию! Стоит барону пересечь границу, как он окажется в такой же безопасности, как и император во дворце Шенбрунн. Ах, черт! — Последнее замечание относилось уже к взмыленным лошадям, стоявшим у нас за спиной.

— Ватсон, за мной! — крикнул он и побежал по дорожке. — Нам надо найти другой транспорт, чтобы добраться до ближайшего железнодорожного вокзала!

Фрейд, сержант и я последовали за сыщиком, а за нами — обескураженные полицейские. Выбежав через главные ворота на совершенно пустынную улицу, мы наткнулись на Холмса, который чуть раньше нас остановился тут же за углом, — полы его плаща трепал ветер. Но вот в дальнем конце улицы мы увидели движущуюся с подобающей случаю скоростью похоронную процессию — катафалк, лошадей, экипажи и множество людей в черном. Причиной этого торжественного шествия, несомненно, была кончина какого-нибудь богатого вельможи или крупного торгового воротилы. Глаза Холмса вдруг засияли от радости, несмотря на вид этого скорбного зрелища, и он бросился вперед.

— Холмс!

Но он не слушал нас. Пришлось констеблям, доктору Фрейду и мне спешить за ним. Тем временем он подбежал к огромной черной карете, катившей сразу за катафалком. В ней, по всей вероятности, ехали убитые горем родичи покойного — все сплошь герцоги да маркизы. Но Холмс действовал без колебаний: он вскочил на козлы, выхватил у изумленного кучера вожжи, развернул экипаж и щелкнул кнутом.

— Ватсон! — он жестом приказал мне садиться. Когда карета с грохотом проносилась мимо, Фрейд, дюжий сержант и я успели ухватиться кто за что сумел.

Невозможно передать выражение испуга на лицах сидящих в карете. Их было четверо, все в черном: тучный господин с багровым лицом и огромными седыми бакенбардами, давно вышедшими из моды, — он что-то беспомощно лопотал; молоденькая девушка лет шестнадцати, чье личико было прикрыто вуалью — сквозь нее на нас глядели огромные глаза, полные удивления; пожилая дама, такая же грузная, как и господин, и столь же старомодно одетая, — она была так убита горем, что вряд ли заметила наше появление и продолжала рыдать в крохотный платочек из черного батиста. Рядом с ней, пытаясь ее успокоить и в то же время должным образом отреагировать на наше вторжение в карету, сидел молодой человек — племянник или сын. Разрываясь между сыновним долгом и страхом, он, подумалось мне, был как никудышный защитник, так и плохой утешитель.

Все это я успел заметить в одно мгновение, хотя на то, чтобы рассказать об этом, ушло гораздо больше времени. Ведь я был занят тем, что одновременно пытался удержаться на карете, открыть дверцу и передать Холмсу свой армейский револьвер, чтобы он в случае чего мог припугнуть кучера, если тот заартачится.

Повисший с другой стороны сержант взял свой пистолет наизготовку, хотя ни один из пассажиров не выказал намерений нам помешать. Никто из них, однако, не издал ни звука, когда сержант попытался официальным тоном заверить их в том, что, хотя случилось нечто чрезвычайное, причин для волнений нет. Заявление это, несомненно, показалось им противоречивым.

Свободного места в экипаже не оказалось, так что доктору Фрейду пришлось стоять на подножке, вцепившись в оконную раму. Волосы его развевались по ветру.

Остальные полицейские и похоронная процессия остались далеко позади.

— Где ближайший вокзал? — крикнул Холмс через люк, обращаясь к сержанту.

— Поезд на Мюнхен отправляется только с...

— К дьяволу поезд на Мюнхен! Где ближайший вокзал, дружок?

Сержант прокричал, как проехать к вокзалу Гайлигенштадт-Банхоф. Холмс щелкнул кнутом, и мы рванули куда-то. Все молчали, слышались лишь цокот копыт, скрип упряжи и рыдания пожилой дамы. Сержант, рассматривавший карету изнутри, вдруг подтолкнул меня и кивнул головой, указывая на что-то. С внутренней стороны на дверце был виден герб.

— Я полагаю, герр Холмс знает, что делает, — сказал он вполголоса.

— Я тоже, — откликнулся Фрейд. Его голова маячила в противоположном окне, и герб на панели также привлек его внимание.

— Не беспокойтесь, — отвечал я, но эта просьба тут же показалась идиотской, и я пожалел, что высказал ее.

После того как мы вновь пересекли канал, карета со скрипом свернула направо; мне даже показалось, что с одной стороны колеса оторвались от земли. Пытаясь сохранить равновесие, я успел увидеть огромный железнодорожный вокзал, и мне показалось, что мы подъезжаем к нему с дальнего конца.

Так оно и было. Несколько минут спустя наш кучер остановил экипаж, и, прежде чем мы успели выскочить, Холмс уже оказался на земле и помчался к зданию. Когда мы последовали за ним, сержант еще раз извинился перед изумленными седоками за неожиданное вторжение, случившееся, когда они в таком горе, и даже молодецки отдал им честь в знак признания их высокого положения в обществе.

Мы догнали Холмса, который о чем-то возбужденно беседовал с начальником вокзала. От него он узнал, что барон фон Лайнсдорф заказал экстренный поезд часа три тому назад.

— Мы тоже закажем экстренный, — заявил Холмс, но начальник ответил, что потребуется несколько часов на то, чтобы дать по телеграфу команду очистить пути и снарядить состав. По-видимому, барон сделал заказ в середине дня — сразу же после того, как мы покинули его дом.

Холмс слушал вполуха, пока образцовый служака растолковывал нам, с какими сложностями все это связано. Глаза сыщика так и рыскали по платформам, пока наконец не загорелись от возбуждения при виде паровоза с тендером и прицепленным к нему вагоном. Локомотив был под парами.

— Так что сами видите, майн герр...

— Боюсь, что пререкаться с вами у меня нет времени, — перебил его Холмс, доставая мое оружие и показывая его начальнику вокзала. — Если вы не возражаете, во-он тот состав нам как раз подойдет. — Он указал револьвером на паровоз.

Начальник вокзала был настолько изумлен, что не нашелся, что ответить, но сержанту, все еще с трудом переводящему дух, показалось, что это уж слишком.

— Послушайте, но ведь нельзя же... — начал было он, но мой друг не был расположен к разговорам.

— Сообщите телеграфом на границу, — приказал он. — Надо задержать поезд барона любой ценой. Пусть под каким угодно предлогом обыщут все чемоданы и сундуки. Сун-ду-ки! Скорее, приятель, каждая секунда на счету. От того, успеете вы или нет, зависит судьба женщины и, может быть, сам ход истории!

Прекрасная выучка не позволяла сержанту ставить под сомнение столь четкие приказы, и он, не рассуждая, побежал исполнять поручение.

— А вы, будьте так любезны, пройдите с нами, — обратился Холмс к начальнику вокзала, и тому ничего не оставалось, как повиноваться.

Машинист, когда мы подошли к нему, был занят регулировкой клапанов, но быстро уяснил положение вещей. Он удивленно поднял брови, услышав, что его состав является теперь экстренным, но тем не менее приготовился подать его назад.

— Куда едем? — спросил он, увидев, что начальник вокзала не собирается покидать поезд.

— В Мюнхен, — ответил Холмс, вытаскивая револьвер. — Доктор, — сказал он, поворачиваясь к Фрейду, прежде чем машинист смог что-либо возразить, — вам нет необходимости ехать с нами. Может быть, останетесь?

Но доктор Фрейд лишь улыбнулся и покачал головой.

— Я слишком далеко зашел, чтобы бросить все именно теперь, — мужественно заявил он. — Кроме того, у меня с бароном свои счеты. И не забывайте, что эта женщина — моя пациентка.

— Отлично. Да, и вот еще что...

— Но нам не хватит угля до Мюнхена! — возразил машинист: только теперь он пришел в себя от вида револьвера и названного ему конечного пункта поездки. — А стрелки? Стрелки ведь тоже не переведены.

— С нехваткой угля мы справимся тогда, когда до этого дойдет очередь, — отвечал я. — А стрелки? Что ж, будем переводить их по дороге.

— Ватсон, вы превосходите самого себя. — Холмс тепло улыбнулся. — Вперед, друзья. Машине ход! Самый полный!

Машинист и начальник вокзала беспомощно переглянулись. В конце концов начальник вокзала решительно кивнул, машинист удрученно вздохнул, не особо веря в успех, повернул свой штурвал, и мы отправились в путь.

Погоня

Конечно, невозможно было двигаться полным ходом, пока мы не выбрались из Вены. Приходилось переводить слишком много стрелок, да и само полотно, тянувшееся по окраинам города к северо-востоку, было непригодно для скоростной езды. Первые полчаса просто сводили нас с ума, ибо доктор Фрейд и я вынуждены были то и дело соскакивать на землю и бежать вперед, чтобы под руководством машиниста переводить бессчетное количество стрелок. Холмс же, не выпуская из рук моего револьвера, следил за тем, чтобы ни машинист, ни начальник вокзала не помешали нашему предприятию.

Быстро темнело, что намного усложняло задачу. Стрелки были плохо видны, и, что еще хуже, соображения безопасности требовали возвращать их в первоначальное положение после прохода поезда, чтобы, упаси Бог, по пути нашего следования не случилось крушения.

Как заметил Холмс, если бы наши усилия спасти одну женщину вызвали гибель сотен людей, худшей насмешки судьбы и не придумать.

Вдобавок стрелки поддавались с трудом, иногда нужны были усилия, по меньшей мере, двоих. Я был благодарен Фрейду, что он согласился поехать с нами. Без него положение было бы просто аховое.

Мы миновали Гермальзер-Парк, когда уже совсем стемнело, так что я ничего не смог разглядеть. Поезд двигался к югу и вышел на путь, который тянулся на запад от того самого вокзала, куда мы с Холмсом прибыли, кажется, целую вечность тому назад.

Итак, мы с Фрейдом переводили стрелку за стрелкой туда и обратно. С нас градом катился пот, когда мы справились с последней, и наш поезд, набирая скорость, устремился в ночь.

К тому времени Холмс уже обрисовал положение вещей машинисту и начальнику вокзала, и их отношение круто изменилось. Теперь уже они действовали не под дулом револьвера, хотя Холмс для верности оставил его у себя в кармане на тот случай, если они снова передумают. Наоборот, оба предложили помогать нам всем, чем смогут.

Мы продолжали мчаться вперед. В ночном воздухе повеяло прохладой, но мы этого не чувствовали — надо было работать. Те, кто никогда не шуровал уголь, не представляют себе как следует, что это за утомительное занятие. Но, раз уж мы собрались догнать барона, надо было забить топку паровоза до отказа.

Что мы и сделали на совесть! Во тьме мимо нас проносились поля и городки, а Фрейд и я кидали и кидали уголь с таким рвением, будто от этого зависела наша жизнь. Первым выдохся я. От того, что мы с Фрейдом то и дело слезали с паровоза и залезали обратно, переводя стрелки, моя раненая нога ныла все сильнее. Сгоряча я почти не замечал этого, но теперь ее все чаще дергало от боли. Пуля, выпущенная из афганского ружья в битве при Майванде, всерьез напомнила о себе.

Я продолжал кидать уголь до самого Нойлегенбаха, где пришлось сдать вахту Холмсу. Он протянул мне оружие, и я рухнул на пол кабины, привалившись к железной стенке, и стал поглаживать раненую ногу. Револьвер, однако, держал под рукой. На ночном ветру меня стало знобить, но я стиснул зубы, стараясь не показывать виду. Моим друзьям и без того работы хватало.

И все же Холмс заметил мое состояние, когда, кинув очередную порцию, отвернулся от топки. Ни слова не говоря, он отставил лопату, стянул с себя плащ и набросил на меня. Не было времени для слов. Я лишь благодарно прикрыл глаза, а Холмс кивнул, ободряюще потрепал меня по плечу и снова принялся за работу.

Эту картину я не скоро забуду: величайший в мире сыщик и отец-основатель новой области медицины, именуемой теперь психоанализом, оба без сюртуков, стояли бок о бок и швыряли уголь в топку так, будто были для этого рождены.

Фрейд слабел на глазах — он ведь уже поработал наравне со мной. И хотя ему не мешали, как мне, старые раны — сказывалась непривычка к таким перегрузкам.

Заметив это, Холмс велел ему остановиться, а затем попросил начальника вокзала занять место доктора. Тот ответил, что будет только рад оказаться полезным, и хотел тут же взяться за лопату. (Если бы между паровозом и тендером было побольше места, он, конечно, помог бы нам и раньше, но там могли находиться одновременно лишь два кочегара.)

Фрейд не хотел отдавать лопату, уверяя нас, что прекрасно себя чувствует, но Холмс настоял на своем, сказав, что если доктор не отдохнет сейчас, то потом не сможет никого подменить. Пока они пререкались, мы проехали Богеймкирхен: я едва успел заметить его, когда он промелькнул мимо. В конце концов Фрейд сдался и передал лопату начальнику вокзала, и тот с рвением принялся за работу.

Вздохнув, Фрейд надел куртку и присел напротив меня.

— Сигару? — прокричал он. И протянул мне одну, которую я с благодарностью принял.

Доктор не переставая курил отличные сигары, совсем так, как Холмс свои трубки. Хотя, как я заметил, мой друг был не столь придирчив в выборе табака, что приводило к менее ароматным результатам.

Мы с Фрейдом молча курили, Холмс и начальник вокзала без устали кидали уголь в топку, а машинист следил за манометрами, клапанами и дорогой. Беспокойство, написанное у него на лице, красноречиво свидетельствовало о том, что он не одобряет того, как обращаются с его локомотивом. Взглянув на манометры, он обернулся и крикнул кочегарам, чтобы те не так усердствовали.

— Эй, полегче, ребята, не то взорвемся, — предостерег он, пытаясь перекричать грохот.

— Как же! — огрызнулся начальник вокзала. — Не слушайте его, герр Холмс. Я водил паровозы, когда этот малый еще бегал в коротких штанишках. Черта с два он взорвется! — ворчал начальник вокзала, отправляя лопату за лопатой во чрево машины. — Этот паровоз построен на заводах фон Лайнсдорфа, а кто-нибудь может мне сказать, что хоть один паровоз фон Лайнсдорфа когда-нибудь взорвался? Ха-ха! Не беспокойтесь, герр Холмс. Ох уж мне эта молодежь: ни храбрости, ни выдержки, ни почтения к старшим! — заключил он, махнув рукой в сторону оробевшего машиниста.

— Погодите-ка, перебил его Холмс. — Так вы говорите, этот паровоз построен компанией барона фон Лайнсдорфа?

— Да, сэр. А кем же еще? — Начальник вокзала швырнул еще лопату в белое пламя топки, бушевавшее за заслонкой и хоть как-то обогревавшее кабину. Потом запачканным сажей платком потер закопченную табличку у меня над головой.

— Видите? — крикнул он.

Холмс взглянул с любопытством и, улыбаясь, отступил назад.

— Что такое, герр Холмс?

— Насмешка судьбы, дружище, и какая! Ну что ж, за работу...

Мы мчались в ночи вперед и вперед. Начальник вокзала сказал нам, что поезд барона состоит не из одного, как наш, а из трех вагонов, а его паровоз, заказанный всего лишь за несколько часов до отправления, меньше и не такой мощный. Это известие сильно взбодрило нас. Мы промчались через довольно крупный город Санкт-Пельтен, где нам пришлось перевести всего одну стрелку, а затем и через Мелк со скоростью совершенно немыслимой.

— Теперь надо решить вот что, — донесся до нас сквозь рев локомотива голос начальника вокзала. когда Мелк остался позади. — Как поедем — через Линц или другой дорогой?

— Есть разница? — крикнул Холмс начальнику вокзала, приложившему ладонь к уху, чтобы лучше слышать.

— Через Линц дорога на Зальцбург короче, — сообщил нам этот бесценный человек, сложив ладони рупором у рта, — но в самом Линце мы потеряем время. Слишком много стрелок. В объезд на юг через Амштеттен и Штайр будет гораздо легче: стрелок меньше и не столько путейцев, которые могут застукать нас на месте преступления. Надо решать до того, как мы будем в Похларне. Да, вот еще что, полотно на юге хуже, — добавил он напоследок.

— Но ехать-то можно?

Начальник вокзала повернулся к машинисту. Тот пожал плечами и кивнул. Холмс взглянул на Фрейда, а потом на меня. На лице его был написан вопрос.

— Откуда известно, что барон едет через Зальцбург? — спросил Фрейд. — Быть может, он направляется в Браунау?

— Ну нет, за это я могу поручиться, — отвечал начальник вокзала. — Когда кто-нибудь заказывает экстренный, дорогу выбирают заранее и посылают уведомление по телеграфу, чтобы повсюду переключить стрелки. Я сам освобождал путь для поезда барона и знаю, какой дорогой он едет.

— Вот счастливое совпадение, — вставил Холмс. — Что же вы посоветуете?

Начальник вокзала задумчиво покручивал ус, который тут же стал черен от угольной пыли.

— Свернуть на юг.

— Отлично.

Так мы и поступили. У городишки под названием Похларн мы притормозили и Холмс сам соскочил на землю, чтобы перевести стрелки.

Фрейд и я, немного отдохнув, были готовы снова приняться за работу, что и сделали без промедления. Поезд наш понесся к Амштеттену. Тут я заметил, что запасы угля тают, и сказал об этом Холмсу, когда тот вернулся в кабину с полной лопатой, оставив Фрейда на тендере подгребать остатки топлива. Холмс кивнул, но ничего не сказал. В эту минуту он был занят тем, что пытался раскурить трубку, прикрывая спичку от ветра.

— Сколько у нас осталось? — спросил он у начальника вокзала, когда наконец его усилия увенчались успехом. Тот отправился вместе со мной на тендер осмотреть запасы, а затем взглянул на манометры, за которыми присматривал машинист.

— Если удастся добраться до Штайра, считайте, нам повезло.

Холмс вновь кивнул, поднялся на ноги и, ухватившись за железные поручни тендера, перемахнул через них и спустился по наружной стене, направляясь к одному-единственному вагону, который тянул за собой наш паровоз. Я перестал работать лопатой и невольно затаил дыхание, моля Бога, чтобы на всем ходу Холмс не сорвался вниз. Его плащ, который он опять надел, развевался на ветру, как парус. Встречный поток воздуха был так силен, что сдул с сыщика дорожное кепи с ушами.

На некоторое время он исчез из виду, а я продолжал вместе с Фрейдом кидать уголь, но долгое отсутствие моего друга не давало мне покоя. Я уже совсем было собрался поделиться своими опасениями с доктором, как тут Холмс залег на тендер сбоку, бросив перед собой целую груду занавесок и другого горючего материала, содранного внутри вагона.

— Пускайте это в дело, — скомандовал он. — Сейчас я принесу еще. — Затем он снова исчез.

В определенном смысле рассказ о том, как мы разодрали на части и сожгли по кусочкам несчастный вагон — раму за рамой, дверь за дверью, может показаться даже занимательным. Однако делать такое отступление совершенно неуместно. Достаточно сказать, что мы работали по очереди, кроме машиниста, который отказался участвовать во всем этом деле и туманно намекнул, что мы уничтожаем собственность железной дороги. Начальник вокзала наградил его ругательством по-немецки, смысл которого я не смог уяснить, предполагаю, что оно было как-то связано с матушкой машиниста и звучало так же выразительно, как и на любом другом языке. Я же извлек из углубления над табличкой топорик и, как бы подавая пример остальным, отправился потрудиться над вагоном сам.

Состав мчался, вспарывая ночь, и в этой сумасшедшей гонке вагон мало-помалу с нашей помощью исчез. Скорости мы не теряли, только раз остановились для того, чтобы перевести стрелки, чтобы продолжить наш кружной путь, да еще, ближе к пяти утра, сделали по настоянию машиниста остановку в Эбензее, где запаслись водой. Это отняло у нас несколько минут, но довольно много тепла ушло впустую — в предрассветное небо вместе с паром и снопами искр. После того как дело было сделано, машинист повеселел и мы снова набрали скорость, утешая себя тем, что, по словам начальника вокзала, барон, несомненно, встретился с большими препятствиями, пробираясь через огромный железнодорожный узел в Линце.

Светало. Восток окрасился в оранжево-красные тона, когда мы перевели последние стрелки в Бад-Ишле. Местные железнодорожники сначала ошарашенно наблюдали за происходящим, а потом разразились воплями нам вслед, но наш покалеченный состав уже грохотал через станцию. Высунувшись из кабины, я увидел, что они разбегаются в разные стороны, словно муравьи.

— Они сообщат обо всем по телеграфу на следующие станции, — предостерег я. Начальник вокзала угрюмо кивнул и беспомощно развел руками.

— И все же надо рискнуть, — решил Холмс, — у нас нет другого выхода. Держи клапан открытым, машинист.

Мы рванулись вперед. За спиной у нас показалось солнце. В его восходящих лучах засверкали озера удивительной красоты. Хотя времени было не так много, чтобы насладиться их прелестью, я заметил, что пейзаж здесь по своему великолепию не уступает тем, что я уже имел возможность созерцать на пути в Вену. Правда, теперь вместо того, чтобы сидеть у окна в уютном купе, восторгаться заснеженными вершинами и философствовать, я топориком разносил в щепки точь-в-точь такое же окно, а Холмс, стоя на крыше, орудовал другими инструментами, позаимствованными в кабине паровоза. Он взламывал эту самую крышу и сбрасывал обломки в коридор вагона через дыру, специально пробитую для этой цели. Там их подбирал Фрейд и кидал в тендер, откуда их забирал начальник вокзала и швырял в полыхающий огонь.

Показался Зальцбург. Я как раз шел в коридор со своей ношей обломков, когда крики машиниста и начальника вокзала привлекли наше внимание и заставили перебраться в переднюю часть вагона.

О чудо! Впереди, менее чем в трех милях от нас, насколько я мог судить, мы увидели поезд — паровоз, тендер и три вагона, — движущийся на юго-запад.

— Вот они! — удовлетворенно воскликнул Холмс; глаза его сияли. — Бергер, вы гений! — Он восторженно похлопал изумленного начальника вокзала по плечу и замер, наблюдая за тем, как другой экстренный состав пересек наш путь всего в нескольких милях от нас и плавно перешел на ветку, ведущую к Зальцбургу. Если барон и его подручные и заметили наш поезд или заподозрили неладное, то никак не выдали этого. Через милю мы вынуждены были остановиться, перевели последнюю стрелку и повисли на хвосте у поезда барона.

Что было дальше

— Надо выжать из этой железки все, что можно, — приказал Холмс, сложив руки рупором, чтобы его было слышно, — и забудьте о стрелках. Их уже перевели перед поездом барона, нам надо настичь его до того, как он выгрузится в Зальцбурге.

Мы были измотаны, едва держались на ногах, но теперь, как борзые при виде загнанной дичи, наверное, удесятерили свои силы и сделали то, о чем просил Холмс: сбиваясь с ног, забивали топку обломками некогда роскошного вагона, и пламя разгорелось добела. Когда мы въехали в Зальцбург, железнодорожное полотно перед нами напоминало настоящий лабиринт, такой же запутанный, как кровеносная система человеческого тела. Если хоть одна из этих стрелок была уже переведена обратно, нам бы пришел конец. Место совершенно потерявшего самообладание машиниста занял видавший виды начальник вокзала, в то время как тот довольно робко стал помогать подбрасывать в топку, боясь даже смотреть вперед.

Когда мы вплотную приблизились к поезду барона, Холмс выстрелил в воздух, чтобы привлечь к себе внимание. Однако в этом не было особой необходимости, так как нас уже заметили. Я разглядел две головы, высунувшиеся из окна кабины и повернутые в нашу сторону. Поезд барона стал прибавлять скорость.

Город Зальцбург промелькнул с головокружительной быстротой. Тут-то я понял, как и бедняга-машинист, что лучше смотреть на дорогу. И все же невозможно было не видеть несущуюся на нас станцию и удивленных людей, когда мы мчались мимо. Поезд барона двигался со скоростью, значительно превышавшей ту, что допускали правила. Однако другой состав, несущийся вслед за первым, не только ошеломлял, но казался угрожающе опасным! Я смутно различал, как ревели разноголосые гудки (один из них был наш, данный Бергером) и вопили вокруг люди.

Едва мы проскочили вокзал, как поезд барона достиг реки Зальцах, пересек границу и оказался в Баварии. Не обращая ни на что внимания, мы продолжали собирать остатки вагона и делали это с нечеловеческой скоростью.

— Они закрыли шлагбаумы! — крикнул Фрейд, показывая в сторону границы.

— Идем на таран, — приказал Шерлок Холмс. Затем последовал удар, и во все стороны полетели щепки.

Оказавшись в Баварии, наш локомотив выжал все, на что был способен, и мы стали быстро нагонять беглецов. Теперь можно было немного передохнуть, но тут мы увидели, как кто-то грозит нам кулаком, а затем услышали выстрелы.

— Ложись, — скомандовал Холмс, и мы распластались на полу кабины, все, за исключением машиниста. Именно в этот момент он решил встать и посмотреть, что же происходит. И получил пулю в плечо. Закрутившись волчком, словно кукла на веревочках, он повалился на пол и прислонился к стене тендера. Холмс махнул мне рукой, призывая помочь раненому, а сам вместе с Фрейдом отправился за топливом. Ползком подобравшись к машинисту, я убедился в том, что рана неопасная, хотя довольно болезненная. Остановив кровотечение, я перевязал рану тем, что оказалось под рукой, в моем саквояже. Нельзя было и пробовать извлечь пулю. Наш локомотив трясло как в лихорадке, да и скальпели мои безнадежно затупились, когда мы вспарывали ими подушки.

Фрейд и Холмс вернулись с последним грузом добытого топлива и отправили его в огонь, сообщив, что в вагоне не осталось ничего, что может гореть. Теперь или никогда! Если огонь начнет затухать, что, по-видимому, должно скоро случиться, игра будет проиграна.

— Отцепите платформу, — посоветовал начальник вокзала. — Так мы выиграем в скорости.

Холмс кивнул и, оставив его присматривать за раненым машинистом, взял меня с собой. Мы пробрались через пустой тендер и остановились над сцепкой, связывавшей нас с остовом вагона. Под нами с головокружительной быстротой неслась земля. Холмс сел верхом на огромные железные крюки, а я лег на живот и крепко обхватил его за талию.

Сначала он откинул тяжелые звенья аварийной сцепки, а затем принялся раскручивать болты, прикреплявшие вагон к тендеру. Из-за огромной скорости и оглушительного грохота это оказалось трудным делом. От напряжения грудь Холмса ходила ходуном. Со своего места я не мог видеть, что он делает, к тому же у меня начали болеть руки — ведь требовались огромные усилия, чтобы удержать Холмса в таком непрочном положении. Наконец сцепка разошлась, и паровоз рывком прибавил скорость. Не вцепись я в Холмса, он бы сорвался вниз и встретил мгновенную смерть.

Но я держал его железной хваткой и медленно затащил на край тендера. На это, казалось, ушла целая вечность, и мне не хотелось бы когда-нибудь повторить подобный трюк. Почувствовав себя в безопасности, Холмс устало кивнул и стал сгибать и разгибать корпус, чтобы отдышаться.

— Никогда и никому не позволяйте говорить, что вы были всего лишь моим летописцем, Ватсон, — выдохнул он, когда к нему снова вернулся дар речи. — Никому и никогда, слышите?

Я улыбнулся и последовал за ним. Когда мы пробирались через тендер, то старались не высовываться, так как стрельба продолжалась и рядом свистели пули. Хотя на таком расстоянии могла поразить лишь шальная, вроде той, что ранила машиниста.

Мы благополучно достигли кабины и посмотрели вперед. Не было сомнений в том, что наш локомотив быстро нагоняет поезд барона. Я предложил отцепить также и тендер — раз уж там не осталось ничего, что могло бы гореть. Но Бергер предостерег от этого, сказав, что тендер служит балластом и на такой скорости расстаться с ним опасно.

Итак, мы сожгли все, что поддавалось огню, избавились и от остова вагона, в первую очередь от Тяжеленных колес. Больше ничего нельзя было сделать. Если не нагоним поезд теперь, все наши усилия пойдут прахом. Я пришел в ужас от одной лишь мысли о международном скандале, который вызовет наш прорыв через границу, не говоря уже о том, сколько железнодорожных правил мы нарушили, буквально перечеркнув каждый их параграф. Чего стоило одно только уничтожение железнодорожной собственности!

На моих глазах стрелка манометра, все время находившаяся на месте (всего в нескольких делениях справа от красного поля), упала, и Холмс громко вздохнул, так громко, что это было слышно, несмотря на грохот клапанов и рев огня в топке.

— Мы проиграли, — сказал он. Так оно и было бы, не соверши барон в своем желании поскорее удрать роковой ошибки.

Только было я собрался сказать Холмсу какие-то утешительные слова, как мое внимание привлек последний вагон впереди идущего поезда: он приближался к нам с угрожающей быстротой.

— Холмс! — показал я на вагон. — Они отцепили его!

Бергер тоже увидел это и, чтобы избежать столкновения, рванул за рычаги тормозов так резко и быстро, как только смог. Паровоз пошел юзом, из-под колес посыпались искры. Секунд двадцать мы пребывали в страшном напряжении, так как продолжали скользить вперед с прежней скоростью. Отцепленный вагон был все ближе и ближе. Казалось, удар неминуем. Фрейд крепко держал раненого машиниста, но в последнее мгновение мы поняли — столкновения не будет. Барон освободился от вагона на спуске, и, поскольку до этого паровоз тащил его за собой с приличной скоростью, вагон, повинуясь непреложным законам инерции, теперь катил впереди нас. И, хотя расстояние между нами было приличное и двигался он достаточно медленно, все же мог бы отправить нас под откос, не затормози Бергер столь решительно.

Оценив положение, Холмс сбросил плащ и двинулся вокруг кабины к носу паровоза.

— Дай пар! — крикнул он. — Попробуем сцепиться с ним!

Бергер какое-то время колебался — слишком рискованным был план, но все же открыл клапан. Поручни, тянувшиеся вдоль котла, нагрелись так, что к ним невозможно было притронуться. И Холмсу пришлось снять сюртук, чтобы браться им за поручни, пробираясь по пышущему жаром локомотиву.

Фрейд, Бергер, машинист (он даже поднялся на ноги) и я затаив дыхание наблюдали за Холмсом, который дюйм за дюймом продвигался к носу паровоза, в то время как вагон, отцепленный от поезда барона, стал снова неумолимо приближаться. Но Бергер был мастером своего дела: он подтолкнул вагон так мягко, как только было возможно, принимая во внимание скорость, на которой выполнялся маневр. Последовал короткий удар, однако ни паровоз, ни вагон не сошли с рельсов, а поскольку спуск кончился и начался подъем, вагон точно приклеился.

С паровоза Холмсу удалось перебраться в вагон. Оттуда он махнул нам рукой, чтобы и мы следовали за ним. Я уже было собрался идти, но Фрейд придержал меня.

— Куда вы с вашей ногой? — прокричал он мне на ухо, а затем, сняв с себя куртку и соблюдая те же предосторожности, двинулся к Холмсу.

Вскоре он вернулся с грудой вагонных занавесок, которые мы тут же отправили в топку, и передал нам предложение Холмса отцепить тендер, что вполне теперь можно сделать. Бергер согласился, что это возможно (хотя и нежелательно), и мы принялись за работу. Вскоре наши усилия увенчались успехом. Вернулся Холмс с новой порцией топлива, и стрелка манометра поползла вверх. Получив дополнительное горючее и избавившись от тендера, мы опять стали нагонять барона. Холмс подошел к Бергеру, занятому управлением, и стал что-то говорить ему на ухо. Тот удивленно взглянул на него, пожал плечами, но затем ободряюще похлопал по спине. Холмс пробрался ко мне и попросил револьвер.

— Что вы собираетесь делать? — поинтересовался я, протягивая оружие.

— Все, что смогу, — отвечал он теми же словами, которые в подобном случае произносил Фрейд. — Ватсон, старина, если нам не суждено больше свидеться, вы ведь помянете меня добрым словом, правда?

— Но, Холмс...

Он сжал мне руку, давая понять, что не стоит тратить слова попусту, а затем повернулся к доктору Фрейду.

— Это необходимо? — спросил тот. Как и я, он, похоже, не имел ни малейшего представления о намерениях сыщика, но его слова произвели угнетающее впечатление.

— Боюсь, что да, — отвечал Холмс. — Во всяком случае, мне больше ничего не приходит в голову. Счастливо оставаться, Зигмунд Фрейд, и благослови вас Бог за то, что вы уже сделали для рода человеческого и сделаете в будущем, а также за то, что спасли мою никчемную жизнь, если не больше.

— Я спас ее не для того, чтобы потом помочь вам расстаться с нею, — возразил Фрейд, и мне показалось, что глаза его увлажнились, хотя, быть может, это произошло от жара, сажи и ветра.

Но Холмс уже не слышал его, ибо снова двигался по направлению к вагону, который мы толкали перед собой. Поезд барона был все ближе и ближе. Все были так поглощены его приближением, что лишь в последний миг увидели другой состав, несшийся нам навстречу по параллельному пути. Однако Холмс, который в это время изо всех сил старался не потерять опору под ногами, не видел его, как и не слышал наших отчаянных криков, чтобы он подтянулся и прижался к паровозу, пока мы не разминемся. Грохот встречного состава так напугал его, что он отпустил одну руку, и его почти всосал чудовищной силы воздушный поток. Но сыщик сумел все же удержаться и кивнул нам, подав знак, что с ним все в порядке. В следующее мгновение он исчез в пустом вагоне.

Случившееся потом невозможно в точности передать, хотя я по многу раз видел все это во сне и даже сравнивал свои воспоминания с тем, что запомнилось Фрейду. События произошли столь стремительно и сумбурно, что смешались у нас в памяти.

Мы мчались по извилистой дороге среди величественных гор. Действуя по собственному усмотрению, Бергер нагнал поезд барона и мягко прижал вагон, который мы толкали перед собой, к последнему из оставшихся двух вагонов экстренного. Чтобы ехать с ним с той же скоростью, он в точности повторял действия машиниста поезда барона, то открывавшего, то закрывавшего клапан.

Когда мы нырнули в тоннель, в темноту, то даже сквозь грохот составов услышали выстрелы, отдававшиеся гулким эхом. Я не мог дальше пребывать в неизвестности и, несмотря на растревоженную старую рану, решил последовать за моим другом. Фрейд понял, что на этот раз отговаривать меня бессмысленно. Вместе со мной он двинулся вперед, но тут раздался крик машиниста, который на что-то показывал нам.

Кто-то карабкался на крышу ближнего вагона! Это был человек в черном и в ослепительно надраенных сапогах. В одной руке у него был револьвер, в другой сабля.

— Это барон! — воскликнул Фрейд. — Где же мой револьвер?! Хоть какое-нибудь оружие! Если он убил Холмса и теперь станет стрелять в нас — мы пропали. Без тендера позади мы не сможем укрыться от выстрелов с крыши.

В тот момент, как мне кажется, я просто не думал о том, что могу погибнуть, мною владела другая мысль — успею ли отомстить за Холмса.

Но он был жив! Мы увидели, как на крыше того же вагона, только на противоположном ее конце, появилась еще одна фигура — Шерлока Холмса. Как и барон, он был вооружен револьвером и саблей. Лишь впоследствии я узнал, откуда взялось это оружие.

В то время как составы наши, грохоча и раскачиваясь, неслись по живописным землям Баварии, противники повернулись лицом друг к другу. Казалось, они замерли, на самом же деле оба прилагали огромные усилия, чтобы удержаться на ходящей ходуном крыше. В какой-то момент Холмс оступился. Барон тут же выхватил оружие и выстрелил. Однако он не принял в расчет тряску, из-за которой Холмс оступился. Когда барон целился, вагон качнулся, и пуля пролетела мимо. Он попытался выстрелить еще раз, пока Холмс поднимался на ноги, но револьвер молчал — либо кончились патроны, либо заклинило спусковой механизм. В ярости барон отшвырнул его. Тогда Холмс вскинул свое оружие и прицелился.

Но выстрела тоже не последовало.

— Стреляйте же, Холмс, стреляйте! — закричали мы ему. Но даже если он и слышал нас, то не подал виду, не обратил внимания и на наши предупреждения, что сзади приближается новый тоннель. Барон же прочно стоял на ногах, в то время как смерть в виде каменного свода стремительно надвигалась на Холмса.

Спас его, по иронии судьбы, сам барон. Увидев тоннель, он потерял самообладание и распластался на крыше вагона. Холмс, мгновенно оценив ситуацию, сделал то же самое. Падая, он выронил пистолет.

Второй тоннель тянулся целую вечность. Что они делают там, наверху? Уж не пытается ли злодей воспользоваться темнотой, чтобы подползти к моему другу и заколоть его? От этой мысли можно было сойти с ума...

Мы снова вырвались на свет и обнаружили, что соперники сближаются, отчаянно балансируя, с саблями в руках, которые ярко сверкали на солнце. Они рубили и кололи, двигаясь взад-вперед, одновременно стараясь не потерять равновесия. Ни тот, ни другой не были новичками. Молодой барон прошел школу Гейдельберга, о чем свидетельствовал его ужасный шрам, а Холмс в совершенстве владел искусством ближнего боя и отменно фехтовал, выиграв не один приз. Никогда раньше мне не приходилось видеть, как он орудует саблей, или же присутствовать при поединке, происходившем на более неприспособленной и предательски тряской площадке.

По правде говоря, саблей барон владел лучше Холмса и медленно, но верно теснил его к задней части вагона. Сатанинское лицо его кривилось от злорадства, предвкушая победу, — он чувствовал явное свое превосходство.

— Держитесь ближе к вагону! — крикнул я Бергеру, и тот открыл клапан как раз вовремя: ни секундой раньше, ни секундой позже. Мы уткнулись в поезд барона как раз тогда, когда Холмс отступил и прыгнул назад. Не держись мы вплотную, он упал бы в бездну.

Барон кинулся за ним с ловкостью, достойной ягуара, прежде чем Бергер успел сбросить ход и поотстать. Холмс вновь споткнулся, и его соперник бросился к нему, не теряя времени. Сыщик откатился в сторону, уходя от выпада, но сабля барона все же зацепила Холмса, по крайней мере, я видел, как у него из плеча брызнула кровь.

В следующее мгновение все было кончено. Как это случилось, что вообще произошло, я так никогда и не смог себе уяснить, да и Холмс говорил, что толком ничего не помнит. По-видимому, барон, пытаясь нанести второй удар, отвел руку назад, потерял равновесие и сам налетел на саблю Холмса, когда тот, пытаясь встать, круто повернулся, выставив вперед острие. Барон отпрянул с такой силой, что буквально вырвал эфес из руки моего друга: негодяй с такой силой напоролся на саблю, что уже не смог вытащить ее из своего тела. Покачиваясь, он постоял на крыше с лицом, окаменевшим от боли, а затем с душераздирающим воплем — мне он снится до сих пор — свалился с вагона. Холмс стоял на коленях еще какое-то время, зажимая рану и изо всех сил стараясь не скатиться следом. Затем он огляделся и посмотрел туда, где стояли мы.

Фрейд и я выбрались из паровоза, вскарабкались наверх и, крепко ухватив Холмса, осторожно помогли ему спуститься по лесенке на противоположном конце крыши. Доктор тут же хотел осмотреть рану, но Холмс заупрямился, уверяя нас, что это всего лишь царапина, и повел нас по вагонам по-прежнему несущегося поезда барона. В одном мы увидели распростертое на полу тело верзилы-дворецкого. Холмс еще раньше, когда забрался в вагон, уложил его на месте пулей в висок. В углу билась в истерике женщина. В ней мы узнали ту, что так правдоподобно изображала баронессу фон Лайнсдорф. Ее прекрасные черты были искажены гримасой ужаса, она рыдала, раскачиваясь взад-вперед. Вагон был обставлен и украшен с той же роскошью, что и венский особняк. На стенах между окнами и драпировками висело отменное оружие, и, видимо, из этого арсенала Холмс и барон позаимствовали свои сабли. Мы остановились, смотря на все это в изумлении, но Холмс позвал нас за собой.

— Скорее! — умолял он слабеющим голосом. — Ну скорее же!

Мы перешли в первый вагон, где помещался багаж — сколько же его там было! И, отчаянно спеша, стали обыскивать под руководством Холмса бесчисленные чемоданы и сундуки.

— Ищите отверстия для воздуха, — тяжело дыша, прошептал он, опираясь на саблю и держась за решетку окна, чтобы не упасть.

— Есть! — воскликнул Фрейд, схватил саблю и просунул острие под запор огромного сундука. Поднатужившись, он сорвал запор. Вместе мы откинули петли и подняли крышку.

Внутри, живая и невредимая, все в том же состоянии, в каком мы оставили ее, с широко открытыми, но ничего не видящими глазами, сидела Нэнси Осборн Слейтер фон Лайнсдорф.

Пошатываясь, Шерлок Холмс некоторое время смотрел на нее.

— Плохо отбивает слева, — пробормотал он, помолчав. — Надо остановить поезда, — добавил Холмс, прежде чем упасть мне на руки. Он был без чувств.

Последняя загадка

— Нам не удалось предотвратить войну в полном смысле слова, — заметил Шерлок Холмс, отставляя бокал с бренди. — В лучшем случае мы оттянули ее начало.

— Да, но...

— Ни для кого не тайна, что в заливе Скапа-Флон сосредотачиваются флоты, — продолжал он с чуть заметным нетерпением, но без резкости, — а также то, что, если кайзер хочет вступить в войну с Россией за Балканы, он найдет способ сделать это. Теперь, когда барон мертв, а баронесса по-прежнему недееспособна, я не удивлюсь известию, что немецкое правительство объявило завещание аннулированным, а состояние — не имеющим наследника. И тогда, — он повернулся в кресле к Фрейду, стараясь не сбить перевязь, поддерживавшую его левую руку, — мы с вами, доктор, окажемся во враждующих лагерях.

Мы снова находились в уже знакомом кабинете в доме на Бергассе, 19. В последний раз мы собрались в этой уютной комнате, наполненной табачным дымом, которая в эти дни все больше напоминала мне штаб-квартиру Холмса на Бейкер-стрит.

Зигмунд Фрейд меланхолично кивнул головой в знак согласия, когда Холмс договорил, и закурил еще одну сигару.

— Я честно старался помочь вам, может быть, и не так активно помешать этому, но, боюсь, вы правы в своем пророчестве. — Он вздохнул. — Весьма возможно, что мы потрудились напрасно.

— Не стоит делать столь далеко идущих умозаключений. — Холмс улыбнулся и снова поудобнее устроился в кресле. Рана на руке осложнялась тем, что сабля барона задела нерв, и любое движение причиняло боль. С большим усилием Холмс раскурил трубку и, оставив ее во рту, медленно опустил руку. — Во всяком случае, нам удалось выиграть время, и уже поэтому наши старания не пропали даром. Ватсон, вы помните любимое изречение Марвелла: «Владей мы миром всем и временем в достатке...» — Он слегка повернулся в мою сторону. — Чего миру теперь действительно недостает, так это времени. Будь его достаточно, общество, возможно, всерьез взялось бы за тех негодяев, которые только и знают, что ломать и разорять. Если мы своими действиями помогли выиграть хотя бы час времени для выяснения, откуда происходят все человеческие беды, мы поработали не зря.

— Есть и другие, более видимые результаты наших стараний, — ободряюще заметил я. — С одной стороны, мы спасли несчастную женщину от участи более ужасной, чем сама смерть, а с другой стороны... — тут я запнулся и смущенно замолчал.

Холмс добродушно рассмеялся и продолжил ход моих мыслей.

— А с другой стороны, доктор Фрейд спас мне жизнь. Не попади я в Вену, не окажись ваше лечение успешным, сэр, я, несомненно, лишился бы возможности заняться этой несложной загадкой, а также всеми другими, что мне еще предстоят. Кроме того, — добавил он, вновь поднимая бокал, — если бы вы, Ватсон, не ухитрились заманить меня сюда, у доктора Фрейда не было бы такого случая излечить обреченного наркомана. По сути дела, вам обоим я обязан жизнью. Я еще смогу отдать свой долг Ватсону — впереди целая жизнь, что же до вас, доктор, я, право же, в растерянности. Если предчувствие меня не обманывает, мы с вами видимся в последний раз. Чем мне отблагодарить вас?

Зигмунд Фрейд не спешил с ответом. Пока Холмс говорил, он улыбался своей неповторимой улыбкой. Теперь же, отряхнув пепел с сигары, пристально посмотрел на моего друга.

— Дайте подумать, — попросил он.

Наши вещи уже были собраны. Расследование закончено, и скоро я вернусь в Лондон к жене. Барон мертв, самозванная баронесса фон Лайнсдорф оказалась, как и предполагал Холмс, американской актрисой Дианой Марлоу, оставшейся в Европе после того, как ее труппа разъехалась. С молодым бароном, соблазнившим ее, она познакомилась во время гастролей в Берлине. Ее отпустили подобру-поздорову после письменного заявления, в котором она во всем призналась (включая и незаконную связь), и после того, как она дала подписку никогда не предавать огласке ни событий, участницей которых была, ни имен ключевых действующих лиц, включая Шерлока Холмса. Ко всему она обещала никогда больше не появляться ни в Австрии, ни в Германии.

Полицейские власти обеих стран постарались замять большой, почти что международный скандал. Все быстро выяснилось. Бергер и раненый машинист дали показания и были, как и мы, предупреждены о том, чтобы держать рот на замке. Бравого сержанта из венской полиции и его подчиненных тоже обязали присоединиться к клятве хранить все в тайне. Всем, имевшим отношение к делу, было предельно ясно, что ничего другого не остается, как набрать в рот воды. Исполнители злодейского плана получили по заслугам, а раз уж так вышло, что настоящая баронесса, видимо, не скоро заговорит (если вообще к ней вернется дар речи), правительства австрийского императора и немецкого кайзера сочли за благо не разглашать свои политические аферы и тайные соглашения, тем более те грязные обстоятельства, которые им сопутствовали. Позже я узнал, что, по сути дела, не престарелый император, а его коварный племянник, эрцгерцог Франц Фердинанд, был тем, кто вступил в сговор с графом фон Шлифеном, бароном фон Лайнсдорфом и канцелярией в Берлине. И, хотя эрцгерцог все же добился своего — Германия предоставила Австрии военное снаряжение и развязала ей руки, это была пиррова победа: он был много лет спустя застрелен в Сараеве, а война, последовавшая за этим, стоила кайзеру трона.

Я часто думал в те тревожные годы начала столетия о германском монархе с его уродством и его портрете, который набросал Зигмунд Фрейд, хотя и не могу сказать, правильны ли были рассуждения доктора или нет. Как я уже отмечал, мы совершенно расходились во мнении по многим вопросам...

Собирая вещи, мы с Холмсом, естественно, обсудили возможность нарушить наши обеты, данные этим двум ничтожествам, и поведать миру об их недостойных делах. Стоит вернуться в Англию, как ничто не помешает этому. Пока же мы в Австрии, не могло быть и речи о том, чтобы рассказать об угоне поезда, дворецком, застреленном Холмсом, или прорыве через границу. И все же, быть может, миру следует знать о том, какие беды были ему уготованы властями предержащими.

Но мы решили молчать, так как не были уверены в последствиях подобных разоблачений, да и искушены в политике настолько, чтобы полностью оценить их важность. Кроме того, нельзя рассказать правду об этом деле, не упомянув о причастности к нему Зигмунда Фрейда. Но как раз этого-то, поскольку тот все еще жил в Вене, мы делать не хотели ни под каким видом.

— Я знаю, о чем просить вас, — вдруг сказал Фрейд, положив сигару и посмотрев в упор на Холмса. — Я бы хотел еще раз загипнотизировать вас.

Я не имел ни малейшего представления, о чем он может попросить Холмса (вообще-то, я полагал, что он просто отвергнет его предложение), но подобного никак не ожидал. То же самое можно сказать и о Холмсе, который удивленно заморгал, а потом кашлянул, прежде чем ответить.

— Вы хотите загипнотизировать меня? Но для чего?

Фрейд пожал плечами, продолжая мягко улыбаться.

— Вы только что рассуждали здесь о бедах человечества, — сказал он. — Должен признаться, меня это в высшей степени занимает. И тут было волей-неволей совершенно справедливо подмечено, что, в конце концов, они коренятся в самой природе человека, которую я стараюсь изучать. Вот мне и подумалось, не позволите ли вы мне еще раз проникнуть в ваш разум.

Холмс немного подумал.

— Хорошо. Я в вашем распоряжении.

— Мне уйти? — спросил я, поднимаясь, чтобы покинуть комнату, если Фрейд сочтет мое присутствие нежелательным.

— Я бы предпочел, чтобы вы остались, — ответил он, задергивая занавески и извлекая уже знакомый брелок.

Загипнотизировать сыщика оказалось значительно легче, чем раньше, когда мы с Фрейдом так страстно надеялись, что этот метод лечения сможет избавить Холмса от пристрастия к кокаину. Теперь же, когда было достигнуто взаимопонимание и доверие между врачом и его бывшим пациентом, не было ничего, что бы могло воспрепятствовать гипнозу. Уже через три минуты Холмс закрыл глаза и сидел неподвижно, ожидая указаний доктора.

— Я хочу задать вам несколько вопросов, — начал он низким, мягким голосом, — и вы ответите на них. Когда мы закончим, я щелкну пальцами и вы проснетесь, но не сможете вспомнить ничего из того, что сейчас произойдет. Вы понимаете меня?

— Понимаю.

— Прекрасно, — Фрейд вздохнул. — Когда вы в первый раз попробовали кокаин?

— Когда мне было двадцать лет.

— Где?

— В университете.

— Почему?

Ответа не последовало.

— Так почему же?

— Потому что я был несчастлив.

— Для чего вы стали сыщиком?

— Чтобы наказывать зло и видеть торжество справедливости.

— Вы когда-нибудь знали несправедливость? Наступило молчание.

— Так да или нет? — повторил Фрейд, облизнув пересохшие губы и кинув взгляд в мою сторону.

— Да.

— Что это было?

Загипнотизированный колебался, и снова пришлось повторить вопрос.

— Что же это было?

— Моя мать обманула моего отца.

— У нее был любовник?

— Да.

— В чем же заключалась несправедливость?

— Отец убил ее.

Зигмунд Фрейд резко выпрямился и посмотрел вокруг таким диким взглядом, будто сошел с ума. Такое же потрясение испытывал и я. Совершенно не владея собой, я вскочил и замер от ужаса, но глаза мои продолжали видеть, а уши слышать. Фрейд первым пришел в себя и вновь возвратился к теме разговора.

— Так, значит, ваш отец убил вашу мать[32]?

— Да. — Голос Холмса прервался, он всхлипнул, и у меня словно оборвалось сердце.

— А ее любовника?

— Тоже.

Фрейд помолчал, собираясь с духом.

— А кто был...

— Доктор! — прервал я его. Фрейд взглянул на меня.

— Что такое?

— Я прошу вас, ну пожалуйста, не требуйте назвать имя этого человека. Сейчас оно уже никому не интересно.

Фрейд поколебался и кивнул.

— Спасибо, доктор.

В ответ он вновь наклонил голову и повернулся к Холмсу, сидевшему без движения с закрытыми глазами на протяжении всего этого отступления. Лишь по испарине, выступившей на лбу, можно было догадаться, какую душевную муку он терпит.

— Скажите, — Фрейд возобновил расспросы, — как вы узнали о том, что совершил ваш отец?

— Мне сказал об этом мой домашний учитель.

— Профессор Мориарти?

— Да.

— Он был первым, кто сказал вам об этом?

— Да.

— Понятно, — Фрейд вытащил за цепочку часы, посмотрел на них и отложил в сторону. — Хорошо, а теперь, герр Холмс, вам надо спать. Спать, спать. Скоро я разбужу вас, и вы не вспомните ничего, слышите, ничего из нашего разговора. Вы понимаете меня?

— Я же сказал, что понимаю.

— Вот и замечательно, а теперь спать, спать.

Понаблюдав за Холмсом еще какое-то время и удостоверившись, что тот не двигается, Фрейд поднялся, пересек комнату и подтащил свое кресло поближе ко мне. Его глаза были печальнее, чем когда-либо. Молча он отстриг кончик сигары и закурил. Я тоже погрузился в кресло — голова шла кругом, а в ушах звенело от напряжения.

— Никто не привыкает к наркотикам лишь потому, что это модно или приятно, — сказал он наконец, глядя на меня сквозь сигарный дым. — Вы помните, я как-то спросил вас о том, каким образом Холмс пристрастился к этому. Вы не только не смогли ответить, но и не поняли всей важности моего вопроса. И все же я знал с самого начала, что у этой опасной привычки должна быть какая-то серьезная причина.

— Да, но... — я бросил взгляд на Холмса, — неужели вы уже тогда догадывались?..

— Нет, конечно. Я никогда не догадывался о том, что мы только что услышали. Однако, как заметил бы сам Холмс, видите, сколь много объясняют факты. Теперь мы знаем не только происхождение его пагубного пристрастия и причину, по которой он выбрал свой нынешний род занятий, но и истоки его настороженности к женщинам, сложностей в отношениях с ними. У нас также есть объяснение его враждебности к Мориарти. Как и персидские гонцы, приносившие дурные вести, Мориарти наказан за свою роль осведомителя о незаконной связи, хотя вина его и может показаться ничтожной. Однако в отравленном кокаином мозгу вашего друга его учитель Мориарти стал неотъемлемой частью зла и виноват уже тем, что пусть косвенно, но причастен к нему. И не просто виноват. — Фрейд наклонился вперед и как бы проткнул воздух сигарой для большей убедительности. — А в высшей степени виноват. Не зная, на ком выместить душевную боль, герр Холмс делает козлом отпущения того, кто открыл ему глаза. Конечно, все это он держит в глубине своего существа, той его части, к которой я применил, весьма приблизительно, клинический термин «подсознание». Он никогда не признается в этих чувствах даже самому себе, но его выдают следствия: выбор профессии, безразличие к женщинам (так превосходно описанное вами, доктор!) и, наконец, пристрастие к наркотику, под чьим влиянием истинные, глубинные чувства выходят в конце концов на поверхность...

Гораздо быстрее, чем теперь рассказываю об этом, я уяснил справедливость утверждений Зигмунда Фрейда. Теперь мне понятны и странное решение Майкрофта Холмса время от времени покидать свет, удаляясь как бы в добровольное заключение, и обеты безбрачия, данные обоими братьями. Конечно, во всей этой истории профессор Мориарти сыграл более зловещую роль, чем та, что ему отводил Фрейд (иначе непонятна власть над ним Майкрофта Холмса), но во всем остальном доктор несомненно прав.

— Вы величайший детектив! — Я не мог придумать ничего лучшего, чтобы выразить свое восхищение.

— Я не детектив. — Фрейд покачал головой, улыбаясь своей грустно-мудрой улыбкой. — Я врач, чей удел — изучать помутненный разум.

Мне все же казалось, что разницы особой тут нет.

— Чем еще можно помочь моему другу?

Фрейд вздохнул и снова покачал головой.

— Ничем.

— Ничем? — Я был потрясен. — Вы завели меня так далеко лишь для того, чтобы вдруг остановиться на полпути?

— Не знаю, как добраться до этих чувств менее грубым и плохо действующим способом, чем гипноз.

— Но почему же плохо действующим? — возразил я, хватая его за рукав. — Ведь вы же...

— Ни один пациент не захочет или не сможет подтвердить то, что он сказал под гипнозом. Холмс просто не поверит мне. Не поверит он и вам. Он скажет, что мы лжем.

— Но...

— Послушайте, доктор, если бы вы не были здесь лично и не слышали все собственными ушами, разве поверили всему, что здесь говорилось?

Я должен был признаться, что не поверил бы.

— Так вот, в этом-то вся загвоздка. Весьма сомнительно, чтобы Холмс захотел остаться здесь достаточно долго, чтобы мы смогли заняться глубинами его подсознания, подбирая к ним нужный ключик. Он ведь уже торопится с отъездом.

Мы поспорили еще немного, но я чувствовал, что Фрейд прав. Если Холмсу и можно помочь каким-то способом, надо этот способ сначала найти.

— Мужайтесь, — ободрил меня Фрейд. — В конце концов, ваш друг — полноценный человек. Он занят почетным делом и хорошо справляется с ним. Несмотря на его горе, он преуспевает и, можно сказать, даже любим. Возможно, когда-нибудь наука раскроет тайны человеческого мозга, — заключил он, — и, когда такой день наступит, заслуга Холмса в этом будет не меньшей, чем любого другого хорошего психолога, хотя, может быть, его собственный разум и не освободится от ужасного бремени.

На некоторое время мы погрузились в молчание, после чего Фрейд вывел Холмса из гипнотического сна. Как ему и было обещено, он не мог вспомнить ничего.

— Я сообщил вам что-нибудь важное? — спросил Холмс, раскуривая трубку.

— Боюсь, вы не сказали ничего такого, что можно было бы считать захватывающим, — ответил, улыбаясь, гипнотизер. В то время как Фрейд произносил это, я старательно смотрел в другую сторону.

Холмс встал, в последний раз прошелся по комнате, с жадностью пробегая глазами по корешкам бесчисленных томов.

— Как вы собираетесь помочь баронессе? — спросил он, вновь выходя на середину комнаты и беря в руки плащ.

— Как смогу.

Они улыбнулись друг другу, и вскоре мы уже прощались с остальными домочадцами: Паулой, фрау Фрейд и маленькой Анной, которая горько рыдала и махала вслед нашему экипажу мокрым от слез платочком. Холмс крикнул, что когда-нибудь он вернется и поиграет ей на скрипке.

Пока мы ехали на вокзал, Холмс хранил задумчивое молчание. Он пребывал в таком мрачном расположении духа, что я не решался беспокоить его, хотя странная перемена настроения удивила и обеспокоила меня. Тем не менее мне пришлось сообщить ему по прибытии, что произошла ошибка: мы оказались на платформе, откуда отправлялся миланский экспресс.

— Боюсь, что тут нет ошибки, Ватсон.

— Но поезд на Дувр отправляется с...

— Я не еду в Англию.

— Как не едете?

— Пока не еду. Думаю, мне придется некоторое время побыть наедине, поразмышлять и, конечно, собраться с мыслями. Отправляйтесь домой без меня.

— Но... — пытался возразить я, совершенно озадаченный таким поворотом событий, — когда же вы вернетесь?

— Когда-нибудь, — ответил он туманно. — А пока, — добавил, понемногу оживляясь, — сообщите о моем решении брату и скажите миссис Хадсон, что мои комнаты остаются за мной и должны пребывать в неприкосновенности. Я выражаюсь ясно?

— Да, но... — Все было напрасно. Холмс действовал столь стремительно, что я не мог собраться с мыслями. Безнадежным взглядом окинул я шумный вокзал, злясь на себя за то, что никак не могу заставить Холмса отказаться от своей прихоти. Я ужасно жалел, что рядом нет Фрейда.

— Мой дорогой друг, — сказал Холмс не без теплоты в голосе и взял меня за руку, — не стоит так огорчаться. Я же говорю вам, что обязательно поправлюсь. Но на это потребуется время. Быть может, очень много времени.

Помолчав, он торопливо продолжал:

— Но я обязательно вернусь на Бейкер-стрит, даю вам слово. И пожалуйста, передайте мои наилучшие пожелания миссис Ватсон, — закончил он и, крепко пожав руку, вспрыгнул на подножку миланского поезда, который медленно тронулся с вокзала.

— Но, Холмс, на что вы станете жить? Деньги-то у вас есть? — Я захромал рядом, постепенно удлинняя шаг.

— Немного есть, — ответил он, ободряюще улыбаясь, — ведь еще со мной моя скрипка, и, как я думаю, у меня есть много способов заработать себе на жизнь. Вот только заживет рука... — Он усмехнулся. — Если хотите знать, где я, следите за концертами скрипача по имени Сигерсон. — Он пожал здоровым плечом. — А если меня постигнет неудача, дам телеграмму Майкрофту и займу деньжат у него.

— Но, Холмс, — я уже бежал рядом с поездом, — что же я скажу вашим читателям — моим читателям! Что? Посоветуйте!

— Все, что взбредет в голову, — был ответ. — Ну, сообщите им, к примеру, что я убит своим учителем математики, если хотите. Они ведь вам поверят, что бы вы ни придумали.

Поезд прибавил ход, и я безнадежно отстал.

Мое возвращение в Англию было ничем не примечательным. Большую часть дороги я проспал, и едва ступил на перрон вокзала Виктория, как увидел перед собой мою драгоценную женушку с сияющей улыбкой и распростертыми объятиями.

И никто не удивится, узнав, что, когда пришел черед писать о том, что произошло, я в точности последовал совету Холмса.

Примечания

1

Рукописи Мертвого моря находят с 1947 года в пещерах на западном побережье Мертвого моря. Написаны рукописи на древнееврейском, арамейском, набатейском, греческом, латинском, сирийско-палестинском и арабском языках. — Прим. пер.

2

«Этюд в багровых тонах», написанный доктором Ватсоном по горячим следам, оставался неопубликованным вплоть до 1887 года, когда он увидел свет в «Рождественском ежегоднике» Битона за подписью-псевдонимом А. Конан Дойль.

3

Все это в той или иной степени соответствует тому, что Ватсон писал об отношении Холмса к Мориарти в рассказе «Последнее дело Холмса».

4

Олд Вик (дословно «старушка Виктория») — крупнейший английский театр; до 1898 года — второсортный мюзик-холл. — Прим. пер.

5

Шег — крепкий дешевый табак, который любил Холмс; слово обозначает также способ изготовления табака.

6

Английский путешественник и писатель (1838—1875). — Прим. пер.

7

Псевдоним немецкого писателя Пауля Фридриха Рихтера (1763—1825). — Прим. пер.

8

Это заявление, видимо, примиряет два противоположных мнения. Одно, высказанное покойным B.C. Баринг-Гоулдом, который в своей биографии Холмса пишет, что семья происходила из Йоркшира, и другое, Тревора Холла, утверждавшего позднее, что Холмс родился и вырос в Восточном Суссексе. Баринг-Гоулд также сообщает, что Мориарти учил Холмса математике. Как он докопался до этой немаловажной подробности — не имея перед собой настоящей рукописи, — он не объясняет.

9

Ватсон имеет в виду два таких случая, описанных им в рассказах «Регейтские сквайры» и «Дьяволова нога».

10

Подробное описание и исторические сведения можно найти в великолепном исследовании «По следам Шерлока Холмса» Майкла Гаррисона, вышедшего в Издательстве Дрейка.

11

Между исследователями долгое время кипели споры относительно женитьбы (или женитьб) Ватсона. Не вдаваясь в обсуждение вопроса, сколько раз он был женат и на ком, мы можем заключить, что данный абзац, а также следующий за ним не оставляют никакого сомнения в том, что женщина, о которой он говорит, была Мэри Морстан — клиентка Холмса в расследовании, получившем название «Знак четырех». Это единственная женщина, о которой сам Ватсон со всей определенностью отзывался как о своей жене.

12

К величайшему сожалению, Ватсон не написал отчета об этом. Как видим, польское правительство наградило Холмса за то, что он выследил орангутанга в клоаке Марселя, — это, несомненно, самое загадочное из вскользь упомянутых Ватсоном дел, подробностей которых нам так и не суждено узнать. Мы можем лишь предположить (имея в виду награду), что это расследование закончилось в общем успешно, но не настолько, насколько могло бы. Если же Холмс достиг полного успеха, то почему бы польскому правительству не наградить его орденом I степени?

13

Уигтинс — предприимчивый беспризорник, некоторое время командовавший стайкой маленьких бродяг, которую Холмс называл «моя сыскная команда с Бейкер-стрит».

14

Стоун — мера веса, равен примерно 6,35 кг. — Прим. пер.

15

К тому времени Холмс на самом деле уже написал исследование «О распознавании следов» — первый труд на эту тему; в нем впервые высказывалась идея об использовании гипса для снятия отпечатков. Холмс также был автором им самим изданных статей по схожим темам, а также совершенно замечательного эссе «О полифонических мотетахлассу» (лассу — медленная вступительная часть чардаша или венгерской рапсодии).

16

Ватсон имеет в виду Союз рыжих, несуществующее общество, якобы оказывавшее помощь и устраивавшее на работу рыжеволосых. Для всех, кто хочет познакомиться с этим поближе, рекомендуем почитать рассказ, который так и называется «Союз рыжих».

17

Здесь произошла одна из самых замечательных случайных встреч в истории Англии, в которой заключена величайшая ирония. По-видимому, Ватсон сошел в могилу, так никогда и не узнав, кем был этот высоченный огненно-рыжий путешественник. Как Холмс совершенно правильно предположил, тот только что закончил путешествие по Руритании, а не Тиролю. Свои впечатления об этом королевстве, а также захватывающий отчет очевидца о коронации короля Рудольфа мистер Рассендил описал в своей книге «Пленник Зенды», вышедшей в 1894 году под псевдонимом Энтони Хоуп.

18

Вне всякого сомнения, именно эти отрывочные познания и позволили Холмсу прочитать кровавую надпись на стене в доме в Лауристен-Гарденс в повести «Этюд в багровых тонах».

19

Устрицы занимали видное место в подсознании Холмса. В рассказе «Шерлок Холмс при смерти» он симулировал бред, рассуждая об устрицах, завоевывающих мир. Вполне возможно, что он использовал свой настоящий бред, чтобы симулировать болезнь. Известно также, что Холмс любил есть устрицы. Не являлось ли их поедание скрытым способом выразить превосходство над ними и тем самым преодолеть свой страх? Во всяком случае, было бы интересно выяснить природу этой устрицефобии.

20

Не объясняет ли это признание того обстоятельства, что Ватсон не только никогда не упоминал о своих детях, но и ни разу не обмолвился, были ли они у него?

21

Рука? В рукописи не уточняется, было ли и это вызвано известным читателю ранением в Афганистане.

22

Память, несомненно, подводит Ватсона. Как показал личный осмотр еще существующих крытых кортов в «Маумберге», наблюдать захватывающий поединок могло не более сотни зрителей. Вероятнее всего, Эрнста Джонса, биографа Фрейда, среди них не было и этот эпизод остался малоизвестным.

23

Это не так.

24

Холмс имеет в виду инспектора Лестрейда из Скотленд-Ярда, который, как и многие другие сыщики из этого ведомства, посмеивался над методами и теориями Холмса до тех пор, пока самому не приходилось обращаться к нему за помощью, если дело оказывалось слишком сложным для рядового ума.

25

Джеймс Бербедж (ок. 1530—1597) и Ричард Бербедж (ок. 1567—1619) — актеры театра «Глобус». — Прим. пер.

26

По моему мнению, Холмс не позабыл грамматику, как предполагал Ватсон, а скорее цитировал «Алису в стране чудес» Льюиса Кэрролла. Ватсон либо не был знаком с этой книгой (ибо предпочитал морские рассказы), либо просто забыл о ней.

27

По странному стечению обстоятельств исчезновение этого самого судна, случившееся несколькими годами позже, Ватсон упоминает среди так и не разгаданных Холмсом загадок.

28

По-видимому, в театре шла опера «Зигфрид», но, похоже, память изменяет Ватсону, когда он относит этот эпизод с драконом к первому действию.

29

Интерес, проявленный Холмсом к фон Гофмансталю, и осведомленность о его связях со Штраусом показывают, что он был в курсе новейших веяний в искусстве. Несколько десятилетий спустя эти два художника потрясут мир оперой «Кавалер роз».

30

Эллен Алис Терри (1847—1928) — английская актриса. — Прим. пер.

31

Не фотография, конечно. В 1891 году в «Таймс» появился рисованный портрет графа фон Шлифена.

32

Об этом страшном событии догадался Тревор Хилл в своем эссе «Молодые годы Шерлока Холмса», вошедшем в его, отмеченный рукой мастера, труд «Шерлок Холмс — десять литературных исследований». Сент-Мартин-Пресс, 1969.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12